Текст книги "Амур широкий"
Автор книги: Григорий Ходжер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 36 страниц)
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Заголубели молодым ледком, стекольным звоном зазвенели ключи, кругом бело по утрам от обильного инея, узкие тихие протоки затягивает тонким льдом, и лодка продвигается вперед с противным скрежетом.
Лед скребет дно лодки, и Пиапон думает, что весной ему вновь придется огнем сжигать неровности на днище, иначе лодка теряет легкость хода. Раньше, когда лодки изготовляли из цельного дерева, ее берегли как самую большую драгоценность – куда же нанай без нее? Оставить нанай без лодки летом, зимой без нарт – это все равно, что отнять у него руки и ноги. Кто бы тогда решился выехать по такому льду? Никто бы не решился. Четыре-пять раз выровняешь огнем дно лодки – дыру прожжешь. Теперь досок где угодно можно достать, хоть по три лодки имей на семью. Только зачем три лодки на семью? Это же не нарты, которых на хозяйство требуется три штуки: охотничья, ездовая и женская – чтобы дрова, лед подвозить к дому. А лодки одной хватит, потому что охотники редко ездят на ней, они предпочитают оморочки. Лодки опять-таки больше требуются женщинам – дрова привезти, по ягоды, черемшу съездить.
– Стреляй, чего задумался! – завопил зять Пиапона.
Впереди поднимался большой табун крякв, стоявший на носу Митрофан схватил ружье, пальнул.
– Чего кричишь под руку! – рассердился он, промазав.
– Правда, чего кричишь, – засмеялся Богдан. – Ты виноват, если бы не ты, мы из утки сварили бы на обед суп. Ты виноват, становись впереди, сам стреляй.
Митрофан поменялся местом с зятем Пиапона, подмигнул Пиапону и улыбнулся. Лодка двинулась дальше.
Солнце выглянуло из-за горбатой сопки, и при первых его лучах серебром засверкали шесты охотников, которыми они подталкивали лодку.
Не сплоховал зять Пиапона, первый же табун, поднявшийся за кривуном, потерял трех жирных крякв.
– Вот видишь, никто под руку не крикнул, и есть добыча, – сказал Богдан. – Только почему три, нас четверо.
Митрофан опять подмигнул Пиапону, вот, мол, как подначивает Богдан.
Два дня охотники поднимались по горной реке, потом перегрузили вещи на единственную нарту и поволокли по малому снегу. Пиапон шел на отцовское охотничье угодье, где он впервые встретился с Митрофаном и подружился. На второй день они дошли до места, построили добротный еловый зимник на четверых.
Достаточно было Пиапону пройти по ключу с километр, как он убедился в правильности своего выбора – белки было вдоволь, гулял соболь, сколько – не подсчитаешь, для этого надо обойти свой и соседние ключи.
Наступили будничные охотничьи дни. Вставали до рассвета, завтракали и уходили в синюю тайгу. Возвращались в сумерках и при жирнике снимали шкурки, сушили, обезжиривали и вели неторопливую беседу. Охота была удачная, Пиапон приносил в день по пятнадцать – двадцать белок. Опередить его пока никому не удалось.
– Мне в этом зимнике вольготнее других живется, – говорил Митрофан, – сиди возле камелька да старые кости грей.
– Пэучи си, – ворчал зять Пиапона. Неудачник, мол, ты!
– Ты так думаешь? А хочешь, я завтра больше тебя добуду? Побьемся, а?
Но молчаливого зятя Пиапона трудно было чем-либо пронять, как бы его ни разыгрывали. Богдан пытался расшевелить, но он только улыбался младенческой безвинной улыбкой и умолкал, промолвив два-три слова.
– Боишься? Так договоримся, если я завтра добуду больше тебя, ты будешь кашеварить десять дней подряд. Если ты принесешь больше, то я буду десять дней кашеварить.
Зять Пиапона улыбнулся в ответ и с полным равнодушием продолжал скоблить беличью шкурку.
– Трус! – Митрофан в сердцах плюнул. – Пиапон, я на твоем месте выгнал бы такого зятя. С ним в тайгу лучше не ходи. Ты зятя себе в напарники выбрал?
– Дочь выбрала, – смеялся Пиапон.
– Ладно, помиримся, хотя и не ссорились. Ты говоришь, я пэучи, а я не пэучи, я бью в день по пять – десять белок потому, что не хочу по вечерам с ними возиться. Понял? Рассказать тебе русскую сказку?
– Только по-нанайски.
– Давай я тебя по-русски начну обучать.
– Трудно.
– Лентяй ты, думать даже ленишься. Ладно. Слушай сказку. Жил-был русский старик с мальчишкой. Жил он на этом ключе, только много выше, там, где два ключа соединяются в один.
– Это сказка?
– Старик с сыном ходили каждый день на охоту, били белок. Правда, не так много, как Пиапон. Но шкурки у них завелись. И вот однажды появляется возле их зимника нанай старик тоже с мальчишкой. Крикнул старик по-нанайски: «Это мое охотничье место! Уходите! Предупреждаю, если через три дня не уйдете, убью!» Ничего не понял русский старик с мальчишкой, потому не испугался.
Пиапон, с усмешкой слушавший начало сказки, вдруг насторожился. Богдан тоже.
– Проходит три дня, вновь пришел старик с мальчишкой, кричит: «Три дня прошло, вы не ушли! Теперь я вас убью!» А русский старик лежит в шалаше совсем больной, умирает. Мальчишка ему чай греет, сухари дает, а больше что им есть? Белку бьют, но не едят беличье мясо. Непривычно им, никогда раньше не ели.
– Дураки, самое вкусное мясо не ели, – сказал зять Пиапона.
– Правду говоришь, хоть ты и молчальник. Совсем собрался умереть старик. Тут приходит нанай – отец мальчонки, поглядел на старика русского и давай его ругать. Только теперь он его ругал не за то, что охотничье место занял, а за то, что не умеет жить в тайге. Долго ругался старик нанай, а мальчишка тем временем принялся варить беличьи тушки, которые нашел возле зимника. Заставили они русского старика есть это мясо, сына его накормили. Больше они не оставляли русских, кормили больного старика мясом, сырой печенкой, заставляли пить хвойный отвар, где-то из-под снега доставали разные ягоды. Вскоре русский старик стал садиться, потом вставать, потом побежал, да так, как бывает только в сказках. Обрадовался старик, что выздоровел, еще пуще обрадовался мальчишка русский, что отец жив-здоров.
Митрофан замолк, откашлялся, пошуровал в камельке палкой и закончил сказку такими словами:
– Подружились с того времени старик русский со стариком нанай. А еще крепче стала дружба мальчишки русского с мальчишкой нанай. Дружат они и сейчас, крепко дружат. Дружат их дети, внуки. И будут в этой крепкой дружбе жить, пока солнце на небе светится. Вот откуда пошла дружба русских и нанай. Понял? Ну как, хорошая сказка?
Пиапон слушал, отложив в сторону белку с недоснятой шкуркой и не выпуская трубки. Он сидел не шелохнувшись. Богдана с самого начала удивила необычность сказки, потом он насторожился – голос Митрофана почему-то охрип. Он посмотрел на замершего Пиапона, потом на Митрофана – и все понял.
– Это не сказка, ты выдумал, – сказал зять Пиапона, но никто не обратил на него внимания.
Пиапон курил, Митрофан шуровал в камельке.
– В сказку обратил, – наконец сказал Пиапон.
– Встреча наша теперь и мне сказкой кажется, – ответил Митрофан.
«Вот как! Это он рассказал о своей первой встрече с дедом!» – встрепенулся Богдан.
Утром Богдан вышел в верховье ключа, разыскал место слияния двух ключей. Ему очень хотелось посмотреть место, где зародилась дружба Колычевых с Заксорами.
– Отсюда пошла дружба русских с нанай, – сказал он вслух, вспоминая быль Митрофана. – С этого ключа.
Потом он подумал, что вода этого ключа впадает в горную реку, а там живут другие народности, следовательно, дружба русских и нанай, зародившаяся здесь, как ключевая вода сливается с речной водой, сливается с дружбой других народностей. Река вытекает в Амур, из Амура – в море. А по берегам морей сколько народов! Это дружба всех народов. Но так ли? Как хотелось Богдану, чтобы было именно так, чтобы светлыми, как ключевая вода, оставались всегда отношения между людьми, между народами. Это была бы дружба!
Весь день Богдан ходил по тайге в приподнятом настроении, а когда вернулся в зимник, оказалось, что добыл он меньше всех. Да не в добыче вовсе дело, хотелось ему сказать: я сегодня другой, чем был вчера, – вот в чем дело!
– Встретил я человека, всем бы надо к нему сходить, – сказал Пиапон, и все поняли, что он нашел свежие медвежьи следы. Медвежатины нынче охотники еще не пробовали, обходились кабаниной, лосятиной.
– А нельзя тебе просто сказать: встретил, мол, медведя? – спросил Митрофан, когда залезли в спальные мешки.
– Тайга, Митропан. Тут свои законы, нельзя нарушать.
Утром охотники пошли на медведя. В полдень встретили его и двумя выстрелами свалили. Молодые охотники наломали елового лапника. Медведя перетащили на эту постель.
– Лежи, друг, мы тебе новую постель постелили, мягкая постель, – говорил Пиапон, переворачивая тушу кверху брюхом. – Задери вверх ноги, когда они сильно устают, так хорошо лежать.
Потом он сделал ножом надрез в переносице, привязал ремень и, протянув на восток, прикрепил к воткнутой в снег палочке-тороану. Зять его тем временем разложил девять палочек одну за другой на груди и животе медведя. Пиапон порол шкуру от горла к животу и каждый раз, когда нож его добирался до палочки, приговаривал:
– Не беспокойся, друг, ничего плохого я тебе не делаю, я снимаю с тебя халат. Вот расстегиваю одну пуговицу, вот другую.
Зять его брал очередную палочку, ломал пополам и бросал одну половину на запад, другую на восток. Сняв шкуру, начали разделывать тушу. Пиапон собрался перерезать горло, и зять Пиапона сделал из ветвей крюк и двупалую рогатину.
– Далеко пойдет – зацепи! – сказал он, и зять крюком подцепил горло медведю.
– Вплотную подошел – рогатиной его и упрись крепче!
Зять Пиапона прижал рогатиной горло, и Пиапон одним движением перерезал горло между рогатиной и крюком. Нож наткнулся на шейный позвонок, но тут же легко и быстро отделил голову зверя от туловища.
Митрофан помогал Пиапону, он без подсказки знал, что и когда следует отделять, только в первый раз ему показался диковинным ритуал разделывания хозяина тайги. Он знал русских таежников, которые тоже выполняли этот обряд, так как искренне верили, что если этого не исполнить, то другие медведи узнают и отомстят, как за глумление над своим собратом. Митрофан понимал этих промысловиков, они учились у нанайцев таежному бытию, перенимали их обычаи. Для них законы тайги так же священны, как и для нанайцев. Митрофан по себе знал, как тайга воздействует на психику человека, оказавшегося с ней наедине.
Разделав медведя, охотники выпили кровь. Пиапон вытащил глаз зверя, предложил зятю.
– Проглоти, храбрость для человека никогда не бывает лишней. Усыпил ты нашего друга, еще не одного усыпишь.
Зять послушался и с трудом проглотил глаз. Охотники взвалили на себя мясо, сколько кто мог, и направились в зимник.
«Все по закону, – думал Митрофан. – Неужели сегодня не отведаем медвежатины, по закону вроде бы не позволяется вечером варить ее».
Но Пиапон из каких-то соображений отступил от этого запрета и велел сварить мясо. Ели медвежатину ножом и остроконечной палочкой – к мясу запрещалось притрагиваться рукой. Кости, даже самую махонькую, складывали в одну кучу.
«Так, теперь что не следует делать? – вспоминал Митрофан. – Не дуть на огонь. Это мы выполним».
На следующий день зять Пиапона не вышел на свою тропу, он варил медвежью голову. Он хозяин головы, медведь его. Когда вернулись охотники и приготовились есть, он подал голову Пиапону, челюсть – Митрофану.
– Вернусь домой, одарю охотничьим щенком, – пообещал Пиапон, принимая голову.
«За голову щенка, – вспомнил Митрофан, – за челюсть, кажется, положены патроны». Он вытащил из сумки пять берданочных патронов и отдал зятю Пиапона.
– Спасибо тебе, – сказал он, – возьми, ими сможешь усыпить еще не одного нашего приятеля.
Богдан с зятем Пиапона обгладывали кости и складывали в одну кучу. Через несколько дней, когда все косточки зверя будут собраны, их прокоптят и отнесут под священное дерево, а череп повесят на суку.
– А Богдан еще не усыплял друзей? – спросил Митрофан.
– Нет еще, – ответил Пиапон.
– Чего же ты так, Богдан? Охотничьей собаки не хочешь? Да, ты ведь собрался в город, учиться.
– Да, собрался, – усмехнулся Богдан. – Подначиваешь?
– Зачем? Я к слову, над такими мыслями грех насмехаться. В первое время, наверно, скучать будешь, вспоминать будешь рыбалку, охоту; может, вспомнишь этот вечер в зимнике.
– Когда вдали, то вспоминаешь свою семью, дом, стойбище – все дорого. Я по оморочке даже скучал, – сказал Пиапон.
– Это так, – вздохнул Митрофан.
После жирной медвежатины приятно потягивать густой ароматный чай и неторопливо разговаривать. За чаем следует трубка, а там пора и на боковую.
Два месяца промышляли охотники, добыли немало дымчатых белок – сезон выдался удачный. Пиапону не хотелось возвращаться в Нярги и заниматься непривычной ямщицкой работой: по распадкам еще бегали три-четыре соболя, на речке прятались выдры, колонки, да и белки еще можно было взять не один десяток. Митрофан не смог уговорить его и один отправился домой в Малмыж в начале января.
– Теперь нас трое, – смеялся Пиапон. – Один проглотил язык, другой наполовину перекусил, только третий с целым языком. Не помрем со скуки, как говорил Митропан.
Зима Пиапону выпала удачная, да и молодые не очень отстали от него. Возвратились они в Нярги в начале марта. Далеко от стойбища их встретили внуки Пиапона – Поро и Ванятка. Пиапон прижал их к груди и долго целовал в холодные щеки – он сильно соскучился по этим неугомонным мальчишкам. Наконец старший – Поро от деда попал к отцу, потом к Богдану.
– Дед, у нас дома все здоровы, – сообщил Ванятка Пиапону. – Все живы, только русский дед умер. Приезжал Митрофан и сказал, что умер самый большой наш русский дед, который нам новую жизнь принес.
Пиапон улыбался, слушая болтовню внука, но последние слова насторожили его.
– Что? Как он сказал? – переспросил он.
– Самый большой русский дед умер, давно это уже было, Митрофан приезжал, сказал.
– Кто же это может быть? – недоумевал Богдан. – Отец Митрофана умер давно…
– Я тоже ничего не понимаю, – признался Пиапон.
– Дед, а дед! Ты чего мне привез? А? Стрелы есть? А лук тугой? – теребил Пиапона Ванятка.
– Сорока ты! – засмеялся Богдан. – Все есть, все привезли.
Пиапон посадил Ванятку на загруженную мясом нарту и зашагал к стойбищу. Из Нярги уже валил народ, впереди всех бежали мальчишки постарше на лыжах с собаками, за ними спешили женщины. Таков обычай – встречать возвращающихся из тайги охотников. Мальчишки присоединили своих собак к упряжкам охотников, сами вцепились в нарты с боков и с криком, шумом помчались в стойбище.
Дярикта и Хэсиктэкэ – жена и старшая дочь Пиапона – хозяйки дома и амбара, стоят у дверей амбара, принимают куски мяса и складывают в кучу. В дальнем углу, отдельно от всех других вещей, уложено таежное снаряжение охотников. Пиапон, зять его, Богдан, раздетые, в одних легких халатах, утомленные, сидят в кругу родственников, друзей и курят трубки.
Пришли братья: Полокто, Дяпа, Калпе; дети их: Ойта, Гара, Хорхой, Кирка – приплелся Холгитон. А женщины уже варят в самом большом котле мясо, оттаивают осетров на талу. Готовится праздник возвращения охотников.
– Дед, дед, где лук, стрелы, ты обещал, – егозит Ванятка на коленях Пиапона.
Ванятка – любимый внук, внебрачный сын Миры. Пиапон не отдал его матери, когда та потом выходила замуж за другого. Ванятке все прощается. Пиапон просит подать ему сумку, вытаскивает лук, стрелы и дарит всем присутствующим мальчишкам по стреле. То же делают его зять и Богдан.
Охотникам преподносят водку, и праздник начинается, хотя мясо еще не сварилось, осетры не разделаны. На стол подают наспех поджаренную на огне юколу. Братья Пиапона раньше вернулись из тайги с хорошей добычей и уже успели съездить к торговцам, купили продовольствия и водки.
На правах старших рядом с Пиапоном сидят Полокто и Холгитон. Полокто, выпивший и потому радушный, рассказывает, сколько с сыновьями добыл зверей, хвастается заработком. Холгитон не отстает от него, он тоже ходил в тайгу.
Пиапон очень устал, у него ныли ноги, но, выпив первые чашечки подогретой водки, почувствовал себя легко и свободно, будто с него сняли веревки, опутавшие тело. Он был рад встрече с братьями, друзьями, семьей, он соскучился по ним, потому говорил много, шутил.
Женщины подали дымящиеся горячие куски мяса, соломкой нарезанную мороженую осетрину, охотники выставили припасенные бутылки водки. Праздник разгорелся вовсю. В доме зажгли жирники, они коптили и плевались жиром. Но никто не обращал ни на что внимания. Все пили и ели.
Пиапон заметил, как свалились Богдан и зять, они вообще мало выпивали, а тут еще усталость взяла свое. Хэсиктэкэ укладывала мужа, Дярикта стелила постель Богдану. И тут Пиапон вдруг вспомнил слова Ванятки о смерти большого русского деда. Когда он спросил об этом Полокто, тот подумал и закричал:
– Какой дед! Нашел себе деда! Об этом весь Амур знает, Ваньку Зайцева наши болонские охотники убили. Твой друг Гири Ходжер убил его.
– Это охотник! Молодец! – обрадовался Пиапон.
– Ванька хотел обоз с мукой ограбить, под Славянкой хотел напасть. Про это узнали красноармейцы да на него самого напали, разгромили его банду. А он бежал за Анюй. Спрятался в охотничьем зимнике. Когда бежал, потерял рукавицы, обморозил руки. Гири с отцом, друзьями шел в тайгу, встретился с ним. Ванька вышел с наганом, потребовал еды, сказал, если не дадут, убьет всех и все отберет. Гири говорит, зачем так, Ванька, мы тебе помогали, зачем сердишься. На, бери юколу, муку. Ванька говорит: «Слышал я, что Пиапон няргинский вас уговаривал убить меня, но я тебе верю». Он взял, что подали, а наган не отпускает, в руке обмороженной держит. Отошел он, а Гири вытащил винтовку и крикнул: «Ты враг советской власти, ты наш враг!» и выстрелил.
– Запомнил! Хорошо запомнил! – воскликнул Пиапон. – Так я ему объяснял. Теперь мы спокойнее заживем.
Холгитон хотя и хвастался, но не кричал, как кричал раньше при выпивке, больше отмалчивался и был какой-то пришибленный. Возбужденный водкой и известием о гибели бандита Ваньки Зайцева, Пиапон не сразу расслышал слова старика.
– Пиапон, послушай, – повторил Холгитон, дергая его за плечо. – Послушай…
– Отец Нипо! Чего тебе, разве этого тебе мало для радости? Ваньку убили, теперь будет спокойно и хорошо, жить будем…
– Чего ты радуешься? Я два месяца грущу и думаю, как будем жить…
– Хорошо будем жить!
– Как ты хорошо будешь жить, когда Ленин умер? Как могут травы подниматься вверх, цветы цвести, когда солнце потухло?
Пиапон замолк на полуслове, он будто оглох, не слышал ни крика Полокто, ни шума опьяневших охотников. Он смотрел застывшими глазами, как скатывается слеза по изборожденному морщинами лицу Холгитона.
«Умер Ленин? Как мог умереть Ленин? Ты, старик, что-то путаешь, ты путаником стал к старости…»
– Советская власть только пришла к нам, а он умер… – продолжал Холгитон. – Только начали верить советской власти, и он умер. Что дальше будет? Какая жизнь наступит? Разве ты об этом знаешь? Никто не знает, один Ленин знал. Помнишь? Кунгас говорил, Ленин сказал царя уничтожить, послушались все, уничтожили царя. Приехал Воротин, привез нам, совсем голодным, муку и крупу, сказал, это так велел Ленин. Пришла советская власть, сразу стала нам помогать, потому что так велел Ленин. Теперь кто что скажет? Умер Ленин. Теперь опять белые с японцами вернутся, опять нас с тобой перед народом голых по заду шомполами бить станут…
Светлая слеза скатилась с губы на белую редкую бородку Холгитона и засверкала при тусклом свете жирника. Пиапон видел только эту слезу.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Нарта, подпрыгивая на торосистом льду, подходила к малмыжскому берегу. Токто не подгонял уставших собак, он смотрел на вздыбленный льдами Амур и пел песню без слов. Токто утром рано выехал с Харпи, не дал собакам передохнуть в Болони, проехал мимо, потому что надеялся возвратиться сюда вечером на ночевку. В Малмыже он быстро справится с делами, а ночевать будет в Болони у своего друга Лэтэ Самара, отца Гэнгиэ. Вспомнил Токто про вторую жену сына, и потеплело у него в груди – любил он ее как родную дочь. Она и на самом деле дочь, кем же может быть жена сына для родителей? Красавица она, работящая, послушная, скромная. Только вот не приносит она Токто внука или внучку, не обрадует старика. И непонятно почему. Сколько раз шаман камлал, поили ее отваром высушенного пупка, сырыми яйцами, выполняли разные обряды – ничего не помогает. Теперь старушки поговаривают, будто она бесплодная. Токто не верит им, не может быть, чтобы такая красавица была бесплодной, тут что-то не так. А почему не так, Токто сам не понимает.
Гида любит Гэнгиэ, он спит только с ней, и из-за этого вторая жена, Онага, ненавидит Гэнгиэ. Это известно Токто.
Онага тоже хорошая, она принесла радость Токто, родила двух мальчиков, а Токто хочет иметь еще не одного и не двух внуков и внучек, поэтому ему приходится часто вести с сыном мужской разговор. Только после такого крепкого разговора Гида ложится с Онагой. И как счастлива бывает Онага после этого, наутро она сразу мирится с Гэнгиэ, дома все делает сама, и работа просто горит в ее руках. Хорошая Онага. Хорошие жены у сына.
– Tax! Tax! – прикрикнул Токто на собак, и те убыстрили бег, без труда поднялись на взгорок.
Когда нарта проезжала мимо лавки Саньки Салова, выбежал приказчик, крикнул:
– Заверни сюда, новости скажу!
Токто помотал головой и подъехал к лавке советского торговца. Крепко привязал упряжку к плетню, иначе сорвутся собаки и загрызут свинью или корову, потом беды не оберешься.
– Дорастуй, – поздоровался Токто, входя в лавку.
– Здравствуй, здравствуй, охотник, – ответил молодой человек за прилавком. – Меня зовут Максим Прокопенко. Ты откуда приехал, охотник?
Токто недоверчиво оглядел молодого торговца. Совсем молодой, безусый, краснощекий. Токто знает, что здесь торгует тот самый усатый русский, который привозил прошлым летом на пароходе муку и крупу голодающим охотникам. Об этом все говорили во время осенней рыбалки.
– Где купеза? – спросил Токто.
– Какой тебе купеза! – засмеялся Максим. – Это при царизме купезы были, а мы советские торговцы. Интеграл, понимаешь? Это советские торговцы из Интегралсоюза.
– Тебе Максун, рыба? – спросил Токто, вспомнив имя молодого торговца, и засмеялся. – Люди, а имя Максун.
– Максун, Максун, я помощник Воротина.
Токто не понял, что такое помощник.
– Купеза надо.
– Воротина, что ли? Борис Павлович выехал в Мэнгэн, к вечеру вернется.
«Нет усатого, – подумал Токто. – Что же делать? Я по-русски не понимаю, этот Максун меня не понимает, как ему объяснишь, что я привез долг?»
Максим следил за выражением лица Токто, пытался понять, что мучает охотника.
– Ты откудз приехал? Болонь? Джуен? Хурэчэн?
– Джуен. Джуен.
Максим недоверчиво оглядел охотника, но все же поверил, что тот приехал из Джуена, миновав в Болони хитрого торговца У. Старый лис У загородил озерским и своим болонским охотникам путь в Малмыж.
– Ты проехал Болонь? Тебя не задержал У?
– У – тьфу! – для верности Токто сплюнул на пол.
– Ты ему не должен?
– Долга нету У, тебя есть.
– Как? Мне должен? Я тебя не помню, ты к нам впервые приходишь. Как тебя звать?
– Токто, моя Токто.
Нет, Максим не помнил этого охотника. Он заглянул для верности в книгу записей. Токто в книге не числился.
Тем временем Токто на нанайском и русском языке пытался разъяснить, что он нанай, честный охотник, он принес долг советской власти. Усатый ему объяснял, что муку и крупу советская власть дает голодающим охотникам безвозмездно, но он, Токто, все понимает, нельзя такую ценность давать безвозмездно, просто советская власть знала, что прошлым летом охотники не могли ничем заплатить за муку и крупу. Теперь Токто может возвратить долг, он хорошо поохотился нынче зимой. Вот он принес двух самых лучших соболей, отдает советской власти и говорит спасибо этой власти Увидев перед собой двух черных соболей, Максим залюбовался ими, взял, рассмотрел профессионально, оценил. Это были первосортные соболя.
– Это долга, советская власть долга, – твердил Токто.
– Долг советской власти? – растерялся Максим. – Какой долг? Что тебе советская власть дала в долг?
– Если ты пришел торговать с нами, – сказал Токто по-нанайски, – должен был прежде наш язык выучить. Вон китайские торговцы все говорят, Санька Салов говорил лучше нанай. Усатый тоже немного говорит.
– Санька Салов, – машинально повторил Максим единственное слово, которое было ему понятно. – Что мне делать? Переводчика надо. Где его найдешь? Колычев Митрофан погнал почту.
Токто уже порядком надоел этот бестолковый разговор, он вытащил еще двух соболей, несколько колонков, связку белок и потребовал за них муки, крупы, сахару, водки и сукна.
Когда Максим подсчитал цену шкуркам и хотел добавить к ним первых двух соболей, Токто резко отодвинул их и выкрикнул:
– Долга! Советская власть долга!
– Черт знает что, – растерянно пробормотал Максим. – Пусть сам Борис Павлович разбирается.
Он начал взвешивать муку и крупу, это была его привычная работа. Вскоре он успокоился, вспомнил напутствие начальства, что он должен заниматься не только торговлей, но и пропагандой советской власти среди охотников. Торговать Максим давно научился, к этому он привык, а вот пропагандировать он не умел. Да и трудно было заниматься этим, не зная языка охотников. Хорошо, когда попадались знающие русский язык, а что делать с такими вот, как этот Токто из Джуена? Но побеседовать с ним надо.
Максим вспомнил свою недолгую службу приказчиком на Уссури: хорошо ему было там, сколько хочешь зубоскалишь с охотниками, и с русскими, и с нанайцами, и никто не требовал беседовать с ними о советской власти.
Токто закурил трубку и искоса поглядывал на молодого торговца. Максим ему понравился, да вот беда, не может Токто с ним поговорить по душам. Сколько ему лет? Откуда приехал? Давно работает торговцем? Может, сам охотился, потому что хорошо разбирается в шкурках. Все это хотел спросить Токто, но не мог.
– Хоросо, Максун, – улыбнулся он.
Надо было что-то сказать, слишком долге они молчат. Когда в доме находятся двое и молчат, каждый из них может подумать про другого, что тот сердится на него. В селе нельзя, чтобы двое не разговаривали, в тайге – другое дело, там много приходится думать, мысленно прокладывать новые охотничьи тропы, распутывать хитрость зверей, да мало ли еще о чем можно думать в тайге.
Токто не сердится на торговца, за что ему сердиться? Хороший человек, сразу видно.
– Хорошо, – улыбнулся в ответ Максим. – Токто, ты знаешь, что такое советская власть?
– Аха, хоросо.
– Она народная власть. Наша.
– Да. Моя воевал.
– Как воевал? За советскую власть, что ли?
– Партизана ходил.
– Да! Это здорово. Тогда ты должен знать, кто Ленин.
Как же не знать Ленина! Токто знает, кто такой Ленин, ему уши прожужжал про него партизанский командир Кунгас. Много рассказывал о нем, о советской власти. Когда первый раз Кунгас сказал, что Ленин советскую власть образовал, что он самый главный человек теперь, Токто сразу все понял, и не надо было об этом повторять. А Кунгас все повторял и повторял, правда, по разному поводу.
– Ленин, это главный, – ответил Токто. – Он новый чари.
– Царь! Ты что, охотник, опупел? Ленин – вождь всего пролетариата, вот кто он был! А ты… царь. Нет царей, нет купцов – запомни.
«Этот безбородый торговец тоже поучает», – недовольно подумал Токто.
– Советская власть смела всех буржуев, царей всяких, купцов, одним словом, всех богатеев. – Максим победно посмотрел на Токто и закончил: – Наша власть!
На этом красноречие его иссякло. Если бы сейчас Токто что-нибудь спросил, то он стал бы повторять все сначала, потому что это был весь запас его знаний. Максим знал свою беспомощность, старался подучиться у Воротина, но что поделаешь, когда в голове не задерживается эта премудрость о советской власти и слова улетают из головы.
– А теперь нам вовсе трудно, – продолжал уверенно Максим, потому что молчание Токто воодушевляло его. – Вдвое, втрое трудно, потому что наш вождь товарищ Ленин умер. Ты слышал это?
– Нет, не зинай.
– Если кто не слышал в тайге, всем передай: Ленин умер, нам вдвое тяжелее, потому надо сомкнуться теснее и строить советскую власть.
«Каждый человек рождается, каждый умирает. Под солнцем живем, – подумал Токто. – Умер Ленин, но власть, которую он принес народу, живет. За эту власть крови много пролито, так говорил Кунгас. Разве теперь эту власть народную можно кому отдать? Нет, нельзя».
Максим отвесил, отмерил все, что потребовал Токто.
– Все, – сказал он и, взглянув на два лишних соболя, добавил: – Это я передам Борису Павловичу, пусть он решает, что делать.
– Это долга, понимай надо. Долга советская власть, долга Ленин, – ответил Токто.
«Ишь ты! Задолжал даже Ленину», – поразился Максим.
После отъезда Токто он долго разглядывал соболей. Первосортные шкурки, мех серебром струится. Редкостные соболи, больших денег стоят. И, чудак-человек, отдает их торговцу за какие-то непонятные долги. Даже не просит в книгу записать. О расписках, конечно, он понятия не имеет. Уссурийские охотники этого не сделали бы, нх здорово научили китайские торговцы. Да и русские тоже. Максим вспомнил отца-приказчика, ловок был, кое-чему научил сына. Да, пришли другие времена, не успел Максим попользоваться этими знаниями.
Соболя жгли руки. Они ведь ничьи! Ни в каких документах не числятся. Охотник неграмотный.
Максим бросил шкурки на прилавок. Закурил. Надо все обдумать. Велик соблазн. Если раскроется? Когда? Весна, скоро через Амур не проехать будет. Да Токто далеко живет, раньше осени он не появится. Может даже совсем не появиться, торговец У никого не пропускает в Малмыж. Токто первый прошел, другой раз может не пройти. Сеть У с мелкой ячеей, всю мелочь подбирает. А если Воротин сам поедет на Харпи, заедет в Джуен, встретится с Токто? Тогда все! Крышка.
Максим нервно затянулся, взглянул на соболей.
«Нет, отец не выпустил бы из рук такую добычу! Что он придумал бы?! Обменять на захудалые? Как?»
Ладони Максима вспотели, он вытер их о куртку и взял шкурки. Подул. Встряхнул. Ах! Какой мех! Максим прижал к лицу соболей.
– Будь ты проклят, Токто, – прошептал он. – Зачем ты принес их, ведь кровь во мне отцовская стучит. Они теперь мои, мои…
Соболя щекотали лицо, ноздри, губы, какие они были мягкие! Женщины так не ласкали Максима, как эти соболя.
На улице заржала лошадь. Максим отнял от лица соболей и, увидев в окне Воротина, швырнул шкурки в ящик. Он еще не знал, что предпримет, но возвращение Бориса Павловича его обрадовало. Он выбежал помогать ему распрягать лошадь – Ты что это какой-то встрепанный? – спросил Воротин.
– Ничего не встрепанный, какой есть, – бодро ответил Максим. – Как поездка? Встретились с Американом?
