Текст книги "Амур широкий"
Автор книги: Григорий Ходжер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 36 страниц)
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Все важные дела решаются утром – это закон жизни Пиапона, принятый им в молодые годы и безукоризненно выполняемый всю жизнь. Раньше это выполнялось само по себе, тогда все дела начинались с утра, да и были они привычные, укоренившиеся: охота, рыбная ловля. А теперь Пиапону приходится думать о большом хозяйстве. Это тебе не о семье и не о большом доме заботиться, здесь куда сложнее.
На счету появились деньги – ссуда для приобретения скота, и Пиапону надо посоветоваться с людьми. Попытался он поговорить с огородниками, но те отмахнулись, заявив, что председатель колхоза пусть сам решает, каких коров покупать, а они их только издалека видели и потому даже не могут отличить быка от коровы. Что поделаешь, если не хотят советоваться? Надеялся Пиапон на бухгалтера, думал, он разбирается в коровах, но тот родился в городе и тоже разбирался в коровах не лучше огородников.
К кому же обратиться Пиапону, как не к грамотным людям? Поговорил с племянником – Киркой.
– Я будущий людской доктор, – объяснил Кирка. – В коровах понимаю столько же, сколько в астрономии. Дед, для этого есть коровий доктор, ветеринаром называют его.
Молодец Кирка! Вот что значит грамоте выучиться. Все в нем изменилось: и поведение, и разговор не тот, слова новые произносит без запинки! Разве сравнишь его с Хорхоем? Надо побольше молодых посылать учиться, даже тех, которые женаты: ничего, проживут без жен год-два, зато вернутся обновленными людьми и жены будут любить еще крепче. Чем больше грамотных будет, тем легче будет колхозом управлять. А пока приходится советоваться с бухгалтером, кассиром, с Леной да старым Холгитоном.
Пиапон вошел в школу, огляделся. Парты сдвинуты, сор не убран – поленились после репетиции прибрать за собой.
– Лена! Ты встала? – гулко прогудело в пустом классе. – Неси сюда свою железную землю.
– Доброе утро, отец Миры, – поздоровалась Лена, появляясь в дверях своего закутка с глобусом в руке. – Что так рано на занятия?
– Надо спешить, ты же уезжаешь.
– Я еще немного задержусь. Ладно, пока я там кое-что прибираю, разыщите в Америке реку Амазонку.
– Обожди, дочка, мне тоже некогда, я зашел к тебе посоветоваться, Для колхоза надо покупать коров, а в них никто не разбирается. Ты хоть понимаешь?
– А чего не понимать?
– Ты хоть доила их?
– Нет.
– Тогда, выходит, тоже не понимаешь, – вздохнул Пиапон. – В каждом деле свое понятие, дочка. Когда мы лошадей стали покупать, русские, которые похитрее, подсовывали нам больных или загнанных лошадей, а то и старую. Вот как. Я не хочу, чтобы мне подсунули старых дохлых коров или старого быка. Значит, ты не понимаешь в коровах?
– Нет, не понимаю, отец Миры.
– Ну что поделаешь. Вот Америка, нижняя и верхняя, – Пиапон ткнул в глобус. – Теперь покажи, где эта река. Как ты назвала?
– Амазонка. А Америка Северная и Южная, сколько раз повторять! Вот Амазонка, самая крупная, самая многоводная река на земле.
– Больше нашего Амура?
– Намного больше.
– Неужели есть реки больше Амура?
Пиапон проследил за указательным пальцем Лены, которым она водила по глобусу, и сказал:
– Короткая.
– Так это же на глобусе. Вот Амур, еще короче.
– Ну, ладно, дочка, пойду я, дел много.
Пиапон погладил шершавыми ладонями глобус, крутанул его и вышел из школы. Глобусу Пиапон не верил, не мог он представить, что земля круглая и вертится. Закрывал он глаза и видел голубой большой шар, и шар этот крутился. Но как ни прикреплял к нему Пиапон дома, людей, собак – не могли они удержаться на гладком шаре, все летело в тартарары! Горы рушились, реки выливались! Другое дело – карта. Когда Лена показала ему карту – все встало на место. На плоской карте все было понятно. Пиапон без разъяснений сам в ней разбирался. Разбирались и другие охотники, потому что на карту они смотрели как на свою землю, только с облаков. Это было всем понятно, ясно как день и ночь.
Пиапон вошел в новый дом Холгитона. Большая семья была уже на ногах. Пиапон взглянул на недавнее приобретение старика – настенные часы-ходики. Они отчаянно стучали, маятник ходил ходуном: к гирьке – продолговатой чугунной шишке – кто-то привязал еще два болта, круглое кольцо-прокладку и стограммовую гирьку. Стрелки ходиков показывали три часа. Пиапон усмехнулся и спросил стоявшего рядом Нипо:
– Сколько времени они показывают?
– Спроси у него, – Нипо указал на отца.
– Сколько надо, столько показывают, – буркнул Холгитон. – Сейчас утро? Тогда, выходит, утро.
– Часов семь сейчас.
– Какая разница – семь, десять или три? Идут часы – хорошо, смотри, как идут, очень бодро, намного быстрее, чем шли.
– Ну и врут, вперед забегают, – сказал Нипо.
– Вперед забегают? Так это мне и надо! – засмеялся довольный Холгитон. – А то стучат, как полудохлые – так да так, так да так – медленно очень, хочешь не хочешь – заснешь. Такие они только тебе, лентяю, годились. Теперь смотри, как идут, большая палочка прямо на глазах движется, а раньше как шла?
– Они слишком быстро идут, – сказал Пиапон.
– Ты тоже это говоришь? Ты же не такой лежебока, как Нипо! Быстро идут? Это же хорошо! Наша жизнь сейчас быстро идет, и часы пусть быстро бегут. Тебе что, жалко?
– Ничего не жалко, только часы на то и часы, чтобы правильное время показывать.
– Правильное – неправильное…
Пиапон чуть было по старой привычке не плюнул на пол с досады.
– Советоваться пришел, – сказал он, – коров будем покупать.
– Часы правильно показывают, – усмехнулся Холгитон. – Жизнь быстро идет, вчера не было коров, сегодня покупать будем. Чего советоваться? Велели тебе покупать, иди покупай. Жирных выбирай, мясо их вкусное, когда жирное.
– Да не на мясо коровы, ты что, забыл?
– Помню, на молоко. Тогда выбирай коров с большим выменем, они тебя не подведут, по ведру будут давать молока. А почему ты Митропана не попросишь, он ведь все понимает.
– Придется просить, другого выхода нет.
В это же утро Пиапон выехал в Малмыж к своему другу и советчику Митрофану Колычеву. Нашел он Митрофана хмурым, расстроенным.
– Ты не заходил в Интегралсоюз? – спросил Митрофан поздоровавшись.
Пиапон не заходил, прошел мимо.
– Бориса арестовали. Воротина.
– Как арестовали? Бориса? За что? Растратил?
– Говорят, за заезок, за погубленную рыбу.
– При чем он, Борис? Разве он главный был?
– Главный не главный, а вот арестовали.
– Неправильно это. Если так, то и нас всех надо арестовать, мы не открыли заезок, не выпускали рыбу. Борис не виноват.
– Расследуют, если не виновен – не посадят. Мы с тобой ничем ему не поможем. Подождем. Ты проездом в Малмыже?
– К тебе приехал. Помоги коров для колхоза купить, сам знаешь, у нас никто не понимает, какая корова лучше, какая хуже. Вот и пришел просить тебя.
Митрофан поморщил лоб, подумал.
– Самые лучшие коровы у Ворошилина, – сказал он подумав, – породистые, удойные.
– Это у Григория, сына умершего Пеопана?
– Да, Феофана. Хорошие коровы.
– Он же отказался в колхоз вступать, и ты предлагаешь у него купить?
– А что?
Митрофан ничего не понимал, он смотрел на друга, пытаясь по выражению лица догадаться о его мыслях.
– Григорий кулак. Против советской власти он. В колхоз не идет. И ты хочешь, чтобы я колхозные деньги отдал ему? Заграбастает деньги и будет жить да поплевывать на тебя, на твой колхоз, на нашу власть. Не быть этому! Пусть подыхает со своими коровами.
– Чего горячишься? Не покупай его коров, никто тебя не заставляет. Где тогда купишь? В Вознесенске? Тамбовке? Славянке? Троицком? В любом русском селе купишь, но купишь только у единоличников. Понял?
– Я куплю только в колхозе.
– В Синде, наверное, продают.
– Вот это хорошо. В Синде есть несколько моих знакомых, вместе партизанили. Поехали в Синду, поможешь коров купить, встретимся с друзьями-партизанами.
Митрофан подумал, сколько дней он должен отсутствовать, прикинул, какие дела следует сделать до выезда, и согласился. Отказать Пиапону он не мог. На другой день Пиапон, Митрофан и бухгалтер выехали в Синду. Сели они на пароход в Малмыже, доехали до Троицкого, там пересели на другой пароход, следовавший по протоке, на которой стоят большие нанайские стойбища и русские села.
Митрофан знаком был со многими синдинцами, он быстро договорился с председателем колхоза о покупке трех коров, быка-производителя и двух телок; синдинцы давали две халки для перевозки скота.
Встретились после этого Митрофан и Пиапон с друзьями-партизанами, вспоминали комиссара Шерого, командиров Мизина, Глотова, доктора Храпая. Пиапон особенно обрадовался Тихону Ложкину, с которым прошел путь от Малмыжа до Де-Кастри. После уничтожения отряда полковника Вица они расстались в Мариинске, Пиапон возвратился домой, а Тихон ушел с Глотовым в Николаевск.
– О-хо-хо, Пиапон! Лиха хлебнули мы, – рассказывал Тихон. – Сколько хлебнули – ой да ну! Верили мы в Яшку-то Тряпицына, вроде наш был, паря, да не тот оказался. Расстрелял ведь нашего командира-то Мизина! Вот гад! Многих честных людей поцокал. Эхма!
Тихон Ложкин недолго пробыл в Николаевске, вскоре отряд Павла Глотова расформировали. Синдинец попал в батальон, который под командованием Лапты назначили в Де-Кастри для охраны бухты. Так Тихон вновь оказался в Де-Кастри. Партизаны тогда ничего не знали о прошлом своего командира, верили Лапте, потому что он был приближенным Тряпицына, а тому они слепо верили, загипнотизированные его обаянием и безрассудной храбростью. В июле в бухту вошли японские военные корабли, высадили десант. Открылся де-кастринский фронт. Хорошо вооруженные японцы вытеснили партизан, через тайгу пробились к озеру Кизи и по берегу озера направились в Мариинск, на Амур. Партизаны с боями отступали одни в Мариинск, другие под командованием Лапты через тайгу в село Циммермановку. Здесь Лапта получил новое назначение – командиром всех партизанских отрядов от Мариинска до Хабаровска. Лапта почувствовал полную свободу, он захватил пароход «Соболь», вывесил на нем черный флаг анархистов.
В июле пришло сообщение из Керби о суде и расстреле Якова Тряпицына, Нины Лебедевой и других главарей контрреволюции. К этому времени до партизан дошли слухи о прошлом предательстве их командира. Будучи схваченным калмыковцами, он выдал подпольщиков Хабаровска. И когда Лапта призвал партизан идти на Керби, чтобы отомстить большевикам за Тряпицына, отряд разделился на сторонников большевиков и на сторонников анархиста Лапты.
Тихон Ложкин, возненавидевший Лапту за смерть Мизина, ушел в тайгу со сторонниками большевиков. Отряд решил пробиваться в Амурскую область, чтобы соединиться с Красной Армией.
– Ты был, когда убивали Лапту? – оборвал рассказ Тихона Пиапон.
– Был. Мы вышли из тайги в нанайское стойбище. А там пароход «Соболь», сам Лапта. Коцнули его там…
Пиапон не раз слышал о смерти «большого Тряпицына» в стойбище Бичи. Он никак не мог понять, откуда появился этот «большой Тряпицын», когда настоящего Тряпицына расстреляли в Керби. «В него много раз стреляли, – рассказывали бичинцы, – в грудь стреляли. Он упал на песок, думали, убит. Пароход, на котором он приплыл, ушел. Партизаны тоже ушли в тайгу. Подошли мы, хотели прибрать, похоронить, а он открыл глаза, смотрит на нас. Дышит тяжело, из ран в груди пузыри с кровью. Не жилец, думаем, скоро помрет. Он сел, туда-сюда посмотрел – ничего нет, ни парохода, ни партизан. Оружия тоже нет. Попросил закурить. Дали закурить. Смотрим, курит. Сильный был человек, большой телом, вот мы и назвали его „большой Тряпицын“. Три дня прожил он, курил, пил воду, потом умер».
– Стойбище называется Бичи, – сказал Пиапон.
– Верно, Бичи! – обрадовался Тихон. – Откуль тебе известно?
– Люди рассказывали.
– Правильно, что коцнули, туда ему и дорога, ироду. Я ведь пешим доковылял до Благовещенска, в Красной Армии воевал. Погнали потом япошек и всяких американов к морю-окияну. Прямо ой да ну! Вернулся, отстроился. Беляки-то в войну всю Синду пожгли. Отстроились. А ты как, председателем колхоза, значит? Молодец, Пиапон, партизан! А где твой друг, как его, запамятовал. Тот, который… вспомнил. Токто где?
– В Джуене, тоже председателем, только сейчас он на реке Харпи другой колхоз организовал.
– А племяш твой Богдан, он где?
– В Ленинграде учится.
– Глянь-ко! Аж в самом Ленинграде! Молодец, правильно воевал, дорогу будто туда пробивал. Вот тебе и гольд-нанаец, в Ленинграде учится. Хорошо.
Тихон искренне радовался за Богдана, хлопал Пиапона по плечу, по спине и говорил, не давая другим высказаться.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Секретарь няргинского сельсовета сразу стал своим человеком в стойбище. Родился он в Вознесенске, окончил там церковноприходскую школу, участвовал в гражданской войне, а когда призвали мало-мальски грамотных помочь нанайцам, он согласился работать секретарем сельсовета в Нярги. Нанайский язык он выучил с детства и говорил без акцента.
– Я нанай, – говорил он. – Из рода Шатохиных. В Вознесенске больше половины села Шатохины, как в Нярги Заксоры.
Так его и звали – Шатохин, забыв про имя.
– Сатохин, тебя Хорхой ищет!
– Сатохин, Пианол говорит, помоги.
Шатохин был настоящим таежником, он не отставал от няргинцев ни на рыбалке, ни на охоте, за что снискал еще большее уважение. Няргинцам казалось странным, что он, русский, не держит корову, отвык от привычных для всех русских занятий.
– Нанай ты или русский, – качал головой Пиапон, – не поймешь. Если ты не хочешь себе выращивать овощи, то хоть покажи нанай, научи.
– Не занимался я этим, – отмахивался Шатохин. – Да на кой черт мне эта морока!
– Плохо, а еще секретарь сельсовета, – грустно говорил Пиапон.
Молодые няргинцы тянулись к общительному и веселому Шатохину, он научил молодых охотников играть в шашки, потом в шахматы. Его партнерами по шахматам были Хорхой, Кирилл да Кирка.
– Кирка, ты городской человек, грамотный, ну зачем ты так стараешься, – уговаривал его Шатохин, проигрывая каждый раз, к радости Хорхоя.
– Так тебе, так! – потирал руки Хорхой. – А я думал, ты лучший игрок на земле. Зря думал. Кирка, ты научи меня, как его побеждать.
– Научишь тебя, лентяя.
Шатохин же, лишившись авторитета знатока шахмат, напротив, принялся за разбор и изучение своих же партий, охотно ломал голову над задачами, которые помнил Кирка. От него он впервые узнал, что есть шахматные учебники.
– Вот так, Кирка, век живи, век учись, – говорил он. – Завидую я вам, молодым, столько познаете, столько нового видите. Мне бы сейчас молодые годы.
В шахматы Шатохин проигрывал Кирке все партии, но в шашки он играл гораздо лучше.
– Давайте, ребята, настоящее соревнование устроим, а? – предложил Кирка. – Играть по кругу, кто выиграет, получит какой-нибудь подарок.
Хорхой с Шатохиным нашли какие-то неизрасходованные сельсоветские деньги и приобрели в магазине какую-то вещь – приз. Что они купили – никто не знал, кроме них. Слух о призе дошел до пожилых охотников, и те в один голос заявили, что хотят принять участие в турнире. Пришлось Кирке их включать в списки участников, а Шатохину готовить дополнительные шашки и доски. Теперь в школе стало по вечерам многолюдно и шумно. Девушки и женщины не мешали шашистам, они укрывались в комнате учительницы.
Шашечный турнир закончился, несмотря на многочисленность участников, быстро. К удивлению няргинцев, победу одержал Кирилл Тумали. Он играл не хуже Шатохина, но никто не ожидал его победы.
– Моя была победа, Кирка виноват, подставил ногу, – оправдывался Шатохин, которого прочили в победители.
– Победитель Кирилл! – объявил торжественно Хорхой. – Он получает подарок!
Хорхой вытащил сверток, развернул, и все увидели новенький патронташ, в его гнездах золотом горели латунные патроны, в придачу к ним – банка мелкого пороха и мешочек дроби.
Счастливый Кирилл подпоясался патронташем, позвал жену из комнаты учительницы, похвастался победой. Потом подошел к Кирке и спросил:
– Ты нарочно проиграл мне?
– Стал бы я проигрывать, – засмеялся Кирка. – Кому не охота заиметь такой красивый патронташ.
– А я думал, ты нарочно «зевнул» пешку.
Кирилл засмеялся, хлопнул приятеля по плечу. Кирка ответил тем же. Посмеявшись, он сказал:
– Зря ты жену сюда водишь, она ходит последние дни. Нельзя ей волноваться.
– Ничего не будет, нанайские женщины живучи. Вон зимой, в мороз, в чоро рожают. Ребенок умирает, а она живехонька. Моя воду носит, дрова рубит – ничего.
– В чоро будет рожать?
– А где еще?
– Может, в Болонь отвезешь, к фельдшеру, там у него и комната для родов есть.
– Нет, она не хочет даже слышать, мать с отцом тоже против. Нет, с ними не договоришься.
– Тогда пусть хоть дома рожает, а не в чоро.
– Как старики, мне-то что? Скажу им.
В этот вечер Кирка встретился с Мимой. Из школы он ушел последним, вышел на берег, чтобы выкурить папиросу, помечтать наедине с Амуром. Дня три назад он проводил Лену Дяксул, она уехала в свое стойбище, где будет работать с мужем, окончившим техникум народов Севера. Он до сих пор был немного влюблен в учительницу, которая так внезапно и круто изменила его жизнь. Кирка всегда будет помнить ее, потому что она освободила его от постыдного брака с Исоакой, она настояла, чтобы он уехал учиться на фельдшера во Владивосток.
После отъезда Лены Кирка загрустил. Несколько раз он порывался съездить в Болонь к фельдшеру Бурнакину, с которым был знаком, хотел немного попрактиковаться у него; принимать больных в Нярги он не решился, слишком была большая ответственность. Лечил он привезенными с собой мазями только ребятишек, которых с весны до осени мучили болячки. Несколько раз он заводил разговор с их родителями о чистоте в доме, о заразе, распространяемой различными насекомыми. Женщины насмешливо слушали его и отвечали: «В вашем большом доме тоже много мух, грязи вдоволь, детишки тоже в болячках…» Посрамленный Кирка проглатывал обиду и больше не заводил разговора о гигиене. В большом доме он наводил порядок, требовал чистоты, лечил всех больных, результаты сказывались медленно.
– Наверно, я не вернусь в Нярги работать, – обмолвился он как-то Хорхою. – Все тычут мне, был, мол, таким же, и мать такая-сякая, тети, сестры… Тяжело слушать, обидно. Не столько мои советы слушают, сколько думают, как бы похлеще ответить. Что толку от такой беседы?
– Испугался? Говорил я тебе, тяжело в родном селе работать, здесь тебя с детства знают, все грехи твое помнят, – отвечал Хорхой. – А главное, тут все твои родственники. С ними еще хуже.
Хорхой сам переживал немало насмешек, прямых укоров, обидных нападок со стороны осужденных недавно им мужей. Прав был Пиапон – люди смеялись над Хорхоем, и ему стыдно было им глядеть в глаза.
– Ничего, переживем, – продолжал Хорхой, – старикам недолго еще жить, когда останутся одни наши сверстники да моложе нас, тогда легче станет.
Кирка расхохотался, он смеялся долго, до слез, и стало ему после этого легче, будто освободился от какой-то тяжести.
– И мне будет хорошо, – сказал он отдышавшись. – Молодые редко болеют, работы будет мало. Потом наши сверстники к этому времени научатся жить чисто и опрятно… …Она появилась неожиданно. Кирка курил, сидя на лодке, вспоминал свои нелегкие беседы с Хорхоем, слушал стукоток шаманского бубна на другом краю стойбища.
«Хорхой ругается с ними, запрещает камлать, а они и знать не хотят, – подумал он. – Конкуренты докторов, тоже мне. Как говорит Хорхой, скоро они уйдут в буни, добровольно уступят свои позиции. Уйдут они, и наступит приволье, ни шаманов, ни болезней, лежи да поплевывай в потолок. Смешной Хорхой…»
– Давно я стою рядом, – раздался голос Мимы над ухом.
Кирка вздрогнул от неожиданности.
– Ты уже не охотник, разве охотники бывают такие глухие?
– Задумался я.
– Все равно должен слышать.
– Я не ожидал тебя и вообще никого не ожидал.
– Сердишься? Не надо, Кирка, не сердись, я просто хочу немного с тобой посидеть.
– Тебя муж ждет.
– Нет его дома, он на рыбалке с ночевкой.
Кирка выкурил папиросу, каблуком вдавил окурок в мокрый песок и сказал:
– Мима, нехорошо получается, ты ведь сама чувствуешь, что нехорошо…
– Боишься или на самом деле я противна стала?
– У тебя двое детей…
– Эх ты, доктор, говоришь, роды принимал, а сам не знаешь, сколько женщина носит в себе плод любви.
– Знаю, Мима, знаю, что дочь – моя, но пойми, ты замужем, у тебя семья, я не могу разрушать твою жизнь. Если мы будем с тобой встречаться – это плохо, узнают люди, пойдут толки, все падет на тебя. Мне ничего не будет, я уеду, а тебе придется отвечать. Я не хочу, слышишь, Мима, не хочу, чтобы женщины измывались над тобой, не хочу твоего позора. Понимаешь ты это? Не хочу, потому что я тебя люблю, всегда вспоминаю, слышу твой голос, вижу твои глаза… Не хочу, Мима, твоего позора!
Мима долго молчала, сидела на лодке не шелохнувшись.
– Я тоже тебя люблю, Кирка, – сказала она наконец. – Во сне часто вижу, дочурку больше люблю, чем сына, она очень похожа на тебя… А я не догадывалась, что ты знаешь… Ты не думай, что Мима такая-сякая, сама приходит, назойливая… Я просто люблю тебя одного. Ревновала к Иосаке, потом к учительнице. Глупо, понимала сама, да не могла ничего с собой поделать. Все не так в жизни, все не так. Кирка, ты ведь не прав. Я понимаю, ты за меня беспокоишься… Если узнают о нашей встрече, муж изобьет меня, отец поругает, женщины в магазине будут судачить. Все так. Пройдет время, и все забудется – разве это в первый раз происходит в Нярги? Женщина изменила мужу, муж – жене, это обычно… Но ты забываешь о себе. Ты первый грамотный человек из Нярги, ты первый доктор. Если узнают о нас, тебе будет хуже, тебе не простят, твой поступок не забудут. Этого ты не знаешь, а я знаю, потому не ищу с тобой встречи. Тогда, в тайге, встретились случайно, сейчас нарочно вышла к тебе, но я тоже не хочу твоего позора, милый.
Мима встала и пошла к дому. Она ушла тихо и так же бесшумно, как пришла. Кирка повалился на дно лодки и глухо застонал.
– Любимая! Мима! Умница Мима! Как несправедливо жизнь поступила с нами!
Гром бубна смолк на краю стойбища, на востоке чуть поблекли звезды. Кирка вылез из лодки, умылся прохладной водой и побрел по ласковому песку. Утром его разбудил отец, он добыл крупного амура.
– Вставай, тала есть! Амуры стали в озера проходить, точи острогу.
– А в бригаду не берешь? – спросил Кирка.
Полевые работы кончились, рыба отнерестилась, и Калпе с бригадой вновь начал добывать амурский частик.
– Хочешь, поехали, места в неводнике хватит.
– Кирка, не уезжай из стойбища, – попросил Хорхой. – Когда ты будешь рядом, мы легче будем себя чувствовать.
– Что такое?
– Жена Кирилла не может родить со вчерашнего вечера.
«Вот почему шаманили», – вспомнил Кирка.
– Смешно получается, родить такой труд, – сказала Агоака. – Из-за этого Кирка должен сидеть в стойбище? Врешь ты все, ты хочешь, чтобы он с тобой, бездельником, играл в эту игру, которая на досках. Не слушай ею, Кирка, поезжай на рыбалку, кушай печеных карасей, ешь талу и уху. Не связывайся с ним, еще научит будущую жену избивать. Это он умеет.
– Тетя, ты меня заставишь застрелиться! – выкрикнул Хорхой, выбегая на улицу.
– Кто бы застрелился, да не ты! Ишь, напугал. Застрелится. Ружье-то забыл как держать, поржавело так, что не выстрелишь. Бездельник!
– Стоите вы друг друга, – засмеялся Калпе, потом спросил сына: – Как же ты будешь роды принимать, разве тебе разрешается?
– Когда человеку трудно, – разрешений не спрашивают.
– Тебя не пустят к ней.
– Это другое дело. Если не пустят, ничего не смогу сделать.
Кирка не поехал с бригадой отца на рыбалку. После завтрака он пришел в контору сельсовета. Шатохин поздоровался и спросил:
– Кирилл тебя не звал?
– Нет.
– А шамана приглашал, всю ночь шаманили.
– Что же ты разрешил? Ты же должен бороться с шаманами, так я слышал.
Шатохин вздохнул тяжело.
– Не знаем, с какого конца начать эту борьбу. Сидим, не трогаем этих шаманов, а они плодятся. Не трогаем их, а народ все равно уже ворчит, знает, что тронем.
– Не все же ворчат.
– Самые уважаемые, почитаемые люди – старики. Попробуй подними на них голос, все стойбище обрушится на тебя. А шаманы – старики.
– Бубны будем отбирать и сжигать, – заявил Хорхой.
– Надо с чего-то начинать, – опять вздохнул Шатохин и предложил: – Пока тишь да благодать, партишку, что ли?
Он вытащил шахматную доску, стал расставлять фигурки.
– Скоро дед вернется, – не обращаясь ни к кому, сказал Хррхой. – Коров привезет…
– Паутов проклятых соберется, – в тон ему продолжал Шатохин. – По стойбищу будут ходить коровы, бык будет реветь, собаки гам подымут…
– Ты что, Шатохин, правда, не любишь скот? – спросил Кирка.
– Правда.
– Родители занимались, а ты почему не любишь?
– Они привязывают человека к дому, к хозяйству, а мне люба свобода, чтоб я мог охотиться, рыбачить.
– Сейчас мог бы завести коровенку.
– В молодости не имел, сейчас не хочу. Давай начнем…
Кирка сделал с десяток ходов и вдруг заметил красивую жертву – ферзя. Рассмотрев этот вариант, он отдал ферзя за коня. Шатохин охнул и мигом схватил ферзя.
– Зевнул! Ну, теперь берегись, Кирка!
Кирка молча сделал тихий ход пешкой, потом пожертвовал коня за пешку, и тут только Шатохин заметил неизбежный мат.
– Как же так, Кирка, неужели нет выхода?
– Мне кажется, нет. Давай разберем…
В это время в контору вошел побледневший, осунувшийся Кирилл. Он мельком взглянул на доску и сел. – Кирилл, шамана позвал, почему не хочешь доктора звать? – спросил Хорхой.
– Старики все решают, – устало проговорил Кирилл.
– Может, Кирка посмотрит?
– Не хотят. Она слышать даже не хочет.
– Болонского доктора позовем.
– Болонского тоже не пустят. Дверь на крючок закроют.
– Только шаману верят?
– Да. Только ему…
– Я арестую этого шамана, на ночь здесь запру, – сказал Хорхой.
– Если с роженицей что случится, тогда что тебе скажут? – спросил Шатохин. – Ты это подумал?
– Чего думать? Шаман будет арестован, не к кому будет обратиться, они согласятся на помощь доктора.
– Пока шаман для них единственный помощник, если арестуешь его, лишишь помощника, а с роженицей произойдет беда – тебе плохо будет, хуже чем жену свою…
Шатохин, не закончив своей мысли, замолк.
– Хватит о жене! – закричал Хорхой. – Когда это кончится? Жена да жена, жена да жена…
– Не кричи, Кириллу самому надо думать. Очень плохо с ней? – спросил Кирка Кирилла.
– Плохо, – пробормотал Кирилл, – криком кричит. Чертей гоняли ночью. Она сильная, терпеливая, а стерпеть не может, сильно плохо. Позвал бы я тебя, да отец с матерью, сам понимаешь…
Кирилл ушел. В сельсовете воцарилась тишина. В шахматы играть никому больше не хотелось. Вечером, когда шаман, рыбачивший в колхозной бригаде, вернулся в стойбище, Хорхой пригласил его в сельсовет. Шаман пришел усталый, невыспавшийся и злой.
– Если ты пойдешь еще раз к Кириллу, – сказал Хорхой, – я тебя арестую и отправлю в район. Судить будут тебя.
– Разве я виноват? Пусть судят. Ты не пошел бы, если бы тебя на помощь позвали?
– Чем ты помогаешь? Почему она не рожает?
– Как могу, так и помогаю, тебе не стану рассказывать.
– Не ходи, сказал я.
– Как же не пойду, если позовут? Думаешь, мне легко? Всю ночь шаманить, потом день рыбу ловить, легко?
– Никто тебя не заставляет.
– Говорю тебе, зовут.
– Не ходи, откажись, позовут доктора.
– Если меня зовут, выходит, я нужнее доктора.
– Хватит! Если пойдешь еще раз, отберем у тебя бубен, все отберем и арестуем, – сказал Хорхой. – Умрет роженица, тюрьмы тебе не избежать.
– Чего ты меня пугаешь? Из-за людей я мучаюсь, сна не знаю. В тюрьму пойду. Не пугай.
Шаман зло сверкнул глазами, плюнул на пол и вышел.
– Собака! – выругался Хорхой. – Еще плюется.
– Неужели он сам верит так в свою силу? – удивился Шатохин.
– Верит, конечно! Надо за доктором послать. Сейчас же надо отправить сильных молодых гребцов.
Через час от няргинского берега отошел легкий трехвесельный неводник и стрелой устремился по течению. После полуночи он возвратился с болонским фельдшером. Хорхой с Шатохиным и Киркой не ложились спать, пошли к дому Кирилла, откуда доносился звух бубна. Дверь фанзы была заперта изнутри. На стук вышел отец Кирилла.
– Я шамана позвал, – заявил он, – не хотел он, я его умолил. Он не виноват, если хотите его арестовать, то прежде возьмите меня.
– Доктор приехал из Болони, женщину надо спасать, – перебил его Хорхой. – С шаманом мы успеем поговорить.
– Чего ее спасать? Отпустят злые духи – сама родит. Не отпустят, тогда кто спасет?
– Пропускай, доктор осмотрит.
– В темноте как осмотрит? В темноте одни шаманы могут, доктора ничего не сделают.
– У тебя лампы нет? – спросил Шатохин.
– Нет, мы жирником пользуемся.
– Я из сельсовета принесу лампу, – сказал Шатохин и исчез в темноте.
В фанзе не разговаривали, шаман не камлал, слышны были только стоны роженицы. Кирка будто видел ее прикушенные, побелевшие губы, расширенные от боли зрачки.
– Коллега, поможете мне ее осмотреть, – сказал фельдшер Бурнакин, человек уже в возрасте, предрасположенный к полноте. Он добродушно глядел в темноте на Кирку и чуть улыбался.
– Согласен, – ответил Кирка.
– Видно, тяжелый случай, коллега. Которые сутки мучается?
– Третьи, кажется.
– Боюсь, запоздали мы или такой тяжелый случай, когда мы с вами бессильны.
– Что, шаман один сильный? – беззастенчиво спросил Хорхой.
– Зачем так полярно противоположно ставить вопросы? Мы всегда считали шаманов и считаем своими врагами, они мешают нам работать.
– Я им покажу, как мешать, – пообещал Хорхой.
Возвратился Шатохин с большой десятилинейной лампой. Все вошли в фанзу, зажгли лампу. В фанзе находилось около десятка мужчин и женщин – родственников и соседей. Люди зажмурились от яркого света. Роженица лежала у двери на наскоро сколоченном топчане. Одета как все роженицы, в лохмотья, под ней охапка сухой травы. Шаман сидел на нарах и курил трубку, не обращая внимания на поднявшуюся суету. Доктор попросил всех покинуть фанзу, надел белый халат, вымыл руки и подошел к топчану. Женщина смотрела на него широко открытыми, усталыми и влажными глазами, губы ее были слегка приоткрыты, но не обкусаны, как представлял Кирка. Она тяжело дышала. Бурнакин долго осматривал и ощупывал ее, дал выпить какой-то порошок и отошел. Он не промолвил ни слова. «Хоть бы успокоил», – подумал Кирка. Он с первого взгляда на роженицу понял, что это то самое, о чем говорил Бурнакин, когда фельдшер не в силах что-либо сделать. Бурнакин вымыл руки, снял халат и положил его в портфель. Все он делал медленно, будто нарочно для чего-то растягивая время. Наконец открыл дверь и пригласил в дом Кирилла и его родителей.
– Осмотрели мы, можете шаманить, – сказал он.
Удивленный Кирилл уставился на него застывшими глазами и переспросил хриплым голосом:
