Текст книги "При дворе императрицы Елизаветы Петровны"

Автор книги: Грегор Самаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 52 страниц)

Глава четвёртая

Ни придворные празднества, ни политические интриги, ни бурно вспыхнувшая страсть к молодому Бекетову не могли настолько отвлечь императрицу, чтобы она пропустила день и не заглянула хотя бы на несколько минут в маленький особняк к юным князю и княжне Таракановым.

Чаще всего она навещала их в вечерние часы, словно избегая того времени, когда Ревентлов давал юному князю уроки фехтования. Если ей тем не менее случалось порой заехать туда поутру и застать там молодого голштинца, то она поспешно и холодно кивала ему головой и не удерживала его ни единым словом, когда он почтительно удалялся при её появлении.

Несмотря на обрушившееся на него горе, Ревентлов никогда не пропускал назначенных уроков. Мальчик нежно привязался к нему и каждый день с нетерпением ожидал прихода своего учителя фехтования.

Однажды, после тревожной, бессонной ночи, Ревентлов раньше обыкновенного появился в комнате Алексея Тараканова. Тот вскочил от своих книг, с радостным возгласом кинулся ему навстречу, но тотчас отпрянул в испуге, с искренним участием заглядывая в его мрачное, серое лицо.

   – Что с вами, барон? – спросил мальчик. – Вы страдаете? Я заметил это с некоторых пор и огорчился, потому что люблю вас и желал бы видеть вас счастливым. Почему не расскажете вы о своём горе нашей всемилостивейшей матушке, государыне императрице? Она может сделать всё и, конечно, захочет помочь вам. Поговорите только с ней; я также попрошу её за вас; она ещё никогда не отказывала мне ни в одной просьбе.

   – Ради этого я и пришёл к вам, – ответил Ревентлов, пожимая руку князя и ласково гладя его по голове, – я хочу обратиться за помощью к императрице... хочу попечалиться перед ней... Только мне кажется, – немного нерешительно продолжал барон, – что государыня не благоволит ко мне, что ей неприятно моё присутствие... Поэтому вы должны помочь мне, чтобы она согласилась выслушать меня. Когда её величество изволит прибыть, то доложите ей, что я прошу у неё аудиенции, чтобы ходатайствовать о её защите в одном деле, от которого зависит моя жизнь.

   – О, не беспокойтесь, барон, – воскликнул князь Алексей, – ваше желание будет исполнено! Я попрошу императрицу. Государыня не откажется выслушать по моей просьбе моего дорогого учителя! Ведь ей стоит сказать только слово!

   – На этот раз, пожалуй, понадобится более того, – мрачно возразил голштинец. – Но всё равно: у меня хотят отнять счастье моей жизни, обман и предательство окружают меня со всех сторон; будь что будет; и если бы даже мне самому пришлось погибнуть при этом, то пусть по крайней мере погибнут со мной и виновные.

Алексей Тараканов с весёлой торопливостью сбегал за рапирами, а затем, снова подходя к Ревентлову, сказал ласково:

   – Поверьте мне, что государыня поможет вам в чём бы то ни было! Она, наверно, побывает у нас сегодня! Вот вам, берите! – продолжал он, подавая барону одну из небольших рапир изящной работы. – Сразимтесь со мною сегодня хорошенько и всерьёз. В последнее время ваши глаза словно в тумане, а рука потеряла твёрдость... Так не годится.

Ревентлов машинально взял оружие и встал в позицию против князя Алексея, но, прежде чем успели скреститься клинки, отворилась дверь и в комнату вошла императрица.

Князь опустил шпагу и бросился ей навстречу.

Заключив мальчика в объятия, Елизавета Петровна расцеловала его и сказала:

   – Я приехала на одну минутку, взглянуть на тебя и Лизу. Где твоя сестра? Мне хочется поцеловать и благословить ваши милые головки, которым, к счастью, не предстоит со временем испытать тяжесть венца.

   – А для меня корона не была бы в тягость! – подхватил князь Алексей. – Когда я сделаюсь взрослым, то легко смогу носить царский венец, как носил великий император Пётр, и защищать его от всех врагов, как делал он!

Императрица задумчиво смотрела в осиянное лицо мальчика; потом, почувствовав взгляд, обернулась в ту сторону, где стоял Ревентлов. Удивление и досада отразились на её лице; взгляд вопрошал, с какой стати молодой камергер остаётся тут и не уходит.

   – Какое счастье, что ты приехала, моя всемилостивейшая матушка и могущественная императрица! – воскликнул князь Алексей. – Ведь я знаю, какую радость доставляет тебе утолять всякую печаль и помогать во всяком горе. Вот, – продолжал он, подходя к Ревентлову и взяв его за руку, – мой милый учитель, которого ты назначила мне и который учит меня владеть шпагой, чтобы со временем я мог разить врагов России, – он страдает... печалится... он просит, чтобы ты соизволила выслушать его, и боится, что ты лишила его своей благосклонности. Но я знаю, что ты поможешь ему и сделаешь его опять весёлым по-прежнему. – Юный князь тащил за руку к императрице Ревентлова, который несколько нерешительно следовал за ним. – Видите, барон, – воскликнул он, раскрасневшись от удовольствия, – государыня согласна выслушать вас и помочь вам.

   – Что желаете вы сказать мне? – спросила государыня. – Вы думаете, что я не благоволю к вам? Не помню, чтобы я сделала что-либо такое, из чего вы могли бы вывести подобное заключение.

   – Ваше величество, – ответил Ревентлов, – ваша воля проявить монаршее благоволение. Я осмеливаюсь только просить вас, ваше величество, о защите против насилия и несправедливости, на что имеет право каждый из ваших подданных. Но то, что я желаю сообщить вам, ваше величество, вы можете выслушать только наедине. Горе и страдание человеческой жизни не должны преждевременно касаться души этого ребёнка.

   – Я уйду, барон, уйду! – воскликнул юный Тараканов. – Я не допытываюсь, что огорчает вас... Только бы наша матушка государыня помогла вам и сделала вас опять весёлым!

Князь Алексей поспешил к дверям.

   – Ну, в чём заключается ваша просьба, барон? – спросила государыня с оттенком нетерпения. – Помните, что мне недосуг и что я не имею возможности утолить все возлагаемые на меня надежды. Какой несправедливости подверглись вы и какого рода насилие угрожает вам?

   – Мне угрожает высочайшая власть, какая только существует в России наряду с императорской властью, – ответил барон, – и лишь от вашего великодушия я могу ожидать помощи. У меня отняли девушку – предмет моей любви, ваше величество! – с жаром воскликнул он. – Её хотят принудить забыть меня, хотят обратить в игралище низкой страсти, хотят разрушить счастье двух сердец, которые не требуют ничего иного, как только жить одно для другого...

Императрица казалась поражённой: лёгкая тень досады и насмешки обрисовалась вокруг её губ.

   – Ах, вот что, барон? – воскликнула она. – Вы любите, и я должна защитить вашу любовь?

   – Если вы, ваше величество, отвернётесь от меня, – с нажимом подтвердил Ревентлов, – то мне не останется ничего иного, как вонзить кинжал в сердце вельможного наглеца, похитившего мою возлюбленную, потому что если я не могу спасти его жертву, то хочу, по крайней мере, отомстить ему. Но я уверен в вашей защите, ваше величество! – прибавил он с искренней мольбой в голосе. – Хотя я прибыл в ваше государство чужестранцем, однако моё восхищение вами и моя преданность вам так велики, как только может их вместить человеческое сердце; я убеждён, что вы, ваше величество, поможете мне обрести счастье...

Елизавета Петровна долго смотрела на голштинца, и в её глазах читалось сострадательное участие.

   – Для меня, – сказала она, – несколько затруднительно и тяжело вмешиваться в любовные дела моих придворных кавалеров. Объясните, однако, что я могу сделать?

   – Ваше величество, – воскликнул Ревентлов, – любимая мною девушка, дочь верноподданного России, похищена с помощью низкого коварства; её держат в неволе, пользуясь кичливой властью, её хотят отнять у меня, невзирая на то что я люблю её и чувства мои серьёзны. И всё это сделано ради того, чтобы удовлетворить прихоть могущественного царедворца, который имеет власть позволять себе всё что угодно и который, – с горячностью заключил барон, – помимо преступления против моей любви, нарушает ещё верность вам, ваше величество.

   – Для того чтобы я могла помочь вам, – промолвила государыня, – скажите мне имя девушки, отнятой у вас, и сообщите, что за человек тот, который осмеливается пренебрегать законом и нарушать права моих подданных.

   – Любимая мною девушка – дочь содержателя гостиницы Евреинова, а её похититель – обер-камергер вашего величества Иван Иванович Шувалов.

Государыня вздрогнула. Страшная бледность покрыла её лицо, губы у неё дрожали, глаза сверкали яростью.

Она принялась прохаживаться тревожными шагами взад и вперёд по комнате, прижимая руки к вздымавшейся груди, и как будто совершенно забыла о присутствии свидетеля.

   – Низкий... презренный... – бормотала государыня. – А меня ещё мучила совесть при мысли о нём! Его рассеянность, его беспокойство я приписывала горю и ревности, тогда как он, может быть, смеялся надо мной у этой девчонки! Но они поплатятся оба за свою подлость! Я сокрушу их и затопчу в прах – его, изменника, лицемерно обманувшего меня, и заносчивую девчонку, которая так ловко, пожалуй, каким-нибудь дьявольским колдовством, умеет завлекать и прельщать мужчин!

Ревентлов стоял уничтоженный. Его глаза с ужасом следили за порывистыми движениями императрицы, а сердце леденело при мысли, что эта доведённая до бешенства женщина держит в руках жизнь его милой Анны. Он упал на колени перед государыней и воскликнул:

   – Ваше величество! Не покарайте невиновной, выстрадавшей уже и без того слишком много! Заклинаю вас, возьмите мою жизнь, заставьте меня сгинуть в снегах Сибири, но пощадите несчастную... непорочную... невиновную.

Елизавета Петровна презрительно взглянула на человека, валявшегося в ужасе и отчаянии у её ног. Её лицо подёргивалось гневом.

   – Непорочная!.. Невиновная! – с язвительной насмешкой произнесла она. – Вот мы посмотрим, будут ли доказаны её непорочность и невинность на моём уголовном суде и не удастся ли вырвать из её души чёрную тайну её колдовства!

В эту минуту осторожно отворилась дверь. Князь Алексей Тараканов с улыбкой заглянул в комнату, но тотчас с воплем испуга бросился к императрице, робко и растерянно всматриваясь в её искажённое гневом лицо.

   – О, Боже, – воскликнул он, – отчего ты, матушка государыня, так рассержена и сурова?.. Мой бедный учитель ещё несчастнее прежнего, а я думал, что вся его печаль миновала! Помоги ему, матушка, помоги ему! Он такой добрый, и я его так люблю!

   – Услышьте просьбу ребёнка, ваше величество, – воскликнул Ревентлов, тогда как смущённая Елизавета Петровна смотрела на плачущего мальчика, – чистыми устами детей глаголет Бог. .

Черты государыни смягчились, но глаза всё ещё сверкали гневно, а руки по-прежнему тряслись от волнения.

   – Я не стану карать твоего друга, дитя моё, – произнесла она, – но виновные, обманувшие его и других, должны поплатиться за свою дерзость.

   – Виновные – да! – воскликнул Ревентлов. – Но на девушке, которую вы хотите предать в руки палача, нет никакой вины; виновен тот, кто похитил её из родительского дома, кто, кичась своей властью, хочет обречь её позору, ввергнуть в отчаяние. Господь Бог даровал императрице власть не для того, чтобы она в несправедливом гневе заодно с виновными поражала и невиновных.

   – Он прав, он прав! – подхватил князь Алексей. – Поверь же ему, матушка, посмотри на него: может ли он просить за виновную, может ли он любить дурную?

Елизавета Петровна стала гладить его волосы. Ревентлов с тревогой следил за переменой в чертах её лица.

Императрица наклонилась к юному князю и, поцеловав его в лоб, сказала Ревентлову:

   – Вы избрали хорошего ходатая, барон; я готова признать, что о любимой вами девушке Сам Господь свидетельствует невинными устами этого ребёнка, который едва ли сознает, о чём он просит. Я готова поверить, что ваша возлюбленная чиста и невиновна. Успокойтесь, вы получите её из моих рук.

   – О, благодарю, тысячу раз благодарю вас, ваше величество! – воскликнул Ревентлов. – Но не вспыхнет ли опять ваш гнев, – нерешительно прибавил он, – и, когда глаза этого ребёнка перестанут смотреть на вас, не позабудете ли вы кротких побуждений, подчинивших себе теперь ваше сердце?

Юный князь Тараканов вскочил на ноги и воскликнул:

   – Моя всемилостливая матушка не позабудет данного ею слова! – Мальчик бросился к нише, где висела маленькая икона Богоматери, написанная на слоновой кости и украшенная золотом. Он снял её со стены и, почтительно поднеся императрице, сказал умоляющим тоном: – Поклянись, матушка, над этой святой иконой исполнить просьбу моего друга.

Государыня взглянула на него с умилением и нежностью, а затем произнесла, обращаясь к Ревентлову:

   – Клянусь защитить вашу возлюбленную, барон, и соединить её с вами. – Тут Елизавета Петровна наклонилась и коснулась губами иконы в подтверждение своей клятвы, а затем её взоры снова омрачились и она сказала: – Ступайте, барон, и ждите спокойно того, что будет. Я сдержу слово, но тем страшнее поразит мой гнев измену.

   – Небо благословит вас, ваше величество, – ответил Ревентлов, с глубоким волнением поднося к губам руку императрицы.

Когда он приблизился к дверям, вошёл граф Алексей Разумовский. Поспешно ответив на его поклон, он почтительно приветствовал государыню, после чего заключил в объятия князя Тараканова.

   – Как я счастлив, найдя здесь вас, ваше величество! – сказал он. – Я вижу, что вы, моя всемилостивейшая повелительница, ещё сохранили в сердце тёплое чувство к этим детям, которые, – понизив голос, прибавил граф, – вчера навсегда потеряли своё будущее и превратились в сирот.

   – О, да, – с детской радостью подхватил князь Алексей, – моя могущественнейшая матушка добра и любит меня, я знаю это. По моей просьбе она выслушала сейчас моего друга и осчастливила его.

Разумовский заметил мрачность и следы волнения на лице государыни и с испугом и внимательно всмотрелся в неё.

   – Ступай, дитя моё, – сказала Елизавета Петровна, целуя мальчика в лоб, – пойди к своей сестре!

Привыкший к беспрекословному повиновению, ребёнок поспешно удалился.

   – Что такое случилось? – спросил по его удалении Разумовский. – Что могло так сильно расстроить вас?

   – Ты мне друг, Алексей Григорьевич, – вымолвила Елизавета Петровна, – ты верен, как золото, и, пожалуй, всё было бы лучше и сложилось бы счастливее, если бы я думала всегда лишь о твоей верности... Впрочем, всё пока в моих руках... я ещё крепко держу власть... будущее ещё принадлежит мне!.. Есть ли у тебя надёжные люди?

   – Мои егеря отважны, ловки и молчаливы, как могила, – ответил граф Разумовский, удивлённый таким вопросом.

   – Хорошо, – сказала Елизавета Петровна. – Выбери самых надёжных между ними; они привыкли выслеживать и ловить пугливую дичь, так пускай теперь незаметно и тайком наблюдают за каждым шагом Ивана Шувалова, так, чтобы я каждую минуту была осведомлена о том, куда он ходит, с кем он виделся и разговаривал. Когда же ему понадобится уехать из города, то пусть егеря арестуют его моим именем, пусть свяжут его, если он вздумает сопротивляться, и отвезут в крепость.

   – Что же такое случилось? – допытывался бледный и дрожащий от испуга Разумовский.

   – Делай, что тебе велят! – ответила государыня. – Ты должен заседать со мною в суде, когда я стану судить и наказывать изменников.

Разумовский молча поклонился. Взгляд и тон императрицы не допускали никаких дальнейших расспросов.

   – Посланный архиепископа явился сейчас во дворец. Высокопреосвященнейший владыка испрашивает аудиенции у вас после церемонии в соборе, – немного помолчав, сказал он.

Елизавета Петровна была озадачена и в замешательстве потупила свой взор.

   – Возможно ли? Неужели именно теперь является мне это напоминание? – тихо промолвила она, а затем сказала вслух: – Ступай, Алексей Григорьевич! Я буду ожидать владыку после богослужения у себя в кабинете. Ступай и не забудь данного мною приказа!

   – Будьте покойны, ваше величество! – ответил Разумовский.

Елизавета Петровна, оставшись одна, промолвила:

   – Архиепископ освободил узника, я увижу его... его... который также принадлежит нашему роду. А между тем Господь вызвал к бытию новую жизнь, в которой также течёт кровь моего отца и которая, в свою очередь, имеет право на его корону! Не здесь ли я найду больше всего любви, больше всего верности?

В тревожном волнении ходила она взад и вперёд по комнате, а потом остановилась перед образом Божьей Матери и, опустившись на колени, стала шептать молитву.

Немного спустя Елизавета Петровна быстро и решительно поднялась и воскликнула:

– Бог просветит меня и откроет мне, в чём спасение будущности России! Сегодня же надо показать, что никто не смеет безнаказанно оскорблять императрицу!

Пока государыня ехала обратно в Зимний дворец, высокопреосвященный архиепископ Феофан уже из Александро-Невской лавры направлялся к Петропавловской крепости.

Глава пятая

С быстротою молнии распространилась по городу весть, что императорская фамилия со всем двором соберётся на торжественное богослужение в соборе святых Петра и Павла помолиться о здравии великой княгини и о её благополучном разрешении новой надеждой России.

С самого раннего утра толпы народа живыми волнами запрудили городские улицы – от Зимнего дворца до Петербургской стороны. Однако не одно любопытство, желание полюбоваться блеском и пышностью предстоящей церемонии привели сюда тысячи народа; русские люди благоговейно чтили память славного Преобразователя России, несмотря на то что он не щадил её старинных нравов и обычаев, а вновь возникшая надежда на продолжение его рода на русском престоле приводила в восторг всё население Петербурга.

Среди этих радостно взволнованных групп, особенно тесно сгрудившихся на паперти крепостного собора, выделялась в самых передних рядах могучая и потерянная фигура Михаила Петровича Евреинова. Он один смотрел мрачно на пёструю картину всеобщего оживления. В то утро он, мучимый отчаянием и тревогой, съездил, спозаранку в Александро-Невскую лавру, что делал почти ежедневно, справляясь, не вернулся ли из своей отлучки отец Филарет. Евреинов твёрдо уповал на то, что тот поможет ему советом и окажет поддержку в его горе. Однако и на этот раз ему сказали, что благочестивый инок ещё не возвратился.

В то утро Евреинов застал обитель в каком-то странном волнении. Когда он дёрнул за колокольчик, привратник не отворил ему с обычной готовностью монастырских ворот, но робко вышел к нему, спеша спровадить прочь непрошеного посетителя. Пока же он отворял калитку в воротах, Евреинов успел между тем заметить во внутреннем дворе необычайное движение, и ему показалось, что среди суетившихся там монахов мелькнула и могучая фигура отца Филарета. Но калитка захлопнулась, и когда обрадованный Михаил Петрович снова вызвал привратника и ещё раз спросил об отце Филарете, тот ответил лишь мрачным покачиванием головы.

   – Но я видел отца Филарета, – возразил озадаченный Евреинов. – Пустите меня к нему! Мне крайне нужно посоветоваться с ним.

   – Уезжайте, уезжайте, – сказал привратник, – сюда не велели пускать никого из посторонних... Я не смею отворять вам ворота, не смею отвечать на ваши вопросы... Обождите, когда отец Филарет навестит вас сам... Я не смею ничего объяснить вам, хотя нам всем известно, что вы богобоязненный и преданный Церкви человек, и мне очень хотелось бы утешить вас.

   – Я и не настаиваю, чтобы впустили меня в монастырь, – возразил Евреинов, – и не допытываюсь о том, что происходит в вашей обители. Скажите мне только, там ли отец Филарет, и если он возвратился из своей отлучки, то заклинаю вас сообщить ему, что я тут и что моё спокойствие и счастье зависят от разговора с ним.

Однако привратник повторил прежнее:

   – Ступайте... ступайте, Михаил Петрович!.. Я не смею ничего сообщать вам, а также впускать вас в обитель. Я уж и то заговорился с вами... Уезжайте и не расспрашивайте про отца Филарета... Когда он вернётся, то даст вам знать.

И, точно боясь сказать лишнее, монах торопливо юркнул в полуотворенную калитку, после чего Евреинов услыхал скрип тяжёлых засовов.

Мрачно и гневно смотрел он на плотно затворенные ворота и с озлоблением бормотал про себя:

   – Неужели даже святая Церковь потакает произволу сильных? Неужели и отец Филарет отказывает в помощи правоверному сыну Церкви из страха перед сильными мира?.. Да, да... должно быть, так оно и есть!.. Между тем я напрасно заподозрил бедного голштинского камергера... Похититель моей дочери – фаворит... Значит, теперь мне остаётся лишь один путь, и я воспользуюсь им, хотя бы всё пошло прахом!

Евреинов снова сел в сани и покатил обратно.

Спокойно поставил он в конюшню свою лошадь, а потом, бесцеремонно прокладывая себе дорогу в густой толпе, пошёл к собору в крепость. Тут он добрался до самой паперти и занял место как раз позади гвардейцев, стоявших шпалерой по пути следования императрицы. Некоторое время спустя показался блестящий поезд архиепископа. Отец Феофан вышел из экипажа у соборного крыльца, где был разостлан алый ковёр, и в сопровождении длинного ряда духовных лиц вступил в храм, чтобы облачиться и затем ожидать прибытия императрицы.

Вскоре после вступления владыки в собор пушечные выстрелы возвестили о том, что государыня покинула Зимний дворец, а через несколько минут стал доноситься отдалённый гул встречавших государыню восторженных кликов, который быстро приближался. Елизавета Петровна вышла уже на набережной из саней, чтобы подойти к собору пешком. Впереди императрицы, немного сбоку, шёл Иван Иванович Шувалов в роскошном, сиявшем золотом и драгоценными камнями парадном костюме, но с бледным лицом и мрачным, потупленным взором; за государыней следовали Пётр Фёдорович в форме русских кирасир и Екатерина Алексеевна. Великий князь гордо озирался вокруг, сияя счастьем; его супруга шла скромно потупившись. Высочайших особ окружал рой пажей; за ними следовал адъютант императрицы, полковник Бекетов, и, наконец, тянулся длинный ряд знатнейших сановников, придворных дам и кавалеров. Повсюду государыню встречали оглушительные клики народа.

Однако любопытные и участливые взгляды ещё более императрицы привлекала к себе сегодня великая княгиня, потому что и сегодняшнее торжество происходило в её честь. Она удостоилась великой Божьей милости: ей предстояло продолжить род Петра Великого и сделаться матерью будущего повелителя России. Множество благословений в общем гуле радостного ликованья относилось прямо к ней. Она слышала эти добрые пожелания и хотя не поднимала взоров, но её сердце сильнее билось при каждом таком слове, призывавшем небесную благодать на главу матери будущего самодержца.

Императорское шествие приблизилось к самому собору. В растворенных настежь дверях храма показался архиепископ, окружённый своею духовной свитой; в полном облачении, с крестом в руках готовился он встретить государыню. В этот момент Евреинов внезапно оттолкнул в сторону стоявших впереди него гвардейских гусар, кинулся прямо в ноги императрицы и схватил обеими руками край её одежды.

Елизавета Петровна остановилась, поражённая такою неожиданностью, и строго посмотрела на человека, бывшего у её ног и осмелившегося в столь торжественный момент нарушить постановление, запрещавшее кому бы то ни было приближаться к государыне на улице. Солдаты, так внезапно отброшенные в сторону, были готовы схватить дерзкого. Свита бросилась вперёд... В народе послышался крик испуга. Иван Иванович Шувалов тоже подоспел к императрице.

Тут Евреинов поднял голову; его пламенный взор обратился на обер-камергера с такой отчаянной решимостью, с такой ненавистью и гневом, что Шувалов, точно поражённый ужасом, отшатнулся назад и остановился, весь дрожа.

   – Что это за человек? Что ему надо от меня? – спросила государыня, величаво кивнув солдатам, чтобы те отошли прочь. – Говори, сын мой, что с тобой? – продолжала она. – Какая у тебя просьба ко мне?

   – Я прошу о защите и правосудии, милостивая матушка императрица! – громко воскликнул Евреинов. – Здесь, у порога святого храма Божия, государыня не может отказать мне в своей милости.

Глубокое молчание воцарилось на обширной площади, запруженной народом.

Архиепископ спокойно стоял на паперти. Медленно склонил он свою красивую голову, точно выражая своё одобрение тому, что государыня согласилась выслушать челобитчика.

Громким голосом заговорил тогда Евреинов:

   – Я взываю к нашей всемилостивейшей матери, прося её защитить мою дочь, похищенную у меня хитростью. Я умоляю о правосудии, ваше императорское величество, чтобы покарали вы наглого похитителя, который держит в неволе моё детище, пользуясь своей властью.

Императрица вздрогнула. Она бросила украдкой торопливый взгляд на Ивана Ивановича Шувалова, который страшно побледнел и крепко стиснул губы.

   – Твоё имя, сын мой? – осведомилась государыня.

   – Зовут меня Михаилом Петровичем Евреиновым, – последовал ответ. – Моя дочь Анна, единственное счастье моей жизни, похищена у меня. Перед Богом и моей государыней императрицей, – громче прежнего воскликнул он, устремив на Шувалова свой взор, полный страшной угрозы, – приношу я жалобу на это похищение, которое...

Императрица остановила его дальнейшую речь жестом руки.

   – Здесь не место разбирать твоё дело, – сказала она, – но, Бог мне Свидетель, тебе будет оказана милость! Ступай домой и дожидайся моих распоряжений... Ты не напрасно обратился к моей защите. Сегодня же твоя дочь будет возвращена тебе, а виновных сокрушит мой гнев.

После этого государыня двинулась дальше.

Когда она склонилась перед архиепископом, то владыка, осеняя её крестом, произнёс громким голосом:

   – Да благословит Господь Бог дщерь святой Церкви – матерь православной Руси, которая выслушивает просьбы своего народа и оказывает справедливость бедным.

Эти слова высокопреосвященного вызвали новый взрыв энтузиазма среди собравшихся.

Тогда архиепископ направился впереди государыни к алтарю. Её величество, великий князь с супругой и двор заняли свои места, после чего под своды храма понеслось умилительное пение клира.

Иван Иванович Шувалов стоял возле кресла императрицы, опираясь на свой обер-камергерский жезл, точно ему была нужна опора; его бледные губы подёргивались, но во мрачном взоре читалась непреклонная решимость.

Великая княгиня как будто не заметила сцены, разыгравшейся перед входом в собор. С детски смиренным видом, сложив руки, следила она за торжественным богослужением; когда же архиепископ стал громко читать молитву о её здравии и благополучном исполнении её надежд, она набожно подняла взор к церковному куполу. Большинство придворных также скоро забыло краткий инцидент, так как, вопреки строгим предписаниям, всё-таки случалось иногда, что какой-нибудь несчастный бросался в ноги императрице, умоляя о помощи. Только Александр и Пётр Шуваловы, княгиня Гагарина и барон Ревентлов были сильно взволнованы сценой перед церковью, да в глазах графа Алексея Разумовского вспыхнула молнией догадка, когда Евреинов приносил свою жалобу на причинённую ему обиду.

Когда литургия окончилась и государыня, приняв благословение владыки у алтаря, покинула собор, княгиня Гагарина, воспользовавшись моментом, когда придворный штат медленно двигался к выходу, шепнула Ревентлову:

   – Отправляйтесь к себе и не уходите оттуда ни под каким видом, чтобы я могла застать вас там каждую минуту. Доверьтесь мне, и вы вскоре убедитесь, что я сумею преодолеть ради вас все трудности.

Несмотря на тревогу, точившую его, не отпуская, Ревентлов сознавал, что не может придумать ничего лучшего, как исполнить требование княгини; по крайней мере, ему не предоставлялось решительно никакого способа направлять события по своей воле; но, как бы ни сложились обстоятельства, они в любом случае должны были привести к освобождению Анны.

   – Слишком поздно предпринимать что-нибудь, – сказал граф Пётр Шувалов своему брату Александру, когда они шли по церкви среди теснившихся придворных. – Беда нагрянула. Никто не в силах предотвратить её.

   – Напротив, – возразил Александр Иванович, – дело идёт превосходно; я всё подготовил. Этот Евреинов со своей коварной жалобой только содействует моему плану. Ведь ему не известно, где обретается его дочь: немного часов спустя она исчезнет с этим Ревентловом. Это доставит мне случай тем усерднее вести следствие; когда же я через несколько дней найду беглецов, императрица тем более постарается загладить несправедливую обиду, нанесённую её подозрением нашему брату Ивану. Её сегодняшний гнев – грозовая туча, но она пронесётся мимо, после чего солнце её благоволения тем ярче засияет над нами. Но самое главное – никто не должен вмешиваться в мои планы, а болвана Брокдорфа ни в коем случае нельзя допускать в дом на Фонтанной.

   – Предоставь мне позаботиться об этом, – сказал Пётр Шувалов. – Да вот он, лёгок на помине!

Злополучный камергер вздрогнул, когда рука графа Петра Ивановича тяжело опустилась ему на плечо, и, растерявшись, поднял взор на фельдцейхмейстера.

   – Ступайте немедленно к себе в комнату, барон, – произнёс тот суровым, отрывистым тоном военного приказа, не допускающим никаких объяснений и ни малейшего противоречия, – и не выходите оттуда без моего разрешения.

После этого, не дожидаясь дальнейшего ответа, граф Пётр Иванович прошёл по рядам почтительно расступившихся перед ним придворных, чтобы проследовать за императрицей.

Смертельно бледный и дрожащий, с подгибающимися коленями, боязливо избегая взоров, Брокдорф удалился к себе в комнату, приказал своему лакею доложить великому князю, что он нездоров, и растянулся на кушетке, зарывшись головою в подушки. Несчастный был совсем ошеломлён развитием столь неожиданных и роковых для него событий, которые угрожали гибелью всем его надеждам.

Тем временем Иван Иванович Шувалов возвратился с императрицей во дворец и проводил государыню до её собственных апартаментов. Тут, не говоря ни слова, но также и не обнаруживая гнева, государыня отпустила его.

Вернувшись в свои комнаты, обер-камергер поспешно набросал несколько слов на листке бумаги, запечатал его и потребовал к себе доверенного камердинера.

   – Возьми самую ретивую лошадь из моих конюшен, – сказал он ему, – прикажи запрячь её в самые лёгкие сани и немедленно поезжай в Кронштадт. Вот эту записку вручишь коменданту, да повтори ему ещё словесно мой приказ, что к ночи должен быть проложен путь во льду для моей яхты. Скажи, что сегодня же ночью мне необходимо послать в море курьера с несколькими провожатыми и что этому человеку нельзя чинить ни минутного замедления. Он будет в маске... Моё собственноручное письмо за моею печатью послужит ему пропуском.