Текст книги "Амур широкий"
Автор книги: Григорий Ходжер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 36 страниц)
– Никто, – ответил Хорхой и бросил шаманские бубны в огонь, за ними загремел янгпаи. – Шаманам объявлена война, и все шаманское мы уничтожим.
– Ты, Хорхой, хуже малмыжского бачика, он был царский бачика, капиталист, – сказал Оненка. – Ты хуже бачика, хуже царского капиталиста. Жандарм ты, – ловко нашелся он.
– Грамотный ты, хотя читать, писать не учишься, – огрызнулся Хорхой.
– Тебе за все придется отвечать.
– Перед кем отвечать?
– Злые и добрые духи на тебя обозлены, они нашлют на тебя всякие болезни.
– А я… на них, понял? Ты знаешь, что город строится там, где озеро Мылки? Молодые люди строят его. Там главный доктор – хирург есть, болгарин по национальности, он все болезни излечивает. Понял? А ты пугаешь меня дохлыми духами.
– Тебе советская власть приказала, чтобы ты мирных, никому не мешающих сэвэнов сжигал? – спросил Холгитон.
– Да, советская власть.
– Тогда это не моя власть, – неожиданно для всех заявил старик.
– Вот какой ваш отец, – обратился Хорхой к стоявшим тут же Нипо и Почо, – он против советской власти. Кто он? Враг?
– Ты, щенок, молчи, – рассердился Оненка. – Тебя царские солдаты не секли шомполами по голому заду!
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
После погрома сэвэнов во многих домах произошел семейный разлад, родители осерчали на детей, принимавших участие в погроме: одни отхлестали взрослых сыновей, другие выгнали из дому, третьи просто перестали их замечать. В стойбище начались повальные заболевания, ко всем вернулись старые болезни, но странно: эти болезни охватили только старшее поколение няргинцев, да и то в основном старух, которым нечего было делать; «заболели» было несколько стариков, но на следующий же день поднялись, потому что надо было ловить рыбу, кормиться.
Хорхой обходил больных старушек и сочувственно спрашивал:
– Дада, что болит?
– Ты виноват, ты один виноват будешь в моей смерти, – отвечали старушки, и слезы текли по их лицам.
– Может, Кирку позвать, он будущий доктор.
– Уходи, уходи со своим Киркой вместе.
– Ладно, тогда приглашу из Болони Бурнакина.
– Не зови его, не стану я раздеваться, не разрешу меня прослушивать трубкой.
– Если до вечера не поднимешься, позову.
Угроза действовала, у многих старушек хворь улетучивалась, поднимались они на ноги и принимались хлопотать по хозяйству.
А охотники толпой явились в контору сельсовета.
– Что же это, молиться, выходит, совсем нельзя? – спрашивали они. – На рыбалке нельзя, на охоте нельзя?
– Нигде нельзя, чепуха все это, – отвечал Хорхой.
– Какая будет удача без молитвы? Заезок в Болони ставили и то молились. Ты, Хорхой, молодой, мало охотился, потому не понимаешь. Без молитвы нельзя, удачи не будет и колхозный план не выполним. Понимаешь это? Государственный план не выполним.
– Токто, названый брат Поты, говорят, никогда не молится, только покрикивает на хозяина тайги, ругает его последними словами, а охотника лучше его не найдешь.
– Это же Токто! Тоже сравнил нас с ним…
Во время этого разговора Холгитон неожиданно заявил:
– Вы тут всех сэвэнов пожгли, у всех шаманов отобрали бубны, у некоторых пиухэ посрубали, а почему не съездите в Хулусэн, не отберете священный жбан, не отберете бубен и шапку с рогами у великого шамана Богдано?
При упоминании о великом шамане Хорхой почувствовал, как холодок пополз по спине, ноги почему-то дернулись, хорошо, что никто этого не заметил. Хорхой с малых лет боялся своего деда, великого Богдано. Он даже в мыслях не мог представить, как отберет у него бубен и шапку с рогами, как станет покрикивать на него, требуя священную одежду. Нет, все, что угодно, сделает Хорхой, но только не поедет в Хулусэн.
– Хулусэн – это меня не касается, – неожиданно нашелся он, – наш сельсовет не затрагивает Хулусэн. Верно я говорю, Шатохин?
– Верно. Наш сельсовет охватывает Нярги, рыббазу, Корейский мыс и лесопильно-кирпичный завод, – ответил Шатохин.
– Вот, слышали?
– Нет, не слышали! – повысил голос Холгитон. – Я погорячился тогда, когда сказал, что советская власть – не моя власть. Обиделся просто. Советская власть – это моя власть, я за нее до конца жизни буду стоять. Ты, Хорхой, врешь, ты не хочешь свой заксоровский священный жбан трогать, ты не хочешь отобрать бубен у своего деда. Думаешь, мы не понимаем?
– Правильно! Пусть едет, пусть попробует выпотрошить великого шамана. Это ему не сэвэнов сжигать…
– Священный жбан отберут, не беспокойтесь, бубен и шапку с рогами у великого шамана тоже отберут, это сделают районные начальники, на это у них есть власть, – попытался отвертеться Хорхой.
– Нет, раз ты такой храбрый, сам поезжай, сам отбирай!
– Против нас ты храбрец, ты там себя покажи!
– Сказал я вам, не имею права, не моя земля! – вдруг рассердился Хорхой, чувствуя свою беспомощность.
– Тогда комсомольцы твои пусть отбирают. Им-то все равно, чья земля.
Хорхой облегченно вздохнул и сказал:
– Комсомольцы – дело другое, им все равно, а мне нельзя на чужой земле распоряжаться.
– Вот и посылай своих комсомольцев!
После этого разговора Хорхой, собрав своих активистов, заявил, что надо конфисковать священный жбан, обезоружить великого шамана. Храбрецы-активисты на этот раз молчали, будто языки им кто пообрезал.
– Чего молчите? – спросил Хорхой. – Почо, ты говорил, что у любого отберешь сэвэнов, кроме своего отца.
– Так это я говорил про наших няргинцев, а тут ехать в Хулусэн, да еще к великому шаману…
– Великий, простой – не все ли равно? – заявил Кирка. – Шаман есть шаман, бороться, так бороться с ними.
Хорхой с благодарностью взглянул на двоюродного брата. Заседание активистов оборвал катер с халками, приставший к Нярги. Это вернулся Пиапон с бухгалтером и Митрофаном. Комсомольцы повскакали с мест и побежали на берег. Все няргинцы высылали встречать первых коров.
– Эй, люди, лучше подальше будьте! – закричал Митрофан.
– Злых зверей привез, что ли? – спросили с берега.
– Уходите подальше! – закричал и Пиапон. – Детей и женщин по домам гоните.
– Кого ты такого страшного привез?
– Быка. Подсунули, черти, нам свирепого быка.
Детей и женщин загнали по домам. Остались на берегу старики, молодые и средних лет охотники, но и они содрогнулись, когда на берег вышел огромный густо-красный бык с налитыми кровью глазами. Вышел этот зверь, огляделся по сторонам и заревел так, что у всех мурашки поползли по спине. Потом бык стал бить передними ногами мокрый песок, вырыл яму.
– Видели, какой красавец, – смеялся Митрофан.
– Много мяса!
– Он вам покажет мясо.
И бык поспешил показать свою натуру. Когда вышли на берег коровы и телки, их окружили собаки, подняли оглушительный лай. Бык пригнул могучую шею и пошел на собачью ораву.
– Ну и зверь! Не боится собак, – восхитились охотники.
Собаки одна за другой отскакивали от быка. Но охота на зверя была знакомым им делом. Только они удивлялись, наверное, почему охотники не добивают остановленного ими зверя. Бык шел на них напролом. Опытные собаки набросились на его задние ноги, и пришлось быку остановиться и кружиться на месте. Опоздавшие собаки, услышав гвалт, набежали со всех сторон.
– Уймите их! Загрызут! Убыток какой! – кричал бухгалтер.
– Разгоните! – встревожился и Митрофан.
– Мясо будет, – отвечали охотники. – Пусть он докажет свою силу и ловкость.
Собак собиралось все больше и больше. Бык тараном шел в самую их гущу и бодал, бодал впустую. Он стал заметно уставать, с задних ног уже текли струйки крови.
– Разгоните их! – закричал Пиапон.
В это время бык боднул в собачью гущу, и все ахнули – на острых рогах с отчаянным, смертельным визгом взлетела молодая сука. Бык круто повернулся и начал топтать жертву.
– Настоящий зверь! Да он людей поубивает.
– Вот женщинам и детям беда явилась.
– Теперь в Нярги два страшилища: Хорхой и бык!
Охотники засмеялись, схватили с лодок шесты и побежали разгонять разъярившихся собак. С катера сошел Пиапон, его тут же окружили старики.
– Ты нам новую беду привез, – сказал Холгитон.
– А старая какая? – засмеялся Пиапон.
– Хорхой твой! – хором ответили старики.
– Какая же беда – Хорхой? Он председатель.
– Обидел он всех нас, отобрал сэвэнов и пожег.
– Проезжал я сейчас стойбища, везде сэвэнов жгут, надоели они людям. Место только занимают в амбарах. Пожгли так пожгли, теперь не восстановишь. Надейтесь на доктора.
– Что твой доктор, не смог он спасти жену Кирилла. Умерла.
– Шаман тоже не спас, – возразил кто-то из стариков.
– Так что же, отец Миры, Хорхой прав? – спросил Холгитон.
– Советская власть решила покончить с шаманами, он исполняет ее волю.
– Но зачем они издевались над сэвэнами? Зачем рубили, кололи, в песок вбивали. Зачем?
– Этого я не знаю. Озорничали, наверно. Плохо это.
Охотники шестами разогнали собак, и бык благодарно глядел на них своими налитыми кровью глазами.
– Смотри, Пиапон, за мной едут, – сказал Митрофан.
Снизу поднимался трехвесельный неводник. Когда лодка подошла ближе, все увидели сидящих посередине двух русских женщин.
– Учительница или доктор, – гадали няргинцы.
Неводник пристал возле катера. Две женщины, одна молодая, другая пожилая, видать, мать с дочерью, выжидательно смотрели на встречавших. Первой поднялась дочь, осторожно переступая через вещи, вышла на берег. Длинное городское платье плотно облегало ее тонкую изящную талию. Она откинула назад платок с головы, и открылся ее чистый, высокий лоб, белокурые волосы.
– Здравствуйте, – сказала она грудным мягким голосом.
– Здравствуйте, – ответили охотники вразнобой.
– Я учительница.
– Красивая она, – сказал Митрофан по-нанайски Пиапону и спросил по-русски: – Язык их знаете?
– Нет, не знаю.
– Ничего, выучите.
– Постараюсь.
Подошли молодые охотники, среди них Хорхой, Кирка.
– Хорхой, тебе определить ее на житье, – сказал Пиапон.
– Куда ее, в комнате Лены двоим тесно, разве в дом отца Ойты, – задумался Хорхой.
– Пустит он, жди, – сказал кто-то.
Хорхой пошел к Полокто на переговоры. Вскоре он вернулся, и молодые охотники начали перетаскивать вещи учительницы. Среди знакомых охотникам вещей им попалась непонятная коробка с большой трубой.
– Граммофон, – объяснил им Кирка. – Сами услышите.
– Объясни, трудно, что ли, объяснить, – приставали к нему.
– Играет, поет, сами услышите.
– Совсем зазнался этот Кирка.
Привезла молодая учительница небольшую библиотечку, школьные принадлежности, гитару, мандолину, что тоже было незнакомо няргинцам. Кто-то побренчал струнами, и всем понравились звуки, исторгнутые инструментами. Кирка взял гитару, и сыграл какую-то незатейливую вещь.
– Вы знакомы с гитарой? – спросила учительница.
– Да, немного, – смутился Кирка и густо покраснел.
– А где научились?
– В техникуме, во Владивостоке.
– Вы учитесь?
– Да, на фельдшера.
Учительница уже внимательнее оглядела смущенного Кирку и улыбнулась.
– Вы будете первый фельдшер из своего народа, да?
– Наверно.
– Как хорошо это! – воскликнула учительница.
– Поженим их, – вполголоса сказал Митрофан Пиапону, и они рассмеялись.
– Свежей рыбой надо ее угостить, – сказал Пиапон.
– Я еду на рыбалку, – ответил Хорхой, – утром привезу.
Приезжие женщины ушли в дом Полокто, Митрофан уехал с малмыжцами, и все разошлись по домам. Кирка с Шатохиным вернулись в контору, расставили шахматные фигуры и склонились над доской.
– С каждым днем все больше и больше хлопот становится, – пожаловался Шатохин. – Учительница приехала с матерью, скот привезли. Для учительницы потребуется то да се, а скот надо оберегать от собак. Видел, как собаки на быка ополчились, точно волки, загрызли бы запросто.
– Ты об этом думаешь, а я о священном жбане, – сказал Кирка. – Комсомольскую честь нельзя срамить, надо этот жбан отобрать и передать куда следует. Великого шамана пощипать надо.
– Не боишься, он ведь твой дед?
– Чего бояться, человек он обыкновенный, только старый да гипнотизер сильный – и все.
– Я и то побаиваюсь его, – сознался Шатохин, – столько про него наслышан.
– Больше придумали люди.
Соперники играли партию за партией с переменным успехом, потому что Кирка наперед отдавал пешку и ход.
– А учительница и правда красавица, – сказал Шатохин на прощание. – Чего она из Хабаровска приехала в Нярги? Написано в направлении – по комсомольской путевке. Комсомолка она. Веселее будет в Нярги.
Кирка вернулся домой, разделся в темноте и лег в прохладную постель. Он лежал и смотрел в чонко, в который заглядывала одинокая звездочка. Смотрел он на звездочку и думал о преобразованиях, которые происходят в родном стойбище. Сколько событий! Не было ни одного дня с тех пор, как он вернулся домой, чтобы в Нярги не произошло что-нибудь новое. Жизнь изменялась не по дням, а по часам. Интересная, стремительная жизнь! По наблюдениям Кирки, не поспевали люди за этой стремительностью не из-за своей инертности, а потому, что были связаны по рукам и ногам старыми предрассудками, обычаями, неписаными законами. Что сделать, чтобы люди шагали вровень с жизнью? Кирка много раздумывал над этим и нашел один-единственный выход – надо обучать людей грамоте, тогда они не отстанут от жизни. Новая учительница должна продолжить работу Лены Дяксул, возобновить ликбез и привлечь к учебе всех невзирая на возраст. С грамотными легче поднимать колхоз…
Кирка вспомнил слова Шатохина о лишних хлопотах с появлением колхозного скота и усмехнулся: что тогда делать нанай, не содержавшим коров, не знавшим молока, если даже русский человек настроен против скота? Конечно, люди с неохотой станут ухаживать за коровами. С такой же неохотой, как они копали землю и засевали ее. Кирка слышал разговоры о привлечении к земельным работам опытных корейцев. Корейцы молодцы, земледельцы настоящие, но и нанай самим тоже требуется научиться обращаться с землей.
Звездочка в чонко подмигнула Кирке и ушла за край отверстия. Кирка стал засыпать, когда открылась дверь и раздался хриплый голос Хорхоя:
– Кирка! Кирка! Ты дома?
– Что? Что такое? – встревоженно спросил спросонья отец Кирки. – Что случилось?
– Я здесь, дома, – ответил Кирка.
– Свет зажги, помоги, – прохрипел Хорхой.
Кирка зажег керосиновую лампу и увидел окровавленное лицо и шею двоюродного брата.
– Что с тобой? Ранен?
Мужчины, женщины и дети постарше повскакали с пар, подбежали к Хорхою.
– Какой-то гад стрелял, издалека стрелял, а я, дурак, еще сам нацелил его – пел.
Под шум, возгласы и всхлипывания женщин и детей Кирка оглядел Хорхоя и расхохотался: правое ухо председателя сельсовета было продырявлено пулей, как по заказу.
– Чего смеешься! – обиделся Хорхой. – Еще чуточку левее и голову бы пробил. Перевяжи рану, нечего хохотать.
– Здесь и завязывать-то нечего, перестала кровь идти.
– Кто стрелял? Кто этот негодяй? – приставали женщины.
– Как увидишь в такой темноте, – ответил Калпе. – По слуху стрелял, ушами целился. Меткий стрелок. Как его разыщешь? Все метко стреляют. Неужели наши стреляли? Из-за сэвэнов, что ли? Или из-за шаманов?
На следующий день все стойбище говорило только о ране Хорхоя, гадали, кто бы мог так осерчать на него, что решился поднять руку. Решили – шаман. Но все соседи утверждали, что шаман весь вечер находился дома.
– Эх ты, Хорхой, глупый ты еще, – сказал Холгитон. – Очень еще зеленый и потому глупый. Ну, поможет тебе доктор? Ничем не поможет. Няйдет он стрелявшего? Лопнет, но не найдет. Вот и надо было тебе хоть одного шамана сохранить, бубен сохранить. Глупый ты. Шаман сейчас посидел бы немного и указал бы на стрелка, который тебе ухо продырявил. Понял ты теперь? Ходи с дырявым ухом, умнее будешь…
Старики измывались над пострадавшим председателем, как только хотели, а он молчал, не находя ответа. Тем временем Кирка собрал отчаянных комсомольцев, молодых охотников, чтобы отправиться в Хулусэн. Вдруг к нему явилась молодая учительница.
– Извините, я узнала, что ночью в председателя сельсовета стреляли, что зовут его Хорхой, а вас Кирка. Вы сейчас едете экспроприировать священный жбан, религиозную святыню нанайцев. Это очень интересно! Я вас очень прошу, возьмите меня. Нет, нет, я не боюсь воды, я хорошо плаваю, могу грести. Шамана великого тоже не боюсь, а зовут меня Каролина Федоровна, для вас я Каролина или Кара. Хорошо? Зовите меня Кара, а я вас Кирка. Договорились?
Каролина не хотела слышать никаких возражений, вышла вместе с Киркой на берег и быстро уговорила восхищенных ее обаянием и деловитостью юношей.
– Пусть поедет, веселее будет.
– У шамана священную одежду будет отбирать.
Так молодая учительница включилась в поход против великого шамана Богдано. Ехали весело, Каролине пришлось много рассказывать о городах, где бывала она, об учебе, поделиться планами своей культурно-просветительной работы в Нярги, она обещала научить тех, кто пожелает, играть на гитаре, мандолине, сказала, что мечтает создать струнный оркестр. Планов, у нее было уйма…
Подбадриваемые Каролиной, юноши гребли, не зная устали. После полудня экспедиция Кирки была в Хулусэне. Глава экспедиции пошел сразу к Яоде, содержателю священного жбана. Он поздоровался с Яодой, который приходился ему дядей, и заявил:
– Советская власть, дядя, требует, чтобы ты отдал священный жбан. Хватит обманывать народ, хватит на нем зарабатывать деньги.
Толстый седой Яода не ожидал такой наглости от сына Калпе и растерялся. Воспользовавшись этим, Кирка приказал:
– Ребята, берите жбан, бурхана и несите в лодку.
Тут только пришел в себя Яода, он тяжело стал сползать с нар, закричал что-то, но вместо крика послышалось бульканье в горле.
– Дядя, станешь сопротивляться, будет хуже, – предупредил Кирка и вышел вслед за комсомольцами, выносившими жбан и грудастого бурхана.
От Яоды он пошел к великому шаману. За ним неотступно следовала Каролина. Богдано холодно встретил Кирку.
– Это ты на доктора учишься? – спросил он.
– Я учусь, дед, но сейчас я пришел за твоим бубном, шапкой с рогами, священной одеждой. Советская власть отбирает все шаманские принадлежности.
– А меня она охраняет, сын Калпе. Тронешь что, отвечать будешь.
– Нет, дед, тебя, хотя ты и великий шаман, не будет охранять советская власть.
– Не вру, сын Калпе, в жизни не врал.
– Всю жизнь ты обманывал людей, теперь-то я знаю, дед. Ты не знал даже, как лежит плод у женщины, а помогал ей бубном рожать. Если умирала, ты даже не знал, почему она умерла, говорил, злые духи одолели. Теперь, дед, я все это знаю, тебя могу научить. А еще говоришь – не врал в жизни.
– Чему тебя еще учили, нэку?
– Людей лечить учили, дед, очень многому научили.
– Подойди, садись рядом.
– Мне некогда, я должен сегодня же домой вернуться.
– Ничего ты больше меня не знаешь, нэку. Я четыре твоих жизни прожил, в четыре раза больше знаю.
– Дед, школьники знают, что земля круглая, что она вертится, а ты не знаешь даже этого. А школьникам-малышам десять – двенадцать лет.
– Все, что ты говоришь, – вранье. Ваше учение не признаю.
– Дед, мне некогда с тобой спорить, отдай по-доброму свои шаманские принадлежности.
Каролина не спускала глаз с великого шамана, оглядывала, прощупывала, искала его великость – и не находила. Перед ней сидел очень древний усталый старик, бормотал что-то в ответ на слова Кирки. И глаза его были тусклые, будто обсыпанные пеплом. Богдано разочаровал Каролину.
– Если самовольно возьмешь, отвечать будешь, – повысил вдруг голос великий шаман.
Каролина взглянула на него и удивилась его преображению: согбенная стариковская спина выпрямилась, тусклые глаза молодо, зло заблестели, и лицо будто разгладилось, помолодело, посуровело.
– Сказал я тебе, меня охраняет закон, чего тебе еще надо? Ты слышал про названого моего сына? Нет? Есть у меня сын, Дубский его зовут, он охраняет меня.
– Кто он такой?
Кирка обвел взглядом товарищей, спрашивая их, не знают ли они этого Дубского, остановился на Каролине.
– Вы не слышали в Хабаровске фамилию Дубский?
– Он у нас бывал, с пистолетом ходит, – опередил Каролину один из юношей.
– Да слышала, он, кажется, какой-то ученый и сотрудник энкавэдэ. Так, кажется.
– Так, так, – подтвердили юноши.
– Он меня охраняет, недавно был здесь, предупредил меня, что вы явитесь сюда, – проговорил великий шаман.
Кирка постоял еще немного, раздумывая, что дальше ему предпринять, но ничего не придумал, попрощался с Богдано и вышел из душной фанзы.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
В колхозе, организованном Токто в Хурэчэне, жизнь проходила относительно спокойнее, чем, например, у того же Поты в Джуене. Когда весной из района поступил указ заняться колхозу земледелием, Токто раскопал полянку в самом Хурэчэне и посадил картошку. Другое колхозное поле на низкой релке с песчаной почвой он засеял овсом. На этом закончилась земледельческая деятельность Токто. Летом релку залило водой, хлынувшей из верховьев Харпи после дождей, но Токто не пожалел об этом, потому что на песке овес не дал всходов. Что касается картошки, то про нее никто не вспомнил, никто не подумал ни о прополке, ни об окучивании, потому что никто не знал, как надо ухаживать за этой огородной культурой. Ждали осени, чтобы выкопать урожай и отчитаться перед районным начальством.
Когда колхозы начали закупать скот, Токто заявил о своем несогласии заниматься животноводством. Так он встал в ряд несговорчивых, упрямых председателей колхозов.
– Мясо у нас есть, молока не пьем, потому коров не хотим, – стоял он на своем.
– Дети научатся пить, им полезно, – доказывали ему.
– Кому говорите? Что, я не знаю наших, харпинских детей? Знаю. Не будут они пить молоко. Когда у нас в Джуене русоволосая Нина организовала детские ясли, она угощала ребятишек молоком в банках, а те не стали есть, плевались, просили ушицы, мясного отвара. Вот как было. А вы говорите – научатся. Не научатся, потому коров не надо. Да и кто будет с коровами возиться? Никто не будет, потому что никто не умеет ни кормить, ни за титьки дергать. На мясо б можно было, не надо ехать на Харпи, высунулся из окна – стреляй, и мясо есть. Но вы не разрешаете стрелять…
Так и настоял на своем упрямый Токто, а взял он верх, заявив:
– Когда колхозы организовывали, сказали, ваш колхоз, вы сами хозяева. Так говорили? Так. А теперь чего лезете не в свое дело? Наше хозяйство, как мы хотим, так и ведем его, как договорились с самого начала. Нам не надо коров, и вы не навязывайте их нам, не нарушайте уговор…
Махнули в районе на Токто рукой – пусть остается при своих интересах, пусть занимается рыбной ловлей и охотой. Но Токто не хотел отставать от Поты и приобрел для видимости лошадь, хотя и не знал, где ее использовать. Все транспортные перевозки совершались на собаках. Это удобно в условиях Харпи при сплошном бездорожье. А на лошади как проехать по глубокому снегу? Не станешь же специально для нее прокладывать на лыжах дорогу? Лошадь эта шла все лето своим ходом вокруг озера Болонь до Джуена, из Джуена по марям в Хурэчэн. Токто выделил ей сопровождающего. Охотник этот с котомкой и с ружьем за плечами неторопливо брел за лошадью, охотился на угок, стрелял в попадавшихся случайно зверюшек, где хотел, там и отдыхал, где настигала ночь, там ночевал. Он сдружился с лошадью, учил ее понимать по-нанайски, делился с ней лепешкой, кормил с рук и сам удивлялся своей храбрости: раньше он на двадцать шагов боялся подходить к этим животным. Добрался охотник с лошадью до Хурэчэна только в конце августа, когда колхозники собирались выезжать на кетовую путину на Амур.
И тут сразу же возник трудно разрешимый вопрос – что делать с лошадью? Оставить так – убежит. Привязать – чего доброго запутается и подохнет. Если не запутается, съест всю траву и с голоду подохнет. Что же делать? Долго думали колхозники, потом решили – оставим в Хурэчэне. Если убежит, мы охотники, по следу разыщем.
– Если бы две лошади было, не убежали бы, потому что двоим не так скучно, – сказал сопровождавший. – А эта одна, от скуки, кто знает, что взбредет ей в голову?
– Тебе что, двух лошадей захотелось? – набросился на него Токто. – Умник какой. С одной не знаем что делать, а ему двух захотелось.
Перед выездом на кетовую путину Токто поговорил с шаманом, которого в свое время зачислил в колхозный штат. Шаман молился за удачу охотников, за увеличение хозяйства колхоза, за его богатство. Токто платил ему за это деньги. Правда, небольшие, потому что, как сам понимал Токто, молиться – это не невод тянуть и не по двое суток соболя на лыжах догонять. Но все же шаман состоял на колхозном жалованье.
– Я должен с тобой бороться, – заявил Токто шаману, – ты для меня все равно не существуешь, ты другим только чего-то значишь, которые тебе верят. А я тебе не верю, ты это знаешь. Везде сейчас борются с вашим братом, бубны отбирают, священные ваши деревья рубят. Но я не стану у тебя отбирать бубен, он мне не нужен. Деньги ты больше не будешь получать, потому тебе лучше уехать из Хурэчэна.
– Зачем уезжать, Токто? Я не хочу, – возразил шаман.
– Мало ли что ты не хочешь. Я тебя выгоняю из колхоза, понял?
– За что? Что плохого я тебе сделал?
– Ничего ты мне плохого не сделал. Но неужели ты не понимаешь, что, если останешься у меня в колхозе, я должен с тобой бороться. У меня что, мало своих забот? Хочешь не хочешь, а меря попросят с тобой бороться. Все утихомирили своих шаманов, а ты будешь у меня тут сидеть тихо и спокойно, как вошь под мышкой? Нет, у меня своих забот хватает. Давай-ка лучше по-хорошему расстанемся, уезжай ты куда глаза глядят.
– Куда я уеду? Здесь все родственники, все старшие дети, куда я уеду?
– А хоть в Джуен, к Поте уезжай, пусть он с тобой борется.
– Не могу я, Токто, все мои тут, с ними вместе только уеду.
– Нет, один уезжай. Ишь, чего придумал, хочешь совсем развалить мой колхоз? Тогда мне придется тебя в милицию сдать. И так уж сколько людей переметнулось в Джуен, а ты хочешь еще всех своих забрать. Твоих родственников, детей – половина моего колхоза. Заберешь их, с кем я останусь? С одной лошадью? Не вздумай забирать своих, один уезжай.
– Токто, может, я останусь здесь, а? Я выброшу свой бубен, дам честное слово шамана, что никогда, даже если на коленях будут просить, не буду шаманить. А? Токто, а?
– Только так, слово держи, – согласился Токто. – Чтобы потом мне глаза не кололи, не говорили, что ты где-то шаманил. А бубен оставь, будешь глядеть на него, будешь вспоминать прошлое, кто знает вас, шаманов, может, у вас на самом деле и хорошее что бывает. Только смотри, когда начальники будут приезжать, ты далеко прячь бубен, чтобы они не видели…
На кетовую выезжали всем колхозом, оставив заросший травой колхозный огород и одинокую лошадь. В лодках, неводниках ехали женщины, дети, собаки. Ночевали в Джуене. Пота с Идари встретили Токто, Кэкэчэ и Гиду с семьей радушно, как самых близких родственников. О перебранке, из-за чего Токто сбежал в Хурэчэн, не вспоминали. Гида один был молчалив, его не беспокоили, все понимали, что он переживает: из этого дома сбежала его любимая Гэнгиэ, стала женой Богдана. Здесь каждая вещь, куст, камень напоминали ему о красавице Гэнгиэ.
– Учитель приехал, школу открываем, – сообщил Пота при встрече. – Советская власть требует, чтобы все дети учились. Так что, отец Гиды, поговори со своими Колхозниками, пусть они оставят детей школьного возраста здесь, в Джуене. Пусть не беспокоятся, мы будем отвечать за детей. Организуем им питание, жилье будет. Скажи, если не оставят детей, будут отвечать за это, понесут наказание.
– Какое наказание? Чего ты еще придумал?
– Не я придумал, отец Гиды, этого требует советская власть, она хочет, чтобы все дети были грамотные.
Токто вдруг вспомнил про далекие партизанские дни на Де-Кастри, как он там мучился неизвестностью, как часто видел во сне маленьких внуков Пору и Лингэ, беспокоился о них, а командир отряда Павел Глотов сказал, что в будущем, если Токто придется где находиться вдали от семьи, ему грамотные внуки напишут письмо, сообщат о домашних делах, о своем здоровье. Правильно говорил большевик Глотов, наступило такое время, вон Богдан где находится, за тридевять земель, а его отец и мать получают письма, изображения его, знают, как он учится, как живет. Пришло то время, о котором говорил партизанский командир. Только поздновато.
Пора уже женат, а Лингэ хоть и четырнадцать, но Токто уже подыскал ему невесту. Ничего, выучатся их дети, выучатся все дети харпинских колхозников…
Токто поговорил со всеми колхозниками, потребовал, чтобы они оставили детей в Джуене, в школе, даже припугнул, что если кто не послушается его, то он не допустит того на кетовую путину.
Утром рыбаки поплыли дальше и к вечеру были на своих тонях. Рядом расположились болонцы, среди них был друг Токто, старый Лэтэ Самар. Токто навестил его, узнал, что Воротин оказался невиновен в гибели рыбы на болонском заезке и его оправдали. Обрадованный этим известием, Токто тут же выехал в Малмыж.
– Бориса! Как хорошо, что ты вернулся! – воскликнул он при встрече с Воротиным. – Мы все беспокоились за тебя, никто не верил, что ты виновен. Видать, советский суд очень справедливый суд.
Воротин расхохотался, схватился за живот.
– А ты ругал этот суд! Ха-ха-ха. Помнишь, когда Максимку осудили? Ругал ты, проклинал.
– Было, зачем вспоминать? Правильно ругал. Когда услышал, что тебя забрали, тоже ругался. Теперь не ругаюсь. Будем вместе работать! Опять вместе!
– Ну, как, Токто, твои дела? Как колхоз?
– Э, мой колхоз не хуже других. Смеются амурские над нами, озерскими, отстали, мол, от жизни. Ничего мы не отстаем. Колхоз наш такой же, как и у них. Рыбу ловим, пушнину добываем больше их, огород имеем, лошадь имеем. Что еще надо?
– Молодец, Токто, совсем молодец. Правильно, делай все, что делают в других колхозах, не отставай.
– Мы еще поглядим, кто кого оставит. Ты нам катер дашь?
– Катер тебе одному не могу дать. Не могу, потому что их у нас еще мало. Несколько катеров будут обслуживать все тони. Капитан будет подбирать улов у всех, будь ты джуенец, харпинский, няргинский – ему все равно. Мы пока только так можем, Токто. Но через год-два колхозы получат свои катера. У тебя есть моторист, ты кого-нибудь обучаешь?
– Нет, не подумал об этом. Не верю я, что катер будет у нас.
– Ты такой же неверующий, Токто, – рассмеялся Воротин. – В Нярги, в Болони столько молодых, желающих стать мотористами, отбоя нет от них. И учатся уже. А Калпе из Нярги рыбалку бросил, мотористом стал, хотя денег меньше стал зарабатывать. Вот как. Отстаете.
– Ладно, отстаем, пусть эти амурские все мотористами станут, но охотиться они не могут лучше нас, озерских. Они тоже отстают от нас.
Воротин махнул рукой, не стал больше спорить, зная характер Токто. А тот остался доволен, будучи уверен, что победил в споре Воротина и заткнул ему рот.
