Текст книги "Амур широкий"

Автор книги: Григорий Ходжер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 36 страниц)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

После встречи и задушевной беседы с Карлом Яновичем Луксом Богдан почувствовал волнение и какое-то непонятное беспокойство. Чем это было вызвано, он сам себе не мог объяснить.

– Волнуешься? – спросил Михаил Гейкер. – Я тоже что-то волнуюсь. Конешно, ты ни разу не бывал дома, не встречался с родственниками, с друзьями. А я и другие ездили, встречались. Зря ты не ездил на Амур…

– Много работы, хочется больше познать, взять хочется больше, понял? – ответил Богдан.

– Будто тебе одному этого хочется. Умник какой. Конешно, всем хочется. Но домой неплохо съездить. Зря нынче я не поехал.

– Чего это ты вдруг так, зря да зря. Кто тебя держал? Литер тебе давали, продуктовый паек давали – пожалуйста, езжай домой, товарищ Конешно. А ты не поехал.

Михаил не обиделся на «товарищ Конешно».

– Жалко тебя стало, – засмеялся он. – Ты один на лето остаешься, один помогаешь Севзвездину нанайскую грамматику довести. Решил помочь вам, вот и остался.

– Хитрый ты, Моло-Мишка!

– А ты думал. Конешно, хитрый. А волнуюсь, потому что сердце чует, приедут друзья или просто знакомые. Ведь Институт народов Севера открывается, должны приехать новички.

– Должны, я тоже жду.

– Институт уже, знаешь, как назвали ненцы, эвенки, чукчи? Красный чум! Красная яранга! А мы как назовем? Красный хомаран или красная фанза?

– Молодцы ребята, хорошо назвали. Ведь этот дом на Обводном канале теперь будет знать весь Север. А может быть, и весь мир, потому что ни в одной стране нет такого института. Только у нас есть, в Стране Советов, в городе Ленина.

– Умеешь говорить. До сердца доходит.

– Смеешься? А чего смешного? Ну, скажи, где, в какой другой стране столько внимания уделяют маленьким народностям, как у нас? Где открывают для них специальные институты и обучают бесплатно, одевают, кормят бесплатно, водят по театрам, музеям? Где?

– Зачем сердиться? Я вовсе не смеялся, а просто так…

– Нельзя «просто так», со смешинкой говорить о большом деле. Обидно. А что делается сейчас на местах! Ты вот ездил, видел своими глазами, а я отсюда сердцем чую. Я бы сейчас уехал туда, если бы отпустили. Я слишком задержался тут, слишком много задарма съел хлеба, пора долг отдавать.

– Ладно, Богдан, не сердись. Я же пошутил с красным хомараном и фанзой. А долг мы уже отдаем, так я думаю. Вместе с учеными букварь пишем, грамматику составляем. Я сам удивляюсь, как так получается? Мы сами учимся и сами букварь пишем.

Богдан задумался. Действительно, как-то чудно получается, что приехал сюда малограмотным, а ученые сразу приобщили его к своей работе. Случалось ли с кем-нибудь так, как случилось с ним? Нет, не было раньше такого, так же как не бывало раньше Института народов Севера, школ и больниц для малых народностей, собственной письменности. Все это дала советская власть, партия Ленина.

– Букварь – это нашим детям, – продолжал Михаил. – Только представлю себе, как читают наш букварь, и что-то начинает у м, еня в груди ворочаться, в глазах щипать. А у тебя?

– Нет, просто приятно.

– Мне тоже приятно. Так же было, когда я влюбился…

Богдан усмехнулся: сейчас начнет рассказывать о своей любви. Людмила Константиновна была моложе Богдана, Михаила и других студентов. Но ее все звали по имени-отчеству из-за ее должности медсестры; такой редкой среди северян. Михаил давно влюбился в нее и только, кажется, недавно объяснился.

– Не улыбайся, – сказал Михаил. – Взяли привычку, как сказал о любви, улыбаться. Мы скоро поженимся, она согласна уехать на Амур.

– Миша! Правда?

– А что? Вру, думаешь?

– Молодец, Моло! Ты ведь доктора привезешь на Амур.

– Конешно, привезу. Думаешь, сам не знаю. Вот вы тоже женились бы и увезли кто доктора, кто учителя, и мы весь район обеспечили бы докторами и учителями.

– Это ты один такой удачливый, нам куда до тебя.

– А ты чего с девчонками не гуляешь? Они сами, думаешь, к тебе на шею бросятся? Жди, состаришься…

С Михаилом Богдану всегда приятно поговорить. Весельчак он, выдумщик, загрустишь – мигом грусть развеет.

Жили северяне теперь на Обводном канале, где стоял новый Институт народов Севера. Каждый день в общежитии появлялись новички. Позавчера прибыла большая группа тунгусов, вчера приехали самоеды и остяки. Богдан с нетерпением ожидал амурских: ульчей, нанайцев, нивхов.

– Как ты думаешь, сегодня наши приедут? – спросил Михаил, перестав дурачиться. – Ты кого ждешь?

– Сам не знаю.

– Я тоже не знаю, но кто-то все равно приедет. Яшка Самар вернется, ведь ему литер выдали туда и обратно.

Яков Самар приехал в Ленинград год назад, скучал по дому, чуть не заболел, Михаилу земляки дали задание – веселить Якова, смешигь, чтобы не тосковал и не заболел. Все нанайцы были рядом с Яковом. А когда окончились занятия, выхлопотали ему литер до Хабаровска и обратно, проводили на вокзал, усадили в поезд.

– Напейся вдоволь амурской воды, да не забывай, что у тебя в кармане билет обратно в Ленинград, – напутствовал его Михаил. – А нам привези по кусочку юколы. Не забудешь? Соленой кеты привези, мы тут с картошкой ее сварим. Ладно? Возвращайся…

Ни в этот день, ни на второй студенты-нанайцы не дождались земляков. Только на третий день появились они. Была суббота, Богдан с Михаилом и Людмилой собирались на Каменные острова погулять. Богдан любил этот парк, хотя он нисколько не походил на тайгу, любил покататься на лодке, хотя и лодка – не оморочка. Но вода – она всегда вода, что на Неве, что на Амуре, и если любишь ее как тайгу, как свой дом, она всегда приносит тебе радость. Почему-то Богдан именно на воде чаще всего вспоминал дом, тайгу, беседы с дедом-старшим Баосой и дедом-младшим Пиапоном и почему-то на воде чаще ощущал зов родной земли амурской, о которой говорил дед Пиапон.

Богдан с Михаилом ждали Людмилу, но вместо нее в комнату вбежал Яшка Самар, бросился к Михаилу, обнял и начал тузить его кулаками по спине.

– Соскучился, Миша, по тебе! Посмотрю на воду – тебя вспоминаю, поймаю рыбы – тебя вспомню. Ты как шаман!

– Вот, говорил я тебе, а?! Вот как надо, – радовался Михаил.

Потом Яша подбежал к Богдану, обнял.

– А тебя, Богдан, девушка спрашивает, – сообщил он. – Такая красивая, я еще никогда не видел такой. Кто она тебе, сестра? Невеста?

У Богдана сердце забилось, будто белка в клетке.

– Откуда я знаю, – как можно спокойнее ответил он, – сперва надо взглянуть.

– Пошли, пошли, – заторопил Яшка. – Много наших приехало, двенадцать нанай, пятеро ульчей, два нивха.

Богдан, чувствуя непонятную тяжесть в ногах, будто кто привязал к ним гири, шел за плечистым Михаилом и заглядывал вперед через его плечо. В вестибюле стояли чемоданы, наспех сколоченные из фанеры, аккуратно перевязанные веревками баулы и тюки. Рядом толпились приезжие. Их уже окружили студенты, теребили, обнимали знакомых, расспрашивали. Вдруг прикрывавший Богдана Михаил метнулся в сторону и обнял невысокого, такого же, как и он, плечистого паренька. Богдан растерянно стоял на лестнице и смотрел, как обнимались земляки.

– Это он брата встретил, – сказал Яшка. – Я нарочно не сказал ему, что брат приехал. Гэнгиэ, где ты?

Богдан вздрогнул: Гэнгиэ! В голову ударила кровь, в глазах потемнело. Откуда она? Как семья? Гида? «Береги себя, Богдан», – услышал он голос, который слышал в шепоте листьев, в звоне ключа, в пении воды под оморочкой.

– Богдан, здравствуй!

Перед ним стояла Гэнгиэ, красивая, смущенная. И глаза ее косульи, и волосы такие необычные, не по-нанайски черные, а светлее… Она, такая близкая и родная… Здесь, в Ленинграде, вдали от Амура – еще роднее.

– Гэнгиэ, ты? Как?

– Приехала.

– Как?

– Так…

Слышали окружающие этот разговор, но никто не мог понять, о чем они говорят, а они все понимали, и отвечала Гэнгиэ длинно, ясно, хотя сказала только «так». И вопрос Богдана «как» спрашивал об очень многом, и тоже понятен был только ей. Богдан оглядел Гэнгиэ. На ней аккуратная кофточка, черная юбка, серые чулки, простые туфли – все необычное, и потому Гэнгиз выглядела еще красивее.

Провожаемые десятками глаз, они спустились с лестницы и встали за колонной. Здесь только они немного успокоились. Гэнгиэ взяла его руку, погладила, смущенно опустив глаза. Руки ее дрожали.

– Как доехала? – спросил Богдан и тут же понял, какой глупый вопрос задал, и засмеялся.

Гэнгиэ тоже засмеялась и попросила:

– Молчи лучше, я ничего тебе толком пока не расскажу, я растеряла все слова. В глазах туман, голова кружится целый день. Лучше помолчим.

Богдан крепко сжал ее руки, заглянул в глаза.

– Новички, за мной! – раздался наверху голос.

– Сейчас поведут вас в комнаты, потом накормят, сводят в баню. Вечером будете отдыхать, поняла? – торопливо шептал Богдан. – Ты будешь свободна. Я тебя буду ждать здесь, у этой колонны. Запомнишь?

– Не знаю, Богдан, я даже не помню, с какой стороны зашла, где нахожусь, ничего не понимаю, я сама не своя.

– Хорошо, я тогда сам разыщу гебя.

Богдан подошел к чемоданам, тюкам, обернулся к Гэнгиэ, спрашивая взглядом, который ее. Гэнгиэ взяла маленький сверточек и улыбнулась. И тут Богдан понял все.

– Ты сбежала? – спросил он.

– Потом, – опять улыбнулась Гэнгиэ.

«Вот она какая, Гэнгиэ! – восхищенно подумал Богдан, глядя ей вслед. – Какая молодец! Потянулась к знанию, к свету. Сбежала от мужа, чтобы стать грамотной, полезной для своего народа. Молодец!»

– Вот теперь я понял, почему ты с девушками не гуляешь, – сказал Михаил, подходя к Богдану. – Когда такая у тебя невеста, разве о другой подумаешь?

– Ты ошибся, она не невеста, – засмеялся Богдан.

– Врешь, по глазам видно.

– Кто она? – спросил подошедший Яков.

– Знакомая, вместе рыбачили.

– Знакомая, – передразнил Михаил. – Яша, голову мою обреешь, если он не женится на ней. Потом в придачу еще отдам шелковую рубашку с галстуком.

– Проспоришь, – сказал Богдан.

– Ни за что. Ты посмотри, Яша, в его глаза, это же глаза сумасшедшего или влюбленного…

Прогулку на Каменные острова тут же отложили. Людмила Константиновна осталась в общежитии хлопотать со всеми нанайцами о праздничном ужине. Яков привез летней юколы, вяленых сазанов, соленой и сушеной черемши, несколько лепешек из толченой черемухи. Все было нанайское, родное, привычное с детства!

Вечер амурского землячества устроили в столовой. Пригласили Карла Лукса, Сашу Севзвездина. За длинным столом, покрытым белой скатертью, сидели нанайцы, ульчи, нивхи. Богдан сидел рядом с Гэнгиэ, подкладывал ей в тарелку студенческой еды и улыбался, глядя, как она неумело обращается с вилкой.

– Хочешь, я тебе сарбой – палочки для еды – достану? – спросил он.

– Не надо, Богдан, я лучше буду учиться вилкой есть. Я уже немного научилась, пока в Хабаровске была и сюда ехала. – Гэнгиэ оглядела Богдана, скользнула взглядом по отглаженному костюму, белому воротнику, галстуку. – А этот ошейник самому надо завязывать? Красиво. Здесь все красиво. А ты совсем другой…

– Постарел?

– Нет, не постарел. Ты просто стал другой человек, я бы тебя ни за что не узнала, если бы встретила где.

Кто-то забренчал вилкой по бутылке, требуя тишины.

– Товарищи, друзья! – поднялся высокий широкоплечий Карл Янович. – Ну вот, мы встретились здесь, за этим столом. Вы, дети Амура, встретились на берегу Невы! Как в сказке. Это стало возможно только потому, что победила Великая Октябрьская революция, потому, что наша партия и правительство решают национальный вопрос по заветам Ленина…

– Кто это? – спросила Гэнгиэ.

– Лукс, старый революционер, большевик. В Хабаровске был председателем комитета Севера, здесь стал заместителем директора нашего института.

Ничего не поняла Гэнгиэ из этого объяснения, как и не понимала речи Карла Лукса. До замужества она еще знала несколько русских слов, а на Харпи все позабыла.

– Институт народов Севера открыт для вас, – продолжал Карл Янович. – Учитесь, набирайтесь знаний и несите их своему народу. Вы сами видели, какие преобразования происходят на Амуре, знаете, как не хватает грамотных людей. Председатели сельсоветов, колхозов сплошь неграмотные или малограмотные люди. Кооператоры тоже. Нет секретарей сельских Советов, бухгалтеров, кассиров в колхозах. Не хватает учителей. Здесь, в институте, вы будете обучаться на факультетах педагогическом, советского строительства, кооперации. Вас ждут на Амуре, и потому старайтесь, учитесь.

Все захлопали в ладоши, Гэнгиэ последовала их примеру.

– Ты юколу ешь, – сказала она Богдану. – Соскучился ведь?

– Соскучился, – признался Богдан. – Я бы сейчас поел боды или полынного супа и кеты.

– Где их здесь приготовишь? Откуда возьмешь полынь, свежую рыбу, кету?

Гэнгиэ после бани посвежела. От нее пахло туалетным мылом, одеколоном. Это постарались студентки-землячки.

– Ты ничего не успела рассказать, – прошептал Богдан. – А я хочу услышать новости, как мои живут, как твои…

– Моих там уже никого нет.

После ужина, одевшись потеплее, Богдан с Гэнгиэ вышли прогуляться. Расцвеченный тысячами освещенных окон, уличными фонарями, город восхитил Гэнгиэ.

– Богдан, я всю дорогу смотрела в окно, – рассказывала она. – Какая большая земля, а! Сколько ехали мы, как быстро ехали, а края земли нет. Удивительно. Столько городов, сел проехали – не сосчитать. Столько чудес – глаза разбегаются. А ты, наверно, уже все знаешь, да? Как я тебе завидую.

– Не завидуй, учись прилежно, все сама узнаешь.

– Как буду учиться – не знаю. Я же ничего не понимаю, букв не знаю.

– Ты приехала, чтобы научиться грамоте. Все будет хорошо, я тебе буду помогать. А теперь расскажи все, все.

– Отец твой председателем сельсовета работает. Здоров. Мать, брат, сестра тоже здоровы. Брат твой Дэбэну двоих детей имеет.

– Вот как! Молодец, обогнал меня.

– А ты разве… – Гэнгиэ испуганно смотрела в глаза Богдана.

– Что? Женат, думаешь? Нет, не успел, – рассмеялся Богдан.

Гэнгиэ успокоилась и продолжала рассказ.

– Мой бывший муж ждет третьего ребенка, отец его и мать здоровы. О дядях своих, наверно, знаешь? Рассказывали?

Богдан слышал о няргинцах от ребят, возвратившихся с Амура после летних каникул.

– Ты расскажи о себе, – тихо попросил он, когда сели на скамейке в парке.

– О себе нечего рассказывать, Богдан. Какая у меня была жизнь? Скажешь, он любил меня. Да, любил. Но я не любила его. Когда мы с тобой впервые увиделись, ты помнишь? Нет? А я помню. Ты проезжал из Джуена в Нярги, останавливался в Болони. Тогда я увидела тебя…

– Я много раз останавливался в Болони.

– Да. Но тогда я тебя впервые увидела. Потом я видела тебя много раз. Когда ваша лодка приставала в Болони, я шла ближе к вам за водой. Или выходила чистить кастрюлю.

– Нарочно?

– Потом я вышивала кисет, – продолжала Гэнгиэ, не отвечая на вопрос Богдана. – Не ему, другому. Однажды приехал его отец, выпили, и тогда мой отец начал меня продавать ему…

– Кому ему? Токто, что ли?

– Да, отцу Гиды.

– Как так, Токто сватался сам?

– Нет, отец мой отдавал меня. Но Токто хороший человек, сказал, не хочу губить ее, она молода и… молода, мол, грех не хочу брать, говорит. Отказался.

– Молодец! – выдохнул Богдан. – Я же ничего этого не знал.

– Никто не знает, даже Гида не знает. Потом Гида увидел меня и потребовал у отца, чтобы сватал. Тогда заставили меня быстро кисет закончить и заставили подарить. Помнишь это?

Да, Богдан помнил все.

– Этот кисет не ему был вышит, – жестко проговорила Гэнгиэ. – Теперь я женщина, Богдан, мне нечего стесняться…

Богдан даже не заметил, как очутилась ее теплая рука в его ладонях, он гладил ее…

– Потом стала его женой. Однажды узнаю, что у него есть девушка, она родила от него сына. Я не знала, куда мне деться от стыда, где спрятаться от людских глаз, хотя мы одни жили на Хэлге, но мне казалось, что много-много людей смотрят на меня, тычут пальцами и смеются. Я нарочно съела гу и стала умирать. Потеряла сознание… Да твой отец с его отцом вовремя вернулись, оживили. Вот как было, Богдан. А ты всегда видел меня спокойной, не знал и не догадывался, о ком я думаю, а я думала о тебе. Когда ты уходил в партизаны, я плакала всю ночь, подушка была мокрая. Я молилась эндури, чтобы он берег тебя…

– Береги себя, сказала ты тогда, – пробормотал взволнованный услышанным Богдан.

– Говорила, громко сказала, чтобы все слышали, чтобы и он, трус, услышал. Ты знаешь, его партизаны взяли проводником, а он сбежал. Трус! Погом он мне говорил, соскучился, мол, не мог больше… Как я возненавидела его! Но что я могла сделать? Сбежать? Куда? Дома отец изобьет и вернет с позором. Куда я могла деться? Отравиться еще раз боялась. Топиться – тоже. Жила я как мертвая, не было в моей жизни радости. Нет, вру. Однажды в Болони была рада, когда сама обняла тебя… Не могла… Когда услышала от Нины о тебе, что собирают людей в Ленинград, услышала, как девушки бегут от родителей, жены от мужей на учебу, я тоже сбежала. Хотели меня оставить в Хабаровске, но я боялась, что приедут, выкрадут, ведь до Хабаровска совсем недалеко. А здесь они не найдут, сюда не доберутся.

– А ты храбрая, Гэнгиэ, решилась на такое.

– Какая храбрая, побоялась второй раз отравиться.

– Зачем? Догадывалась ведь, что есть человек, который горевал бы…

Гэнгиэ опустила голову.

Богдан нежно гладил руку Гэнгиэ и думал о ее судьбе, о судьбе любимой жены Гиды. Если любимая жена пережила столько, то можно себе представить, что достается нелюбимым женам, которых избивают как собак, заставляют выполнять самые тяжелые и грязные работы.

– Больше этого не будет, – сказал он, задумавшись.

– Чего не будет?

– О будущем я говорю.

– Будущее… Ты теперь далеко видишь, ты грамотный… А я что, я сбежавшая от мужа жена, неграмотная, темная женщина…

– Перестань, Гэнгиэ, не говори так.

Богдан обнял ее, прижал к груди ее мокрое от слез лицо.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

– Нельзя стрелять, – сказал Холгитон и не услышал своего голоса. – Грех стрелять. Он с когтями, мы с копьем…

Холгитон поднял голову, глаза его облепило снегом, и он не увидел тигра, но почувствовал его близость, унюхал его кошачий запах. Он побарахтался в снегу и, как самому показалось, резво вскочил на ноги, выставил вперед копье. Тигр, оскалив зубы, лежал перед ним в нескольких шагах. Холгитон вытер с лица снег и медленно пошел на него.

– Ты не Амбан, ты вор! Тебе стыдно стало, ты сам ищешь смерть. Получишь…

Полосатый зверь скалил зубы, но вместо густого рева из его глотки вырвался хрип. Холгитон напружинился и всем телом бросился на тигра. Копье его мягко вонзилось в горло зверя.

– Получай! Я тебя убил!

Тигр жалобно мяукнул и устало закрыл глаза. Холгитон ждал сопротивления, борьбы, он все еще упирался копьем, ожидая схватки.

– Я тебя убил, – повторил он, когда тигр закрыл глаза. – Прости меня, прости и этих молодых людей, они не виноваты, ты сам виноват. А грех пусть падет на меня, я последний ударил тебя копьем…

Холгитон вытер мокрое лицо рукавицей, сел на снег возле тигра и стал обтирать кровь с копья полой халата. Охотники медленно подходили к своей жертве, все еще держа ружья наизготовке. На лицах страх и удивление. Пиапон встал перед тигром на колени.

– Прости, Ама-Амбан, не от злости стрелял, не от жадности, мы тебя раньше просили уйти, сам виноват. Прости.

Опасливо подошли Калпе и другие охотники, опустились на колени, пробормотали:

– Прости, Ама-Амбан.

Холгитон вытащил кисет, набил трубку и закурил. Руки его двигались нарочито медленно, чтоб другие не видели, как они дрожат, как он испуган до полусмерти. Даже Пиапона била предательская дрожь, и он никак не мог от нее избавиться.

– Дело сделано, – смущенно проговорил он, присаживаясь рядом с Холгитоном.

Старик ничего не ответил. Охотники молча расселись рядом и закурили.

– Что будем делать? – спросил Пиапон после долгого молчания.

– Помолимся, потом домой надо, время пришло, – ответил Холгитон.

– А его?

– Не знаю, самому не приходилось, а старики рассказывали, что, если такое случалось, на месте оставляли. Сучьями, деревьями прикрывали, чтобы вороны не добрались, и насовсем уходили с этого места.

– Оставить, что ли, и нам?

– Как оставить? – вмешался в разговор Калпе. – Нельзя оставлять. Надо привезти, людям показать. Это надо обязательно так сделать. Люди теперь умные, поймут.

– Чего поймут? – спросил кто-то.

– Как чего? Ты сам-то разве не понял, что случилось? Эх, ты. Раньше мы его след целовали, тропу его не осмеливались переходить, а теперь… Время новое, мы обновились, вот что люди поймут.

«Совсем изменился Калпе, – подумал Пиапон, глядя на оживленное лицо младшего брата. – Совсем новый человек. Правильно рассуждает. Надо привезти Амбана домой, надо Воротину сдать, пусть государство в дар принимает. Только зачем государству тигр, что с ним делать? Мясо нельзя есть. Разве что для похвальбы, вот, мол, посмотрите, какие мы стали, ружья и копья поднинимаем на Амбана. Для этого только? Впрочем, это тоже не маленькое дело…»

– Ножом не смейте трогать, – предупредил Холгитон, и Пиапон понял, что старик согласился вывозить тигра из тайги.

В этот вечер охотники молились допоздна, а утром покинули зимник. Длинная цепочка тяжело нагруженных мясом нарт растянулась между деревьями. Среди них выделялась одна нарта с тигром: ее доверили старику Холгитону. Охотники решили выходить на горную реку Анюй. Путь этот длинноват, но зато охотники пройдут по густонаселенному Амуру, покажут свой необычный трофей.

– Пусть люди поглядят, – стоял на своем Калпе. – Старики лучше поймут новую жизнь, новых людей, а молодым это силы прибавит.

Прав оказался Калпе. В первых же стойбищах, Сира и Вира, люди окружили нарту с тигром, дружно помолились и устроили нечто вроде митинга. Потом охотники проходили через русские села, и всюду высыпал народ, плотно окружал нарту с тигром и кто с восхищением, кто со страхом разглядывал грозного хищника. Молва о няргинцах, осмелившихся поднять руку на Амбана, распространилась по Амуру, Любопытные из дальних стойбищ выходили на Амур, чтобы только взглянуть на тигра. Когда подходили к Нярги, вперед выпустили Холгитона с тигром. Няргинцы встретили своих далеко от стойбища.

– Вас человек с ящиком ожидает, – сообщили они.

«Человек с ящиком» оказался фотографом, он долго не выпускал охотников из своих цепких рук, заставлял позировать то всей бригадой, то поодиночке. А когда узнал, что Холгитон добил зверя копьем, потребовал, чтобы тот показал, как это совершилось. Отнекивался старик как мог, но вынужден был уступить напористому фотографу, Вытащил он свое копье, снял чехол и встал перед тигром. А тигр лежал на нарте, привязанный к ней веревками.

– Зачем так, стыдно так, – сказал Калле фотографу. – Видишь, он на нарте веревкой привязан, а он, – Калпе указал на старика, – с копьем на него. Стыдно. Один привязан, другой с копьем…

Фотограф понял свою оплошность, тигра бережно сняли с нарты, положили на снег.

– На мертвого с копьем, – бормотал Холгитон.

– Ладно, не ворчи, – сказал Калпе. – Когда ты его колол, он тоже не совсем живой был.

– Зачем ты так, – сказал Пиапон, отводя брата в сторону. – Все знают, и он знает. Зачем обижаешь?

Вечером в Нярги отпраздновали возвращение охотников.

– Ты очень хорошо сделал, – говорил Пиапон Холгитону. – Вовремя лег, иначе нам нельзя было стрелять, ты мешал. А ты очень правильно сделал…

Холгитон улыбался, хотя оба они знали, что все произошло далеко не так. Когда с тигром было покончено, они разгребли предательскую валежину под снегом, о которую запнулся старик.

– Ты добил его, грех принял… – говорил Пиапон.

– Принял. Надо бы к дяде твоему съездить, что он скажет?

Пиапон понял, что Холгитон не очень надеется на молитвы и предлагает обратиться к великому шаману Богдане Давно не встречался Пиапон с ним. Летом Богдано приезжал поглядеть на невиданный заезок. Пиапона тогда не было в Болони, но он слышал, как был великий шаман поражен увиденным, говорят, что даже молился, просил духов помочь колхозникам, чтобы сваи не валились, чтобы стальные сети не рвались. Богдане добровольно исполнял обязанности всеобщего шамана, хотя колхозным шаманом не стал, потому что в районе не велели принимать его в колхоз, будь даже он трижды великим. Напротив, приказали бороться с ним. Но как Пиапон будет бороться с великим шаманом, да к тому же с родным дядей? Так идут годы, Пиапон молчит, великий шаман потихоньку шаманит…

– Что скажет? Покамлает, отведет грех – и все, – ответил Пиапон.

На следующий день охотники повезли мясо в Малмыж. Холгитон вез тигра. Вдруг охотничье его ухо уловило незнакомый звук, несшийся откуда-то издалека. Старик оглядел торосистый Амур, хотя понимал, что по такому льду не пройдет пароход или катер, оглядел голубое мартовское небо, отыскивая виденный однажды самолет. Страшный переполох вызвал этот самолет в Нярги в позапрошлое лето. Появился он внезапно над Нярги и стал делать круги, испугав до полусмерти старых людей. Попадали они на землю и стали молиться эндури, просить пощады. Они приняли самолет за страшную птицу Кори, которая, по преданиям, питается только лишь человечиной. Пиапон с несколькими молодыми охотниками бегали по стойбищу, кричали, что это не Кори, что это самолет, управляемый человеком. Да никто не поверил им. Когда улетел самолет, поднялись люди без кровинки в лице. Огляделись, одна древняя старуха не поднимается, умерла, бедная, от страха.

Холгитон вертел головой, отыскивая, откуда этот звук идет.

– Деда! Актобус нас догоняет! – закричал сидевший впереди внук. – Они целую зиму ездят, когда дорога хорошая.

– Что это такое?

– Ты что, не знаешь актобуса? У нас все мальчики и девочки знают. Смотри, вон догоняют. Даже два сразу.

Холгитон оглянулся: на них мчались какие-то домики на колесах, наполовину скрываясь в снежной пыли. Странные дома обгоняли последние упряжки так быстро, будто те стояли на месте. Не успел Холгитон набрать полные легкие воздуха, а они уже промчались мимо, обдав снегом и бензиновой гарью. В окошке промелькнуло чье-то лицо в меховой шапке.

– О-ее! Как летит! – восхищенно воскликнул Холгитон. – Как быстро летит!

Автомашины остановились впереди. Из каждой выпрыгнули по два человека.

– Тигра! И правда, тигра! – закричали они, подбегая к Холгитону. – Старик, ты сам его кокнул?

– Вместе с другими, – ответил Холгитон, отворачивая нос от водителей: слишком остро несло от них незнакомым запахом.

Подшучивая друг над другом, шоферы гладили мягкую шерсть зверя, рассматривали старые желтые его зубы и смеялись.

– Старик, в Малмыж везешь?

Подъехали остальные нарты, охотники сгрудились вокруг Холгитона.

– В Малмыж, государству сдавать будем.

– Редкий зверь. А давай мы его на машине подвезем, а? Пусть хоть мертвый прокатится. Да и ты садись к нам.

Холгитону очень хотелось прикатиться на этой незнакомой домовине, ощутить ее бешеную скорость, но он вовремя взял себя в руки.

– Его не может, шибко плохой запах, – сказал он.

– Так он и чует!..

– Не надо, ребята, – удержал шоферов Пиапон. – Пусть зверь на нарте едет. А старика можете подвезти.

– Чего одного старика, с тигрой надо. Давай с тигрой, а? Нам приятно его подвезти, никогда такого груза у нас не было. Давай, а?

Пиапон посовещался с Холгитоном, и старик, махнув рукой, согласился. Дюжие шоферы подхватили тигра за лапы и с трудом забросили в кузов машины. Холгитона с внуком усадили в переднюю машину. Машина заурчала, зафыркала громче и тронулась с места.

– Дед, поехали! – закричал внук.

– Вижу. О-ее, как быстро! Быстрее собак, быстрее лося! – Холгитон обернулся и сказал по-русски: – Шибко быстро летит. Ворона плохо летает.

– Ворону можно обогнать! – обрадовался шофер. За скалой показался Малмыж, расстояние – на одну трубку, если ехать на нартах. Холгитон достал кисет, начал набивать трубку, и когда разгорелась она, машина уже была в Малмыже. Восхищенный Холгитон не находил русских слов, чтобы выразить охватившее его волнение, и повторял:

– О-ее! О-ее!

Машина подъехала к конторе заготпункта. Холгитон нехотя вылез из кабины, обошел машину, пощупал шины. Внук вьюном вертелся у ног.

– Хорошо, быстро летает, как утка летает, – сказал старик.

– Дед, ты мальчикам скажи, что я на актобусе с тобой ехал. Ладно, дед? А то они не поверят.

Вышел из конторы Воротин.

– Тигра привезли на машине? – удивился он. – Холгитон, откуда у тебя автомобиль?

– Привезли, – улыбнулся старик. – Как ветер летел. Вон, смотри, собачьи упряжки только из-за скалы появляются, а я тут уже.

Малмыжане тут же стали сбегаться посмотреть на таежное чудо.

– Не трогать зверя! – закричал Воротин. – Голую кожу оставите мне. Чего смеетесь? Каждый погладит, у каждого на рукавицах по шерстке останется – вот вам и голый тигр.

Воротин шутил, малмыжане не подходили близко, стояли в стороне и разглядывали. Подъезжавшие охотники шумно здоровались с Воротиным, многие обнимались. Потом расспрашивали Холгитона, как он ехал на машине, что чувствовал.

– Ничего не чувствовал, ничего понять не успел, – отбивался старик. – Так быстро ехал, будто летел. Трубку успел только прикурить.

Пиапон тем временем разговаривал с Воротиным.

– Хорошо охотились, мяса много, государственный план выполнили. Только вот он много съел мяса. Куда его денешь?

– Шкуру снимем и отправим куда надо.

– Сам снимай, наши никто не притронутся.

– Знаю, сам сделаю. Шкура ценная. Давайте мясо, принимать начну.

Борис Павлович открыл склад, подкатил к дверям весы и стал взвешивать мясо. Охотники один за другим исчезали с тяжелой ношей в складском зеве. Пиапон наблюдал за ними, и ему казалось, что перед ним лежит огромный ненасытный сказочный зверь и без устали глотает и глотает лосьи и кабаньи туши одну за другой, одну за другой.

– Здорово, Пиапон! Чего задумался?

– Митропан! Здорово!

Друзья обнялись, похлопали друг друга по спине. Так они встречались всегда после долгой разлуки.

– Тигра убили?

– Убили. Всем колхозом.

– У тебя в колхозе народ дружный.

– А у тебя что, все не идут?

– Не идут. Кулачье! Раскулачивать их надо, гадов! Митрофан Колычев собрал в свой колхоз меньше половины малмыжан, другая часть не шла. У них были земля, скот, пастбища на островах – было все, что требовалось крестьянину. Что им делать в колхозе? Зачем отдавать в чужие руки родимых буренушек и резвых лошадушек? Сами прокормят, А в колхозе еще заставят рыбу ловить. Непривычны они, пусть кто любит это дело, тот и вступает в колхоз. Бьется Митрофан уже который год, да как поднимешь большое хозяйство, когда в колхозе чуть больше двадцати семей. А раскулаченные живут по-прежнему единоличниками и посмеиваются над колхозниками. Когда разгневанный Митрофан начинает на них нажимать, завышая свои права, они с жалобой в район – и Митрофану же потом достается на орешки.

– Тебе хорошо, народ послушный, – продолжал Митрофзн.