Текст книги "При дворе императрицы Елизаветы Петровны"

Автор книги: Грегор Самаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 52 страниц)

Глава четырнадцатая

Возвышение Бекетова, неожиданное в высшей степени, взбудоражило Петербург, а уж неожиданная высылка Салтыкова в Москву – ещё более. Так как, конечно, ни для кого не было тайной, что Салтыков всегда старался находиться вблизи великой княгини, что вызывало не раз злые замечания со стороны Ядвиги Бирон, то опала камергера великого князя и её причина были сразу поняты верно. Всегда же готовое к сплетням, праздное воображение придворных успело разукрасить всеми цветами фантазии самый факт. Потому, когда все собрались к ужину у императрицы, возбуждение дошло до высшей точки напряжения, и люди с озабоченными минами переходили от одной группы к другой, стараясь узнать как можно больше подробностей о новом событии. Общее внимание, конечно, было сосредоточено на главных сановниках, но граф Пётр Шувалов уклонялся от всяких разговоров и мрачно смотрел на окружающих; Александр Шувалов находился в сильном возбуждении, лицо его перекашивалось судорогою, и он под своею принуждённою весёлостью как бы скрывал какую-то угнетавшую его тайну; Иван Шувалов, который явился последним, чтобы ожидать выхода императрицы из внутренних покоев, тоже был чем-то явно озабочен и не отвечал даже лёгким кивком на поклоны.

Разумовские, по обыкновению, находились в отличном расположение духа, а граф Кирилл, расхаживая между группами, вставлял время от времени острое словцо.

Даже великий канцлер Бестужев, который обыкновенно держался вдали от утомительной для его здоровья придворной жизни, тоже явился сегодня. Ему хотелось выступить перед двором в качестве победителя Ивана Шувалова, а также лично присутствовать при том моменте, когда разразится буря, которая уже давно чувствовалась во дворце, и использовать её, если будет возможно, в свою пользу. Войдя в зал, где уже находились в сборе все придворные, великий канцлер в течение нескольких минут разговаривал с Репниным, который, по-видимому, рассказывал ему что-то очень забавное, так как лицо старика несколько раз растягивалось в улыбку, и он, одобрительно покачивая головою, вынимал из кармана золотую табакерку и с большим удовольствием набивал табаком нос. Вероятно, рассказанная Репниным история была пикантного свойства, так как после этого канцлер направился к группе, где стояли дамы, и ещё по дороге несколько раз лукаво про себя улыбнулся. Но на эту беседу почти никто не обратил внимания, так как сегодня всем было не до пикантных анекдотов. Только один Уильямс нашёл возможность перекинуться с канцлером несколькими словами по поводу того происшествия, которое занимало сегодня весь двор.

– Будьте покойны, – ответил ему граф Бестужев, – будьте покойны, всё это ничего не значит, и приготовьтесь ко всему, чтобы не остаться в дураках.

Сказав это, он снова повернулся к дамам и стал переходить от одной к другой.

Уильямс не вполне понял слова канцлера, но тем не менее стал внимательно следить за происходящим.

Вскоре открылись двери, и в зал при гробовом молчании вошла великокняжеская чета. Пётр Фёдорович казался таким счастливым и раскланивался со всеми придворными с такою ласковостью, ведя нежно свою супругу, что весь двор пришёл в удивление; но ещё более удивились присутствующие, когда заметили среди свиты великого князя также и Салтыкова, который хотя и казался сильно бледным, тем не менее шёл с высоко поднятой головой. Неожиданное появление человека, которого считали в опале, повергло всех в изумление, и никто не мог разрешить удовлетворительно эту загадку.

Но придворным пришлось недолго предаваться своему удивлению, так как вслед за появлением великого князя и его супруги раскрылись двери императорских покоев и стук жезла обер-камергера возвестил о приближении государыни.

Императрица появилась пред двором в затканном серебром платье, с бриллиантовой диадемой в волосах. На её лице лежала печать какой-то торжественной серьёзности, и в тот момент, когда двор склонился пред своей повелительницей, стояла тишина оглушительная. В двух шагах от неё шёл Бекетов, на детском лице которого сегодня лежало выражение горделивого самоуважения. Туча придворных дам и кавалеров следовала за императрицею... На пороге зала её встретила великокняжеская чета. Напряжённое внимание в этот момент достигло высшей точки, и все взоры обратились на эту группу, вследствие чего только некоторые заметили, что канцлер Бестужев в это время, смешавшись со свитою великого князя, дружески пожал руку Салтыкову. Когда Пётр Фёдорович и Екатерина Алексеевна приблизились к императрице, она нежно поцеловала в обе щеки племянницу и обратилась с несколькими словами к племяннику.

Теперь все ожидали того мгновения, когда государыня заметит Салтыкова, который осмелился – как думали – вопреки её приказанию явиться на ужин в свите наследника. Но Елизавета Петровна отвернулась и окружила себя небольшим кружком дипломатов. Она перебросилась несколькими словами с Уильямсом, затем довольно долго разговаривала с графом Эстергази и особенно дружески беседовала с маркизом де Лопиталем.

В это время граф Бестужев приблизился к великой княгине и тихо проговорил:

   – Ваше высочество, позвольте мне принести вам моё искреннее поздравление! Счастье вложило вам в руки бразды будущего, а ваш ум сумеет удержать их для блага страны.

Екатерина Алексеевна, скромно улыбнувшись, ответила:

   – Счастье должно быть горячо и молодо, а разум стар и холоден, – уживутся ли они вместе?

   – Настоящий великий ум, – возразил Бестужев, – повелевает счастьем, в то время как мелкие души только вздыхают по нём, не будучи в силах достигнуть его.

   – Я хочу прогуляться по залу, – сказала императрица, – прошу не обращать на меня внимания. Иван Иванович составит партию великой княгини, которую я прошу занять пока моё место.

Шувалов молча поклонился.

По соседству с тронным залом был раскрыт карточный столик, выложенный слоновой костью и перламутром. Несколько высших сановников и дипломатов заняли за ним места. Вокруг было раскрыто ещё несколько столов, за которые сели другие придворные, и началась та показная карточная игра, во время которой придворные сидели и держали карты в руках, но почти не играли, а всё время следили за тем, что происходит вокруг главного стола. Но, вероятно, ещё никогда так рассеянно не играли придворные, как в этот достопамятный вечер. Даже разговоры вскоре вовсе прекратились, и все взоры неотступно следили за великой княгиней и императрицей, которая, расхаживая от одной группы к другой и беседуя то с тем, то с другим, как казалось, повсюду распространяла вокруг себя милость и радость.

Один только Пётр Фёдорович, по-видимому, относился серьёзно к игре. Он выставил на стол несколько свёртков золота и с увлечением играл партию с Кириллом Разумовским и маркизом де Лопиталем. При этом он поминутно обращался за советом к супруге, которая играла с Уильямсом и графом Эстергази.

Наконец императрица, по-видимому, утомилась от прогулки и, сопровождаемая по-прежнему Бекетовым и Шуваловым, повернула к середине зала, где стояли карточные столы.

При её приближении великая княгиня поднялась и предложила императрице занять её место. Как раз в этот момент Пётр Фёдорович проиграл ставку и, повернувшись к Салтыкову, воскликнул:

   – Поди сюда, Сергей Семёнович, взгляни на мои карты и дай совет, как играть; ты больше моего понимаешь в игре и можешь научить меня, как вернуть мне проигрыш.

Салтыков повиновался и подошёл к столу великого князя как раз в тот момент, когда туда вернулась и императрица.

Елизавета Петровна остановилась и пристально посмотрела на молодого камергера, который стоял в напряжении против неё. Всё в зале мгновенно притаилось и ждало, что вот-вот разразится буря и смельчак, выказавший неповиновение, будет сейчас уничтожен.

   – Ах, Сергей Семёнович, – громко сказала императрица, так что слова её разносились по залу, – по-видимому, вы счастливы в игре, раз мой племянник обращается к вам за помощью. Принесите же ему счастье, и я буду рада, если вы за это будете, в свою очередь, награждены счастьем во всех ваших предприятиях, как вы это вполне заслужили преданностью своему повелителю. Вы просили разрешить вам отпуск, – продолжала она, в то время как у всех лица вытягивались от удивления, – я с удовольствием разрешаю его вам. Возвращайтесь только скорее обратно, так как я знаю, как тяжело моему племяннику переносить разлуку с вами, а я хочу, чтобы наследник престола был всегда окружён верными и преданными ему слугами.

Салтыков благодарно склонился, но лицо его от этих милостивых слов не оживилось.

   – Ваше величество, – ответил он, – вы оказываете мне величайшую милость! Я не замедлю возвратиться обратно и буду счастлив по-прежнему служить верою и правдою его императорскому высочеству, презирая злобу и зависть моих врагов.

   – Вы совершенно правы, если поступите так, – ответила Елизавета Петровна, – и будьте уверены, что враги верных слуг моего племянника – также и мои враги и что я постараюсь обезвредить их злобу и зависть.

При последних словах она так презрительно смерила взглядом Чоглокова, что тот, бедняга, весь съёжившись, схватился за ручку кресла и побледнел.

   – Иван Иванович, – позвала императрица.

Шувалов выступил вперёд и склонился.

   – Завтра утром мы все отправимся в собор на благодарственный молебен, будете так добры сообщить об этом архиепископу; пусть он присоединит свои молитвы к нашим, которые я хочу принести Богу и Его святым угодникам от имени всей России за здравие моей дорогой племянницы Екатерины Алексеевны и за исполнение надежд, которые по благости Небес...

Раздался шквал оваций и криков.

Екатерина Алексеевна встала, скромно потупившись, и лёгкий румянец покрыл её щёки, но из-под опущенных ресниц сверкал насмешливый взгляд, обжигавший тех самых придворных, которые всего несколько минут назад трусливо отстранялись от неё. Теперь же она стала центром всеобщего внимания. Да, императрица всё ещё держала в своих руках власть, но сегодня наконец взошла заря её счастья, предвещая наступление того дня, когда эта власть сосредоточится в её собственных руках, так как судьба избрала её для продолжения рода Романовых. От этой мысли грудь великой княгини радостно вздымалась, а в глазах светилось самое искреннее торжество. Перебирая лица, она, оглянувшись, вдруг увидела мрачного Салтыкова, который с искривлённой улыбкой стоял за стулом весело смеявшегося великого князя. На миг глаза Екатерины Алексеевны затуманились не то грустью, не то жалостью, но только на миг – она отвернулась от печального молодого человека к подходившим с поздравлениями высшим сановникам и дипломатам, во главе с Бестужевым и Уильямсом. Пётр Фёдорович, тоже весь сияя счастьем, принимал поздравления придворных и несколько смутился, когда приблизилась молчаливая Ядвига Бирон с улыбкой покорности сквозь слёзы.

   – Вы не хотите поздравить меня? – тихо спросил он.

   – Вы знаете, ваше высочество, я желаю вам всяческого счастья, – ответила Бирон. – Но вашим друзьям придётся облечься в траур, так как вы забудете их, находясь на вершине этого счастья.

Пётр Фёдорович мельком взглянул ей в глаза и, подавляя волнение, проговорил:

   – Что вы хотите?! Я обязан дать России будущего императора, и никому эту честь великая княгиня уступить не может!

В глазах Ядвиги Бирон сверкнули молнии.

   – Может, – тихо проговорила она, – дочь курляндского герцога была бы достойна дать России императора. Во всяком случае, – зло прибавила она, – моя любовь была бы порукой, что великий князь оставит России действительно свою кровь, тогда как теперь я не знаю, может ли великий князь вполне быть уверен в этом.

Пётр Фёдорович вздрогнул и мрачно взглянул на Ядвигу. Та в страхе склонила голову.

   – Мадемуазель Бирон! – ласково позвала великая княгиня, но в то же время в тоне её голоса слышалась повелительная нотка.

Бирон покорно приблизилась к ней.

   – Поиграйте за меня, – сказала Екатерина Алексеевна, – я хочу, если мне разрешит её величество, пройтись с супругом по залу и дать возможность каждому лично поздравить меня.

   – Идите, – сказала государыня, садясь на её место и беря в руки карты, которые передал ей Шувалов, – сегодня вы всех осчастливили, этот день по праву принадлежит вам.

Елизавета Петровна, знаком подозвав Бекетова, указала ему место за своим стулом; графы Кирилл и Алексей Разумовские поместились против неё. Пётр Фёдорович остался стоять и был крайне мрачен.

Когда Екатерина Алексеевна подошла к нему и пожала его руку, он на мгновение пытливо уставился на неё своим хмурым, недоверчивым взглядом, а затем, словно подчиняясь, пошёл за нею неверными шагами по залу, только немыми кивками отвечая на подобострастные поклоны и пожелания; тогда как у великой княгини для всех и каждого находились приветливое, ласковое слово или чарующая, милостивая улыбка.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава первая

Весь день напролёт Ревентлов провёл в тщетных розысках. Он обошёл всех горожанок, принимавших участие в представлении «Хорева», пытаясь напасть на след, но все в один голос отвечали ему, что в тот момент, когда они уходили из дворца, Анна Евреинова оставалась ещё там. А поскольку он всегда отвозил её домой, иные даже довольно прозрачно намекнули, что считают его самого похитителем дочери Евреинова. Сломленный горем, Ревентлов не придал значения подобным подозрениям, но когда он снова зашёл к Евреинову, успевшему тоже, где только было возможно, произвести розыски, и натолкнулся на его недоверие, то страдания и отчаяние дошли до пределов безумия. Дрожа от волнения, Ревентлов бросился к княгине Гагариной, чтобы излить ей душу и напомнить о данном ею обещании помочь.

Княгиня посмотрела на него долгим, задумчивым взглядом и затем сказала с еле слышным вздохом:

   – Так, значит, вы действительно настолько любите эту девушку, что готовы вступить в борьбу с могущественнейшими особами?

   – Даже если бы они повелевали всеми силами ада! – воскликнул Ревентлов.

   – В таком случае, – сказала княгиня, – мне придётся помочь вам, чтобы не дать погибнуть вашей молодой жизни. Но обещайте мне, что будете спокойны. И если вы убедитесь, что любимая вами девушка достойна вашей любви, что и она, подобно вам, непоколебима в своей верности...

   – О, я верю в неё, – перебил Гагарину Ревентлов, – как верю в Бога, которого призываю на защиту моей любви!

   – Ну, а если вы всё-таки найдёте её слишком поздно? – спросила княгиня. – Если она всё-таки окажется навсегда потерянной для вас? Ведь Иван Шувалов соединяет в своей особе всё, чем можно завоевать женское сердце: могущество, богатство, красоту...

   – Нет, княгиня, нет! – в отчаянии крикнул Ревентлов. – Но если они окажутся правдой, тогда, – прибавил он глухим голосом, – жизнь уже не будет иметь для меня никакой цены... Но, пред тем как умереть, я ещё посмотрю, какого цвета кровь у наглого обольстителя, отнявшего у меня всё счастье моей жизни!

Княгиня покачала головой и, с нескрываемым восхищением любуясь им, сказала:

   – Сколько огня! Удастся ли мне укротить вас и направить по верному пути?.. Ну, а пока ступайте, вам не следует оставаться у меня слишком долго, так как никто не должен заподозрить, что мы с вами заключили союз. Ступайте! Сегодня вечером на приёме у императрицы я, вероятно, буду иметь возможность дать вам более подробные указания. Ну, а до тех пор потерпите!

Ревентлов пламенно поцеловал её руку, она взяла его за плечо и с нежным усилием выпроводила в приёмную. Ещё раз поцеловав у княгини руку, молодой человек, всё ещё дрожа от возбуждения, бросился вон.

Вечером он появился при дворе в свите великого князя. Все важные события, которые целиком поглощали внимание общества, были почти не замечены им, и всё время, пока он стоял за стулом великого князя, его взгляды не отрывались от княгини Гагариной, которая сидела в первом ряду среди статс-дам её величества.

Если бы всеобщее внимание не было обращено на высочайших особ, то всем бросилось бы в глаза, что княгиня в этот вечер была бледнее, чем обыкновенно, что вокруг её всегда надменно улыбавшихся губ лежала какая-то трагическая складка и что весёлые, задорные глаза на этот раз смотрели как-то непривычно задумчиво, что придавало её красоте совершенно особенное, грациозное выражение.

Кроме Ревентлова, который умоляюще смотрел на княгиню Гагарину, на неё были устремлены столь же неотрывные взгляды узеньких глаз Брокдорфа.

Он постарался поместиться как можно ближе к княгине и не отрывал взоров от красавицы, причём в стремлении казаться грациозным и изящным принимал такие позы, которым позавидовал бы самый талантливый комик.

Его стремления привлечь на себя взгляд княгини не остались бесплодными: она неоднократно поглядывала на него, и её глаза сумели послать ему безмолвный привет нежности.

Когда императрица села за карточный стол, а великокняжеская чета принялась обходить собравшихся в зале, княгиня Гагарина, проходя мимо Ревентлова, успела незаметно шепнуть ему:

   – Не следуйте за мной! Я иду действовать в ваших интересах!

В то время как Ревентлов, повинуясь приказанию княгини, отвернулся от неё и впился полными мрачного гнева взглядами в Ивана Шувалова, который тоже мрачнее тучи стоял около императрицы, княгиня Гагарина подошла к Брокдорфу и, тихонько взяв его за руку, сказала:

   – Не знаю, куда и деваться от жары и этой сутолоки! Не найдётся ли у вакс свободной минутки для разговора по душам, мой друг?

Прикосновение княгини Гагариной подействовало на голштинца, как электрическая искра. Густая краска залила его плоское лицо, и пробормотав что-то в высшей степени несвязное, он последовал неверными шагами за Гагариной. Поспешно, почти с повелительной быстротой княгиня провела Брокдорфа через ряд боковых залов и наконец остановилась в маленькой гостиной, в которой когда-то Ревентлову невольно пришлось подслушать разговор между Бестужевым и Репниным. Княгиня со вздохом посмотрела на окружённый растениями диван и потом опустилась на мягкие подушки его, жестом пригласив фон Брокдорфа сесть около неё.

   – Ах, как хорошо побыть несколько мгновений в этой тишине! – сказала она, грациозным движением опуская голову на подушки. – Я страстно хотела поскорее урвать минуточку, чтобы поговорить с вами, барон. Мне крайне интересно узнать, что произошло после нашего последнего разговора. Вы обещали мне расстроить маленькую идиллию вашего земляка и в то же время помочь удовлетворить каприз моему давнишнему другу Ивану Ивановичу Шувалову. Правда, я что-то мельком слышала об исчезновении этой красавицы, Анны Евреиновой, – в городе много болтают об этом приключении, но вы должны рассказать мне всё во всех подробностях, пока там, в зале, продолжается эта скучная, шумная комедия.

Княгиня слегка склонилась к Брокдорфу, её полная белая рука легла на тёмно-красный бархат подушки. Брокдорф сидел так близко от неё, что мог слышать биение её сердца. Кровь горячей волной нетерпеливо стучала в виски... Он наклонился к красивой руке княгини – и прижался устами. Княгиня невольно вздрогнула, словно от гадливости, но руки не отдёрнула и, ещё больше пригнувшись к барону, с задорной кокетливостью сказала:

   – Да какой же это рассказ, барон! Это язык страсти. Он тоже может быть полон значения... Но мне хотелось бы знать, как вы оправдали мою рекомендацию Ивану Ивановичу Шувалову. Должна же я знать, – прибавила она шёпотом, стыдливо потупив взор, – заслужили ли вы ту награду, которой так страстно молили у меня!

   – Да тут и рассказывать-то почти нечего: всё дело вышло очень несложно, – ответил Брокдорф. – Я увёз крошку, что было очень нетрудно, так как она сочла меня за друга и доверенного её возлюбленного. Я увёз её в такое место, где не найдут ни отец, ни возлюбленный, и Ивану Ивановичу предоставляется полная возможность на свободе вытравить из её сердца этого фатишку Ревентлова!

   – И где она теперь? – быстро спросила княгиня.

Брокдорф запнулся и замялся с ответом.

Молния гнева сверкнула в глазах княгини, когда она заметила его колебание.

   – Вы должны понять, барон, что я хочу вполне удостовериться, так ли всё надёжно, как вы говорите, – сказала она строгим голосом. – Эта история может привести к очень дурным последствиям. Можно ручаться, что императрица очень строго отнесётся к похищению этой особы. Я беспокоюсь ради моего друга Ивана Ивановича...

Брокдорф испытывал жесточайшие муки.

   – Ведь это – не моя тайна, княгиня, – ответил он с боязливой неуверенностью. – Спросите Ивана Ивановича! Пусть он сам скажет вам...

   – А! – воскликнула княгиня, выпрямляясь и уничтожая барона взглядом. – Так вы не доверяете мне? Так вот как вы благодарите меня за то, что я открыла вам дорогу!

Ступайте прочь, ступайте!.. У нас с вами нет ничего общего... Я ошиблась, когда считала вас своим другом!

Не вставая с дивана, она отвернулась от него и закрыла лицо руками. Но хотя благодаря такому движению её лицо и было скрыто от Брокдорфа, его жадным взорам теперь были представлены её затылок и плечи, на которые ниспадали маленькие напудренные локончики.

Голштинец тяжело дышал. Но словно притягиваемый могущественной силой, он склонился и прижался губами к полным перламутрово-белым плечам красавицы.

Гагарина резко отскочила и посмотрела на него гневным взглядом.

   – Как вы смеете, милостивый государь! Вы забываете, что я княгиня Гагарина!

   – О, княгиня! – воскликнул Брокдорф, хватая её руки. – Повелевайте мною!.. Я готов отдать жизнь за один ваш ласковый взгляд!

Опьянённый страстью, плохо сознавая, что он делает, барон привлёк к себе красавицу и покрыл бесчисленными поцелуями. Она не сопротивлялась, на короткий момент отдаваясь его ласкам... Затем, быстрым движением вырвавшись из объятий, она сказала ему с нежной улыбкой:

   – Вы просто дурачок!.. Разве я хочу вашей жизни? Неужели вы думаете, что я могла бы предать вас? Мне нужна только уверенность в отмщении оскорбившему меня нахалу... Ну, ну, скорей! Куда вы увезли Анну Евреинову?

Взгляд Брокдорфа сжигал её.

   – Она в доме сестёр Рейфенштейн, на Фонтанной, – поспешно выговорил он наконец.

   – Ах вот как! – задумчиво протянула княгиня. – Это приятельницы графа Петра, значит, всё остаётся в семействе! – улыбаясь, прибавила она.

Брокдорф ничего не ответил ей; он снова схватил в объятия красавицу, покрывая её всю горячими поцелуями; она опять на мгновение терпеливо отдалась его страстным ласкам, но затем, быстрым движением высвободившись из его рук, откинулась на противоположный конец дивана и сказала:

   – Что же, я готова поверить вам, барон, хотя ваше недоверие не заслужило такого быстрого доверия. Но вот что мне пришло в голову... Это каприз, если хотите... Я хочу во что бы то ни стало повидать эту чаровницу. Я почти не помню, какова она, так как плохо разглядела её во время представления. Вот я и хочу под чужим именем пробраться в тот дом, чтобы посмотреть на неё и в то же время убедиться, достаточно ли надёжно её убежище.

   – Это немыслимо, – оробел барон, – это совершенно невозможно!

   – Невозможно? – насмешливо переспросила княгиня, хотя в тоне её голоса звучала какая-то скрытая нежность. – Невозможно? И это слово произносит человек, желающий стать моим другом и требующий за свою дружбу награды, которая даётся только за выдающиеся рыцарские подвиги? Хорошо же, барон, хорошо! Я поучусь у вас, как произносить это слово «невозможно», которого до сих пор не было в моём обиходном словаре...

   – Господи Боже мой! – испуганно и взволнованно воскликнул Брокдорф. – Да вы подумайте только: если я проведу вас туда, начнут спрашивать... допытываться...

   – Вам совсем ни к чему лично вводить меня туда, я хочу пойти туда одна. Вы поверенный секретов Ивана Ивановича, вот вы мне и дайте тот пароль, который откроет для меня двери дома. Я принесу ей что-либо – цветок или кольцо, словом, что-нибудь! Вы уж не бойтесь, я очень находчива! Но мне страстно хочется побывать у неё, я хочу видеть её во что бы то ни стало. Ну, а раз я чего-нибудь хочу, то я не привыкла отступать! Тот, кто хочет служить даме, должен уметь исполнять её капризы: зарубите себе это на носу! Слово «невозможно» очень опасно, когда его говорят даме, потому что она-то уж найдёт впоследствии возможность повторить его в такой момент, когда оно неприятнее всего!

   – Хорошо, я дам вам записочку к Кларе Рейфенштейн, в которой напишу, будто вы придёте к Евреиновой по поручению Шувалова.

   – Ну, так напишите же, барон, эту записку да позаботьтесь, чтобы ваше писание действительно открыло мне дверь этого дома, потому что, если этого не случится, то можете быть уверенным, что и для вас тоже моя дверь окажется неизменно закрытой.

   – Если Шувалов узнает об этом... – глухим голосом сказал голштинец.

   – Тогда я сумею защитить вас, – воскликнула княгиня. – Да и потом, если бы не было никаких опасностей, то о какой же награде могла бы идти речь? Ну, скорее, скорее, барон, пишите записку... Вы не знаете, что значит, когда женщину одолевает каприз!

Тогда Брокдорф, ещё раз пытаясь схватить руку княгини, спросил:

   – Ну, а окажусь ли я достойным той награды, ради которой иду на всё?

   – Когда я вернусь из того дома, – ответила княгиня, полуопуская ресницы, – тогда моя дверь будет постоянно и во всякое время открыта для вас, я не буду в силах отказать ни в какой награде!

Брокдорф снова попытался обвить её руками. Но княгиня оттолкнула его от себя и сказала требовательно и резко:

   – Записку, барон, записку! При мне имеется всё необходимое на такой случай! Вот, пожалуйте!

Она достала из-за пояса маленький хорошенький футлярчик из слоновой кости и подала Брокдорфу одну из вложенных туда золотообрезных карточек и золотой карандаш.

Барон на мгновение ещё поколебался и дрожащей, неверной рукой написал несколько строк на карточке, которую затем подал княгине.

Она мельком пробежала написанное:

   – Хорошо! Но смотрите, – продолжала она с угрозой, – если вы обманули меня, если написанное вами не откроет мне двери к пленнице, видеть которую мне так страстно хочется, тогда этот листок попадёт прямо в руки Ивана Ивановича Шувалова и вам придётся поплатиться за двойной обман!

Брокдорф с испугом протянул руку, словно желая вырвать у княгини листок.

Но она быстрым движением спрятала записку за корсаж и, улыбаясь, сказала:

   – Что попало ко мне, того у меня не вырвет сам чёрт! Вы в моих руках, но можете быть совершенно спокойны; я буду милостива к вам, если только вы были искренни. Я расскажу этой маленькой волшебнице, что её возлюбленный умер... нет, лучше, что он стал неверен ей, что он забыл её в лучах величайшего благоволения, на её глазах свалившегося ему на голову... Тогда она перестанет противиться любви Шувалова!

При последних словах княгиня проницательно впилась взглядом в лицо барона.

   – О, вы правы, княгиня, вы глубоко правы! Обер-камергер будет восхищен, когда эта упрямая девчонка перестанет наконец капризничать, что приводит его в дурное настроение.

   – Идут! – вскрикнула вдруг княгиня.

Ловким, быстрым движением она высвободилась от пытавшегося обнять её барона, отскочила, и в следующий момент звук её лёгких шагов уже раздавался в соседней комнате.

Брокдорф стоял пошатываясь; кровь кипела у него ключом. Он, как бы проснувшись, оглянулся по сторонам, затем провёл рукою по лбу и сказал после некоторого раздумья:

   – Что я наделал! Я выдал секрет обер-камергера! Ведь он уничтожит меня, если узнает!

Положив руку на эфес шпаги, он обречённо отправился в большой зал.

Тем временем императрица кончила игру, а великий князь с супругой успели обойти всех присутствующих. Все поднялись, чтобы идти к столу; императрица милостиво подала руку великому князю и кивком головы подозвала к себе Екатерину Алексеевну.

Пока высочайшие особы готовились проследовать в столовую, княгиня Гагарина подошла к Ревентлову, заговорила с ним, сохраняя на лице полное равнодушие, и словно случайно отвела на несколько шагов в сторону, к одной из стенных ниш Большого тронного зала.

   – Я сдержала данное вам слово, – шепнула она ему. – Если вы и сейчас сомневаетесь в моём дружественном расположении к вам, то вы самый неблагодарный человек во всём свете!

   – Боже мой, княгиня! – воскликнул Ревентлов, с величайшим напряжением воли сохраняя внешнюю непринуждённость и спокойствие. – Вы узнали?

   – Я узнала, где находится ваша Анна, – ответила княгиня, – и у меня в руках средство освободить её!

   – Заклинаю вас, княгиня, – воскликнул Ревентлов в величайшем возбуждении, – скажите мне, где она? Скажите мне, где я могу найти её, чтобы поспешить к ней, чтобы...

   – Как глупо! – перебила его княгиня. – Я не скажу вам этого потому, что вижу, что вы способны погубить всё безумной неосторожностью!

Ревентлов печально потупился.

   – Дайте мне честное слово, что не предпримете ничего без моего позволения, что не сделаете попытки пробраться к вашей возлюбленной или силой освободить её. Дайте мне своё честное слово – и я скажу вам, где она находится.

   – Даю вам честное слово, – поспешно ответил Ревентлов, – клянусь, что буду терпелив и послушен. Но только, Бога ради, скажите мне, где она!

Княгиня наклонилась к нему и шепнула на ухо несколько слов.

   – Благодарю вас! – с восхищением воскликнул он, но затем, вдруг побледнев, боязливо посмотрел на княгиню и пробормотал: – А если теперь уже слишком поздно?..

Княгиня окинула молодого человека долгим, ласковым взором.

   – Нет, пока ещё не поздно, поверьте мне, вы найдёте свою возлюбленную верной и непорочной, но только в том случае, – сказала она убеждённо, – если будете терпеливо следовать моим указаниям!

   – Вы возвращаете мне жизнь, княгиня! – воскликнул Ревентлов.

Но она быстрым движением отвернулась: Брокдорф проходил мимо и удивлённо посмотрел на них обоих.

Княгиня быстро подошла к нему и, взяв его под руку, сказала:

   – Отведите меня на моё место! Тут была такая теснота, что я должна была отстать от императрицы.

   – У вас был какой-то интимный разговор с бароном фон Ревентловом? – спросил Брокдорф с выражением ревнивого недоверия.

   – Я немножко позабавилась его беспокойством, – ответила княгиня. – Какую сладость могла бы иметь месть, если бы нельзя было растравливать раны врага и видеть, как он истекает кровью? Этой радостью я обязана вам, барон, – прибавила она так страстно и многозначительно, что у Брокдорфа снова взволновалась кровь.

Он сильнее прижал к себе её руку и гордо повёл по залу к её месту за столом императрицы.

Ужин проходил среди всеобщего громкого веселья; насколько в начале торжества все были подавлены, настолько же теперь присутствующие казались радостно возбуждёнными. Императрица подняла бокал за надежды, открывавшиеся в будущем, и с громкими, ликующими криками все присутствующие присоединились к её тосту. Екатерина Алексеевна смотрела по сторонам гордым, счастливым взором, сознавая всё то значение, которое приобрела теперь в глазах двора. Великий князь тоже был в своём прежнем хорошем настроении, только его веселье казалось немного слишком резким, и к его шуткам неоднократно примешивались горькие, иронически-злобные замечания. Но все окружающие уже привыкли к его выходкам, и это лихорадочно-приподнятое настроение приписывалось действию мадеры, которую Пётр Фёдорович пил большими пивными бокалами. Только Салтыков сидел молчаливо и задумчиво, а обер-камергер Шувалов мрачно осматривался по сторонам, с высокомерной холодностью отклоняя всякий обращённый к нему разговор, почти не притрагиваясь к яствам и напиткам, подаваемым ему лакеями. Однако никто не обращал на это особенного внимания, так как интерес к Салтыкову в значительной степени утратился, а неудовольствие Ивана Ивановича Шувалова объяснялось якобы нежным вниманием, уделяемым императрицею адъютанту Бекетову, от которого она всё время почти не отрывала своих томных взглядов.