Текст книги "Амур широкий"
Автор книги: Григорий Ходжер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 36 страниц)
– Правильно. Разъедемся, потом посмотрим, с кем они будут ярмарку справлять.
– Вы хорошие люди, – сказал У, вытирая мокрое лицо. – Я всегда вас любил. Эй! Принесите припрятанное, я хочу выпить с друзьями.
Приказчик юркнул в кусты и вскоре принес четыре бутылки водки. Старый У сам разливал водку и сам подавал охотникам, как это делает радушный хозяин.
– Сколько лет мы вместе живем, сколько водки выпито за это время, – продолжал он. – Дети наши имеют своих детей, а мы состарились. Мы совсем не ссорились, может, если ссорились из-за мелочи, тут же мирились. Я правильно говорю?
Старые охотники утвердительно закивали головами, молодые закричали:
– Правильно! Верно говоришь.
– У меня еще найдется водка, она находится дома, в Болони, – продолжал старый торговец. – Я думаю так, надо перенести ярмарку в Болонь, подальше от этого человека с наганом. Пусть он здесь останется, а мы будем праздновать и веселиться в Болони.
– А он не приедет туда?
– Он напьется отобранной водки и будет спать. Хоть бы сдох!
– Правильно говоришь, У, чего дома сидеть, когда праздник! – закричал Холгитон. – Я поеду к тебе, я хочу еще праздновать. Надо сейчас же выезжать, будем в Болони ночевать. Эй, Калпе, поехали в Болонь!
Калпе с Холгитоном обнялись и, шатаясь, побрели через кусты. Их догнал Сапси и сообщил:
– Милиционер отобрал водку и у Американа.
– Американа? – удивился Калпе. – Почему я его не видел? Где он продавал?
– Пусть отбирает у Американа! – закричал Холгигон. – У него, у паршивой собаки, все можно отобрать. Не жалко его. Но зачем обидели старого китайца? Он старый, как я, он давно живет на Амуре и наш друг. Говорю тебе, он старый и давно…
На берегу Калпе встретился с женой и детьми. Далда, увидев пьяного мужа, испуганно съежилась. Кирка с Мару смотрели на отца с любопытством. Возле соседней лодки сидели в тесном кругу Пиапон, Токто, Пота, Гида, Дяпа, Богдан. Они тоже выпивали.
– Эй, Калпе, где ты пропадал целый день? – окликнул Токто.
– Пил, с друзьями пил, – ответил Калпе и свалился на острые камни возле Токто. – Холгитон пил, другие пили. Только этот милиционер отобрал у китайца водку и пошел с тремя русскими выпивать. Отобрал и все. Плохой совсем этот милиционер.
– Ты продал шкурки? – спросил Пиапон.
– Шкурки? Зачем? Не продавал. Я повезу их в Болонь, так мы все решили. Сказали все, уедем в Болонь, подальше от этого плохого милиционера. Поехали, а?
– Кто это сказал?
– Все сказали. Видишь, все собираются. Поехали, в Болони будем ночевать. Жена! В Болони будем ночевать. Все едут, мы тоже поедем.
Токто подал Калпе чашечку водки.
– Если все едут, чего нам тут сидеть? – сказал он. – Поехали, ближе к дому будем. Пиапон, ты проводишь нас в Болонь, там еще выпьем. У этого хитрого китайца всегда водка найдется.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Первая ярмарка, организованная советской властью, сорвалась. Охотники переехали в стойбище Болонь и здесь продолжили праздник на свой лад. Пьянствовали они еще два дня.
Богдан в эти дни находился возле отца и матери, чтобы не огорчать их, немного выпивал, хотя ему до тошноты был противен китайский ханшин.
– Женись, сын, внуков хочу нянчить, – в который раз повторяла Идари. – Чего ждешь? Невесту не подыщешь?
– Не тороплюсь я, подождем еще, – отвечал Богдан.
– Жди, пока не состаришься! – сердилась Идари.
Ее поддерживали все: отец, Токто, Гида. Богдан только посмеивался. Жениться он пока не собирался, дорогих шкурок соболей, лисиц, выдр у него не было, и теперь никто не говорил, что он самый богатый жених на Амуре. Но даже если бы шкурки на тори и были, Богдан не стал бы жениться. Часто он вспоминал про свои беседы с доктором Храпаем и с командиром Глотовым; они неустанно твердили, что с приходом советской власти жизнь нанайского народа изменится, а Богдан должен выучиться, стать грамотным человеком и помогать своему народу строить новую жизнь. Богдан хотел учиться и поэтому не торопился обзаводиться семьей. Он замечал стыдливые взгляды девушек, откровенно призывные молодух, но старался держаться подальше от них. В Болони Богдан вновь встретился с Гэнгиэ, второй женой Гиды, и опять красавица Гэнгиэ удивила его. Вечером, когда опьяневшие охотники уснули вповалку в доме ее отца Лэтэ Самара, она подошла к нему, взяла его руку и молча начала гладить. Руки ее были теплые, мягкие и чуть дрожали.
– Ты совсем изменился, – сказала она после долгого молчания.
– Состарился? – спросил Богдан.
– Нет. Ты стал совсем мужчина. Ты много пережил на войне.
– Не говори о войне. Зачем ты подошла ко мне?
Гэнгиэ посмотрела ему в глаза, лукаво улыбнулась.
– Боишься? А еще воевал. Подошла, потому что хотела подойти. Я не боюсь, как ты.
– Тебя муж избаловал.
– Может, избаловал, может, нет, но я не ооюсь его, он сам боится меня. Ты слышал, он из-за меня от партизан убежал, домой вернулся.
– Зачем ты напраслину говоришь?
– Все знают, все над ним подсмеиваются.
Гэнгиэ вдруг обняла Богдана, прижалась, но тут же отстранилась и ушла. Богдан растерялся, он почувствовал себя в чем-то виноватым перед своим другом Гидой, и в то же время нежная, красивая Гэнгиэ стала ему неожиданно близкой и желанной.
На следующее утро он проводил родителей и Токто с Гидой. Гэнгиэ на прощании не отводила от него глаз и сидела грустная, сжавшись в комок, словно птица в ненастье.
– Может, приедешь в гости? – спрашивала Идари. – На охоту съездили бы с отцом. Приедешь? Ты совсем стал забывать нас. Мы все скучаем по тебе.
– Он уже взрослый человек, – говорил Пота. – Если любит нас, приедет. Чего ты пристаешь к нему? Сам он все знает.
В тот же день Богдан вернулся с Пиапоном в Нярги и вечером уехал с ночевкой на рыбалку. Он выставил сети и поехал острогой бить сазанов. Ему не везло, только один сазан попался на острие остроги, другие успевали увильнуть и уплывали.
При свете костра Богдан поел талы, похлебал ухи и залез под накомарник. Когда лег, вспомнил Гэнгиэ. Вспомнил ее нежные руки, приятный голос, увидел перед собой ее печальное красивое лицо. «Ты много пережил», – говорила Гэнгиэ.
Да, Богдан много пережил, много видел вокруг смертей, но неужели только из-за сострадания Гэнгиэ обняла его? Просто из-за жалости? Тогда это жестоко, только из-за жалости ласкать и обнимать молодого человека. Да, он полюбил Гэнгиэ, он понял это, когда прощался с ней, когда увидел ее грустное прекрасное лицо. Но Гида может не беспокоиться. Богдан не станет отнимать жену у друга, не будет ее соблазнять.
«Ты много пережил», – вновь услышал Богдан голос Гэнгиэ и, чтобы отвлечься от мысли о ней, стал вспоминать друзей-партизан, бои с японцами.
Проходят годы, и из памяти Богдана исчезают многие подробности похода на Николаевск. Он начал забывать о встречах с людьми на пути в Мариинск, о тяжести расставания с Пиапоном и Токто в Мариинске, о первых столкновениях с белогвардейцами и японцами, но, по-видимому, до могилы не забудет взятия крепости Чныррах и смерть Кирбы Перменка. До сих пор стоит перед глазами восковое лицо Кирбы.
Кирбу хоронили по-партизански, из винтовок стреляли в ненастное небо. Потом наступали на Николаевск, окружили его со всех сторон и начали палить по нему из пушек.
Богдан не знал, кто сыграл главную роль – артиллеристы или лыжники-партизаны, которые каждую ночь тревожили японцев и белогвардейцев. Вскоре Богдан услышал о начавшихся переговорах, о том, что японцы, несмотря на возражения белогвардейцев, без боя сдают город. 28 февраля 1920 года партизаны вошли в город.
Богдан вместе с другими вылавливал офицеров, присутствовал при освобождении заключенных из тюрьмы. Здесь он узнал, что навсегда потерял и второго своего приятеля – парламентера Орлова, – белые его замучили. Товарищи – негидалец Кешка Сережкин и ороч Кондо Акунка разделяли его скорбь и не отходили от него, сочувствовали его горю.
– В тайге самый злой зверь лучше этих белых, – говорил Кондо по-своему. – Застрелили бы сразу, зачем было так мучить?
– Это не люди, потому их надо уничтожать, – сказал Кешка.
Через несколько дней Богдан проводил по домам своих боевых товарищей. Первыми отпустили из отряда негидальцев Кешку Сережкина и Николая Семенова.
– Война кончилась, дома дела ждут, – говорили они на прощание. – Ты, Богдан, если мы понадобимся, позови, мы обязательно придем. Позови обязательно.
Богдан тогда сам не знал, кончилась война или нет. Партизанские командиры говорили, что в Де-Кастри лыжники ничего не могут поделать с отрядом полковника Вица, засевшим в ожидании весны за толстыми стенами маяка. Да и японцы еще находились в Николаевске. В их руках были Хабаровск и Владивосток.
Доктор Храпай – самый близкий Богдану человек – растолковывал молодому охотнику происходившие события, много рассказывал о Ленине. Потом, когда говорили о большевиках, Богдан всегда представлял Ленина, вождя большевиков. Когда говорили о советской власти, перед ним опять возникал Ленин, портрет которого впервые удалось увидеть в Николаевске. Ленин и советская власть – так же неразрывно, как Ленин и большевики.
Партизаны лыжного отряда один за другим покидали Николаевск и уходили по домам. Десятого марта Кондо Акунка разбудил Богдана и сказал:
– Я ухожу, Богдан, по снегу легче добираться в Тумнин. Ты бы тоже лучше ушел, чего тебе тут делать?
– Лета дождусь, на пароходе уеду, – ответил Богдан.
– На пароходе, наверно, хорошо. Я бы хотел приехать на Амур, чтобы с Американом встретиться.
– Приезжай, поговорим.
– Только, Богдан, чувствую, что злости к нему меньше и меньше становится. Насмотрелся, как белые людей мучали и убивали, и злость на Американа стала уменьшаться. Ты понимаешь? Потому что есть люди хуже Американа. Я ненавижу этих людей.
– А Американа любить стал, так, что ли?
– Зачем так говоришь, Богдан? Американ все равно плохой человек.
Кондо обнял на прощание Богдана, они расцеловались. Из всего отряда лыжников Богдан остался один.
Обо всем этом вспомнил Богдан, лежа в накомарнике. Многое забывалось, но главное всегда будет в его сердце.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Ярмарка пришлась по душе Пиапону, понравился ему и советский торговец. Но главное – веселье. За время войны народ забыл, что такое веселье, редко когда отмечались праздники, почти никто не справлял касан – отправление души покойника в потусторонний мир, потому что негде и не на что было купить продовольствие и водку. О праздниках люди не думали, у всех на уме было одно: как бы прокормиться, где бы добыть хоть немного крупы и муки.
А тут ярмарка! Пустые охотничьи мешки, пустые амбары, желудки, поджатые от частого недоедания. Но народ веселился! Веселился, потому что видел на прилавках муку и крупу, веселился, потому что за многие годы впервые встретились родственники с родственниками, проживающими в дальних стойбищах, друзья с друзьями. Советская власть организовала эту встречу на ярмарке!
Пиапон обнимал дочь Миру, зятя Пячику, друзей из Хулусэна, Диппы, Подали, Хунгари, Хурэчэна. Много друзей у Пиапона, а еще больше родственников, если начать распутывать клубок родственных связей, то, пожалуй, каждый нанай его родственник.
Когда охотники собрались в Болонь, Пиапон, не задумываясь, поехал со всеми вместе. Только на следующее утро, встретившись с милиционером, который приехал вслед за охотниками, Пиапон стал разбираться в происшедшем.
– Что будешь делать с торговцем? – спросил он милиционера.
– Сообщу куда надо, хватит ему, кровососу, народ грабить, – жестко ответил милиционер.
Торговцу У не удалось в Болони развернуть торговлю водкой, как ему хотелось, широко и вольно. Охотники остались недовольны им, но еще больше сердились на человека с наганом.
– Это советская власть? Она запрещает выпивать с родственниками при встрече?
– Может, покойников тоже без водки хоронить? Свадьбу без водки справлять?
– Эй, партизаны! Зачем такая власть? Зачем вы за нее воевали?
Охотники громко высказывали свое недовольство, а торговец У слушал эти выкрики и довольно потирал ладони. Милиционер не отходил от него, не разрешал он покидать лавку и приказчику.
– Охотника худо говори про советска власть, – потешался У. – Ухо есть, слушай надо.
Милиционер слушал, но и от торговца не отводил глаз.
– Советская власть – молодая власть, – отвечал он, сдерживая себя и не повышая голоса. – Народ здесь еще не разобрался в ней. Вот такой табак.
– Какая табака? – интересовался У. – Не понимай моя.
– Ничего, скоро поймешь.
Как ни сторожил милиционер, охотники доставали водку через сыновей и жен торговца. Вскоре они покинули лавку и разбрелись по фанзам продолжать попойку. А тут еще подоспели из Мэнгэна люди Америка на и тоже привезли водки.
– Моя сиди, а охотника все пьяна, – говорил У милиционеру и смеялся Одними глазами. – Как так, моя понимай нет. Смотри, смотри моя, все пьяна. А-я-я, совсем худо.
Милиционер тоже заметил повеселевших охотников, они уже не поносили советскую власть, да и зачем им было ее поносить, когда никто ничего толком не знал о ней. Ругали они ее под воздействием минутного настроения, оттого что хотелось опохмелиться, выпить, повеселиться с друзьями. Теперь же, пропустив по нескольку чашечек вонючего хамшина, охотники добродушно подтрунивали над милиционером, приглашали к себе в фанзы.
– Советская власть все же хорошая власть. Какая другая власть в самый голод привозила нам муку и крупу?
– Мука и крупа все равно не дармовая.
– Нет, дармовая. Не станет советская власть с первого же дня нас обманывать.
Милиционер не понимал нанайскую речь, но он сознавал, в какое смешное положение попал – старый торговец обвел его вокруг пальца, облапошил, как сказали бы друзья. Чувство стыда и беспомощности овладело им, потом охватила злость. Поглаживая кобуру, он мерил лавку торговца от одного угла до другого. Застрелить бы этого желтого старого волка, как стрелял когда-то белогвардейцев. Но теперь другое время, теперь он не красноармеец, а представитель молодой советской республики. Да и враг другой, с ним надо воевать другим оружием.
«Ну, гнида, погоди, все равно я тебя прижму», – думал он, покидая лавку: сидеть в ней не было смысла.
Милиционер разыскал Пиапона, сел рядом с ним за низкий столик в кругу его родственников. Ему подали водку, и он, поблагодарив, выпил.
– Советский жандарм выпил с нами, – сказал Токто.
– Он не жандарм, он милиционер, – ответил Пиапон и спросил гостя: – Обманул тебя старый лис?
– Обманул, – кивнув головой, ответил милиционер. – И дальше будет обманывать, потому что я один, а вы не хотите помочь.
– Сейчас тебе никто не поможет, – сознался Пиапон. – У людей праздник встречи, а праздник без водки – какой праздник? Сейчас не помогут. Ты маленько погоди…
– Пиапон, ты ему скажи, пусть он не отбирает у торговцев водку, – попросил Токто. – Он людей против советской власти этим настраивает. Неужели это он не понимает?
– А ты неужели не понимаешь, что торговец не хочет новой власти, новых торговцев-кооператоров? – спросил Пиапон.
– Маленько понимаю, не глупый.
– Советская власть отнимает власть У над охотниками-должниками.
– Должники все равно обязаны вернуть ему долги. Честные люди по-другому не могут.
Пиапон не ответил, потому что сам был согласен в этом с Токто. Но долги охотников накапливались годами, многие молодые охотники ныне расплачиваются за умерших отцов и даже дедов. Справедлив ли такой долг? Этого Пиапон не знал. Над этим еще следовало подумать, не сегодня, а позже, на свежую голову.
– Все же этого У надо выгнать, – продолжал Токто, – он обманщик. Никогда не забуду, как он потребовал с меня долг умершего Чонгиакингаса.
«Запутанное дело, все перемешалось в голове», – подумал Пиапон и сказал милиционеру:
– Ты здесь уже ничего не сделаешь.
– Я понимаю, – ответил милиционер, – мне лучше уехать.
Милиционер уехал. Узнав об этом, старый У безбоязненно начал торговать водкой в лабазе. Подвыпившие охотники несли ему последние шкурки: одни расплачивались за долги и тут же вновь должали, другие брали водку и присовокупляли ее к старым долгам. Торговец только успевал записывать в долговую книгу.
– Калпе, ты умный, честный, как отец, – улыбался У, зачеркивая имя Калпе. – Отец твой, Баосангаса, был хороший человек. Ты в него пошел. Ты больше не должен мне, я снял твой долг. Все.
Калпе еле стоял на ногах, если бы не прилавок, он свалился бы на пол.
– Я честный, я долг отдал! Понял? Честный! – кричал он. – А ты все равно собака, паршивая, все равно… Теперь мой сын без жены останется… Кто виноват? Собака, ты виноват…
– Ты долг вернул! – закричал приказчик.
– Вернул… А все вы собаки… Жену моего сына съели.
Далда с Киркой подхватили Калпе под руки и увели из лавки. Потом Далда пожаловалась Пиапону и расплакалась.
– Глупец, – от злости плюнул Пиапон. – Умирал торговец без его мехов! Ну и голова. Что теперь сделаешь? Назад шкурки не отберешь…
Померк с этого момента праздник для Пиапона. Если даже его брат, которого он считал умным, за водку спустил всю пушнину, то другие охотники, должно быть, совсем головы потеряли. Какой же это праздник? Сегодня веселись, а завтра плачь? Отрезвятся завтра охотники и опять будут мучаться, думать, как прокормить семью, как достать на зиму охотничьих припасов.
«Новая власть, а тяготы те же, – думал Пиапон. – И торговец-обманщик тут же. Сколько так будем жить?»
Пиапон засобирался домой, чтобы не видеть, как старый У обирает охотников. Уехать надо, не обижая родственников и друзей. Но как это сделать? Можно было, конечно, сослаться на дела, если бы они были. Но Пиапон не знал даже, чем должен заниматься председатель Совета. Спрашивал он об этом однажды болонского председателя, но тот и сам представления не имел.
Помог ему Токто, он разругался с торговцем и уезжал в Джуен. За ним и Пота с Идари. Пиапон попрощался с ними, потом с дочерью Мирой и с зятем Пячикой и с легким сердцем покинул Болонь. По пути заехал в Малмыж, зашел к Митрофану Колычеву.
– Один возвратился, – сказал Митрофан по-нанайски, поздоровавшись с другом. – Зачем в Болонь убежали?
– Плохо получилось, Митропан, очень плохо. Я только там сообразил все.
– Хоть поздно, и то хорошо. А кооператоры тут забеспокоились, не понимают, почему уехали. Дружно уехали, – улыбнулся Митрофан. – Только плохо, что командовал У. Если бы ты командовал, совсем по-другому вышло бы, верно?
– Нет, Митропан, люди все выпившие, думы у всех одинаковые, праздновать хотят – тут ничего нельзя было поделать.
Митрофан все это понял сразу и как мог растолковывал кооператорам, милиционеру, но те были молоды, горячи, они хотели с ходу установить законы советской власти и завоевать уважение охотников. Возвращение облапошенного милиционера, его признания несколько остудили одних, других, наоборот, распалили, и они готовы были принять чрезвычайные меры.
– Ничего, Митропан, это только начало, – продолжал Пиапон. – Наши люди дружно встали, когда была война за советскую власть, теперь они еще дружнее пойдут за ней.
– Первый блин – комом, – сказал Митрофан по-русски.
Пиапон не понял поговорки, но не стал переспрашивать. Хозяйка собрала на стол и пригласила его кушать. За столом друзья заговорили о своих житейских заботах, о большой воде, о будущей кетовой путине и зимней охоте.
Митрофан все последние годы охотился в тайге вместе с Пиапоном и его родственниками, но нынче зимой решил «гонять почту». Пиапону хотелось пойти на лесозаготовки, у него не было уверенности, что прокормит семью охотой, но на озере Шарго не заготовляли лес со времени войны, и неизвестно было – станут ли возобновлять работы. Зима предстояла трудная, поэтому друзья много говорили о ней. Потом Митрофан начал вспоминать, как он, похоронив отца, отправился по заданию партизанского штаба в верховья Тунгуски.
Случилось это зимой 1921 года. Митрофану Колычеву дали задание обследовать, возможно ли провести обозы и партизанские отряды с Тунгуски на озеро Болонь. Партизаны хотели по этому пути перебросить на Амур необходимые боеприпасы и военные силы для освобождения Николаевска.
Митрофан никогда не ходил на Тунгуску и проводников мог набрать только среди озерских нанайцев на Харпи. На одиннадцать охотников нашлось всего три винчестера с десятью патронами, три нарты и девять собак. Пошел с Митрофаном и сын Токто, Гида. Гида долго отнекивался, находил разные причины и, наверно, отказался бы идти, если бы его жена не пристыдила.
– Я думала – ты настоящий охотник, – сказала Гэнгиэ. – Все охотники воевать ходили, новую власть ходили защищать. Знала бы я дорогу, сама пошла.
Гида вспыхнул и стал собираться. Всю дорогу он грустил, редко разговаривал.
– Жена у тебя с характером, – сказал ему как-то Митрофан.
– Она самая хорошая женщина, – грустно ответил Гида.
– Ты ее слушаешься?
Гида промолчал. Митрофан усмехнулся.
– Выходит, она верх взяла.
– Что ты понимаешь?! – вдруг рассердился Гида. – Ее все слушаются: и отец и мать, все слушаются. Все любят.
Больше Митрофан не затевал разговора о Гэнгиэ.
Маленький отряд поднимался по Симину. Снегу было мало, и собаки без труда тащили легкие нарты. По обеим берегам тянулись густые тальники, на них сидели тетерева.
– Эх! Ружье бы! Суп получился бы вкусный! – ахали охотники, с завистью глядя на черных птиц. Но ружей охотники не взяли: зачем они, когда нет ни пороха, ни дроби? Только лишняя тяжесть. Вскоре отряд вышел на реку Кур и по ней начал спускаться к Тунгуске. Встретили знакомых охотников-тунгусов.
– Война идет, большая война, – сказали охотники. – На Тунгуске много народу, стреляют. Страшно там, убить могут.
– А где красные? – спросил Митрофан.
– Никто не знает. Сегодня красные здесь, завтра там, потом белые придут, уйдут. Ничего не поймешь.
– Сегодня где красные?
– Они в тайге, мы в тайге, чего узнаешь? Позавчера они на Кукане сидели, поджидали белых. Белые пришли, красные их всех постреляли, винтовки, патроны, всякую еду забрали и в тайгу ушли.
– Куда ушли?
– Ты совсем ничего не понимаешь, русский. В тайге охотишься, а не понимаешь. В тайгу ушли.
Митрофан для маскировки был одет в охотничий таежный наряд, и тунгусы приняли его отряд за охотничью артель, но им не нравилось чрезмерное любопытство русского.
– Много разговариваешь, – сказали они на прощание.
Добравшись до Тунгуски, отряд Митрофана стал лагерем. Охотники натянули палатку, построили два еловых шалаша, на ночь выставили караульного.
– Митрофан, люди идут, много людей, – сообщил в полночь караульный.
Колычев вышел из палатки, долго прислушивался.
– Тайгой идут, без лыж, – шептал караульный.
– Что будем делать? – спросил Митрофан, так и не услышав приближения людей. – Кто они, свои или враги?
– Как что делать? Убегать надо, три винчестера, что сделаешь? Патронов нет.
Чутко спавшие охотники сразу поднялись, взяли свои котомки и отошли на сотню метров от лагеря. Только теперь Митрофан услышал скрип снега под множеством ног, сопение усталых людей и бульканье жидкости в жестяных сосудах.
– Водку таскают, – подсказал ему Гида.
Он несколько раз бывал в этих местах с отцом и встречал спиртоносов-контрабандистов; среди них иногда встречались удэгейцы, тунгусы и нанайцы. Все они, как правило, были хорошо вооружены и могли постоять за себя. Спиртоносы прошли совсем рядом. Митрофан не видел их, но охотники по скрипу снега под ногами насчитали двадцать человек.
Охотники вернулись в палатки и шалаши, но только стали засыпать, как их вновь поднял караульный. Это опять шли контрабандисты.
– Здесь их тропа, – сказал Гида.
Утром пятый отряд контрабандистов, наткнувшись на лагерь, остановился на отдых. У спиртоносов имелись легкие японские винтовки «арисаки», пистолеты, ножи и кинжалы на ремнях.
– Кто такой? – спросил Митрофана вожак контрабандистов.
– Сам видишь, охотники, – ответил Митрофан.
– Ладно, я так просто допытываю. Бедно вы живете, даже чаем не угостите.
– Кто нынче богато живет?
– Да, верно. Бедно все живем.
Вожак контрабандистов разговорился, и Митрофан стал расспрашивать его, где достают спирт, много ли на этом зарабатывают, можно ли у китайцев купить продовольствия, потом, как бы мимоходом, узнал и о расположении белогвардейцев.
– А красные, видно, в тайге прячутся, – сказал он.
– Они в тайге, но другие красные, слышал я, всю Сибирь ослобонили, сюда вот-вот подойдут.
– Какие другие?
– Красная армия. Говорят, везде она белых бьет.
Контрабандисты угощали охотников спиртом, делились продуктами. Митрофан пил со всеми вместе, опьянел и уснул. Проснулся он вечером. В лагере появился новый человек: он допытывался, где находятся партизаны. Митрофан прислушался, и что-то заставило его насторожиться.
Вожак спиртоносов дружески попрощался с Митрофаном и оставил ему почти литр спирта.
– Зачем тебе партизаны? – спросил Митрофан пришельца, когда ушли спиртоносы.
– А тебе какое дело? – насупился гость.
– Коли нет дела, не спрашивай. На, выпей.
Тот выпил, разговорился. Митрофан слушал, и все больше возрастало в нем недоверие. Настораживала гладкая речь гостя, так не говорят неграмотный крестьяне.
– Ты, брат, темнишь, – сказал ему Митрофан. – Ты, наверно, с какой-то нехорошей задумкой ищешь партизан. Говорят, тут рядом беляки, не от них ли ты случаем?
– Тебе-то что, охотник, и незачем тебе лезть не в свое дело.
Митрофан неожиданно навалился на гостя, закрутил руки назад и, пошарив в его карманах, вытащил браунинг.
– Вот ты какой! Шпиен? Сознавайся, паскуда!
– Ты кто, чтобы допрашивать меня?
– Партизан.
Гость прикусил язык, замолчал. Ему связали руки. Ночью Митрофан сам стоял на карауле. Утром охотники снялись с лагеря, пошли искать партизан. Встретили их совсем неожиданно, недалеко от своего лагеря, передали белогвардейского лазутчика.
– Зря ты, друг, эту экспедицию затеял, – сказал командир партизан, узнав про задание Митрофана. – Зря. Не ближний это свет таким путем силы в Николаевск перебрасывать. Да и людей лишних нет тут. Повсюду идут бои, на железнодорожных станциях, в селах, в тайге. Ты слышал про Шевчука? Наш командир, он знает уже про вашу экспедицию, и его мнение я вам передаю…
Митрофану ничего не оставалось делать, он возвратился на Амур, оставив Гиду проводником у партизан.
– Ох и упрямился парень, – засмеялся Митрофан. – Слезы на глазах, не хочет оставаться – хоть бей. А нам больше некого в проводники оставить, он моложе всех.
– Ты знаешь, Гида ведь тогда сбежал от партизан, – сказал Пиапон.
– Знаю, нехорошо поступил парень.
