Текст книги "При дворе императрицы Елизаветы Петровны"

Автор книги: Грегор Самаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 52 страниц)

Глава третья

Ревентлов довольно быстро покончил со своим туалетом и, когда подошёл к большому зеркалу, чтобы бросить последний взгляд на свою внешность, не мог подавить самодовольную улыбку. Простой серый, без всякого шитья кафтан с большими перламутровыми пуговицами выгодно подчёркивал его тонкую талию и широкие плечи, выглядел на нём элегантно и достойно, галстук из тончайшего батиста был безупречно повязан, ослепительно белая манишка и манжеты нисколько не пострадали от долгого пребывания в дорожном сундуке. Белокурые, вившиеся от природы волосы барона были зачёсаны назад и заплетены в косичку, едва заметный слой пудры не изменял природного цвета волос. Его красивое лицо слегка обветрилось в дороге, но это послужило лишь к выгоде молодого человека, придав ему мужественный вид. Словом, зеркало отразило во всех отношениях безупречного кавалера.

Появился слуга и принёс два больших канделябра с зажжёнными свечами, так как солнце короткого зимнего дня уже скрылось за горизонтом и стало темно, хотя жизнь на улице шла всё так же шумно и весело и движенье по льду Невы нисколько не уменьшилось. Повсюду зажглись смоляные факелы и фонари на длинных палках, и под ярким светом искрился свежий снег.

Ревентлов прошёл в соседнюю комнату. Брокдорф заканчивал туалет. Из зеркала вытягивалась нескладная, чрезвычайно длинная и худая шея, повязанная пёстрым шёлковым галстуком, казалось, едва выдерживала тяжёлую и слегка приплюснутую голову, которую голштинец то наклонял вперёд, то поводил ею из стороны в сторону. Это свойство придавало взору его маленьких пронзительных глаз не то робкое, не то настороженное выражение. На нём были жилет из серебристого шёлка и панталоны зелёного бархата; жёлтые шёлковые чулки, подхваченные вышитыми серебром подвязками, подчёркивали узловатость ног. Пряжки на башмаках, украшенные поддельными богемскими камнями, невольно останавливали взор каждого на огромных плоских, слегка вывернутых в стороны стопах голштинца. Брокдорф был занят напудриванием своего парика, но, услышав шум шагов, обернулся и пренебрежительно окинул вошедшего.

   – Вы слишком простоваты, мой юный друг, даже чересчур просты, – укоризненным тоном произнёс Брокдорф. – Это годится в Германии... дома, где каждый вас знает, но здесь, в этой полуварварской стране, необходимо помнить пословицу, что «по платью встречают». Здесь нужно показаться во всём блеске, чтобы произвести здесь впечатление. Очень мало уважения будет к земляку и подданному нашего великого герцога, если тот предстанет в столь неказистом виде, как вы.

   – В сундуке у меня есть ещё несколько расшитых камзолов, и если мне удастся получить доступ ко двору его императорского высочества, то, надеюсь, ему не придётся пожаловаться на своего преданнейшего и почтительнейшего слугу, – скромно возразил Ревентлов. – Для гостиницы вполне годится и этот.

   – Если вам удастся получить доступ ко двору?! Вы получите доступ, я приведу вас и представлю его императорскому высочеству, – надменно произнёс Брокдорф. – Вы мне пришлись по душе, и я верю, что вы не отплатите мне чёрною неблагодарностью, как это, к сожалению, нередко случается. Смотрите, – вдруг отвлёкся он и приподнял свой парик, пробор и локоны которого как-то неестественно блестели, – полюбуйтесь моим изобретением. Волосы укреплены на тончайшей стальной проволоке. Не говоря о том, что локоны не нуждаются в постоянной подвивке, металл придаёт голове своеобразный, неподражаемый блеск.

Брокдорф повертел пред носом Ревентлова свой парик, и в самом деле сделанный из тонкой проволоки. Вид этого странного головного убора был оригинален, но далеко не так привлекателен, как предполагал Брокдорф, он придавал лицу одеревенелое, похожее на маску выражение.

Ревентлов с величайшим изумлением рассматривал изобретение Брокдорфа, но не мог выдавить из себя комплимента. Однако барон, по-видимому, вовсе и не нуждался в этом. Он гордо надвинул на лоб свою куафюру, так что та совсем закрыла низко росшие волосы немца, затем он надел камзол зелёного бархата, с густо расшитыми серебром отворотами и грудью, и, наконец, нацепил сбоку шпагу, позолоченный эфес которой был, так же как и пряжка на башмаках, усыпан поддельными богемскими камнями.

Едва Брокдорф покончил со своим туалетом и окинул его довольным взглядом, в дверь раздался тихий, осторожный стук, и на пороге комнаты появилась странная мужская фигурка. На вошедшем был чёрный широченный кафтан, в складках которого он совершенно потерялся; спина была совсем скрючена, как у старика, хотя по смуглому лицу с живыми восточными чертами ему можно было бы дать от силы лет сорок пять. Легко было предполагать, что согбенность никак не следствие дряхлости, а скорее результат стараний всегда и всюду принимать вид смирения. Нижняя же часть лица совсем заросла чёрной как смоль бородой, тщательно расчёсанной надвое. Глаза под высоким, покатым лбом так глубоко запали в глазницы и были прикрыты такими густыми бровями, что смотрели словно из засады. Перебирая в руках свою бархатную шапку, пришедший едва слышными шагами и сгибаясь всё ниже и ниже прошёл на средину комнаты. Его взор вопросительно скользнул по молодым людям. Наконец он робко и почтительно заговорил:

   – Имею честь видеть его высокородие барона фон Брокдорфа, который, как я узнал от Евреинова, прибыл сегодня из Голштинии?

Брокдорф важно выпятил грудь и, опершись на эфес шпаги, гордо ответил:

   – Я барон Брокдорф, что вам угодно?

Вошедший быстро поднёс к своим губам кончик полы камзола Брокдорфа и торопливо сказал:

   – Я Завулон Хитрый, торговец, имею честь обслуживать многих знатных господ своими отличными товарами, с большим трудом получаемыми мною из всех городов Европы, из Персии и Азии, из Турции и Сибири, причём я наживаюсь не много, продаю всё по сходной цене.

   – Ах, вы тот самый Завулон Хитрый, через которого я получаю почту от его императорского высочества и на которого мне указал Абрам Леви из Любека как на лицо, могущее дать мне сведения обо всём в Петербурге?

Завулон Хитрый вдруг приложил палец ко рту и, робко озираясь вокруг и подойдя почти вплотную к Брокдорфу, прошептал:

   – Да, да, я именно Завулон Хитрый; Абрам Леви из Любека – мой комиссионер, он доставляет вам письма... Но, прошу вас, господин барон, не говорите так громко о подобных вещах, так как если бы его императорскому высочеству было угодно доводить об этом до общего сведения, то он мог бы отправлять свои письма по почте или через курьера. Отправляя свои письма через меня, его недостойного слугу Завулона Хитрого, он, вероятно, решил, что это должно остаться тайной и что об этом не должна знать наша всемилостивейшая государыня императрица Елизавета Петровна. У стен есть уши, и если императрица узнает окольным путём о том, что от неё что-то скрывают, то вам, да и мне, бедному, несдобровать.

Брокдорф пожал плечами и важно сказал:

   – Я голштинский дворянин и подчиняюсь лишь своему герцогу... Что может со мною случиться? Да и императрица, рассказывают, так мягкосердечна и снисходительна... Я, право, не понимаю, к чему такой страх?

Завулон Хитрый исподлобья взглянул на Брокдорфа, скрестил руки на груди и продолжил по-прежнему едва слышным шёпотом:

   – Вы совершенно правы... Конечно, вы голштинский дворянин, но ведь немало и немецких дворян исчезло в Сибири, так что о них нет ни слуха ни духа... Действительно, её величество императрица Елизавета Петровна очень мягкосердечна и снисходительна, но всё же лучше молчать и хранить в тайне то, что не должны знать другие.

Куда девалась гордая самонадеянность Брокдорфа – он побледнел и боязливо осмотрелся.

   – Вы думаете, что это действительно опасно? – спросил он шёпотом, нагибаясь к самому уху еврея.

   – Разве я говорил, что это опасно, разве я высказал своё мнение, – возразил Завулон. – Боже упаси высказывать мнение относительно того, что касается его императорского высочества великого князя и её императорского величества государыни императрицы... Я повторяю лишь старую поговорку: «Бережёного Бог бережёт», а говорить следует всегда так, чтобы сказанное слышали лишь те уши, для которых это предназначено.

Брокдорф обессиленно опустился на стул и испуганно взглянул на Ревентлова.

Тот сразу понял, что означал этот взгляд. Он подошёл к Брокдорфу и сказал:

   – Позвольте мне уйти. Я не имею права присутствовать при разговоре, касающемся вас двоих... Кроме того, даю вам честное слово, что никто никогда не узнает, о чём вы говорили здесь при мне.

Брокдорф видимо колебался. Ревентлов уже было направился к двери, но еврей преградил ему дорогу и спросил:

   – Вы, молодой человек, друг барона фон Брокдорфа?

   – Мы земляки, – ответил Ревентлов, – и встретились у петербургской заставы... Я не имею права на тайны господина Брокдорфа...

   – Постойте, – прервал его еврей, – если кто-то что-то слышал, то лучше дать ему выслушать всё. Разве я говорил что-то предосудительное... Итак, – продолжал он, – я получил приказ через господина Цейтца, личного секретаря его императорского высочества нашего великого князя Петра Фёдоровича, отослать письмо к барону Брокдорфу через моего друга Абрама Леви в Любеке и к приезду господина барона в Петербург приготовить ему хорошую квартиру. Вот и всё, что я знаю. Тотчас же после того, как Абрам Леви известил меня, что господин барон изволил выехать, я заказал у своего старого приятеля Евреинова комнату для него; а сегодня Евреинов сообщил мне, что барон Брокдорф прибыл. Теперь мне остаётся лишь пойти к господину Цейтцу и доложить, что господин барон точно здесь.

   – Так и сделайте, так и сделайте! – воскликнул Брокдорф. – Но скажите?.. – спросил он, и лёгкое облачко недоверия скользнуло у него по лицу. – Вы так хорошо говорите по-немецки, как будто родились по ту сторону Вислы.

   – Мой отец – выходец из Голштинии, – ответил Завулон. – И я сызмальства говорил и учился писать по-немецки. Но теперь я – русский подданный, приписан к петербургским евреям и считаюсь верным слугой её императорского величества нашей всемилостивейшей императрицы Елизаветы Петровны.

   – Когда же я могу увидеть великого князя? – спросил Брокдорф.

   – Вас известит об этом господин Цейтц, как только я доложу ему о вашем приезде.

И, как бы боясь сболтнуть что-нибудь лишнее, Завулон отвесил низкий поклон и снова прижал к губам полу камзола Брокдорфа. При этом еврею бросился в глаза эфес шпаги голштинского дворянина. Он выпрямился и, указывая на камни, украшавшие эфес, изумлённо сказал:

   – Да накажет меня Бог, если я лгу, но, право, господин барон, вас жестоко обманули – камни, которые продали вам для украшения эфеса шпаги, – жалкие и ничего не стоящие стекляшки.

Брокдорф смутился, но, взглянув на Ревентлова, тотчас же оправился и, слегка вытягивая шпагу из ножен, со спокойным достоинством сказал:

   – Вы совершенно правы, эти камни фальшивые. Но у меня есть старинная шпага, которую носили мой дед и дед моего деда – она усыпана бесценными бриллиантами, рубинами, сапфирами и топазами. Однако во время путешествий я не беру её с собою. Я заказал из богемского стекла стразы тех камней, и те, кто знают историю моего дома, воображают, что видят пред собою ту самую шпагу, а я гарантирован в её сохранности.

Завулон низко поклонился, стараясь скрыть мелькнувшую на его губах улыбку, и сказал:

   – Это осторожно и умно... Ну, а если вам, господин барон, улыбнётся здесь счастье – вам не трудно будет превратить это стекло в драгоценные камни, и тогда, я надеюсь, вы вспомните обо мне.

С этими словами еврей ещё раз низко поклонился и вышел.

Брокдорф задумчиво посмотрел ему вслед.

Глава четвёртая

Огромная столовая, куда через несколько минут вошли оба голштинца, была украшена затейливой резной панелью и большими зеркалами, пол покрывали мягкие персидские ковры; огромные камины давали приятное тепло, а множество свечей в хрустальных канделябрах заливало комнату ярким светом.

Метрдотель провёл молодых людей к небольшому столу в углу, богато и со вкусом сервированному. Два лакея в. простых чёрных ливреях тотчас же начали подавать обильный обед, приготовленный по всем правилам самой утончённой европейской кухни.

В столовой народу было не много. За соседним столом сидели французские и голландские купцы, обосновавшиеся в Петербурге на холостую ногу. Далее, за третьим столом, сидели два англичанина и с торжественным видом опустошали бутылку старого портвейна. Столы были расставлены с большими промежутками, так что трудно было расслышать, что говорилось даже за соседним столом, если, конечно, говорили не очень громко. Таким образом, в этой элегантной столовой не было шумно. Французы объяснялись больше жестами, голландцы, по-видимому, были погружены в свои торговые расчёты, а из-за стола англичан лишь изредка доносилось: «Будьте здоровы», и затем раздавался звон бокалов.

Увидев гостеприимно сервированный столик и почуяв аромат черепашьего супа, Брокдорф снова приободрился.

   – Вот это я понимаю! – воскликнул он. – Вот это дельный дом. Теперь я вижу, что и в этой варварской стране умеют жить! – Он налил в тонкие бокалы из хрустального графина старое бордо и сказал: – Выпьемте же за здоровье славного еврея Завулона Хитрого и за нашего превосходного хозяина Евреинова... Я не припомню, чтобы мне приходилось пить лучшее бордо, чем это.

Брокдорф, медленно прихлёбывая, занялся истреблением быстро следовавших друг за другом перемен изысканного обеда. Лишь изредка он выражал свой восторг каким-нибудь коротким восклицанием. Наконец, были поданы десерт и шампанское.

Отличные кушанья и вина окончательно прогнали страх, внушённый Брокдорфу словами Завулона Хитрого, и он снова начал самоуверенно хвастать; уже не обращая внимания на увещевания Ревентлова говорить потише и поменьше, он говорил всё громче и развязнее.

   – Пехлин ничего не понимает в делах Голштинии, – я уже говорил вам об этом... Он слишком доверяет Элендсгейму, и вам следует постараться внушить великому князю мысль о том, что он скверно ведёт хозяйство.

Ревентлов осторожно осмотрелся вокруг и тихо ответил:

   – Я так давно не был в Голштинии, что почти ничего не знаю о её внутренних делах... Во всяком случае, мне известно, что у Элендсгейма много врагов, но всё же отдают должное его дальновидности и бережливости...

   – Дальновидность, бережливость! – презрительно воскликнул Брокдорф. – Глупый принцип – экономить для черни и опустошать кассу герцога. Ваш долг говорить то же, что говорю и я, так как долг каждого доброго голштинского дворянина постараться вырвать власть из рук этого высокомерного выскочки.

При последних словах Брокдорфа в комнату вошёл невысокого роста худощавый господин. Бледное лицо его было выразительно, а тонкие губы крепко сжаты, как будто он привык быть осторожным к каждому своему слову; серые глаза остро поблескивали из-под прищуренных век, так что нельзя было понять, на кого обращён его взгляд.

Слуги почтительно встретили этого невзрачного на вид человека и уже хотели сервировать для него стол, но он услышал голос Брокдорфа и направился к ним. Подойдя, он скромно поклонился.

   – Если я не ошибаюсь, то за вашим столом, господа, я только что слышал немецкую речь, – сказал он, видимо стараясь говорить возможно тише. – Поэтому как земляк позволю себе почтительнейше предложить вам свои услуги в качестве чичероне. Я немец, из Гамбурга, и уже обжился в Петербурге. Занимаюсь комиссионерством. И мне доставляет особенное удовольствие быть полезным земляком, и в особенности столь знатным особам, каких я, несомненно, вижу пред собою.

   – Вы не ошиблись, да, мы немцы, – ответил Брокдорф, польщённый последними словами. – Я барон фон Брокдорф из Голштинии, а это – господин фон Ревентлов. Мы только приехали сегодня и охотно воспользуемся вашими услугами и, конечно, щедро вознаградим их, – небрежно добавил он.

   – Фон Брокдорф... фон Ревентлов... в самом деле, весьма благородные имена, – почтительно заметил комиссионер. – Я в восторге, что имею честь приветствовать вас, и не сомневаюсь в том, что его императорское высочество наш всемилостивейший великий князь Пётр Фёдорович будет рад узнать о прибытии столь знатных дворян его герцогства.

Собеседник голштинцев почтительно склонился и, стараясь скрыть едва заметную улыбку, игравшую на его тонких губах, сказал:

   – Я очень благодарен вам, господин барон, и напомню вам о вашем милостивом обещании... Моё имя Браун, агент Браун... Я проживаю на Фонтанной, и если буду нужен вам, то стоит лишь сказать слуге, и он тотчас же позовёт меня.

   – Присаживайтесь к нам, господин Браун, – сказал Брокдорф, продолжая разыгрывать роль покровителя. – Выпейте бокал вина и расскажите, как нам поразвлечься в этом морозном городе, чтобы не лишиться ушей?.. Как чуть-чуть не случилось с моим приятелем...

По его знаку лакей подал третий бокал и наполнил его шампанским. Браун сел за стол и, слегка пригубив вино, ответил, обращаясь исключительно к Брокдорфу:

   – В этом городе, среди снегов и льдов, живётся очень и очень недурно, и я смею уверить вас, что здесь к вашим услугам будет всё, что можно найти разве только в Париже и Вене. Пожалуй, даже и лучше, так как последние шлют сюда всё самое лучшее в расчёте на неисчерпаемые кошельки вельмож, готовых осыпать золотом за каждое доставленное им удовольствие. У нас есть такие пикантные дамы, что превосходят красавиц француженок и у которых вы всегда найдёте самое лучшее и самое весёлое общество.

   – Придворные дамы? – спросил Брокдорф.

   – Придворные и... другие; многие кавалеры держатся того мнения, что последние прелестнее и пикантнее первых.

Брокдорф дурашливо облизнулся и подмигнул Брауну:

   – Прелестнее и пикантнее особенно тогда, когда они могут запускать свои ручки в неисчерпаемые кошельки?

   – Не отрицаю, они проделывают это очень искусно, – согласился с ним Браун, – но последнее обстоятельство не исключает того, что они с большою благосклонностью относятся и к знатным иностранцам... Говорят, что временами их утомляет жизнь среди деспотичных бояр, и я не раз слышал, как некоторые весьма интересные дамы вздыхали по какой-нибудь освежающей перемене.

   – Ах, и вы знаете таких дам? – воскликнул Брокдорф, снова наполняя бокал Брауна. – Пожалуй, вы даже можете посодействовать знакомству с ними?

   – О, я знаю многих, даже почти всех самых красивых, и смею уверить вас, что для Иностранца, который хочет изучить Петербург и которому, как и вам, господин барон, предстоит быть при дворе, большая потеря не знать этого круга женщин, – серьёзно произнёс Браун. – Вот что мне пришло в голову, – продолжал он, как бы внезапно осенённый, – как раз сегодня вечером небольшой кружок молодёжи соберётся у двух красавиц сестёр из благословенной Германии. В доме их меня запросто принимают... Если вам будет угодно, господин барон, то для меня особая честь вас пригласить.

   – Две немки! – воскликнул Брокдорф. – Мне кажется, чёрт возьми, что вся Россия населена немцами... Только что я встретил здесь господина Ревентлова, затем вот вас, мой милый Браун, а тут снова две немки; я начинаю думать, что мне вовсе не придётся изучать этот несносный язык, о каждое слово которого вот-вот сломаешь язык.

   – Нет, я убеждён, что обойдётесь без его знания, – подхватил Браун, – здесь повсюду люди, разговаривающие по-немецки... Где будет нужно, я ваш толмач, так как вы милостиво приняли мои услуги, а при дворе его императорского высочества великого князя немецкому языку отдают предпочтение; ведь и её императорское высочество великая княгиня – немецкая принцесса... Ну, а теперь как раз время ехать к мадемуазель Рейфенштейн, которая будет в восторге от визита столь знатных земляков, как вы, господа.

   – Отлично! – воскликнул Брокдорф. – Ничего лучшего и не придумать, как после такого отличного обеда завести знакомство с любезными дамами... Какого вы мнения относительно этого, Ревентлов?

Ревентлов, не слышавший конца разговора и совершенно погрузившийся в свои мысли, насторожился.

   – Какого я мнения?.. Относительно чего? Извините, пожалуйста! Я думал... о своём доме.

   – Какие сентиментальности! – иронически заметил Брокдорф. – Вот господин Браун предлагает нам съездить к двум красивым молодым немкам, и так как сегодняшний вечер для дела потерян, то я весьма расположен воспользоваться этим любезным предложением.

   – Прошу вас, не стесняйтесь, – торопливо ответил Ревентлов, – а меня уж извините, если я не буду сопровождать вас... Я немного устал и совершенно не в настроении для того, чтобы быть в подобном обществе.

   – Разумеется, не будем стеснять друг друга, – сказал Брокдорф, подымаясь с места. – Надеюсь, что, возвратившись от немок, я застану вас ещё не в постели, и мы поговорим, – закончил он, прощаясь с Ревентловом.

Последний, как только Брокдорф и Браун уехали, тоже поднялся из-за стола и неуверенно направился на русскую половину дома Евреинова, не в силах удержаться от соблазна поскорее увидеть красавицу Анну Михайловну.