Текст книги "При дворе императрицы Елизаветы Петровны"

Автор книги: Грегор Самаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 52 страниц)

   – Начальник тайной полиции должен знать всё, – резко и недовольно воскликнул Лев Нарышкин, – вследствие этого ему, очевидно, были известны желания вашего императорского высочества, а благодаря этому он и оказался в состоянии уверить её величество, что наши всемилостивейшие повелители, равно как и мы все, ничего не желаем так страстно, как счастья находиться под его командой. Возможно, что в будущем наш камергерский мундир получит полицейские нашивки, да и всем нам придётся учиться, как быть полезным на службе у тайной полиции.

Александр Шувалов ответил на это замечание только злобным взглядом, брошенным искоса на Нарышкина, да ещё следующими словами, обращёнными к великой княгине:

   – Я буду несказанно огорчён, ваше высочество, если вы не будете в состоянии с радостью приветствовать выбор государыни императрицы; но, как бы там ни было, а мне со своей стороны приходится только повиноваться. Поэтому я явился сюда, чтобы вступить в свою почётную должность. Исполнение своих обязанностей я начну с того, что во имя специального повеления её императорского величества представлю на усмотрение ваших императорских высочеств, не будет ли сочтено удобным, чтобы вы, ваше высочество, принимая во внимание ваше настоящее положение, не остались долее здесь, где печальные и тягостные впечатления могут неблагоприятно отразиться на вашем здоровье. На основании повеления государыни императрицы, я имею честь просить у вас, ваше высочество, разрешения проводить вас в ваши апартаменты.

Екатерина Алексеевна закусила губы.

Чоглокова встала и, вытирая слёзы, подошла к великой княгине.

   – Кроме того, государыня изволила приказать, – продолжал Александр Шувалов, – чтобы почившего Константина Васильевича перенесли из дворца к нему на дом. Это повеление можно теперь привести в исполнение тем скорее и быстрее, что в данном случае оно касается уже только трупа нашего бедного усопшего друга. Кроме того, её императорское величество изволила заранее предугадать, что при настоящих печальных обстоятельствах госпожа Чоглокова не будет в надлежащем состоянии духа, чтобы иметь возможность продолжать службу у её императорского высочества. Поэтому, по своей особой милости, её величество повелеть соизволила отставить госпожу Чоглокову от занимаемой должности, чтобы она могла без всякой помехи предаваться своим воспоминаниям и скорби. В то же время обязанности обер-гофмейстерины двора её императорского высочества её величество соизволила возложить на княгиню Гагарину, которая уже ожидает великую княгиню в апартаментах её высочества, чтобы вступить в исполнение своих обязанностей.

Страдальческий стон вырвался из груди Чоглоковой. Она прижала руки к сердцу и упала бы на пол, если бы Льву Нарышкину не удалось подхватить её и подвести к стулу.

   – Что за день... Что за день! – воскликнула она, озираясь вокруг тупым взглядом, словно в поисках помощи. – О, Господи Боже мой! Ты суров, Ты жесток! Ты грозно караешь меня... Одним ударом я теряю всё сразу... Неужели мне не придётся видеть более мою всемилостивейшую госпожу? Совсем одной, в полном, беспросветном одиночестве придётся мне влачить теперь свои дни, сгибаясь под тяжестью немилости её величества, – немилости, которая совершенно не заслужена мною, так как я не знаю за собой никакой вины.

   – Вы ошибаетесь, – сказал Александр Шувалов с ледяным спокойствием, – это является скорее знаком особого внимания, милости и чрезвычайного участия государыни к вашему горю. Её величество не хочет, чтобы заботы и волнения ваших служебных обязанностей при дворе лишали вас возможности отдаваться естественной скорби.

   – Нет, этого не может быть! – воскликнула Чоглокова, вскакивая со стула. – Государыня, постоянно относившаяся ко мне так милостиво, с таким доверием, не может удалить меня в изгнание. Я пойду к ней, брошусь к её ногам, и она выслушает меня, она не разлучит меня с моей всемилостивейшей повелительницей!

Она хотела броситься вон из комнаты, но Александр Шувалов преградил ей дорогу и сказал:

   – Государыня соизволила приказать, чтобы к ней никого не впускали. Её величество тоже глубоко опечалена этим прискорбным случаем и потерей верного слуги, да и, по моему мнению, – прибавил он, – было бы нарушением долга, если бы вы прямо от трупа супруга проследовали к её величеству, чтобы явить перед её пресветлые очи картину горя и отчаяния, тогда как каждый добрый верноподданный обязан приближаться к императрице только с радостью и выражением полнейшего довольства!

Чоглокова отступила назад и покорно опустила голову.

   – Да-да, – сказала она, – вы совершенно правы! Я забыла, что страдание и смерть не смеют близко подступать к императрице даже и в виде печальных воспоминаний. Ведь это было бы для неё намёком на непрочность человеческой жизни... В этом-то и заключается моя вина, и этой вины мне никогда не искупить... Моё изгнание неотвратимо... Мне остаётся только монастырь; там я найду мир исстрадавшейся душе, покаяние и примирение, – еле слышным шёпотом прибавила она.

Бледная, с глазами, наполненными слезами, Екатерина Алексеевна подошла к ней и, нежно обняв её, сказала с глубокой сердечностью:

   – Прощайте! Я никогда не забуду подруги, которую сегодня отнимают у меня. Но я не забуду и радостной песенки надежды, которую пропела мне птичка, отлетевшая на волю от одра больного, – прибавила она, наклоняясь к уху Чоглоковой. – Ваше одиночество, быть может, окажется менее печальным, чем моё! Что же делать, в окружающей вас тьме взирайте, подобно мне, на звезду надежды!

Тихо всхлипывая, Чоглокова оросила слезами руку великой княгини.

Екатерина Алексеевна ещё раз заключила её в свои объятия и потом, повернувшись с гордым взором к Шувалову, повелительно сказала:

   – Пойдёмте, Александр Иванович! Её величество так озабочена тем, чтобы отвратить от меня картины страдания и смерти, что я ставлю своей задачей закалить своё сердце и придать ему такую силу, чтобы оно могло радостно биться навстречу будущему, несмотря на всё зло и вражду.

Она вышла из комнаты твёрдым шагом.

Александр Шувалов последовал за нею.

В приёмной уже находилась княгиня Гагарина.

   – Мне приказано заместить при особе вашего высочества подругу, которую суровая судьба отрывает от вас, – сказала она с глубоким реверансом, хотя её голос и выражал безразличие, что заставило Екатерину Алексеевну ещё выше, ещё более гордо поднять голову. – Я понимаю, что эта задача не из лёгких, но вы, ваше императорское высочество, можете быть уверены, что я сделаю всё возможное, чтобы оказаться достойной этого назначения.

   – Я неизменно повинуюсь приказаниям её величества, – ответила Екатерина Алексеевна с высокомерной холодностью, – и не сомневаюсь, что статс-дама императрицы будет в состоянии достаточно удовлетворительно выполнить обязанности моей обер-гофмейстерины. Но в данный момент я желаю остаться одна, чтобы поразмыслить о поразившей меня потере.

Она еле заметно кивнула головой и прошла к себе.

Княгиня Гагарина отправилась в помещение придворных дам, тогда как Александр Шувалов велел доложить о себе великому князю, чтобы представиться его высочеству в новой должности, как начальник его двора.

Когда Екатерина Алексеевна осталась одна, она разразилась потоками слёз и, громко рыдая, опустилась на кушетку. Страстное, так долго затаиваемое и сдерживаемое возбуждение вылилось сразу в острый нервный кризис, с которым ей хотелось справиться при помощи железной воли. Пусть никто не разгадает, что таится под принятою ею маской, пусть никто не увидит, что её врагам удалось-таки принизить её самолюбие и гордость до последней степени.

Но она чувствовала себя всё хуже и хуже. Острые боли судорогой сводили тело; лихорадочная дрожь по временам потрясала всё тело, а всё учащавшиеся обмороки подолгу оставляли её без сознания, так что наконец, уступая природной слабости, она была вынуждена дёрнуть за звонок, чтобы позвать своих камер-фрейлин. Сейчас же дали знать доктору Бургаву, и он констатировал, что в состоянии великой княгини наступил решительный кризис.

Весь дворец страшно взволновался; приёмные переполнились камергерами и фрейлинами. Доктор Бургав не отходил более от великой княгини, а через три часа с торжественным выражением лица вышел к собравшимся в приёмной придворным, группировавшимся вокруг Александра Шувалова и княгини Гагариной, и сказал официальным тоном:

   – Свершилась великая радость для императорской фамилии и Российской империи: родился великий князь, будущий наследник русского трона! Я пойду доложить её величеству эту радостную весть.

Александр Шувалов поспешил с докладом к великому князю.

Княгиня Гагарина прошла в комнату Екатерины Алексеевны. Великая княгиня лежала бледная, с полузакрытыми глазами на кровати, огороженной китайскими ширмами. Только что принесли золочёную колыбель. Акушерка и камер-фрейлины великой княгини успели выкупать новорождённого – нежного, изящно сложенного ребёнка с живо бегающими глазками – и занимались тем, что завёртывали его в кружевные пелёнки, чтобы положить в колыбель.

Княгиня Гагарина подошла к кровати великой княгини, сделала реверанс и сказала голосом, в котором было несравненно более сердечности, чем при первом представлении:

   – Ваше императорское высочество, позвольте пожелать вам счастья и благословения Неба на главу вашего сына. То обстоятельство, что я вступила в должность как раз при таком событии, облегчит мне, надеюсь, возможность добиться вашего доверия и благоволения.

Екатерина Алексеевна устало открыла глаза; казалось, её тронули эти слова; но черты лица всё ещё были полны надменности, когда она гордо ответила:

   – Когда вы убедите меня, княгиня, что вы искренне ищете моей дружбы, то вы и получите таковую. Где мой сын? – спросила она, и глаза её засветились тепло, сердечно. – Дайте мне его! Хоть он-то, по крайней мере, принадлежит мне одной и всецело!

Гагарина взяла ребёнка из колыбели и поднесла его великой княгине.

Екатерина Алексеевна с глубокой нежностью всматривалась в хорошенькое личико крохотного, еле дышавшего существа, которому суждено было впоследствии воздеть на себя корону Петра Великого. Слеза капнула из её глаз на лоб ребёнка, и губы последнего слабо дёрнулись, словно складываясь в улыбку, словно чувствуя электрический ток любви, излившийся на его лобик из глаз матери.

Дверь резко распахнулась, и в комнату торопливо вбежал великий князь. Он шёл неверными шагами, его взоры блуждали по сторонам, а лицо было очень красным.

   – Это – сын? – воскликнул он, подходя к кровати. – Вот это чудесно, право, чудесно! Вот у нас и имеется герцог голштинский... Как хорошо я сделал, что удалил этого проклятого Линара! Что у него за блестящие глазёнки! О, я не мог бы смотреть ему прямо в лицо, если бы продал его наследственную землю!

Он с любопытством, хотя и не без некоторой робости, всмотрелся в ребёнка, не трогая его руками и не придвигаясь ближе к нему.

Из приёмных донёсся звук нескольких голосов, который был особенно громким благодаря тому, что при своём бурном вторжении в спальню великой княгини Пётр Фёдорович не притворил двери. И в комнату поспешно и взволнованно вошла императрица. За ней шёл священник дворцовой церкви в сопровождении двух причетников, нёсших сосуд с освящённой водой.

Елизавета Петровна быстро подошла к постели, оттолкнула великого князя в сторону, взяла ребёнка на руки и долгам, пытливым взглядом впилась в него. Мало-помалу черты её лица приняли растроганное и нежное выражение.

   – Это – глас судьбы! – тихо сказала она. – Рождением этого ребёнка Господь возвестил Свою волю. Пусть моё государство станет ему родиной; он будет русским! От всего сердца желаю вам счастья! – сказала она потом, кивнув великой княгине с равнодушной поспешностью, между тем как Екатерина Алексеевна лежала без сил, измученная, с полузакрытыми глазами.

Затем государыня знаком подозвала священника, и новорождённый при соответствующей молитве был наречён Павлом.

Императрица с нетерпением дожидалась окончания этого обряда. Затем она приоткрыла дверь приёмной и подозвала дожидавшегося там пажа, который подал ей футляр из красного бархата. Она открыла коробочку, вынула оттуда голубую ленту со звездой святого Андрея Первозванного и повесила этот высший знак отличия русской империи над колыбелью ребёнка.

   – Сим сопричисляю к кавалерам ордена святого Андрея Первозванного, – торжественно, хотя и с некоторой торопливостью и беспокойством сказала она, – великого князя Павла Петровича, моего возлюбленного внучатого племянника. Да возрастит его Господь Бог на радость и благо России. Княгиня Гагарина! – сказала она после того, как перекрестила лобик великого князя, принявшегося кричать благим матом. – Распорядитесь, чтобы ребёнка с колыбелью перенесли в мою комнату; я сама займусь его воспитанием!

Екатерина Алексеевна открыла глаза с выражением ужаса и с трудом, устало подняла руку, слоимо желая иол разить что-то против приказания императрицы, по две камер-фрейлины уже взялись за колыбель и понесли её, под предводительством княгини Гагариной, вместе с новорожденным Павлом Петровичем из спальни великой княгини. Императрица пошла за ними следом, даже не обернувшись ещё раз в сторону матери ребёнка, судьбой которого она столь категорически распорядилась.

Голова Екатерины упала на подушки с тихим, болезненным стоном.

   – Чёрт возьми! – сказал Пётр Фёдорович. – Кажется, моя тётушка чувствует несравненно больше нежности к этому крикуну, чем к его отцу. Ну, да как бы там ни было, а хорошо, что он появился на свет... Уж и посмеюсь же я над этим болваном Брокдорфом, который уверял, будто у меня никогда не будет от жены сына.

И он тоже выбежал из спальни, на ходу принял в приёмной поздравления придворных и увёл в свой кабинет Льва Нарышкина, чтобы там на свой лад отпраздновать рождение великого князя и будущего герцога голштинского, приказав ближайшим лицам распить за здоровье новорождённого целый ящик старой мадеры.

Приёмная вскоре опустела, так как все бросились к парадному залу, где императрица повелела собраться всему двору для принесения поздравлений с великим торжеством.

Камер-фрейлины последовали за новорождённым маленьким великим князем. С улицы начинали доноситься восторженные клики народа.

А великая княгиня, которая должна была бы принимать главное участие, быть главным предметом поздравлений и восторга, лежала одна, полная скорби, почти без сознания.

Вдруг она испуганно вскрикнула, словно видя перед собою привидение. Около её постели стоял Салтыков; он был бледен, под глазами синева; взор его больших, печальных глаз с пламенной страстью направлен на Екатерину.

У неё не было силы позвать на помощь; она только умоляюще и в то же время негодующе простёрла руки и открыла рот, не в состоянии произнести ни слова.

   – Они все ушли, все, – сказал Салтыков глухим голосом, – а великая княгиня, мать будущего императора, лежит одинокой, покинутой... Да и велика ли беда, если она даже сгинет, изойдёт кровью, изведётся в страданиях!..

Ведь она исполнила свой долг и дала государству наследника!

Екатерина Алексеевна с горячей мольбой смотрела на него, не будучи в силах произнести ни слова.

А Салтыков продолжал всё страстнее:

   – Но нет! Здесь я, друг, смиренно и покорно вынесший всё, и буду всегда на страже, чтобы вовремя помочь повелительнице моей души! Я здесь, Екатерина, тогда как все остальные покинули тебя! – воскликнул он, бросаясь перед кроватью на колени и хватая великую княгиню за пылавшие в горячке руки. – Я здесь, чтобы поклясться тебе в том, что никогда не покину тебя, что рука об руку с тобой я последую всюду, пока не выведу тебя к высотам блестящего будущего! Теперь ты моя, теперь ты свободна! Ведь ты исполнила свою обязанность, больше уже никому ничего от тебя не нужно. Ты видишь сама – все покинули тебя, но только я один остался с тобой. Моё сердце бьётся лишь для тебя, Екатерина! Так поклянись же, что ты будешь принадлежать только мне, мне одному на все времена!

Он привлёк к себе руки Екатерины Алексеевны и положил их к себе на грудь, которая вся дрожала от сильного сердцебиения.

С сверхчеловеческим напряжением воли, собрав все силы, великая княгиня вырвалась от него, привстала на кровати и, повелительно подняв руку, крикнула с негодованием:

   – Подите вон отсюда, безумный, наглый человек! Моё сердце и мои обязанности всецело принадлежат моему сыну, который со временем станет вашим государем!

   – И которого у вас взяли! – крикнул Салтыков с искромётным взором. – Да, взяли, чтобы оставить вас более одинокой и более беспомощной, чем любая русская мужичка, которая только что дала жизнь нищему!

   – И всё-таки у меня достаточно силы, – гневно произнесла Екатерина Алексеевна, – чтобы защитить себя и освободиться от вас! Клянусь вам, если вы сейчас же не уйдёте отсюда, я встану, и Господь даст мне силы дотащиться до трона императрицы, чтобы перед лицом всего двора, всей России потребовать привлечения вас к строжайшему суду!

Она сделала движение, чтобы встать с постели.

Салтыков испуганно вскочил с колен, чтобы удержать её. В этот момент в спальню вошла княгиня Гагарина.

Екатерина Алексеевна в изнеможении упала бледная как смерть на подушки. Княгиня в изумлении остановилась и, строго посмотрев на Салтыкова, сказала:

   – Я явилась сюда, чтобы осведомиться, не нуждается ли в чём-либо её императорское высочество, и очень счастлива, что нахожу здесь господина Салтыкова...

   – Меня послал великий князь, – сказал смущённый до последней степени Салтыков, – чтобы сообщить её императорскому высочеству, что он только что пил за здоровье великого князя...

   – Я очень счастлива, – продолжала княгиня Гагарина, не обращая внимания на слова Салтыкова, – что нахожу здесь господина Салтыкова и имею возможность сообщить ему, что его повсюду ищут, согласно приказанию императрицы. Её императорское величество собирается послать вас чрезвычайным послом в Стокгольм, чтобы сообщить там о счастливом рождении великого князя.

   – Меня? – воскликнул Салтыков изумлённо. – Такая милость её императорского величества...

   – Ступайте, ступайте, – сказала княгиня, – её величество не привыкла ждать, и если вы промедлите ещё долее, то возможно, что пошлют кого-нибудь другого, пока вы будете здесь.

Салтыков попытался поцеловать руку Екатерины Алексеевны, но великая княгиня резким движением отдёрнула её, а княгиня Гагарина всё настойчивее выпроваживала его из комнаты.

   – Надеюсь, – сказала она, возвращаясь к Екатерине Алексеевне, – что вы, ваше императорское высочество, увидите в моём молчании доказательство того, насколько искренне предана я вам.

Великая княгиня пожала руку Гагариной и посмотрела на неё благодарным взглядом.

   – Я должна вернуться к императрице, – сказала потом княгиня, – её величество требует, чтобы в качестве обер-гофмейстерины двора вашего высочества я стояла при колыбели новорождённого великого князя во время приёма поздравлений.

   – А мой сын? – усталым голосом спросила Екатерина Алексеевна.

   – Императрица не покидает его ни на минуту. Но не беспокойтесь, – прибавила княгиня, заметив, что глаза Екатерины наполнились слезами, – это пройдёт; ведь обыкновенно прихоти императрицы скоропроходящи...

   – Нет, нет, она не отдаст мне моего сына. Ведь этот ребёнок – само будущее, а она не выпустит будущего из рук. Благодарю вас за ваше сердечное участие, княгиня, – сказала она потом спокойно и ласково, – мне ничего не нужно, кроме стакана воды, чтобы освежить губы...

Гагарина обхватила её одной рукой, а другой поднесла к губам хрустальный кубок.

Екатерина Алексеевна с облегчением вздохнула, после чего сказала:

   – Пожалуйста, поставьте звонок так, чтобы я могла достать до него рукой, и прикажите, чтобы камер-фрейлины дежурили в приёмной.

Гагарина поставила на стол маленький золотой колокольчик, а затем, поцеловав руку великой княгини и обещав вернуться сейчас же, как только это окажется возможным, поспешно вышла из спальни.

   – Вот я и одна, – сказала Екатерина Алексеевна, глубоко вздыхая, – но несчастный Чоглоков прав: я должна быть одна! Одиночество делает слабых несчастными, а сильных превращает в могущественных и великих людей! А я хочу быть сильной, хочу стать могущественной и великой!.. И его тоже пришлось мне оттолкнуть от себя, – с грустью прошептала она, – хотя страстно хотелось удержать его подолее... Может быть, императрица думала сделать мне назло, когда решила отослать его, но я очень благодарна ей за это и постараюсь, чтобы он не возвращался более. Ведь он может покорить меня, а единственное моё желание – жажда одиночества, причём всякий, кто дерзнёт покорить меня, должен сам стать игрушкой моей воли!

Гулко раскатился первый из ста одного выстрелов, которыми крепость приветствовала новорождённого великого князя. Звон бокалов и громкие крики доносились из помещения великого князя, а с улицы в безмолвие великокняжеской спальни врывались радостные, ликующие крики народа.

   – Да, я хочу быть одинокой, – сказала Екатерина Алексеевна, – и готова радоваться своему одиночеству, так как оно станет моим оружием, откроет мне дорогу к власти! Я чужая в этой стране, но когда-нибудь я стану её повелительницей. И все должны будут с удивлением и благодарностью признать, что эта чужестранка всю душу и все свои силы отдаёт устроению этой страны, которая станет её родиной! Если Ты, Господи, управляющий судьбами народов и государей, – сказала она, сжимая кончики пальцев и крестясь, – возведёшь меня на ту высоту, то клянусь этим одиноким часом, что вся моя жизнь будет посвящена славе и величию России, корона которой сверкает мне из радостной дали будущего. Клянусь, что я буду жить только ради славы потомков Петра Великого и в благородное прошлое я волью новые, мощные силы, которые направят Россию к благоденствию!

Выстрелы, громыхая, следовали один за другим. Всё громче становилось ликование народа. Бледные губы великой княгини улыбались, её большие, блестящие глаза медленно сомкнулись, и в лёгкой дремоте над ней проносились картины светлого будущего, которые переполняли радостью её гордую душу.