Текст книги "Амур широкий"
Автор книги: Григорий Ходжер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 36 страниц)
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Раньше, увлеченный учебой, стремлением познать как можно больше, Богдан редко обращал внимание на ленинградскую погоду; заниматься ему приходилсь в аудиториях, в библиотеках, в музеях. Если днем небо заволакивали тучи и в залах библиотеки наступали сумерки, студенты просто включали свет. Редко Богдан грелся на солнце, это случалось только летом, когда северяне выезжали за город на летние каникулы. Но после пасмурной зимы ранней весной он все же вспоминал о солнце. С приездом Гэнгиэ все изменилось в жизни Богдана. Железный распорядок дня, недели был разрушен и уже никогда не восстанавливался. Каждый вечер теперь Богдан прогуливался с Гэнгиэ и стал ощущать, как угнетающе действуют пасмурная погода, дожди и сырость. Но чаще он чувствовал это не сам, а как бы через Гэнгиэ.
– Сколько дней нет солнца, ты считал? – спрашивала Гэнгиэ.
Богдан пытался вспомнить, когда он в последний раз видел дневное светило, и не мог.
– Как надоели дожди…
После занятий Богдан обычно находил Гэнгиэ в комнате отдыха, где она проводила время с новой подругой ульчанкой Полей. Беседа их могла продолжаться час-другой, и Богдан не мог понять, о чем только они могут говорить столько времени, если не о книгах, о науках, о любви. Богдан искоса поглядывал на Полю, считая ее виновницей такого бездельного времяпрепровождения. Столько надо Гэнгиэ выучить, чтобы догнать однокурсников, а они говорят о вышивках, о приготовлении впрок ягод и черт знает еще о какой ерунде.
– Гэнгиэ, ты совсем мало думаешь об учебе, – говорил Богдан, когда они оставались наедине. – Сколько времени у тебя уходит зря. Понимаешь?
– А ты понимаешь, что мы женщины? – обворожительно улыбалась в ответ Гэнгиэ, чуть прищуривая свои косульи красивые глаза; зубы ее сахарные так белели, что Богдану всегда хотелось зажмурить глаза. Он не находил ответа и говорил:
– Болтай, мне-то что? Тебе будет стыдно, если отстанешь. Учти, среди нанай никогда не было отстающих.
– Вот хорошо-то, что сказал. Я одна среди нанай буду отстающая.
– Перестань, Гэнгиэ, зачем так…
Богдан не мог с ней спорить, и это Гэнгиэ поняла с первых дней и использовала как могла. Это было чисто женское кокетство. Гэнгиэ была прилежная курсантка, за полгода она одолела букварь, на втором семестре уже читала довольно прилично, считала без ошибок. Ее преподаватель Саша, или, как теперь его звали, Александр Валентинович Севзвездин, был доволен и часто хвалил ее, ставил в пример. Учиться Гэнгиэ было тяжело, потому что она несла двойную нагрузку. Богдан взялся учить ее русскому языку, и кроме курсовых заданий она выполняла задания Богдана. Обучалась она сразу по двум алфавитам: утвержденный и выпущенный нанайский букварь был латинизирован, а русский язык она изучала по русским буквам.
– Будешь грамотная, а русского языка не будешь знать, какой позор, – твердил Богдан. – Ты должна хорошо знать русский язык. На этом языке написаны тысячи книг, и ты их должна прочитать. На этом языке разговаривал Ленин, написал свои труды. Ты должна познакомиться с ними. А самое главное, русский язык – это язык дружбы, спаянности. Ты понимаешь, что я говорю? Язык этот сближает народы, укрепляет их дружбу. С тобой вместе приехал парень-нивх. Он умеет говорить по-русски и сразу же подружился со многими. А с кем он стал бы дружить, если не знает языка самоедов, вогулов, тунгусов и не говорил бы по-русски? Мне жалко вон того парня-саами, он не говорит по-русски, и его никто не понимает, кроме преподавателя. Он, бедный, ходит среди нас глухим и немым…
Заниматься Богдан с Гэнгиэ уходили в пустые аудитории, чтобы им никто не мешал. Богдан стоял у доски и объяснял значение слов, решал задачи. У доски он чувствовал себя учителем, но стоило ему подойти к Гэнгиэ, сесть рядом, как его охватывала робость, он начинал волноваться и путаться. Гэнгиэ тоже охватывало беспокойство. Говорили они мало, больше сидели молча. О чем говорить, зачем говорить, когда все сказали их сердца? Они любили друг друга, давно любили, встретились теперь, объяснились, но сблизиться так и не могли… Это было странно, это было невыносимо трудно – любить и мучиться! К их сближению было столько преград!..
Уткнувшись в грудь Богдана, плакала Гэнгиэ, а он гладил ее мягкие волосы, накручивал на пальцы и думал, думал до головной боли. «Свободна ли Гэнгиэ? Могут ли они любить друг друга? Не могут: Гида – друг, названый брат, Гэнгиэ – его жена». Думал Богдан и видел перед собой скорбное лицо Токто, доброе, морщинистое – Кэкэчэ. «Что ты делаешь, сын, как тебе не стыдно?» – будто слышал он голос матери. «Грязная эта любовь!» – резал отец.
Богдан гладил волосы любимой и думал.
– Мы никогда не сможем быть вместе, – сказала как-то Гэнгиэ. – Здесь можем, а там нет.
– Да, не сможем. Мы ведь встретимся там с ними…
Богдан любил Гэнгиэ, это видели все его друзья. Они узнали и о ее прошлом, они сочувствовали, но сами не знали, как поступить. Даже Михаил перестал подтрунивать над Богданом и не упоминал о споре с Яковом.
– Перестань, Богдан, мучиться, – сказал он однажды с каким-то ожесточением. – Смотреть противно. Женись – и все! Будь что будет, потом разберемся.
– Тебе хорошо, тебе не смотреть потом в глаза матери и отца…
– Она же сбежала от него, сама сбежала, и не к тебе, а учиться приехала сюда. Вы случайно встретились…
– Ничего себе случайно, она все время знала, что я в Ленинграде.
– Да наплевать на все! Любишь – женись.
Незаметно подошло лето. Студенты стали разъезжаться по своим краям. На Амур уезжал Михаил.
– К моему приезду чтобы поженились, – сказал он на прощание. – А я узнаю, как ваши там поживают.
Студенты-северяне на лето выезжали в Петергоф, где дирекция института арендовала для них школу. Богдан бывал несколько раз в этом изумительном царстве фонтанов. Когда он в первый раз привел Гэнгиэ и показал ей Большой каскад, она ахнула и спросила:
– Эти изображения все из чистого золота? А откуда берут столько воды? Кто это все сделал?
Гэнгиэ зимой довольно часто посещала музеи, была не раз в театре имени Пушкина, в Мариинке смотрела оперу и балет. В музеях ее смущали обнаженные фигуры, в балете не нравилось, что люди танцевали полуголые и делали слишком уж рискованные прыжки. Но вскоре она немного обвыкла, примирилась с музейными и театральными условностями. Теперь ее уже не смущали обнаженные скульптуры петергофских фонтанов, ее изумила вода, бьющая из всех щелей, кувшинов, разинутых ртов жаб и животных. Поразил ее могучий Самсон, раздирающий пасть льва, и мощный высокий фонтан, вокруг которого в небе распылялась вода и радуга опоясывала это водяное дерево.
– Красиво! И это видели только цари да богатые? Такое только для них одних?
Богдан усмехнулся:
– Ты теперь политически подкованная, тебя такой сам Ленинград делает. А в Джуене ты думала о бедных и богатых?
– Думала о торговцах.
– Но торговцы не имели таких дворцов, не имели фонтанов, не ели из золотых тарелок. Были цари, которые для России много сделали. Слышала про Петра Первого? Краем уха? Я же тебе показывал в Летнем саду домик Петра Первого. Забыла? Ну и короткая память у тебя, как заячий хвост.
– Я букварь запомнила, читать, писать, считать училась, и незачем мне всякое о царях знать. Бедных мучили, а сами в золоте купались. Буду еще я их запоминать!
– Будешь, Гэнгиэ, потому что для того, чтобы хорошо понять настоящее, надо знать прошлое. Пока ты не видела дворцов и всяких украшений царей, ты не ругала их. А теперь – совсем другое дело…
Они отошли от Большого каскада и тихо побрели по аллее. Богдан не раз бывал в Петергофе и знал все фонтаны. Он повел Гэнгиэ к «Грибку».
– Это фонтаны-шутихи, – объяснил Богдан. Он забрался под «Грибок», сел на скамейку.
– Это, наверно, царя… – Гэнгиэ хотела еще что-то сказать, но в это время с краев «Грибка» забили тугие струи, похожие на стеклянные палочки.
– Ой, хорошо! Здесь-то не замочит! – кричала Гэнгиэ.
– А как выйдешь? Замочит ведь, – засмеялся Богдан.
– Что, до вечера будет идти этот дождь?
– И до вечера, и всю ночь, сколько ты будешь тут сидеть.
Богдан сквозь струи воды смотрел на уткнувшегося в газету человека и мысленно уговаривал его прекратить шутку, потому что ему не хотелось попасть под струи воды. Будто услышав его мольбу, человек с газетой правой ногой подтянул к себе рычаг, и стеклянные палочки, как по чьему-то мановению, исчезли. Богдан выпрыгнул из-под «Грибка», а Гэнгиэ удивленно рассматривала дырочки, откуда только что били струи. Несколько стеклянных палочек ткнулось ей в лицо.
– Фу! Фу! Какой хитрый грибок! – хохотала Гэнгиэ, отряхиваясь от воды. – Вот вернемся домой, будем рассказывать, и никто не поверит.
– Почему не поверят? Мы фотокарточки покажем, с собой возьмем.
И тут впервые Богдан вспомнил, что он не посылал фотокарточки ни родителям, ни деду Пиапону. Какой позор! Это называется, он вспоминает их, любит! Надо немедленно сфотографироваться и отправить домой. Он подхватил Гэнгиэ под руку, и они зашагали к фотографу. Тот был на месте.
– Нам, чтобы был виден Самсон и Большой дворец, – попросил Богдан.
– Будет сделано, молодые люди, – ответил фотограф.
После фотографирования Гэнгиэ указала пальцем на карточки в рамках и спросила:
– Мы с тобой так же получимся? Вдвоем?
Через несколько дней они получили фотокарточки и с письмом выслали в Нярги, Болонь, Джуен.
– Как ты думаешь, обрадуются? – спросила Гэнгиэ.
– Не знаю.
– А я знаю, они решат, что мы поженились.
Богдан удивленно уставился на Гэнгиэ: он не подумал об этом раньше. «А, пусть, – махнул он рукой. – Подумают так подумают! Что теперь поделаешь?» И вдруг ему пришло в голову, что, может быть, эти фотокарточки сами решат за них вопрос, который они не могут решить с Гэнгиэ. Но хорошо ли живому человеку, с горячей молодой кровью, перекладывать дело, касающееся его жизни, на какие-то безжизненные фотокарточки? Это ли не безнравственно? Это ли не стыдно? Доколе же он, Богдан, будет трусить, бояться того, как взглянут на него родители и Токто с Гидой и что скажут они при встрече? Чего ждать?
– Гэнгиэ, пусть они там что хотят думают, – сказал Богдан. – Я люблю тебя, слышишь! Пусть что хотят говорят!
Он обнял Гэнгиэ, прижал к себе.
– Пусть, все равно, – прошептала она. – Я приехала к тебе, ты должен был догадаться. Может, я тебе не люба?
– Любимая! Я тебя каждую ночь вижу, обнимаю… …Вернулись они поздно, встретила их у дверей Полина, хотела что-то сказать, но, заметив возбужденное лицо подруги, горящие огнем глаза, повела Гэнгиэ в класс, где разместились девушки. Подруги торопливо разделись, юркнули под холодные одеяла.
– Поля, я тебе что-то скажу, – прошептала Гэнгиэ.
– Знаю, что скажешь, – ответила Полина. – Ты выходишь замуж.
– Ты шаманка?
– По лицу твоему видно.
– О, Поля, как я счастлива! Я влюбилась в него на Амуре, потеряла и разыскала на краю света. Он тоже ждал меня… У нас сердца на расстоянии разговаривали.
– Радуюсь я, Гэнгиэ, счастливая ты.
– А ты такая красивая, чего молодых не подпускаешь к себе?
– Я долго ждала, не дождалась. Мне сказали, что он погиб в крепости Чныррах, а я все ждала. Он партизаном был.
По просьбе Гэнгиэ Полина рассказала о своей короткой любви к храброму командиру партизан Кирбе. Влюбились они при первой же встрече, когда Кирба пришел в село Богородское и сформировал там партизанский отряд. Каждый вечер, пока отряд стоял в селе, встречались они, встречались тайком, чтобы не знали болтливые соседи. Расставались тяжело, Кирба обещал возвратиться к ней, как только партизаны освободят Николаевск-на-Амуре. Город освободили, наступила весна, а Кирбы все не было. Потом она услышала, что он погиб при взятии крепости Чныррах, но не поверила этому и продолжала ждать. Десятый год она ждет.
Утром за завтраком Гэнгиэ спросила Богдана:
– Когда ты партизанил, в Богородске был? Кирбу знал?
– Да. Он был моим другом.
– Твоим другом? – переспросила сидевшая за одним с ними столом Полина. – Почему я тебя не видела?
– Не знаю почему. Я был в отряде, в Богородске принимал желающих в отряд.
– Он погиб, правда это?
– Да. Он погиб при взятии крепости Чныррах. Ты была знакома с ним? – Богдан взглянул на женщину, и его словно молнией ударило. Полина! Ее звали Полина! Да, он говорил – Поля, самое красивое имя! Богдан прикрыл глаза, потер лоб.
– Вспомнил, Полина, – сказал он, – вспомнил. Перед боем мы проговорили всю ночь, он говорил о тебе, так говорил, что мне не пересказать. Голос был у него такой. Когда он упал, я поднял его и понес к доктору Храпаю, думал, доктор всемогущ, сумеет оживить. Так был уверен… Я даже помню его могилу, если даже все дома разрушат в Чныррахе, я все же разыщу его могилу…
– Ну вот, Гэнгиэ, я тоже встретилась с ним на краю земли, – сказала Полина, поднялась из-за стола и вышла из столовой.
– Вот где я ее встретил, – проговорил Богдан, глядя ей вслед. – Пароход, на котором я возвращался из Николаевска домой, не зашел в Богородское, и потому я не мог ей передать о гибели Кирбы. К тому же я не знал ее, никогда не видел, знал только, что зовут ее Полиной. Теперь я буду писать.
– Что писать?
– Воспоминания буду писать. Как партизанил.
В институте студенты выпускали журнал «Тайга и тундра», где печатали первые художественные произве-дения своих товарищей, статьи о кооперации, изменении форм хозяйства на Севере. Богдана не раз упрашивали написать воспоминания о партизанских боях, но он работал над созданием грамматики нанайского языка и не мог выполнить заказа редколлегии.
– Теперь буду писать, – повторил он.
Лето прошло удивительно скоро. Влюбленные Богдан с Гэнгиэ не заметили, как подошла пора занятий в институте. Возвратился Михаил с ворохом новостей, и первый вопрос, который он задал Богдану:
– Побрить мне голову? Отдать Яше рубашку?
– Пока ничего не известно, – засмеялся в ответ счастливый Богдан.
– Да? Человеком будь, Богдан. Ради товарища ты можешь жениться? Как я покажусь Людмиле Константиновне с бритой головой?
Но Михаил недолго смешил земляков, перешел вскоре к серьезному разговору.
– Нам надо быстрее выучиться, ребята, – сказал он. – Трудно приходится там, на Амуре. Колхозы еще слабые, председатели неграмотные, хозяйствуют кое-как. А теперь еще им надо заниматься земледелием, коров, лошадей выращивать. Я проехал по стойбищам, посмотрел, как люди живут. Лучше, даже хорошо живут. С прошлым даже сравнивать не хочу. Хорошо живут, но хотят жить еще лучше. С охотой принимаются за новое хозяйство, овес сеют, картошку садят. Ничего, скоро научатся овощи есть, молоко пить. В каждом стойбище говорят, надо свой, нанайский район создать, как раньше было…
Михаил весь вечер рассказывал амурские новости, угощал друзей юколой и соленой рыбой. Он побывал у всех родственников своих товарищей и привез приветы, письма.
– Да, ребята, засиделись мы в Ленинграде, – сказал Богдан, когда стали расходиться по комнатам. – Хорошо здесь, но надо домой. Там наши основные дела.
А вскоре друзья поздравили Сапси-Сашу, он выпустил вместе с Сашей Севзвездиным тоненькую книжку «На Амуре».
– Ты у нас писатель! – сказали друзья и сами удивились. «Писатель? Это у нас, у нанай, у которых только что и есть одна книга – букварь?» Но слово было сказано, и Сапси-Саша получил еще одно прозвище – «писатель».
– Эй, писатель, твой собрат по перу в гости к нам идет, – сообщили однажды студенты.
В этот день гостем северян был седоголовый, ироничный ирландец Бернард Шоу. В институте очень часто бывали именитые гости, все иностранцы, приезжающие в Ленинград, желали взглянуть на советское чудо, на северян.
Острослов Шоу встретился со студентами, разглядывал их, будто прощупывал, настоящие ли это северяне, прошел по аудиториям, комнатам, побывал в библиотеке, где с благоговением держал в руке буквари на северных языках.
– Теперь я еще лучше понял советскую власть, – сказал на прощание Шоу.
– Слышал, партизан? – обратился Карл Лукс, сопровождавший гостя, к Богдану. – Это говорит известный во всем мире писатель. Объективно говорит. Это уже победа, наша, большевистская победа.
Карл Янович повел Богдана к себе в кабинет.
– Богдан, я приглядываюсь к тебе и думаю, почему ты сдаешь позиции, почему записываешься в отстающие?
– Не понимаю вас, Карл Янович, – удивился Богдан.
– Ты один из первых пошел в партизаны воевать за советскую власть, первым поехал учиться, почему сейчас ты не первый? У нас партийная ячейка, она может принимать в члены партии. Знаешь это?
– Да, но я не думал…
– Надо думать. Вернешься домой, руководить людьми будешь, не зря ведь учишься на факультете советского строительства. Ты должен вернуться домой коммунистом. Ты достоин этого высокого звания. Уже есть несколько студентов членов партии, тебе тоже пора вступать. Я дам тебе рекомендацию, знаю тебя.
– Вы, Карл Янович?
– Да, я, – усмехнулся Луке. – Трудно сейчас вступать, принимают самых проверенных, но, думаю, тебя – партизана, должны принять. Пиши заявление.
– Я еще подумаю, Карл Янович, что-то скоро так…
– Боязно? Эх ты, партизан! Ну, думай, думай.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Председатель Няргинского сельсовета Хорхой вернулся из районного центра после полудня. Наскоро пообедав, он ушел в контору Совета, пробыл чуть больше часа и возвратился домой. Хорхой – председатель, каждый его шаг виден людям.
– Только вернулся домой и уже куда-то едет, – разнесся слух, когда к вечеру Хорхой выехал из стойбища.
– Не один, а с женой на лодке.
– Куда это он с Калой? На рыбалку?
– На рыбалку мужчины на оморочке ездят.
– Куда тогда на ночь-то глядя?
Хорхой сидел, как положено мужчине, когда он едет на лодке с женой, на корме с коротким веслом. Он не слышал, что говорили про него в Нярги, но знал, что все его видят и все гадают, куда он отправился с женой так поздно. Никто не должен знать, куда он съездил с женой и зачем; привезет он на дрова сухой плавник, утром один съездит и снимет сеть, и будут в стойбище говорить, что Хорхой хороший, заботливый муж, ездит с женой за дровами. Вот какие наши новые дянгианы!
– Отец Воло, куда мы едем? – прервала жена размышления мужа.
– За дровами.
– За дровами? Могла бы я с детьми съездить.
– Не твое дело!
– Как не мое? Сегодня репетиция, ликбез, я же…
– Аха, тебя там не будет, да? Этого боишься?
– Чего бояться? Никому не сказала, не предупредила…
– Это его не предупредила?
– Кого его?
– Я все знаю. Замолчи.
Удивленная Кала замолчала. Странный какой-то разговор ведет муж, давно так не разговаривал. О чем он? Кала родила ему троих детей, старшему, Володе, или, как в стойбище зовут, Воло, уже двенадцать лет, мужчина. Ссорились они редко, побил он ее раза два. С кем этого не бывает, погорячился, все же мужчина. Но с тех пор как стал председателем – грубого слова не сказал. Кала гордилась мужем, потому что ни у кого не было в стойбище такого красивого, умного мужа, как ее Хорхой. К нему приезжают со всех стойбищ, из района, даже из Хабаровска. Дянгиан ее Хорхой, все его уважают, даже Пиапон и старик Холгитон. Видный человек ее Хорхой. Лодка миновала остров Чисонко, проехала под обрывистым крутым берегом; здесь всегда, большое течение, и Кала гребла со всей силой, позабыв о муже, о неприятном разговоре с ним, руки ее заныли в суставах. Хорхой прижимал лодку к обрыву, где слабее было течение, и считал стрижиные гнезда. Лодка так медленно продвигалась, что он успел сосчитать все дыры в глинистом обрыве. Дальше потянулись тальники, за ними большой залив, где няргинцы выставляли на ночь сети.
– Устала, – проговорила Кала, когда заехали в залив.
– Это тебе не с чужими мужчинами ночи проводить, – со злобой сказал Хорхой, чувствуя, как напрягаются мускулы, как учащенней забилось сердце.
– Ты чего это, отец Боло?
– Чего? Это ты мне расскажешь.
Хорхой пристал к берегу, Кала вытащила лодку и встала, ожидая продолжения разговора.
– Рассказывай, с кем ты ходишь, когда нет меня?
– Ни с кем не хожу. С чего ты взял?
– Знаю все, я был бы плохой председатель, если бы не знал, что в стойбище делается. Говори!
– Нечего мне говирить.
– Позавчера ты гуляла с мужем Мимы?
– Нет. Не гуляла. Была на ликбезе, на репетиции.
– Ликбез, репетиция! Под этим делом распутничаешь?
Хорхой размахнулся и ударил жену. Он даже не заметил, куда, то ли в лицо, то ли в ухо: у него потемнело от злости в глазах, будто кто прикрыл их черной тряпкой.
– За что, отец Боло?
– За то! За то! За это!
Хорхой бил жену, не щадя кулаков, он вымещал на ней боль, стыд, которые перенес в районном центре. В Вознесенске собрались на исполком председатели всех сельсоветов. После исполкома, оставшись одни без начальства, они повели разговоры о своих делах, много говорили о женщинах. Председатель Болонского сельсовета рассказывал о девушках и молодых женщинах, которые ходят в школу на женсоветы, репетиции, ликбезы, чтобы встретиться с возлюбленными.
– Если какие и пользуются этим, то на всех нельзя валить, – возразил председатель Джуенского колхоза Пота Киле. – Так мы можем хорошее дело совсем испортить. Надо пресекать грязные разговоры, а кто занимается развратом, вызвать в сельсовет и крепко поговорить. Может, даже всем народом судить. Иначе нельзя. Что же, тогда мы не будем своих дочерей и жен отпускать в школу? Что народ скажет?
– Так я же не о себе, – возразил болонец.
– Это всех касается, может, наши дочери и жены тоже не святые. Вот сейчас мы на исполкоме говорили о шаманах, нам велели с ними бороться. Кто будет бороться? Старики, что ли?
– Комсомол должен бороться, – вставил слово Хорхой.
– Правильно…
– Ты уж там комсомолом правишь, – едко сказал болонец и полоснул Хорхоя острым взглядом. – Сам распустил их. У нас в Болони столько говорят о ваших, уши коробит…
Хорхой не придал значения словам болонца, усмехнулся и сказал:
– Мало ли что говорят, о ваших тоже говорят. Зачем сплетни собирать.
– Сплетни? Эх ты! Не знаешь даже, что твоя жена делает, а говоришь – сплетни.
Будто кто ножом ударил Хорхоя, он побледнел, не мог ничего ответить – такая боль сдавила сердце.
– Эх ты, сплетник! – выкрикнул Пячика Гейкер.
– Что же ты так, откуда тебе это известно? – спросил Пота. – Ты и правда худой человек.
Пота вышел из дома с Хорхоем, начал расспрашивать о матери, дядях и тетях, о всех родственниках. Но мысли Хорхоя были далеко, потому он отвечал рассеянно, невпопад.
– Вы от Богдана письма получаете? – спросил Пота.
– Да.
– Вот радость-то, сын родился у них. Слышали?
– Да. Радовались.
– Понимаю я тебя, Хорхой, не бери близко к сердцу эти сплетни. Это грязные люди разносят. До нас тоже дошли слухи, будто муж Мимы пакостник, да кто этому поверит? Мима умная хорошая женщина, активистка, вот люди грязные хотят ее унизить и мимоходом грязью обливают и других. И тебя тоже грязнят… Пота, сам не зная того, подсыпал соли на свежую рану Хорхоя, и тот решил расправиться с Калой. Возвращаясь домой, до мелочей продумал, как и где произведет он этот самосуд, чтобы никто не знал.
– Сознаешься? Сколько раз ты с ним?..
– Не виновата я перед тобой… Зачем бьешь, отец Воло? Никогда я тебе не изменяла, сердце можешь мое вырвать, никогда…
– Врешь! С мужем Мимы ты…
– Не было! Не было… как могла… я же всегда с Мимой вместе хожу в школу…
– Это правда?
– Правда, отец Боло. Спроси Гудюкэн, вместе ведь живем… спроси…
Гудюкэн, дочь Агоаки, жила с мужем в большом доме, слыла активисткой. Конечно, Хорхой мог у нее спросить, но зачем? Это унижает его как председателя Совета. Мог он расспросить и Миму, тем более что знает, как она крутилась с Киркой до замужества, но эти женщины сразу раскусят, в чем дело, и разнесут слух о ревности Хорхоя, чего доброго, узнают об избиении Калы, тогда не оберешься беды. Узнает дядя Пиапон – что тогда будет! Хорхой не хочет, чтобы народ узнал, как он избил жену.
– Говоришь, всегда вместе возвращаешься с Мимой и Гудюкэн?
– Да, вместе.
– Узнаю я, все узнаю! Если ты с ними в сговоре, тоже узнаю.
– Как же так, отец Боло? Как в сговоре с Мимой могу, если ты говоришь, будто я с ее мужем?
«Верно, чего-то я запутался», – подумал Хорхой, опускаясь на борт лодки. Кала лежала у его ног на мокрой от росы траве и всхлипывала. Хорхой достал дрожащей рукой трубку и закурил. Затяжка за затяжкой, и он успокаивался, прошла дрожь, бившая все тело, сердце меньше ныло.
– Вставай, чего лежишь, – сказал он.
– Не могу, голова болит, все тело…
– Какая нежная стала, других мужья ежедневно бьют и то ничего, ходят.
– Привычные они…
– Привычные, – передразнил Хорхой, помогая жене подняться. – Вымой лицо.
Кала наклонилась над водой, увидела свое отражение и тихо всхлипнула. Прохладная вода приятно освежала горящее огнем лицо.
– Слушай меня, – сказал Хорхой. – Что здесь случилось, никто не должен знать. Я человек, сама знаешь, какой, не хочу, чтобы всякое говорили обо мне. Поняла?
Кала кивнула головой, вытерла лицо подолом халата.
– Предупреждаю тебя еще раз: услышу такое – выгоню. И еще. Если кто узнает, что я тебя побил, – не будешь ты со мной жить. Поняла?
– Да.
Удовлетворенный, Хорхой сел на свое место, избитая жена – за весла. Они выставили сеть. Набрали сухого тальника и поздно вечером возвратились в стойбище. Утром на рассвете Хорхой съездил за сеткой и, довольный уловом, погодой, громко запел сочиненную тут же песню. На берегу его встретила Агоака, самая старшая женщина в большом дом, которую Хорхой побаивался с малых лет. Песня застряла в горле рыбьей костью, Хорхой откашлялся. Оморочка его еще не уткнулась носом в мягкий песок, когда Агоака спросила:
– Что ты сделал с Калой?
– А что случилось? – в свою очередь спросил Хорхой, изобразив на лице встревоженность.
– Я тебя спрашиваю.
– Откуда я знаю, я, вот видишь…
– Все вижу! Отвечай, что ты с ней сделал? Ты ее избил вчера?
– Я? Да ты что, тетя…
– Жалко, рано еще, народу мало, а то бы я тебя сейчас, на берегу, при всем народе отлупила твоим же шестом…
«Этого не хватало, – не на шутку испугался Хорхой. – Откуда она узнала? Неужели Кала разболтала?» Он вытянул оморочку и быстрым шагом пошел к дому. Встретил жену в дверях и все понял – лицо Калы было в синяках и кровоподтеках. «Вот дурак! Зачем в лицо бил?» – запоздало упрекнул он себя.
– Что ты сказала матери Гудюкэн?
– Толстый тальник упал, не убереглась.
– Так и говори всем. На людях не показывайся, в магазин не ходи.
Магазин – это рассадник сплетен, здесь они рождаются и отсюда разносятся по всему стойбищу и дальше. Нравилось это место всем женщинам, сюда они приходили, если даже нечего было им покупать. Сшила модница новый халат – шла в магазин, надо же похвастаться обновой. У сплетницы на кончике языка новая сплетня – она в магазин. У третьей новость – тоже тут как тут. Соберутся женщины в углу и талдычат до тех пор, пока за ними не прибегут из дому. Не любил Хорхой магазин. Сам по себе магазин – хорошее дело, если бы там не рождались сплетни.
Перед завтраком мужчины большого дома обычно усаживались рядышком на нарах и выкуривали по трубке. Часто никто не произносил ни слова, просто сидели бок о бок и курили. В это утро молчание нарушил Калпе.
– Раньше в доме за такое – разговора никто не затевал, – сказал он. – Теперь будут говорить во всем стойбище, на рыббазе, кирпичном заводе, в корейском поселке. Такое время. А Хорхой – председатель…
– Что я? – спросил Хорхой.
– Никого не обманешь, все понимают, – мрачно проговорил Улуска.
– Я не бил жену.
– Своим детям говори, они еще малы.
– Хорхой, выслушай меня, – продолжал Калпе. – Новая жизнь – это борьба со старым. В жизни борьба и внутри самого человека – борьба. Биение сердца человека по-новому перестраивается. Это не я придумал, это мне однажды сказал мой старший брат, отец Миры. Запомни это. Ты председатель Совета, ты перестраиваешь людское сердце на новый лад. Вот так. Должен перестраивать. А вместо этого что делаешь? Сам-то ты как?
– Я не бил Калу, – упрямо повторил Хорхой.
Жены поставили низкие столики, подали еду и позвали мужей. Хорхой прошел на свое место, сел. «Сердцебиение на новый лад перестраиваем, – подумал он, – а спим на общих нарах, едим за этими неудобными столиками. Новая жизнь. Пора дом построить да отделиться, на глазах меньше будем».
После завтрака пошел он на работу, дорога – мимо магазина.
«Хотя бы сегодня не работал», – почему-то мелькнула внезапная мысль, а ноги уже потащили в магазин. Открыл дверь – ну, конечно, женщины уже собрались. Все оглянулись на Хорхоя.
– Бачигоапу! – бодро выкрикнул он. – Вы что, каждый день на халаты покупаете?
– Чего не покупать, магазин рядом.
– Ты жене бери, не скупись, председательские деньги получаешь.
– В старое время, сынок, материи мало было, – сказала старуха, жена Оненка, – виноватый на суде узкими полосками рвал материю, вытирал стыд с опозоренного лица и раздавал людям. Так было раньше.
«Уже узнали», – с тоской подумал Хорхой.
– Теперь много материи, можно целыми кусками вытираться, – улыбнулся он через силу. – Ты хоть утиралку-полотенце имеешь или подолом халата все вытираешься?
– Подолом, подолом…
– На днях болонский доктор нагрянет, опять обойдет все дома, опять будет ругаться за грязь, сердиться. Тебя обязательно спросит, где полотенце.
– Ничего, сынок, ты к этому времени нам раздашь по большущим кускам материи, вот и будет у меня утиралка.
«Старая сука!» – выругался про себя Хорхой, изображая улыбку на лице.
– Потом доктор спросит, где простыни? Это не смогу я купить. А утиралку, так уж быть, я тебе подарю, чтобы не размазывала по лицу грязь подолом.
– Не надо над старухой насмехаться, – вдруг рассердилась Оненка. – Я не нищая! Грязная, да не нищая. Муж зарабатывает, сама тоже буду зарабатывать, вот поеду на ту сторону землю копать. Грех берешь на себя.
– Не сердись, пошутил, – удовлетворенно проговорил Хорхой.
Он вышел из магазина и подумал: «Так тебе, старая карга! Получила!» В конторе находился один Шатохин, все посетители, приходившие по утрам посидеть в кругу, покурить и поболтать, шумно говорили за перегородкой в колхозной конторе.
– Ишь, встревожились, о решении исполкома толкуют, – сказал секретарь, – жалко им шаманов. Чего встревожились? Ведь это уже не первое решение…
– Тогда объявили, да не боролись. Теперь другое совсем, вот как. Уничтожать надо сэвэнов, рубить священные деревья, отбирать у шаманов бубны и янгпаны.
Хорхой прошел за перегородку, поздоровался.
– Хватит, солнце уже высоко, пора на работу, – сказал Пиапон. – Никто за вас не будет землю рыть, овес сеять. Пока на ту сторону переезжаете, солнце в зените будет. По дороге наговоритесь. Давайте выезжайте, женщины уже на лодках сидят.
Колхозники гурьбой вышли из конторы.
– Народ с трудом привыкает к земле, непривычно, – словно оправдывая сородичей, сказал Пиапон бухгалтеру. – Но ничего, привыкнут.
