Текст книги "Амур широкий"
Автор книги: Григорий Ходжер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 36 страниц)
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Пиапону казалось, что не пароход поднимается по реке, а Амур наползает на него, как какое-то живое существо, извиваясь, то сужаясь, то расширяясь. Мутная вода валилась навстречу, и тупой нос парохода едва раздвигал ее. Двигатели грохотали в железном брюхе, колесо шлепало позади, и весь этот необычный шум ласкал ухо Пиапона. Он был человек тихий, привыкший с детства к тишине, к таежному полумраку и не переносивший лишнего шума. Почему же теперь нравился ему этот железный грохот? Когда он прощался на берегу Малмыжа с Митрофаном, пароход ему казался обыкновенным, каких десятки плавают по Амуру. Но когда они сели в шлюпку, Богдан сказал, что пароход называется «Гольд». Вот тогда-то и проникся Пиапон уважением к этому пароходу, потому-то и нравился ему даже грохот его стального сердца.
– «Гольд» назвали, надо же, – повторял он который раз. – Почему так назвали?
Богдан этого не знал, но по привычке стал размышлять вслух.
– Есть пароход «Кореец», почему не быть «Гольду»? Советская власть уважает все народы, потому пароход назвали именем нашего народа. Царская власть не называла свои пароходы именем нашего народа, не созывала людей на большой разговор в губернский город.
– Да, ты прав, – вздохнул Пиапон.
Пиапон с Богданом ехали на первый туземный съезд Дальнего Востока, который созывало Дальневосточное бюро ЦК. Как только вскрылся Амур, в Нярги приехал Высокий, широкоплечий русский. Он немного говорил по-нанайски и объяснил, что в июне в Хабаровске созывается съезд туземцев, где будут решаться вопросы, как улучшить их жизнь. От нескольких стойбищ требовалось выбрать одного делегата. Собрались няргинцы, подумали и решили послать Богдана, так как он хорошо говорит по-русски, умеет читать и писать. Однако, хотя Богдан и грамотный, но молодой, и предложили ехать с ним Пиапону, потому что в серьезном деле старший советчик не помешает.
Приезжий, его звали Казимир Дубский, проехал по соседним стойбищам. В Болони, Хулусэне, Нижнем Нярги, Хунгари, Туссере охотники согласились с предложением няргинцев. Перед выездом Богдан с Пиапоном ездили в Хулусэн помолиться священному жбану счастья, беседовали с великим шаманом Богдано Заксором. Шаману не нравился Дубский.
– Глаза его недобрые, – сказал Богдано. – Расспрашивал меня, выведывал шаманские тайны, настойчиво выведывал. Зачем ему это знать? Не верьте ему, это нехороший человек. Отговорить вас не могу, люди вас посылают, но будьте осторожны, ты, Богдан, особенно.
Так напутствовал родственников великий шаман.
Пиапону Дубский, наоборот, показался забавным человеком, он поинтересовался женскими вышивками, берестяными изделиями, слушал легенды и сказки, все записывал. Глаза его были тоже забавные, зеленоватые, таких глаз Пиапону раньше не приходилось видеть. Правда, глаза Дубского не очень ласковы и походили скорее на зеленый лед или стекло.
«Гольд» резал тупым носом тугие амурские волны, равномерно шлепал колесом. Прибыли в Хабаровск вечером, а на следующий день открылся съезд.
Большое красное здание было разукрашено флагами, плакатами, зал утопал в кумаче, сверкали начищенные трубы оркестрантов. Все было необычайно торжественно и празднично. Пиапона сперва ошеломило такое обилие красной материи и портретов. Дубский собрал возле себя делегатов и гостей-нанайцев, среди которых было немало женщин. Пиапон познакомился со всеми делегатами-нанайцами: Михаилом Актанка из Сакачи-Аляна, с которым, как выяснилось при разговоре, был и раньше немного знаком; Яковом Актанка, Ганя Бельды из Сэвэки, Екатериной Удинкан из Тауди, Николаем Тумали из Пули. Повстречался и с родственником Алексеем Заксором из Толгона.
– Почему тебя Алексеем зовут? – спросил Пиапон. – Ты ведь Орока.
– По-русски назвали Алексеем, – улыбнулся Орока.
Казимир Дубский показывал пальцем на портреты и говорил:
– Это Калинин, он был в Хабаровске два года назад, он самый главный человек в советском государстве…
– Главнее Ленина?
Дубский, видно, поднаторел в агитационном деле, легко находил ответы на все вопросы, но его толкования были довольно примитивны, может быть, оттого что он подлаживался под своих слушателей.
– Это Смидович. Комитет Севера знаете? Большой Комитет находится в Москве, там Смидович возглавляет этот комитет. А это Сталин, он главный партийный…
Медные трубы отчаянно ревели, звенели тарелки, гремел барабан, весь этот необычный шум до боли давил на уши, кружил голову. Пиапон морщился и с наслаждением вспоминал железный грохот «Гольда». Там хоть и грохотали железки, но они дело делали, толкали пароход, а эти трубы для чего ревут?
Наконец замолкли трубы, делегаты, гости заняли стулья. Часы показывали восемь. В торжественной тишине открылся первый съезд туземцев Дальнего Востока. В зале сидели нанайцы, ульчи, удэгейцы, нивхи, орочи, тунгусы, не могли прибыть из-за льда и непогоды чукчи, эскимосы, коряки, ительмены.
Избрали президиум съезда, и, к великому удивлению Пиапона, его племянника Богдана посадили за почетный стол, обтянутый красной материей, рядом с большими дянгианами всего Дальневосточного края, Пиапон почувствовал, как радостно запрыгало сердце, тепло разлилось по телу.
Потом на возвышение поднялся Орока, которого теперь по-русски звали Алексеем.
– В почетный президиум, – раздался его звонкий голос, – товарищей Калинина, Смидовича, Сталина…
«Молодая голова, запомнил ведь всех, – подумал Пиапон. – А я только Ленина запомнил, но зато на всю жизнь».
После Ороки на возвышение поднялся человек в военной гимнастерке, с красивой бородой.
– Гамарник будет говорить, – сказал переводчик. – Он председатель Дальревкома.
– Товарищи! Первый дальневосточный съезд туземцев собрался в дни, когда войска англо-американских империалистов расстреливают на улицах Шанхая и других городов Китая мирные демонстрации трудящихся. Расстреливают рабочих и студентов. Это наглядно показывает, как империалисты решают у себя национальный вопрос…
Пиапон слушал бородатого Гамарника и думал: откуда ему известно, что происходит в далеком Китае, из газет он это знает или по железным ниткам переговаривается с китайцами? Очень хотелось об этом узнать, но переводчик был занят, переводил речь Гамарника.
– Советская власть на Дальнем Востоке существует не много лет, но туземцы уже убедились, что она является их другом. Царизм шел к вам с водкой и крестом, спаивал, выкачивал пушнину и рыбу, а советская власть идет на помощь со школами, больницами и кооперацией. Много уже сделано для улучшения жизни туземцев, но предстоит сделать еще больше. Мы уверены, что вы справитесь с культурными задачами. Дальревком сегодня подарит вам берданы, это вам не только для охоты, но и для защиты от империалистических хищников!..
Сперва в президиуме захлопали, потом аплодисменты охватили весь зал. Внезапно оркестр затрубил, и, к удивлению Пиапона, незнакомая мелодия захватила его, сладко защемило сердце. Новое, неизведанное чувство охватило его.
– «Интернационал» называется, песня бедных людей всей земли, – прокричал переводчик.
После Гамарника делегатов съезда приветствовали руководители края, женотдела, Дальбюро ЦК, Камчатского губкома. После каждого выступающего оркестр исполнял «Интернационал».
– Хорошо эти трубы играют, – сказал сидевший рядом с Пиапоном Михаил Актанка.
– Дянгианы говорят, потому, наверно, играют, – предположил Пиапон.
Хитрый Михаил кивнул в знак согласия, но не сказал, что будет сам приветствовать съезд. Когда он с переводчиком-женщиной вышел к столу президиума и заговорил, у Пиапона перехватило дыхание. Михаил Актанка говорил по-нанайски! На таком большом людном сборище, где собрались люди десятка национальностей, нанайский язык звучал наравне с другими! Его, Пиапона, родной язык.
А еще больше взволновало и обрадовало его, когда медные трубы грянули «Интернационал». Его родному языку трубы пели песню рабочих и бедняков всего мира! Как же тут не взволноваться было.
Делегатам вручали берданки с подсумком патронов, портреты Ленина, красивые значки и книги. Получив подарок, каждый охотник держал речь. Сказал свое слово и Орока.
– Если белые захотят вернуться, я с этой берданкой встану на их тропу. Мы защитим советскую власть.
Когда закрывали первое заседание съезда, на часах было девять часов сорок пять минут.
«Вот, оказывается, зачем часы, – подумал Пиапон. – На больших разговорах по часам время делят».
– Как за красным столом сидел? – спросил он, встретив Богдана в коридоре.
– Плохо, дед, – ответил Богдан. – Все смотрят на тебя, разглядывают. Непривычно, я совсем мокрый, вспотел.
Делегатов и гостей пригласили в зал, где были расставлены и накрыты столы.
– Водкой поить будут, – сказал Николай Тумали.
– Как пить? Стыдно, – засмеялась Екатерина Удинкан.
Пиапон сел, где ему предложили. Рядом оказались Михаил Актанка и нивх Хутэвих. На столе стояли бутылки с водкой, в тарелках разная еда. Глаза разбегались, но Пиапон сразу отыскал умело накрошенную талу из жирной осетрины.
– Смотри, талу нарезали, – подтолкнул он Михаила.
– Правда, настоящая тала, – сказал Михаил., Перед ним лежали костяные палочки для еды и вилка; он взял палочки и, подцепив талу, попробовал.
– Понимают, – улыбнулся он. – Из свежей осетрины приготовили. А я думал, из дохлой нарезали.
Привычная тала лучше водки расковала охотников, они заговорили, там и тут послышались смешки. Но громко, как бывает на всяких выпивках в стойбищах, никто не разговаривал, не кричал. Охотники между собой говорили вполголоса, женщины перешептывались. Ни речи руководителей съезда и делегатов, ни первые стопки водки не могли рассеять природной застенчивости детей тайги. Многие не притронулись ко второй стопке.
– Не могу пить, – сознался Пиапон.
– Я тоже, еда не лезет в горло, водка обратно идет, – сказал Михаил. – Хоть спать уходи.
Прошел час, охотники, к удивлению организаторов ужина, неохотно тыкали палочками в тарелки, не ели и не пили. Поняли руководители, что зря они посадили совершенно незнакомых мужчин и женщин за длинный стол. У этих детей тайги свое понятие о морали. Вежливо, с шутками, чтобы не обидеть гостей, они насовали им в карманы початые бутылки и проводили до машин. Это были обыкновенные грузовые машины, на которых возили делегатов из общежития в столовую, из столовой на заседания съезда, хотя расстояние между этими зданиями было до смешного коротким.
– Не нравятся мне эти домики на колесах, пахнут остро, неприятно, – говорил Николай Тумали. – Запах такой тягучий, в носу будто сидит, не уходит. Видно, и на одежде остается. Как в тайгу пойдешь? Зверь издалека учует.
– Мне тоже не нравится, – сознался Пиапон.
– Пешком лучше ходить.
– Обидим людей, нехорошо. Они делают все для нас, стараются, чтобы лучше было. Все интересно, необычно…
– Необычно, это верно. За душу берет.
– Всем бы это увидеть, а…
– Хорошо было бы, тогда все сказали бы: советская власть хорошая власть, делает все для нас.
– Вернемся, расскажем людям…
В общежитии охотники вытащили бутылки и тут только, рассевшись в кружок на полу, начали пить по-настоящему, без стеснения, привычно. Весело отужинав, легли на скрипучих железных кроватях под белыми, холодными, непривычными простынями. Некоторые, не выдержав, перебрались на пол.
Богдан лежал рядом с Пиапоном.
– Дед, ты не спишь? Я тоже не могу, все думаю, думаю… Дед, как все хорошо! Так хорошо, слов нет выразить. Ты знаешь, я о таком съезде еще в Николаевске мечтал. Верно. Не думай, что я шаман. Там тоже собирали делегатов, советскую власть организовывали, приглашали нивхов, ульчей. Тогда я думал, что нанай должны собрать в Хабаровске. А тут собрали не одних нанай, собрали все народы. Здорово! Я себя чувствую как на большом невиданном празднике. Город, люди, даже вонючие машины – все мне нравится. А трубы как играют! Никогда бы не подумал, что на таких трубах так слаженно и хорошо можно играть. Дед, это все советская власть. За такую власть жизнь отдать не жалко, верно говорил Алексей. Ты знаешь? Он комсомол организовал в Толгоне, да тоже не знает, чем должен заниматься комсомол. Но мы здесь все узнаем, нам здесь все будет понятно, так мне сказал Гамарник. Я с ним разговаривал. Говорят, что учиться мне надо, скоро здесь откроют для нас большую школу. Школу для взрослых.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
«Молодой, горячится, – подумал Пиапон. – Зачем жизнь отдавать? Жить надо, новую жизнь строить. Когда белые нападут – тогда другое дело».
Никто, даже организаторы съезда не предполагали, что приехавшие из разных концов края охотники так остро будут выступать, так обстоятельно обсуждать вопросы, ради которых собрался съезд.
Выступавшие жаловались на тяжелую жизнь: зверя мало стало в тайге, рыба ловится плохо, а тут еще торговцы обманывают, завышают цены на товары. Плохо поступают торговцы Дальгосторга, они заставляют охотников идти в тайгу раньше срока и берут раннюю, не созревшую пушнину. Надо установить строгие сроки охоты!
Кто поджигает тайгу? Охотники-туземцы? Нет, тайга горит по вине русских, китайских охотников, они не следят за своими кострами. Надо заставить их беречь тайгу. Пора частных торговцев выгнать, пусть одни советские торговцы имеют дело с охотниками.
Резко, Пиапону показалось, даже слишком резко выступал бывший партизан, бывший кровник Токто, Понгса Самар. Он рассказал, как его брата Кирилла Самара обманул русский крестьянин. Накосил Кирилл Рудневу сена и по уговору должен был получить за это двухгодовалого жеребенка, но не получил.
– Почему советская власть не судит Руднева? – спрашивал Понгса. – И так голодно живем, а тут еще обманывают. Даже советская власть обманывает…
Пиапон подумал, что ослышался, но увидел, как переглянулись в президиуме и недоуменно, вопрошающе посмотрели на переводчика.
– Да, обманывает! – продолжал Понгса. – Есть у нас уполномоченный, должен у нас рыбу принимать. Мы к нему – заключай с нами договор. Не хочет, всякие причины находит, соли мало, бочек нет. А кета не ждет. Мы пошли к частнику, тот, конечно, принял, но при расчете нас обманул. Потом узнали, что уполномоченный был в сговоре с частником. Почему такого уполномоченного посылаете? Это разве не обман?
Третий день работал съезд с утра до вечера, говорили столько интересного, что у Пиапона голова распухла от мыслей. Сколько разных дел совершалось повсюду! А он, Пиапон, от безделья изнывал в своем Нярги. Но ему даже и выругать себя было некогда, потому что заговорили о заготовке кеты. Гайдук из Комитета Севера стал доказывать, что неразумно изводить кету на юколу, надо ее солить. Только подумал Пиапон, как же охотнику обойтись без юколы в тайге, без корма собакам, как на возвышении появился Михаил Актанка.
– Русские охотники в тайгу не берут хлеба, берут сухари. Мы тоже соленую кету не берем, берем юколу. Нельзя нам без юколы, как русским без хлеба. Попробуй в тайге есть соленую кету, пить сильно захочешь, это гибельно…
Говорун этот Михаил! Все у него ловко получается. Заговорили о комсомоле. Выступает нивх Хутэвих:
– Какой толк комсомол, когда мы ничего не понимаем? Ты организуй сто раз комсомол – толку не будет, пока он грамотным не станет. Надо комсомол организовать, но надо его учить тут нее, для этого школа требуется. Школы надо открывать. Будет комсомол грамотным – будет работать, будет толк. А что так? Тьфу!
Выступавшие один за другим заговорили о школе, все требовали школы, все хотели обучаться грамоте. Пиапон никогда раньше не слышал таких живых горячих выступлений, да и где было слышать, когда он не собирал для этого людей.
– Мы, старики, не против комсомола, – заговорил худой старик с длинной бородкой. Это был Гаврила Актанка, гость съезда, как и Пиапон. – Мы не против, правильно сказали, только их надо учить грамоте. Потом я думаю – плохо женщин покупать за тори и продавать, надо выдавать их по согласию. Только смотрите, охотники, не отдавайте их за китайцев и корейцев, потому что нашим молодым охотникам не хватает женщин. По согласию-то по согласию, но китайцам и корейцам не отдавайте…
Каждое выступление тут же находило горячий отклик: упал в воду камень, и тут же волны во все стороны бегут, все дальше, все шире. Мысли старика Гаврилы Актанки уже подхватили другие выступавшие и заговорили о положении женщин. Тут уж женщины заговорили. Тунгуска Варвара Чудинова, нанайки Екатерина Удинкан, Мария Удинкан…
– Некоторые отцы прямо богатеют на одной дочери, – говорила Мария. – Продадут, потом заберут, а тори не отдают, потом опять продают. Как так можно? Нельзя нас, женщин, продавать, надо, как у русских, чтобы замуж выходили по согласию.
– По согласию, это верно, – сразу заговорил за ней Николай Тумали. – Но вы женщины тоже хороши! Чуть что не так – сразу бежать к родителям. Неужели нельзя подождать, пока муж остынет, поговорить, потом решение принимать? А вы – сразу к отцу. Бросаете мужа, оставляете детей – и к отцу. Нехорошо! Я думаю так: надо открыть школы, открыть комсомол, учить надо женщину, когда она грамотная станет, то не будет так бездумно поступать – бросать мужа и детей…
Пиапон вполуха слушал Николая Тумали, он вспомнил, как отдал Миру замуж и не взял тори; как над ним тогда измывались недруги! А на деле он прав: советская власть требует, чтобы женщин не продавали и не покупали.
«Хорошо, что Исоаку оставили, за Кирку выдали, – подумал Пиапон. – Без тори обошлось, и разговора не будет, когда я другим не разрешу покупать и продавать женщин».
– Чего там говорить? Обманщики они! – выкрикивала тунгуска Варвара Чудинова. Это уже говорили о шаманах. – Не надо верить им, не надо им платить пушниной и деньгами, зачем привозить им свиней и кур? Долой шаманов! Я не верю шаманам, вы тоже не верьте.
– Не все такие умные, как ты! – выкрикнул с места Николай Тумали.
А возле стола президиума уже стоял Михаил Актанка, размахивал руками, совсем осмелел. Да и что удивительного, за три дня ко многому можно привыкнуть.
– Шаманы не уйдут сами, – кричал Михаил, путая нанайские и русские слова. – Но шаман – к черту! Но к черта его гоняй будет только школа, грамота…
«Будто бы все сговорились, – подумал Пиапон, – о чем бы ни шла речь, все сворачивают к школе, к грамоте. Торговец обманывает – открывай школу. Женщин продают – обучай грамоте. Шаман плохой – школа требуется».
– По этому делу я буду говорить с двух сторон, – заговорил очередной выступающий, Канчу Бельды. – Все говорят, шаман не нужен. Пусть – не нужен так не нужен. Говорят, доктор нужен. Пусть – нужен так нужен. Доктор хорошо, шаман плохо. А я думаю так. Оба они нужны. Когда больной рядом с доктором, он лечит и может вылечить. Но он не ходит с нами на охоту. Как быть, когда охотник в тайге заболеет? Разве доктор может вылечить на расстоянии? Ему надо трубкой своей слушать. Ему надо горькие порошки давать. Ну? Может он на расстоянии вылечить? Не может! Доктор не может, а шаман лечит и вылечивает. Поэтому шаман тоже нужен!..
Один Канчу высказался за шаманов, сказал то, что думал. Правильно сделал, здесь люди собрались, чтобы всеми своими мыслями поделиться, все высказать, что на душе лежит. А без откровенного разговора какой толк? Никакого толка, все равно что летящую утку на оморочке догонять.
– Дед, после ужина какой-то кинематограф будут показывать, – сообщил Богдан во время перерыва; он в президиуме узнавал все, новости.
– Богдан, ты с дянгианами рядом сидишь, – подошел Канчу Бельды. – Ты все знаешь. Если шаманы не нужны, их надо куда-то деть. Куда их денешь?
– Пусть живут, Они такие же охотники и рыбаки, как мы, пусть охотятся и рыбачат, – ответил Богдан.
– А шаманить нельзя?
– Зачем шаманить, когда доктор будет?
– Если доктора не будет, можно шаманить?
– Его дело, если пригласят, разве он откажет?
– Наверно, плохо объясняешь, Богдан, – сказал стоявший рядом Казимир Дубский. – Ты не понял сам, лучше не толкуй. Шаманам запрещается шаманить. Поняли? Все председатели Советов за этим будут следить, чтобы они не обманывали людей. Пиапон, ты председатель, запомни это крепко. Будешь отвечать перед советскими законами. Если шаманы не послушаются, их будут судить.
– За что судить? За то, что людям помогают? – сердито спросил Канчу.
– Сказано тебе, они обманщики. Преследовать их кадо.
– Они тебе не звери. Ты русский и ничего в наших делах не понимаешь. Выучился по-нанайски говорить, думаешь, все понимаешь? Сказки записываешь и думаешь – все знаешь? Ничего ты не знаешь и помалкивай. Здесь наш съезд, понял? Ты тут только переводчик. Мы твоего совета не просим.
Дубский с высоты своего роста спокойно глядел вниз на Канчу, но, приглядевшись повнимательнее, любой бы заметил полыхавшую злость в его зеленых глазах и напряженное мускулистое тело, готовое обрушиться на тщедушного Канчу.
– Хор-рошо, Канчу, – сказал Дубский и отошел.
– Чего ты так, зачем? – вступился за Дубского Богдан.
– Это плохой человек, он не любит нас. Если ему дадут власть над нами, погибли мы.
– Откуда ты знаешь его?
– Нанайскому языку его учил, знаю давно. Всем он говорит, будто с белыми храбро дрался, а я не верю. Разве человек с его душой может быть храбрым? Мстительный он, припомнит он мне когда-нибудь этот разговор. Увидите, припомнит. Но я его не боюсь. Это наш съезд, мы говорим все, что думаем.
– А с шаманами он, видимо, прав, – сказал Богдан.
– Не прав! Тебя от охоты и рыбалки отстранили? Нет. Шаманов тоже нельзя отстранять от их дела.
«Кто его разберет, кто прав, – думал Пиапон. – Если взять нашего дядю, великого шамана Богдано, как ему воспретишь шаманить? Он один остался великий, один может провожать души умерших на тот свет. Люди за ним приезжают отовсюду, даже с Уссури. Что ему делать? Как быть? Отказаться? Такого греха он не примет…»
– Чего хмуришься, дед? – спросил Богдан за ужином.
– О хулусэнском шамане думаю, – ответил Пиапон.
– Он совсем старик, не думай.
Пиапон понял, что хотел сказать Богдан: мол, он глубокий старик, скоро умрет, что о нем думать. Не знает Богдан, что великие шаманы до смерти остаются молодыми, только обличием стареют, а тело и душа их всегда молоды.
– Перестань думать, дед, кинематограф посмотрим.
Делегаты и гости съезда сели в зале и изумленно уставились на большое белое полотно.
– Товарищи делегаты! – сказал человек, появившись на сцене перед белым полотном. – На съезде мы решаем множество вопросов. И какой бы вопрос ни решали, разговор сворачивается к школе, к грамоте. Вы все хорошо понимаете, как вам требуются знания. Сейчас мы покажем кинематограф, где рассказывается, что делается с женщиной, когда она беременна. И почему не разрешается делать аборт. Это когда насильственно освобождаются от плода…
– У нас не делают этого! Нам дети нужны!
Потух свет, где-то сзади зажурчал аппарат, и перед изумленными делегатами и гостями съезда на белом полотне появились изображения. Все верно, показывали беременных женщин. В зале тишина, только аппарат тарахтит да переводчик громко переводит.
– Это женщинам надо знать, а зачем нам? – возмутился Михаил Актанка.
– Грамотным хочешь быть, все должен знать, – ответил ему Николай Тумали. – Сказали тебе – это знания. Смотри, слушай, запоминай, жена-то бывает брюхатая, пригодится…
Охотники засмеялись. Разговор отвлек Пиапона, да ему и не интересно стало смотреть. У жены его даже выкидышей не случалось, а тут «насильственным путем»… Чепуха!
– Теперь мы с мужьями спать не будем, чтобы этот аборт не делать, – смеялась после сеанса Екатерина Удинкан.
– Зачем это показали? – возмущалась Мария Удинкан. – Я каждый раз беременная так берегусь, как бы выкидыш не получился случайно, так берегусь…
– Тебе показали вначале, как беречься…
– Но зачем аборт показали? Никто никогда не делает этого…
Пиапон старался все запомнить, ведь столько вопросов решили, столько постановлений приняли! Все понятно ему, но вот как привлекать охотников к «сельскохозяйственной деятельности и животноводству» – не ясно. Заниматься земледелием? Содержать лошадей, коров? Лошади – это нужные животные, никто теперь не спорит. Но зачем коровы? Никто из нанай не пьет молока. Разве только на мясо. Но мясо можно добыть иначе: сесть на оморочку, выехать на горную реку или встать на лыжи, догнать лося – вот тебе и мясо. Не надо этому мясу рубленый дом строить, не требует оно и корма.
Другие пункты постановления о кооперации всем нравятся: пороху и свинца охотникам выдавать, сколько необходимо, лесорубочные билеты выдавать бесплатно; из туземных мест выселить людей, занимающихся спекуляцией, если даже это ремесленники или огородники; запретить частную торговлю, разрешить лесозаготовки, привлекать туземцев к этому труду, освободить их от всех налогов, желающим заниматься животноводством отпускать кредиты…
– Вот это постановление, – говорили охотники во время перекура. – Жизнь наша совсем изменится…
– Теперь председателю Совета дело найдется, – сказал Пиапон, думая о своем.
Богдан в каждом перерыве искал Пиапона, чтобы поделиться мыслями, высказать восхищение или возмущение выступлением какого-нибудь делегата. Он пробирался среди гостей, когда кто-то взял его под локоть. Рядом стоял русский с рыжеватой аккуратненькой бородкой, с усиками и с такими до боли знакомыми глазами.
– Павел! Командир! – закричал Богдан и обнял Глотова.
Глотов сжал его железными руками. Богдан разволновался, смотрел на бывшего командира и улыбался.
– Павел Григорьевич, ты? Откуда? – подошел Казимир Дубский.
– Так я и думал, что ты здесь, – ответил Глотов, пожимая руку Дубского. – Переводишь?
– Учусь переводить. А где теперь ты, кем?
– Работаю, где партия прикажет.
– Обожди, Павел, – спохватился Богдан. – Дед здесь.
Он взял Глотова за руку и потащил в коридор. Пиапон тоже не сразу узнал Глотова, замаскировавшегося интеллигентной бородкой, но, узнав, закричал на весь коридор:
– Глотов! Кунгас! Ты?
– Я, Пиапон, я. Живой, видишь…
– Живой, верно, живой. А говорили, что тебя в Николаевске Тряпицын расстрелял.
– Обошлось, как видишь.
– Откуда ты? Здесь живешь?
– Нет, Пиапон, в Чите работаю, в ревкоме. Еду во Владивосток, по пути зашел, чтобы встретиться.
– Поговорить надо, посидеть…
– Сейчас не сможем, у вас заседание съезда, а меня поезд ждет, скоро отходит. Мы еще встретимся, может, даже к вам, в Нярги, приеду.
– Ты, Павел, все же не уехал на родину, туда, куда солнце запаздывает?
– Не пришлось. При встрече расскажу все. А ты, Богдан, чего молчишь? Мечта об учебе живет? Крепко?
– Живет, Павел!
– Ну и хорошо. Откроем здесь в Хабаровске техникум, будем готовить наши советские кадры.
– А ты откуда знаешь?
– Знаю, Богдан. Чита – главный город Дальневосточного края, оттуда все указания идут. Вот так, Богдан. – Глотов посмотрел на часы и заторопился. – Обязательно увидимся, друзья! – сказал он, пожимая руки Пиапону и Богдану. – Теперь мне с Дальнего Востока никуда не уехать.
– Ты женись, – посоветовал Пиапон.
– Женился уже, ты опоздал с советом, – засмеялся Глотов и вышел на улицу.
Богдану живо припомнилась его последняя встреча с Глотовым. Это было в Николаевске. Он тогда ликовал: белые разгромлены, в городе остались одни японцы, но и те вели себя мирно. 14 марта 1920 года в Николаевске открывался окружной съезд Советов. Нанайцев, нивхов, орочей распускали по домам, но Богдан ради этого съезда остался в городе, потому что съезд – это установление советской власти. А ему очень хотелось на это посмотреть.
– На съезд допускаются только делегаты, – говорили ему.
– Я попрошу, мне разрешат, – отвечал Богдан.
Он обратился за разъяснением к своему крестному – доктору Храпаю, и тот обнадежил, что его, как гостя, могут пропустить на съезд.
Проводив своего приятеля Акунку, Богдан немного взгрустнул. Утром он пошел в штаб и там нос к носу вдруг столкнулся с Павлом Глотовым, только что приехавшим из Де-Кастри после разгрома отряда полковника Вица.
– Учитель! – Богдан бросился к Глотову и обнял.
– Богдан! Как я рад, что ты жив, – тискал его Павел Григорьевич. – Молодец! Дай-ка я погляжу на тебя получше. Настоящий партизан. Докладываю, товарищ командир, полковник разгромлен, твои дяди – Пиапон, Калпе, Дяпа, а также Токто – все отбыли домой. Велели тебя обнять. Вот так…
Вечером Богдан, отстояв на карауле возле комендатуры свое время, зашел отогреться в здание.
– Что это сегодня в штабе огни во всех окнах? Работают, что ли? – спросил он заместителя коменданта.
– Ха, работают! – усмехнулся тот. – Банкет там, Богдан. – Увидев, что Богдан его не понял, пояснил: – Гулянка, выпивают, значит.
Богдан засмеялся, он любил, когда командиры шутили.
– Не смейся, это не совсем гулянка. Тут политика. Командующий дает банкет в честь майора Исикавы, начальника японского гарнизона. За столом договорятся, как дальше быть. Это серьезно, а ты смеяться…
Богдан с караула вернулся в дом лыжников и, засыпая, думал о банкете. Японцы, по всему видно, мирный народ, скоро они уедут в свою страну, и на Амуре наступит тишина.
Он проснулся от треска выстрелов, по-охотничьи быстро оделся, пристегнул ремень с наганом и выбежал с другими партизанами из дома. В комендатуре уже собралось довольно много партизан и командиров. Среди них был и комендант Комаров, бледный, не выспавшийся, он присутствовал на банкете.
– Гады! Ну, погодите! – бормотал он. – Товарищи, штаб окружен, надо выручать наших.
Возле штаба рвались гранаты, там разгоралось пламя. Комаров по-быстрому сколачивал отряды. Богдан схватил винтовку, напихал карманы патронами и тоже побежал на помощь осажденным в штабе. Пробежав квартал, партизаны открыли огонь.
Стало светать, и Богдан увидел японцев, их отороченные мехом шапки, воротники. Он спокойно нажал на курок, как это делал на охоте, привычная отдача в плечо – и японец выронил винтовку. Второй выстрел – второй солдат распластался на русском снегу…
Выходит, не зря он тогда сражался, советская власть теперь пошлет его учиться, выведет на большую дорогу.
– Дед! Учиться буду! – воскликнул Богдан и обнял Пиапона.
Обрадованный, взволнованный Пиапон плохо слышал выступавших, встреча с Глотовым оттеснила все. Боевое прошлое своей необыкновенностью заслонило на какое-то время будущее. Но прошлое пережито, перечувствовано, а будущее пока что только в голове.
Когда закончилось вечернее заседание, объявили, что состоится общегородской митинг в городском саду. Пиапон шел туда; делегатов, как почетных гостей, пропустили вплотную к трибуне.
– Дед, ты о Глотове думаешь? – спросил Богдан. – Теперь об этом митинге думай. Этот митинг в защиту китайцев.
– Все-то ты знаешь, Богдан, – усмехнулся Пиапон.
На трибуну вышел Гамарник, он говорил страстно, бросал в народ огненные слова, клеймил империалистов. Неожиданно для всех после Гамарника на трибуне появился гиляк Вевун Хутэвих. От имени первого съезда туземцев он заявил:
