Текст книги "При дворе императрицы Елизаветы Петровны"

Автор книги: Грегор Самаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 52 страниц)

Камердинер вопросительно взглянул на барина.

   – Хорошо! – сказал граф с улыбкой. – Я ни в чём не могу отказать этой маленькой плутовке.

Он с умилением глядел на красавицу, безжизненные черты его оживились, а бледные губы приобрели более яркую краску.

Нинетта с удивлением наблюдала за переменой.

   – Напиток великолепен, – сказала она с очаровательной улыбкой, а затем обратилась к Шмидту: – Идите, идите и велите приготовить мне чашку такого же.

   – Прошу прощения, ваше сиятельство, – сказал камердинер несколько нерешительно, – но осмелюсь доложить...

   – В чём дело? – встрепенулся граф.

   – В передней находится господин, который настоятельно желает проникнуть к вам, ваше сиятельство!

   – Почему же не выгонят из дворца этого нахала? – гневно воскликнул граф.

   – Прошу прощения, ваше сиятельство, – сказал камердинер, – господин, так настойчиво желающий говорить с вами, это сэр Чарлз Генбэри Уильямс, новый посланник его величества великобританского короля.

   – Ах, – вздохнул граф Бестужев, – это именно то, чего я опасался! Его настойчивость вполне соответствует его нраву, как мне и описывали... Он прямо устремляется к цели и способен взломать дверь и растолкать моих казаков для того, чтобы проникнуть ко мне в кабинет. Но всё же это не привело бы ни к чему, – сказал он, с весёлой улыбкой потирая руки, – он увидел бы только человека больного, находящегося при смерти. Послушай, Шмидт, выйди к сэру Уильямсу и скажи ему, что я болен, что нельзя определить, как долго протянется внезапный припадок болезни. Затем пошли в Зимний дворец за доктором Бургавом и попроси его немедленно явиться ко мне, если он не занят у государыни. Доложи также графине, что я болен, но успокой её относительно рода моей болезни; она знает, что иногда мне бывает необходимо заболеть. Сэру Уильямсу передай моё глубочайшее извинение и попроси его обратиться к вице-канцлеру графу Воронцову, который в случае моей болезни исполняет мои обязанности, главное, убери его отсюда.

   – Да, да, удалите его! – воскликнула танцовщица, нетерпеливо похлопывая руками. – Скажите этому надоедливому англичанину, что его сиятельство серьёзно болен и никого не принимают, кроме маленькой Нинетты, а затем закажите мне поскорее чашку шоколада, который я жду с нетерпением.

   – Ты знаешь по-немецки? – с удивлением спросил граф, между тем как Шмидт вышел, чтобы исполнить приказания барина. – А я полагал, что, говоря со Шмидтом на его родном языке, я застрахован от твоего любопытства.

   – Любопытства? – сказала Нинетта. – От такого друга, как я, у вас не должно быть тайн, это во-первых, а во-вторых, я принуждена учиться немецкому языку, на котором говорят везде в обществе; кроме того, – прибавила она, садясь на край постели, – немецкий язык нужен мне для того, чтобы отвадить всех назойливых поклонников, так как на изящном французском языке это выходит слишком мягко и вежливо. Вы сами знаете, что я отгоняю их всех, – продолжала Нинетта, взяв канцлера за руки и согревая их своим дыханием, – всех, всех, потому что хочу жить только для одного дорогого друга, которому принадлежит моё сердце.

Камердинер снова появился. Нинетта приподнялась, а граф воскликнул недовольным тоном:

   – Ну, в чём дело? Неужели сэр Уильямс не разрешает мне болеть в столице русского государства, управление которым императрица доверила мне? Я мог бы дать ему возможность убедиться, что я властен запереть не только двери моего дома, но даже и границы Российской империи. Что у тебя там? – спросил он, взглянув на сложенную бумагу, которую камердинер держал на серебряном подносе.

   – Ваше сиятельство, сэр Чарлз Генбэри Уильямс, – сказал старый Шмидт, – выражает глубочайшее соболезнование по поводу вашей болезни и поручил мне передать вам эту записку, которую он написал второпях и завернул в меню сегодняшнего обеда, только что присланное поваром.

Граф досадливо схватил бумагу, лежавшую на подносе, сорвал обложку и развернул записку, между тем как камердинер почтительно отошёл к дверям. То был английский банковый билет в тысячу фунтов стерлингов, и на его уголке карандашом было написано:

«Сэр Чарлз Генбэри Уильямс просит высокочтимого больного уделить ему несколько минут и постарается не утомлять его нервов».

Лицо графа Бестужева быстро изменилось, приняв более благосклонное выражение, а тон, которым он произнёс: «Однако какой он настойчивый!» – звучал мягче и менее досадливо.

У Нинетты засверкали глаза, когда она увидела банковый билет, выскользнувший из рук графа на одеяло, и она произнесла:

   – Этот англичанин далеко не такой надоедливый, как мне казалось; я уступлю ему своё место на несколько минут, но ненадолго.

   – Ответь сэру Уильямсу, – сказал канцлер своему камердинеру, неподвижно ждавшему у дверей, – что я попытаюсь сосредоточить мысли, рассеянные вследствие лихорадочного состояния, и приму его, извиняясь, что я в постели. Шоколад ты подашь мадемуазель Нинетте в уборную, где она будет так добра подождать немного.

Камердинер исчез.

   – Небо милостиво к бедной маленькой Нинетте, – воскликнула танцовщица, быстро схватив банковый билет и опуская его за корсаж, где покоились перстни, – этим талисманом я разгоню всех кредиторов, которые мешают мне думать о моём возлюбленном и портят мне цвет лица, постоянно раздражая меня.

   – Стой, – крикнул граф, на этот раз действительно недовольный, – это бесстыдство!..

   – Бесстыдство? – тихо повторила Нинетта, опускаясь на колени. – Да разве может быть бесстыден солнечный луч, стремящийся проникнуть сквозь ледяной покров и облобызать цветы, пробивающиеся из согретой им земли!

Граф наклонился и, поцеловав её в лоб, сказал, тяжело дыша:

   – Ты шалунья и отлично знаешь силу своих чар! Однако иди, иди, посланник его величества великобританского короля не должен застать здесь, у ложа бедного, умирающего канцлера, маленькую очаровательную плутовку, в которой всё дышит здоровьем и жизнью.

   – Иду, – сказала Нинетта, – но буду считать минуты и напомню о себе, если аудиенция затянется слишком долго.

Она быстро вскочила и, бросая графу воздушный поцелуй, выпорхнула в потайную дверь близ камина, как раз в тот момент, когда камердинер приподнял портьеру из передней и пропустил посланника в спальню Бестужева.

Глава тридцать седьмая

Сэру Чарлзу Генбэри Уильямсу было на вид лет сорок; он был плотного телосложения, но вместе с тем ещё по-молодому гибок, с прекрасным цветом лица и резко выраженными чертами чистейшего англосакса. На нём был тёмно-синий шёлковый костюм с тончайшим шитьём из серебра, тщательно напудренные волосы спадали локонами и обрамляли высокий открытый лоб. Голубые глаза под светлыми ресницами и бровями отражали бурную внутреннюю жизнь и порою казались совершенно тёмными. Вокруг рта, сохранявшего постоянную вежливую улыбку, лежала несколько надменная и злобная складка, а сильно выдающийся подбородок свидетельствовал о непреклонной воле, пренебрегающей всеми препятствиями и затруднениями.

Уильямс поспешно приблизился к постели графа, сделал изящный, церемонный поклон, как будто приветствовал его в тронном зале, и заговорил вкрадчивым голосом на чистейшем французском языке, какой только когда-либо слышал канцлер из уст англичанина:

   – Как я счастлив, что вы, ваше сиятельство, исполнили моё желание и позволили мне лицезреть вас, великого государственного деятеля, который, пользуясь своим выдающимся умом, правит и руководит обширным Российским государством, но имеет также решающее влияние на судьбы мира, чем приводит в восхищение все европейские кабинеты.

Откинувшись на подушки и закрывшись одеялом до самого подбородка, Бестужев возразил глухим, болезненным голосом:

   – Крайне сожалею, что моё болезненное состояние, являющееся следствием моих преклонных лет, лишает меня возможности размышлять и говорить. Невзирая на мои многократные просьбы, её величество, моя всемилостивейшая повелительница, не пожелала освободить меня от тяжёлых обязанностей занимаемого мною поста, следовательно, приходится и ей быть снисходительной к промедлениям и задержкам в делах. Из вашей записки я усматриваю, – прибавил он, хитро прищуривая глаза, – что вы желаете сделать мне важные и спешные сообщения. Говорите, я постараюсь в уединении, на которое обрекает меня моя болезнь, обдумать всё, и если Провидение пошлёт мне восстановить силы и здоровье, то я сейчас же примусь за дело и постараюсь доказать его величеству, вашему всемилостивейшему королю, с какой готовностью и усердием я стремлюсь навстречу его желаниям.

   – Прошу справедливости, ваше сиятельство, я ни единым словом не коснулся делового разговора, – воскликнул Уильямс, опускаясь в кресло подле постели канцлера. – Моим первейшим желанием было увидеть великого человека, на которого вся Европа взирает с благоговейным восхищением, и выразить ему глубочайшее соболезнование от моего имени и от имени его величества британского короля. Промедление в делах в данном случае едва ли может усилить наше чувство соболезнования, хотя, не скрою, мне очень желательно было бы как можно скорее засвидетельствовать и в деловых сношениях ту высокую степень признательности, которую питает король Англии к вам, ваше сиятельство... Тем не менее я тотчас удалюсь и буду терпеливо ждать вашего выздоровления. Вы поймёте меня, что в таких важных делах, как взаимоотношения Англии и России, я не решусь довериться ни графу Воронцову, который является лишь исполнителем ваших идей, ни генерал-адъютанту Ивану Ивановичу Шувалову, – прибавил он, бросая проницательный взгляд на канцлера, – который мог бы побудить её величество императрицу к решению, не соответствующему вашей высокой мудрости.

   – Несомненно, несомненно! – сказал граф Бестужев, несколько приподняв голову над одеялом. – Вы совершенно правы; я ни в каком случае не желал бы, чтобы нити этого важного договора между двумя государствами попали в чьи-либо иные руки. Предварительные переговоры я уже вёл с мистером Гью Диккенсом и полагаю, что в основе они остались неизменными.

   – Вполне, вполне! – ответил Уильямс. – Его величество король Англии придаёт большое значение как дружбе с Россией и союзу против врагов, к которым принадлежит прежде всего король Пруссии, так равно и вашему личному благорасположению; ведь ваши предусмотрительность и умелость стоят целой армии.

Государственный канцлер отбросил одеяло и приподнялся, его лицо заметно оживилось под благотворным воздействием шоколада, изобретённого графом Сен-Жерменом.

   – Следовательно, вы полагаете, – сказал он, – что переговоры, которые я вёл с мистером Гью Диккенсом, и те указания, которые он мне сделал относительно дружественных намерений его величества короля, сохранятся в прежней силе и в дальнейшем?

   – Это не только моё предположение, – со значением произнёс Уильямс, – но я даже имею предписание от его величества и от лорда Хольдернеса строго держаться того направления, какое приняли ваши переговоры с Гью Диккенсом. Лишь в одном пункте, – прибавил он, – мне поручено отступить.

   – А именно? – спросил граф Бестужев, снова склоняя голову на подушки и слегка кашляя, как бы утомлённый разговором.

Уильямс ответил на это:

   – По сообщениям сэра Гью Диккенса, деятельность которого я призван продолжать, кроме условий договора, который должен соединить обе державы в политическом отношении, была ещё речь о знаках уважения и признательности вам, ваше сиятельство, со стороны короля Англии после заключения договора. Эти знаки внимания могут заключаться в мелких дружеских услугах при затруднительных обстоятельствах, в какие часто попадают высокопоставленные особы, посвятившие своё время, мысли и силы высокому служению государства и не имеющие возможности заниматься низменными, будничными житейскими делами.

   – Я припоминаю, – возразил граф Бестужев, – что мистер Гью Диккенс высказывался в таком смысле, и я, со своей стороны, охотнее всего принял бы такие дружеские услуги от представителя великого монарха, который является другом моей государыни и союзником моего отечества. Итак, по этому пункту ваши инструкции расходятся с инструкциями сэра Диккенса? – спросил он, с трудом сдерживая припадок кашля, а затем несколько сдержанным деловым тоном заметил: – Значит, придётся обосновать наше соглашение на иных началах.

   – Ни в каком случае, – поспешно заметил Уильямс. – Я, должно быть, выразился неточно; мои инструкции нимало не расходятся с инструкциями мистера Диккенса, напротив, они дополняют и расширяют последние.

   – Ах, вот что! – сказал граф Бестужев, заметно оживляясь. – Они дополняют последние? В таком случае прошу вас объясниться точнее; в столь важном деле необходимо высказаться открыто и вполне точно, – прибавил он откровенно.

Уильямс придвинул свой стул ближе к постели и, наклонясь к канцлеру, сказал:

   – Сэр Диккенс представил вам возможность личных дружеских услуг его величества, моего короля, в том случае, если союзный договор будет заключён.

   – Да, я припоминаю, – сказал граф Бестужев. – Однако сэр Диккенс знает, что промедление происходит не по моей вине.

   – Мой всемилостивейший король, – продолжал английский посол, – хотя и заинтересован в скорейшем заключении союзного договора, но далеко не склонен ставить это обстоятельство в связь со своим милостивым благоволением к вам, ваше сиятельство, некогда оказавшему уже полезные услуги ганноверскому дому. Его величество твёрдо убеждён, что вы, граф, преисполнены помыслами, соответствующими его благопожеланиям, и приложите все старания, чтобы привести к осуществлению этот договор, основывая его на формальных и правовых взаимоотношениях обеих держав.

   – Его величество король вполне верно оценивает моё глубокое расположение к нему, – сказал Бестужев. – Сэр Диккенс, наверное, сообщил вам, с какими трудностями мне приходится бороться и какие могущественные влияния приходится преодолевать.

   – Король вполне осведомлён об этом, – сказал Уильямс, – и вместе с тем убеждён, что вы, ваше сиятельство, с большим успехом преодолеете все препятствия, если будете избавлены от всех забот и затруднений, о которых вы изволили с доверием сообщить сэру Диккенсу. Король приказал мне быть в вашем распоряжении в отношении устранения ваших затруднительных обстоятельств, причём я должен настоятельно просить вас, ваше сиятельство, принять это исключительно как знак дружбы со стороны его величества, независимо от каких бы то ни было политических соображений. Что касается дальнейшего, то немедленно по заключении союзного договора мой король постарается выразить свою благодарность в форме, соответствующей его высокому достоинству и положению, занимаемому вами, ваше сиятельство.

   – Следовательно условия, заключённые с сэром Диккенсом, остаются на прежних основаниях? – сказал граф Бестужев с бодрым, уверенным выражением лица и с необычайной для больного лёгкостью поднялся на постели.

   – На тех же основаниях, – подтвердил Уильямс, – но с единственным видоизменением, которого я только что имел честь коснуться. Во избежание каких бы то ни было недоразумений по этому пункту, я позволю себе от имени его величества, моего всемилостивейшего государя, передать вам доказательства его личного расположения и искреннего желания устранить от вас все заботы.

При этом посол вынул из своего бокового кармана небольшой бумажник из голубого бархата с тонким серебряным шитьём и передал его графу. Последний схватил бумажник с едва скрываемым нетерпением и как бы невзначай раскрыл его. Там лежали два аккуратно сложенных банковых билета, каждый по тысяче фунтов стерлингов.

Мимолётная улыбка промелькнула на губах канцлера, когда он опустил этот маленький бумажник в ларец, из которого Нинетта только что вынула все драгоценные перстни, а затем он, слегка наклоняя голову, произнёс:

   – Прошу вас передать его величеству мою благосклонность; доказательство милостивого расположения ко мне его величества является для меня истинною помощью. Императрица платит мне всего семь тысяч рублей в год, – прибавил он, пожав плечами, – согласитесь, что трудно поддерживать соответствующее мне положение и приходится, – прибавил он со вздохом, – наносить ущерб имуществу, принадлежащему моей семье.

   – Осмелюсь заметить, – поспешно вставил Уильямс, – что это лишь первое доказательство признательности моего государя; я убеждён, что его величество охотно предложит регулярным образом облегчать вас, ваше сиятельство, от повседневных забот, дабы вы имели возможность более свободно посвящать своё время ему и его правительству, которое в будущем должно вступить в тесное единение с Россией.

Граф Бестужев молча кивнул головой в знак согласия, а затем заговорил, уже совершенно отказавшись от своей роли слабого больного:

   – Вам известно, сэр, что, идя навстречу желаниям его величества, равно как и истинным интересам императрицы Российской империи, я принуждён преодолевать значительные препятствия. Генерал-адъютант Иван Иванович Шувалов, через руки которого проходят все дела, настойчиво поддерживает французскую политику, и хотя у её величества императрицы слишком ясный ум для того, чтобы вполне склониться на сторону Франции, но...

   – Всё это я знаю, – произнёс Уильямс, – но надеюсь, что совместным старанием мы преодолеем все эти препятствия. Прежде всего необходимо, чтобы я как можно скорее занял официальное положение и мог представить свои верительные грамоты; я убеждён, – прибавил он уверенным тоном, – что достаточно будет одной аудиенции, чтобы склонить её величество к решению. Моя просьба заключается прежде всего в том, чтобы добиться аудиенции как можно скорее...

Граф Бестужев посмотрел на самоуверенного дипломата с удивлением, и на его лице мелькнула лёгкая ироническая улыбка. По-видимому, он не разделял такой уверенности, но не выразил своего сомнения, а только после некоторого раздумья сказал:

   – В этом-то и заключается затруднение! Впрочем, я попытаюсь сейчас же снова приняться за это дело.

Он потянул шнур звонка, прикреплённый у самой его постели.

Камердинер тотчас же появился в комнате.

   – Волкова! С новыми депешами! – приказал государственный канцлер.

Через несколько минут из-за портьеры появился человек, одетый во всё чёрное. Желтоватая кожа его лица была похожа на пергамент; горбатый нос напоминал клюв хищной птицы; на тонких губах застыло выражение покорного послушания, и только маленькие тёмно-серые глаза, юркие и беспокойно выглядывавшие из-под густых нависших бровей, оживляли это лицо. Казалось, эти глаза обладали способностью проникать в душу и читать мысли раньше, чем они будут выражены словами.

Это был Волков, личный секретарь графа Бестужева; через его руки проходили все государственные дела и вся дипломатическая переписка; он пользовался безусловным доверием крайне осторожного графа.

Держа под мышкой большой кожаный портфель, Волков с низким поклоном подошёл к постели, как казалось, вовсе не замечая Уильямса.

   – Я жду донесений из Лондона от князя Голицына, поступило таковое? – спросил канцлер.

   – Да, поступило, ваше сиятельство, оно только что дешифрировано, – ответил Волков деловым тоном.

Он опустил руку в портфель и, не разыскивая, сразу достал и подал графу большой, наполовину исписанный лист бумаги с широкими полями, оставленными для заметок.

   – Я догадываюсь, о чём пишет князь Голицын, – сказал Уильямс с улыбкой. – Лорд Холдернес, по всей вероятности, обратил его внимание на то, что Франция держит себя всё более и более вызывающе, так как в Версале убеждены, что король Пруссии начнёт раздоры с Австрией. В Лондоне опасаются, что мир продержится недолго и в скором времени разгорится общеевропейская война, последствием которой, если не удастся низвергнуть Францию и Пруссию, будет главенство этих двух держав на европейском континенте. Англия может благодаря своему неприкосновенному морскому положению сохранять некоторое спокойствие, но Россия окажется тогда совершенно изолированной и будет устранена от всякого влияния на европейские дела.

   – Совершенно верно, – сказал Волков, не обращая своего взора на сэра Уильямса, – в точности содержание донесения.

   – Это может произвести впечатление на императрицу, – произнёс граф Бестужев.

   – Тем более, – заметил Уильямс, – если вы, ваше сиятельство, соблаговолите сделать на полях заметки, которые я, с вашего разрешения, позволю себе представить на ваше мудрое усмотрение.

   – Говорите, сэр! – сказал граф Бестужев. – А вы, Волков, – обратился он к своему секретарю, – запишите замечания господина посланника.

Волков вынул из кармана записную книжку, сел на стул, положил на колени свой портфель и лишь тогда впервые выжидательно взглянул на Уильямса.

   – Я просил бы вас, ваше сиятельство, – сказал посланник, – обратить внимание императрицы на то, что мир в Европе поддерживается в настоящее время лишь страхом в Версале и в Сан-Суси перед Россией, которая своим вмешательством могла бы побудить Францию и Пруссию к большей сдержанности; между тем позже, когда Австрия будет низвергнута, не будет необходимости считаться с Россией. Как только станет известно, что переговоры относительно союза Англии с Россией прекратились, страх исчезнет и возгорится мировая война, беды которой неисчислимы и последствия которой будут чувствительнее всего для России. Во власти её величества, вашей императрицы, водворить мир в Европе при помощи прочного союза с Англией; одним росчерком пера её величество могла бы достичь большего успеха, нежели многими сражениями, и какую славу стяжала бы она, какую благодарность народов заслужила бы, достигнув великой цели столь незначительными средствами!..

   – Прекрасно! – воскликнул канцлер. – Запишите, Волков, всё это на полях, как моё мнение, и подложите мне к подписи. Сегодня же отправьте это в кабинет императрицы; я знаю, она читает донесения дипломатов, потому что интересуется придворной жизнью, между тем как подробные изложения она едва удостаивает взгляда. Прочтя это донесение, она прочтёт и мои замечания, которые наверное произведут на неё впечатление.

Волков удалился, чтобы исполнить приказание графа.

Бестужев закрыл глаза и, подумав немного, произнёс:

   – Моё правило: никогда не идти только одним путём к цели, которой добиваешься. Подождём, каковы будут результаты этого известия. Но я хотел бы преподать вам ещё один совет. Мы с вами союзники, и я считаю своей обязанностью познакомить вас со здешним двором. При дворе есть особа, которая силою ума, воли и тонкою наблюдательностью превосходит здесь всех, даже меня; этой особе принадлежит будущее, и с нею вы должны вступить в союз.

   – Кто же эта особа? – спросил Уильямс с удивлением.

   – Великая княгиня Екатерина Алексеевна, – ответил Бестужев.

Недоверчивая улыбка мелькнула на лице английского дипломата, и он возразил:

   – О её высочестве мало говорят при европейских дворах; она не имеет влияния на своего супруга, будущего императора.

   – Она будет иметь влияние, – сказал Бестужев, – как только пожелает этого; у неё мужские ум и воля, и женские хитрость и ловкость. Я зорко слежу за нею; у неё убедительная, редкая способность притворства, какая только может быть у очень даровитых людей. Она умеет скрывать свой ум, казаться безучастной, поверхностной, даже глупой, но она мгновенно сбросит маску, и, уверяю вас, – прибавил граф совсем тихо, – она будет со временем править Россией. Её супруг будет императором; он должен быть им, я всё сделаю для этого; если его место освободится раньше времени, то Россия может стать игрушкой в руках честолюбивых искателей приключений и жертвой кровавых междоусобных войн. Но царствовать будет она, Екатерина Алексеевна; её супругу придётся или подчиниться ей, иди... – он не докончил, как бы боясь громко произнести свою мысль. Наконец он снова заговорил: – Я полагаю, великой княгине известно моё мнение; у нас обоих правило говорить как можно меньше; при дворе в политических делах нужно уметь понимать без слов, а у кого нет этой способности, тому не поможет никакое красноречие. Великой княгине нужны ловкие и энергичные друзья; она бедна, – прибавил граф со своеобразным ударением, – и настолько стеснена в средствах, что поверить трудно. Это возможно только здесь, где весь блеск, всё богатство, все почести сосредоточиваются лишь в одном фокусе. Пойдите к великой княгине; она поймёт, как важно для неё приобрести расположение короля Англии и поддержку его посланника; её изобретательный ум скорее меня найдёт способ открыть вам доступ к императрице.

Уильямс прислушивался к словам Бестужева с напряжённым вниманием.

   – Благодарю вас, ваше сиятельство, – сказал он, – в лабиринтах двора достаточно найти конец тонкой ниточки, чтобы прийти к цели, и я надеюсь, что мне удастся идти по следам той нити, которую вы мне дали. Я верю, когда мне говорят о влиянии женщин; я приобрёл некоторую опытность при дворах в Версале и в Дрездене, – заметил он с улыбкой. – Где оружие недействительно, там умеют действовать женщины; их влияние скрыто от глаз, оно прячется в цветах и в складках портьеры.

Со стороны камина послышался лёгкий скрип и своеобразный звук, похожий на кашель или сдержанный смех, а складки серой шёлковой обивки зашевелились, как бы от дуновения ветра. Уильямс остановился удивлённый и, невольно следя за взглядом графа, заметил, что тот с выражением досады и некоторого смущения посмотрел в ту сторону, откуда слышался шум. Едва заметная мимолётная улыбка скользнула по лицу английского дипломата, но, сделав вид, что он не заметил смущения канцлера, он продолжил:

   – Но как мог бы я попасть к её высочеству? Ведь я не имею права входа во дворец, раньше чем получу первую аудиенцию, а ведь её-то я и должен добиться через её высочество.

   – Я извещу об этом Николая Васильевича Репнина, и он устроит вам доступ к её высочеству; но, само собою разумеется, вы не должны явиться туда как посланник его величества короля великобританского и как преемник сэра Диккенса.

   – Это не представляет затруднения, – заметил Уильямс. – Ведь пока я не передам своей верительной грамоты, я ещё не посланник и имею право явиться в каком угодно виде и под каким угодно именем.

   – Итак, мы поняли друг друга, – сказал граф Бестужев, – наш союз заключён; надеюсь, что засим последует и союз Англии с Россией.

   – И этот союз, – сказал Уильямс, поднимаясь, – вызовет благодарность вашей императрицы, равно как и благодарность моего короля и моего народа, а также принесёт вам, ваше сиятельство, славу.

Посланник сделал такой же грациозный, церемонный поклон, как и при своём появлении, и бесшумно исчез за портьерой, приподняв последнюю точно так, как то делал камердинер Шмидт.

Граф полежал ещё несколько минут, весело улыбаясь; его лицо прояснилось, морщины разгладились, глаза блестели. Затем он позвонил и сказал вошедшему камердинеру:

   – Я хочу встать! Когда придёт Бургав, скажи ему, что мне значительно лучше. Я жду хорошего обеда, самого лучшего, какой только может приготовить повар; нужно пригласить Николая Васильевича Репнина, княгиню Гагарину и графа Апраксина.

Старик Шмидт молча поклонился, подал графу широкий голубой бархатный халат, подбитый белым шёлком, снял с головы ночную повязку и перевязал на затылке его седые, но ещё густые волосы; затем принёс изящные жёлтые сафьяновые туфли на красных каблуках. В таком виде граф сразу помолодел на десять лет и нисколько не был похож на того хилого старика, каким он казался в момент пробуждения.

   – Я позову тебя после того, как приму ванну, – сказал он Шмидту и быстро направился к потайной двери у камина, отодвинул шёлковую обивку и прошёл в уборную.