Текст книги "Амур широкий"
Автор книги: Григорий Ходжер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 36 страниц)
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Государство. Что же это такое – государство? Пиапона теперь постоянно преследовало это слово. Он сердцем своим понял советскую власть, эта власть стала на место царской, она народная власть. Если была царская власть, то, выходит, существовало и царское государство. Но что такое – это государство? «Государство, – сказал Воротин, – это мы». Тогда так, советская власть – это небо, а мы все под небом – государство?
Как ни рассуждал Пиапон, но ясного ответа не находил. Мыслями своими он делился с близкими людьми, приятелями.
– Сдалось тебе это государство! – отмахивались те. – Что у тебя дел мало, что ты голову ломаешь?!
Дел было невпроворот. Пиапон добросовестно выполнял обязанности председателя колхоза, но мысли о государстве все же не отступали. Таков был Пиапон, ничего не мог он оставить недоделанным, нерешенным. Обратился он к самому грамотному человеку в Нярги – Лене Дяксул.
– Отец Миры, тебе надо сперва крепко знать букварь, научиться быстро читать, потом можно разъяснять, что такое государство, – отрезала Лена. – Это сложный вопрос, чтобы понять, надо знать, что такое политика, экономика…
Вновь непонятные слова – политика, экономика. Пиапон видел их, как ступеньки; одна ступенька – политика, другая – экономика, а там наверху – государство.
Пиапон не обиделся на Лену, нельзя было на нее обижаться, бедная девушка с утра до вечера занималась то с детьми, то с их родителями в ликбезе, а вечером с комсомольцами в кружке художественной самодеятельности.
«Может, на самом деле мне рано знать это, – думал Пиапон. – Когда глазами видишь, руками щупаешь, – все можно понять, всему выучиться. Калпе ведь научился управлять машинами, водолазом стал. А государство не прощупаешь, это только головой, мыслями можно понять. Такое дело».
Пиапон поднялся из-за стола, поразмял затекшую поясницу, посмотрел на бухгалтера и подумал не без гордости: «Когда-нибудь разберусь, разобрался же в бухгалтерских дебетах, кредитах, всяких фондах неделимых, экономиях и прибылях. Разберусь, дайте только время».
Колхоз Пиапона крепко стоял на ногах, в этом была заслуга и русского бухгалтера, приехавшего на работу в Нярги. В добротном рубленом доме в одной половине размещалась контора правления колхоза, в другой – сельский Совет. Молодой председатель сельсовета Хорхой, хотя имел хорошего толкового секретаря Шатохина, часто стучал в стенку – это означало: «Дядя Пиапон, погибаю!»
Бросив свои дела, Пиапон шел к нему, потому что чувствовал всегда свою ответственность за председателя сельсовета. Ему говорили: хватит с тебя колхозных дел, зачем ты суешься в сельсоветские, школьные, комсомольские дела? Но Пиапон не мог мимо пройти, если видел неполадки, он обязан помочь молодым, он за все в ответе перед советской властью. Однажды ему надоела беготня из одной конторы в другую, он взял да прорубил дверь в стене. Теперь Хорхою не надо стучать, он появляется с озабоченным или с растерянным, смотря по обстоятельствам, видом в дверях и просит Пиапона о помощи. У Хорхоя теперь тоже дел по горло, все на его шее: школа, магазин, ликбез, да к тому же он еще и секретарь комсомольской ячейки. Это только в Нярги, да на его сельсоветском участке еще три поселка: рыббаза, Корейский мыс и Шарго.
– Время обеда, наверно, – сказал Пиапон. – Есть захотелось.
Бухгалтер вытащил карманные часы, взглянул на них и ответил:
– Да, время, Пиапон Баосавич, – усмехнулся и добавил: – Можно настенные часы купить, деньги нашлись бы. Приятно слушать, как они тикают. К тому же намек колхозникам, в конторе люди работают по часам, всем надо привыкать к ним.
Пиапон вспомнил бесконечные разговоры о часах, о работе по их показанию и усмехнулся.
– Ладно, купить так купить. Пусть люди привыкают.
– Привыкнут, это дело времени. Вот о чем я хочу поговорить, Пиапон Баосзвич. Наше сельское хозяйство приносит нам ежегодно убытки…
«Будет приносить, – подумал Пиапон. – Зачем заставляют огороды сажать? Овес лошадям нужен, его можно сеять. Чумиза людям нужна, огурцы едят, но зачем столько картошки, капусты, когда люди еще не привыкли к ним? А сколько труда требуют они?»
– Каждый год мы покупаем семенной картофель, овес, чумизу – все покупаем, – продолжал бухгалтер, – сохранить на семена не можем, негде хранить. Убыток? Убыток. Овощи садим на островах, там их затопляет. Убыток… Пока мы не станем продавать сельскохозяйственные продукты, будет убыток.
– Кому продавать? – усмехнулся Пиапон. – Малмыжским или корейцам?
– Тут не до смеха, Пиапон Баосавич. Я сам пока не знаю, что делать. Надо, чтобы интегралсоюз принимал овощи у нас, другого выхода нет.
– Воротину тоже негде хранить их.
– Что тогда делать? Нынче тоже дали план. Теперь еще есть указание: тайгу корчевать, поля расширять.
– Не будем тайгу корчевать. Так и скажем. Зачем убыток?
– Потребуют.
– Пусть требуют, прибыли нет – корчевать не будем. Сказали, колхоз сам хозяин, так чего заставляют нас заниматься невыгодным делом. Колхоз наш называется «Рыбак-охотник». Это понятно им? Только под овес, чумизу можно расширить поле. Так я думаю.
Пиапон вышел из-за стола, считая разговор оконченным. Бухгалтер нахлобучил старую кепчонку. В это время вошел Полокто.
– Обожди, не уходи, – сказал он брату. – Ждал, чтобы без других поговорить.
– Сколько лет нам не о чем было говорить, – устало проговорил Пиапон.
– Сейчас есть, – Полокто сел на табурет.
– Ты все живешь по-старому, имеешь трех жен, в доме у тебя законы большого дома, в колхоз не вступаешь и других не пускаешь, сыновей не пускаешь.
– Что со мной сделает твоя советская власть? Насильно в колхоз возьмет? Жен отберет?
– Придет время, заставит уважать свои законы.
– Угрожаешь?
– Нет, предупреждаю.
Пиапону всегда было трудно разговаривать со старшим братом, а когда он стал исполнять обязанности председателя сельсовета, а теперь колхоза, – стало еще труднее. Мелочность Полокто всегда претила Пиапону, а его стремление обогатиться, стремление возвыситься над сородичами вызывали негодование.
– Считай, что у меня две жены, одна на днях уходит к родителям. – Полокто выждал и добавил: – Чего не спрашиваешь, которая?
– Меня не интересуют твои семейные дела, мы с тобой теперь связаны только по-родственному.
– Этого мало?
– Мне мало.
– Да, тебе, конечно, ты дянгиан. Ты большие деньги получаешь, партизанский паек получаешь.
Зависть собакой грызла Полокто, он давно приглядывается к брату, давно завидует ему и как лучшему охотнику и как признанному вожаку односельчан. Он завидовал его уму и даже его сердечности, но следовать за ним не пытался. Он понимал, что брат его представляет совесть сородичей, понимал, что ничего ему он не может противопоставить, и потому искал свой путь. Если Пиапон – совесть сородичей, то он должен олицетворять богатство односельчан, богатство выше ума и благородства, думал он своей худосочной головой. Но и разбогатеть он не сумел. Тогда взял третью жену – как-никак хоть этим он будет отличаться от других сородичей. Няргинцы вступали в колхоз, он отказался. Смотрите, люди, Полокто совсем другой человек, у него свое в голове. Колхозники шли в тайгу охотиться. Полокто шел на заработки в леспромхоз…
– Мне надо пойти поесть, – сказал Пиапон. – Я на работе нахожусь. Ты не колхозник, какие у нас дела? Твои нападки слушать не хочу. Ты хотя и не подчиняешься советским законам, но живешь на нашей земле и обращайся к председателю сельсовета.
– К этому сопляку идти по житейским делам?
– Он председатель, народ ему доверил. Пиапон поднялся.
– Обожди, отец Миры, – каким-то сдавленным голосом сказал Полокто. – Тяжело мне.
– Когда тяжело, тогда идешь ко мне, тогда советуешься? Сейчас жена уходит – ты ко мне. Чем я тебе помогу? Если уходит к родителям, пусть уходит, меньше тебя будут ругать.
– Что ты говоришь, брат? Зачем так? Майда умирает.
И вдруг Полокто всхлипнул, мелко затряслись его плечи. Пиапона словно кто-то ударил по голове; оглушенный и ошеломленный, он медленно сел на место. «Как же так? Как это так? Какой я злой… Его призываю, а сам… Сам-то лучше ли…» Пиапон несколько лет не заходил к старшему брату, не знал о его домашних делах. Слышал он, что Майда больна, но не интересовался ее состоянием. Когда Полокто сказал об уходе одной из жен, он подумал о самой младшей. Не вспомнил о Майде, не вспомнил, что ни у Майды, ни у Гэйе давно уже нет родителей, и если скажут про них, что уходят к родителям, надо понимать, что они покидают солнечный мир и уходят в потусторонний, где и встретятся с родителями…
– Умирает… отмучилась… жила бы еще, может быть, если б не я.
«Жила бы? – Пиапон все не мог опомниться, к нему медленно доходил смысл слов Полокто. – Майда жила бы еще, если б Полокто не отбивал ей легкие…»
– Жила бы, – повторил Пиапон, взглянув на брата злыми глазами. Растерянности как не бывало, была только ненависть к этому лицемеру.
– Сам ее убил, чего плакать, – сказал он жестко, – думаешь, пожалею? Скоро и Гэйе за ней уйдет, ей еще больше достается. Не человек ты, братом стыдно назвать тебя.
– Ругай, мне легче слушать твою ругань… Боль и злость утешают. – Полокто рукавом вытер глаза, встал. – Пойдем, она тебя зовет.
– Зачем? – удивился Пиапон.
Он за всю жизнь с Майдой перебросился, может быть, десятком слов, и вдруг это приглашение.
– Попрощаться хочет.
Майда лежала на отдельных нарах возле дверей. Она исхудала, на лице кости да желтая кожа. Пиапон сел возле нее на табурет.
– Здравствуй, мать Ойты, – сказал он тихо.
– Здравствуй, отец Миры, – ответила Майда и зашлась в кашле. Откашлявшись, она долго приходила в себя, тощая грудь ходила ходуном, прозрачные длинные пальцы теребили халат.
– Ты не ругай его больше, – тихо проговорила Майда, успокоившись. – Такой уж он, теперь не изменишь. Встретимся там, и там будет такой. Что сделаешь… Не сердись на него… Позвала… хочу передать тебе последние слова твоей матери. Никогда никому не говорила… Про себя держала. Когда он бил меня, думала… вот из-за этого все…
Майда замолчала. Она набиралась сил.
– Она умерла во время грома… Вы искали Поту и Идари, убить собирались… Она сказала, чтобы вы пощадили Идари, сказала, там проклянет вас, если убьете… Потом сказала… ошиблись они, не так поженили вас, тебя и отца Ойты… надо было по-другому, наоборот. Понимаешь? Ты должен был на мне жениться…
«Тогда Дярикта теперь умирала бы», – подумал Пиапон.
– Это хотела передать тебе… Не могла я унести с собой последние слова твоей матери, должна была передать… да и мне легче стало…
– Спасибо, мать Ойты.
– Любима я была твоей матерью… Тебя она любила… Кто знает, как жили бы, если б не ошиблись… теперь что… Ты не ругай его… он очень несчастный человек. Несчастный он, будет еще несчастнее… так она сказала. Без любви на земле не живут… он никого не любил, его никто не любит… несчастный.
Майда умерла на следующий день, в последний мартовский день. Стояла редкая тихая погода, она была такая, может быть, оттого, что хотела проводить светлого, солнечно ласкового и тихого человека. Во всяком случае, такого мнения придерживались все старики Нярги.
В большом и людном доме стало еще многолюднее, приехали братья Майды из Джоанко, родственники из соседних стойбищ – все хотели попрощаться с умершей. Женщины сидели рядом с покойницей на нарах, вышивали последнюю ее обнову, в которой она отправится в дальнюю дорогу, откуда никто никогда не возвращается. Тут же сидела и плакала Гэйе.
– Теперь вся его злость на меня одну падет, – говорила она между причитаниями. – Раньше хоть поровну делили, теперь одна я.
Молодая жена Полокто с женами Ойты и Гары хлопотали по хозяйству. Когда молодая соперница принесла суп в старой миске и поставила в изголовье покойницы, Гэйе сказала:
– Сказала я тебе, ставь ее любимую тарелку. Ту, самую красивую, единственную.
– Он не разрешает, он ведь тоже любит эту тарелку.
Женщины переглянулись – надо же так, пожалел тарелку! Какая бы она ни была красивая, разве не стоит она Майды? Пусть тарелку возьмет с собой Майда, если она любила.
– Принеси тарелку, – сказали женщины.
Младшая жена отнесла миску с супом обратно, но тут же вернулась.
– Не дает. Он там, возле посуды.
Женщины знали, что им делать. Если жадный Полокто не отдает покойнице-жене любимую ее тарелку, остается один-единственный выход – разбить тарелку: покойникам в потустороннем мире не достаются целые вещи, им нужны разбитые в мирской жизни вещи.
– Пусть при покойнице побьет, – сказала Гэйе и сползла с нар.
Она пошла за перегородку, подошла к шкафчику с посудой. Тут сидел за столом Полокто с братьями Майды.
– Чего тебе? – спросил он, глядя на Гэйе недобрыми, пьяными глазами. – За тарелкой, что ли?
– Да, за ней. Эта тарелка ее. Она любила ее.
– Потому мне останется.
– Нет, не останется, она будет ее.
Братья Майды не могли разобраться, о чем идет разговор, старший взял Полокто за руку, притянул к себе.
– Обожди, чего ты горячишься, – заговорил он. – Сейчас зачем горячиться? Умерла она, тихая была, надо потому тихо. Слушай, повернись сюда.
Стоило Полокто повернуться, как Гэйе открыла шкафчик и схватила заветную тарелку. Полокто перехватил ее за руку, и в этот момент Гэйе с силой швырнула тарелку на пол.
– Сука! Ты всегда наперекор мне!
Полокто ткнул кулаком в бок Гэйе, и она мешком свалилась в угол.
– Полокто! Аоси! Затем ты так? – закричали братья Майды, все еще не разобравшись, в чем дело.
– Сдохнешь от жадности. Подохнешь, – прошептала Гэйе. – Он нашей сестре пожалел положить ее любимую тарелку. Мелочник! Живи один, оставайся тут один. Похороним мы ее и все уйдем от тебя. Ты даже не знаешь, почему этот дом стоит. Он стоит, потому что она держала его, подпирала плечами. Теперь она ушла, и дом твой разрушится…
Гэйе тяжело поднялась, подолом халата вытерла лицо. Братья Майды примолкли, опустили головы.
– Все мы уйдем из этого дома, сыновья твои уйдут, внуки с ними уйдут. Ты за всю жизнь никому ничего хорошего не сделал.
Полокто молчал, он сел за стол и опустил голову; слова Гэйе больно били по сердцу, они были справедливы, и это больше всего испугало его. В последние годы, особенно после его третьей женитьбы, дети перестали с ним разговаривать. Жили они в одном доме, со стороны семья выглядела спаянной, дружной, работящей, но никакой дружбы не было в большом доме Полокто. Дом держался на доброте и ласковости Майды, она заставляла мириться сыновей и внуков с гневным Полокто. Гэйе, ползая по полу, подбирала самые крохотные осколки тарелки, потом подмела пол, просеяла мусор, нашла самые маленькие кусочки фарфора. И раньше чем Гэйе подобрала последний осколочек тарелки, о скандале в доме покойницы узнало все стойбище.
– Скупердяй! Росомаха!
– Жаднюга! Чего он скопил дома?
– Раньше другое дело, разбогатеть многие мечтали, теперь богатых, наоборот, ненавидят. Как думает он жить?
– После этого я к нему в дом не зайду!
На другой день пришедшие на похороны няргинцы стояли на улице, ожидая выноса гроба, они не хотели заходить в дом, где не уважают покойника. Пиапон выносил тело Майды, третьим забивал гвоздь на крышке гроба. Он с гадливостью смотрел на плачущего брата, не сказал ему ни слова утешения. Возвращаясь после похорон, зашел в дом брата только потому, что этого требовал обычай. Выпив чашечку водки, он посидел рядом с Холгитоном, который тоже ради покойницы зашел в этот дом, и ушел в контору, хотя было уже поздно.
«Ошиблись родители, – думал он, шагая в контору. – Вся наша жизнь в ошибках, навряд ли кто прожил, не ошибавшись. А надо жизнь строить так, чтобы меньше было ошибок. Как бы я прожил с Майдой, если б родители нас поженили? Тут они тоже ошиблись, я любил совсем другую, которой тоже уже нет в живых».
Пиапон подошел к конторе и увидел в окно бухгалтера с кем-то посторонним. Это оказался знакомый ему инструктор райисполкома. Они поздоровались.
– Я передал наш разговор о посевной площади, – сказал бухгалтер.
– Корчевать тайгу придется, – заметил инструктор.
– Не будем! – отрезал Пиапон.
– Надо. Ты не горячись, выслушай. Пришло постановление крайисполкома привлечь нанайские колхозы к новым отраслям хозяйства. Ты сам знаешь, одной рыбной ловлей и охотой не проживешь.
– Наш колхоз называется «Рыбак-охотник».
– Знаю, что скажешь дальше, но тебе надо добиваться, чтобы колхоз больше приносил доходов, чтобы люди стали больше зарабатывать. Надо людей приучать к культуре, к новому хозяйствованию. С этой целью крайисполком предлагает выращивать и содержать свиней и крупный рогатый скот. Денег нет на приобретение? Крайисполком дает ссуду на льготных условиях. Все предусмотрено. Нынче весной надо приобретать скот. А чем коров, свиней будешь зимой кормить? Картошка потребуется, свекла. Вот почему надо посевные площади расширять. Корчевать придется тайгу. Поучитесь у русских, у корейцев.
– Коровы на мясо пойдут?
– Зачем на мясо? Прежде всего от них молоко требуется.
– Куда девать это молоко?
– Своим колхозникам продавать по дешевой цене…
– Нанай не пьют молока.
– Научатся, дай срок. Молоко будешь сдавать в интегралсоюз.
– С народом надо поговорить.
– Давай завтра и поговорим. Собери народ с утра.
Утром няргинцы собрались возле конторы. Инструктор райисполкома разглядывал колхозников, одним улыбался, другим кивал головой, он здесь бывал не раз и знаком был со многими, Ему отвечали дружеской улыбкой. Он выждал момент, когда все стихли, и громко выкрикнул:
– Товарищи туземцы! Наша партия и правительство…
Дальше он не мог продолжать и долго не мог понять, в чем дело.
– Чего обзываешься! Зачем обзываешь!
– Мы не туземцы! Мы нанай, советские люди!.. Только тогда дошел до инструктора смысл выкриков, которыми его остановили. Он обернулся к Пиапону.
– Туземец – это плохое слово, – сказал Пиапон, – нас оно оскорбляет. Ты грамотный человек, сам должен знать. Люди не хотят, чтобы ты их обзывал.
– Как обзывал? Так в официальных бумагах пишется…
Инструктор обвел колхозников взглядом, никто больше не улыбался ему.
– Друзья, извините меня, – громко, чтобы услышали все, сказал инструктор. – Я не хотел оскорбить вас. Вы меня давно знаете…
– Знаем, ты хороший человек, только больше не обзывай.
– Не буду, друзья, и другим передам, чтобы больше не употребляли этого слова…
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Болонь – по-нанайски самое глубокое место. Единственная протока соединяет озеро Болонь с Амуром, она так глубока, что до дна не достанешь никаким шестом. К весне на берегу протоки осталось много невывезенной рыбы, хотя всю зиму вывозили ее и машинами и санями. От знаменитого заезка остались только свайные пеньки. А как гордились совсем недавно болонцы этим грандиозным, по тем временам, сооружением! Для них сплошным праздником обернулось строительство заезка. Подумать только, весь нанайский люд собрался в Болони! Праздник прошел, наступило похмелье. Сидели болонцы на берегу, отворачивали носы от ветерка, несшего отовсюду гнилостный запах.
– За Нэргулом озеро совсем обмелело, не проедешь.
– А рыба все же заходит в озеро.
– Куда денется? На нерест, на жировку поднимается.
– А зачем столько надо было погубить рыбы? Кто виноват?
– Надеялись все поймать, все вывезти.
– Охо-хо! Если так будет, на Амуре не станет рыбы…
Погибло рыбы – пропасть, и кто-то должен был нести за это ответственность. Первыми понесли наказание засольщики рыбозаводов, у которых попортилась засоленная рыба, потом директора, не сумевшие подготовиться к большой рыбе; даже соли не завезли, сколько требуется.
Приехал в Болонь Казимир Дубский. Ездил он как ученый-этнограф, собирал материалы для будущих научных трудов, но в кармане, вместе с паспортом, носил удостоверение сотрудника НКВД, и на боку у него красовалась кобура пистолета. Этнограф довольно прилично говорил по-нанайски, расспрашивал о старых обычаях, законах, интересовался и рождением и похоронами, записывал родословную болонцев, присутствовал на камланиях шаманов, на утренних молениях солнцу. Интересовался он всем, и повсюду совал свой нос, хотя сам понимал, что этим смущает людей.
– Не обращайте, не обращайте на меня внимания, – просил он мягко охотников, бивших поклоны солнцу.
– Смелее, смелей давай! – подбадривал он оробевших шаманов.
– Не стесняйся, это для науки, – говорил он беременной женщине, расспрашивая о таких подробностях, которые она даже от мужа скрывала.
Казимир Владимирович был ласков со всеми, добр, но настороженность у охотников не проходила.
– Простые люди не носят такое оружие, – резонно говорили они. – Зачем ученому оружие? В старое время разве мало было ученых? Они без оружия ходили…
Как бы между этими этнографическими делами Казимир Владимирович интересовался и заезком, ответы болонцев записывал в отдельную тетрадку. Почему-то его особенно при этом привлекала личность Бориса Воротина.
– Бориса хороший человек, – отвечали охотники. – Честный человек, это самое главное. Сердце его большое.
– И у здорового дерева червинки водятся, – замечал походя Дубский. – Червинки точат дерево. Вы сами лучше меня это знаете. Ну, вспомните еще что-нибудь о Воротине? С кем он больше бывал. С директорами рыбозаводов бывал?
– Как не бывать? Вместе работают.
– Разговоры он какие вел, не помните?
– Разве запомнишь…
Из Болони Дубский поехал в Хулусэн. Стойбище потеряло прежнюю славу, хотя священный жбан сохранялся у Яоды, сына Турулэна, и в силе был шаман Богдане Из Хулусэна разъехались больше половины жителей. Получилось это так. Хулусэн в свое время прикрепили к няргинскому Совету, а когда началась коллективизация, желающие вошли в няргинский колхоз «Рыбак-охотник». Потом в няргинскую школу-интернат забрали учиться ребятишек, и родители вслед за ними переехали кто в Нярги, кто в Болонь. Теперь в стойбище проживало около десяти семей.
Казимир Владимирович знаком был с великим шаманом Богдано, и встретились они теперь как приятели.
– Обещал приехать к тебе, вот и приехал, – сказал Дубский.
– Будь гостем, всегда я рад гостю.
У Богдано умерла жена, и теперь в доме хозяйничали две пожилые женщины. Они поспешно стали готовить еду и вскоре поставили перед гостем и шаманом низкий столик.
– Как живу, сам видишь. Всю жизнь прожил для людей, – жаловался Богдано. – Своего что имею? Фанзу только. Жена умерла. Детей нет. Один остался. Хорошо, люди не забывают, все еще приглашают…
– Ты позволь мне тебя звать ама [5]5
Ама – отец (нанайск.).
[Закрыть]– прими меня сыном, – неожиданно для себя выпалил Казимир Владимирович и подумал: «Так будет лучше».
– Как же я могу тебя сыном назвать?
– Приемным сыном можно?
– Приемным? Приемным почему нельзя. Можно.
Дубский знал все обычаи, знал, как растрогать старого человека, будь он даже великим шаманом. Он встал на нарах на колени и трижды коснулся лбом холодной циновки.
– Зачем так, сын? Зачем? – засуетился Богдано, он обнял приемного сына за шею, поцеловал в щеки. – Женщины, водку подайте! – повелел он.
Все произошло так быстро и неожиданно, что даже Казимир Владимирович не мог поверить в происшедшее. Он, Казимир Дубский, будущее светило этнографической, антропологической и археологической науки, приемный сын великого нанайского шамана! Да разве думал он об этом вчера или сегодня утром. Все получилось экспромтом, здорово получилось. Теперь Казимир Дубский обогатит этнографию по части шаманизма! Только надо действовать точно, не спеша, дабы не отпугнуть старика.
– Выпьем, ама, чтобы ты прожил еще столько же лет, – проникновенно сказал Казимир Владимирович.
– Выпьем, сын, хотя я знаю, столько не проживу.
Богдано проследил, как Дубский опрокинул в рот крошечную чашечку, и медленно, маленькими глотками выпил свою водку. «Знаю я, зачем лезешь в сыновья, – подумал он. – Еще при той встрече я ожидал этого. Ладно, будем играть в прятки. Ты хитер, я тоже немало жил на земле. Посмотрим, что выйдет».
– Ама, мне ничего не надо от тебя, я буду к тебе изредка заезжать, когда время будет. За свои шаманские секреты не бойся…
– Какие у меня секреты, сын? Нет от тебя никаких секретов. Мне скоро уходить надо, зачем мне все с собой брать?
– Как хочешь, ама, это твое дгло. Скажи, почему мало теперь приезжают молиться священному жбану?
– Некогда людям, в колхозах всякие работы придумывают.
– Что тогда, колхозы – это плохо?
– Почему плохо? Люди раньше жили все вместе, родами жили, вместе ловили рыбу, охотились. Потом начали они расходиться по другим стойбищам, роды стали распадаться. Люди не так дружны, как прежде. А теперь колхозы их собрали, не по родам, а все же собрали вместе. Чего плохого? Пусть только дружно живут.
– О заезке что думаешь, ама?
– Заезок – это плохо. Нельзя обманно ловить рыбу в воде, зверей в тайге. Грех это. Так я думал. Потом я увидел, как люди работали там, дружно работали, радостно. Когда людям радостно, грех против них идти. Я помолился за их успех. Да зря помолился. Их обманули, этих людей. Заставили их погубить рыбу.
– Кто заставил?
– Ты сам знаешь кто, зачем спрашиваешь?
– Что ты думаешь? Советская власть виновата?
– И власть советская виновата.
– Кто еще?
– Дянгианы виноваты.
– Воротин тоже виноват?
– Кто это? Тот, что в Малмыже пушнину принимает? Он ведь главный там, он тоже виноват.
– Хорошо. Ты говоришь, колхоз хорошее дело…
– Хорошее. Только плохо, что они тайгу вырубают. Тайга их кормила, а они вырубают. Где звери будут жить? Заезки строят, рыбу губят. Зачем так делают? Зачем людей заставляют делать то, чего они не хотят? Кому коровы нужны? Нынче их заставят коров покупать, так мне няргинские рассказывали. Людей нельзя заставлять все время трудиться, они износятся быстро. Молиться даже некогда.
– Значит, все же колхоз не совсем хорошо?
– Да, не совсем хорошо.
– Ама, в Мылках русские начали город строить. Что ты об этом думаешь?
– В Мылках? Город строят? Нельзя по всему Амуру города строить, тайгу всю уничтожать! Где нанай зверя будут добывать? Где станут рыбу ловить?
Старого Богдано ошеломило это известие. Никогда не думал он, что русские на Амуре станут еще строить города, хватит того, что построили Хабаровск, большие села раскинулись по Амуру. Зачем еще город. Богдано бывал в Хабаровске, все ему там не понравилось, все было отвратительно. А тут еще один город, причем там, где живут большинство нанай.
– Я шаманить буду! Болезни напущу!
– Ты тогда пойдешь против власти, ама, – мягко остановил разошедшегося старика Казимир Владимирович. – Нельзя так делать. Я должен тебе сообщить, что шаманам нынче и навсегда запрещается шаманить. Будут отбирать и уничтожать все бубны, янгпаны, сэвэнов. Начинается борьба с шаманами.
– Кто же тогда людям помогать будет?
– Доктора лечить будут.
– Ха! Доктора! Они внутренние болезни не умеют лечить, знаю я. Рассказывали мне, как трубкой выслушивают. Если живот болит, что услышишь? Как живот бурчит?
Казимиру Владимировичу не хотелось пока лишаться старика, а если он будет так резко выступать против советской власти, горячие головы могут быстро его приструнить. Сначала надо разузнать все секреты старика, вытянуть их и сделать достоянием этнографической науки.
– Ама, не горячись. Я тебя нашел, я не хочу потерять, поверь мне. Не говори так резко при посторонних, мало ли что могут они подумать.
«Верно говорит, совсем ум потерял, – подумал старик. – Неужели он и вправду сыном моим хочет стать? Нет, глаза его нечестные, хитрости, злости в них много».
– Ладно, сын, не буду, – сказал Богдано. – Выпьем давай. Чтобы ты познал всю нанайскую мудрость, шаманскую тоже, я тебе все расскажу. Я знаю законы тайги и рек, дома и амбара – все знаю. Сказки знаю, легенды помню. Выпьем, сын.
Дубский выпил, закусил вареной утятиной.
– Где ты нанайский язык выучил? – спросил Богдано.
– Ездил по Амуру, жил среди ваших, вот и выучил.
– Умный ты. Не каждый это может…
Казимир Владимирович не стал больше пить, сослался на работу. От Богдано пошел он к Яоде Заксору, содержателю священного жбана. Яода недоверчиво, с подозрением разглядывал его, а заметив пистолет, совсем перепугался.
– Сколько людей нынче молиться приезжало? – спросил Дубский.
– Не помню, разве упомнишь, – забормотал Яода.
– Я не спешу, вспоминай.
– Раньше много приезжало, нынче меньше десяти было.
Дубский закурил папиросу, предложил Яоде.
– Ладно, я все знаю. Люди тебе платят деньги за то, что молятся жбану. Мало ты заработал. На что живешь?
– Рыбу ловлю, охотой занимаюсь.
– В колхоз не вступаешь?
– Мы здесь, а колхоз там.
Дубский не стал больше расспрашивать трусливого Яоду, записал легенду о появлении жбана, родословную хозяина дома. Потом обошел все соседние фанзы, сделал кое-какие записи и вернулся к Богдано. Шаман и на самом деле рассказал ему много любопытного, едва хватило двух тетрадок, чтоб записать.
– Ама, говорят, ты целый день мог сидеть за столом и не выходил из дома по малой нужде. Когда тебе хотелось, ты подсаживал на колени ребятишек, и они за тебя бегали. Верно это?
– В молодые годы кое-что умел.
– Ама, это так интересно! Если бы мне удалось как-нибудь понять и написать об этом, это было бы, как говорят русские, громом среди ясного дня. А еще рассказывают, ты на рыбалку ездил на соломенных собаках.
– Ездил. Кто же это видел? Я думал, никто не видит.
– Видели, рассказывают. Ты из травы вязал собачек, запрягал их и выезжал. Быстро, говорят, ездил.
– По молодости увлекался.
– Ама, ты должен мне кое-что показать. Ты вспомни, как это делал, позже покажешь. Ладно?
– Если удастся вспомнить, – ответил Богдано, а сам подумал: «Этого ты не увидишь, молодой еще, чтобы меня обхитрить».
«Ну вот, капканы, силки расставлены! Будет богатая добыча! – ликовал Казимир Владимирович. – Узнать бы механику этих уловок, написал бы такую статью! Фурор! Надо только закрепить свои позиции. Что бы такое сделать?»
Утром Казимир Владимирович уезжал.
– Ама, береги себя, я скоро вернусь, – сказал он на прощание. – Береги. Когда сюда приедут молодые люди отбирать бубен, ты скажи им, что я, твой сын, не велел. Иначе головой будут отвечать. Так и скажи.
