Текст книги "При дворе императрицы Елизаветы Петровны"

Автор книги: Грегор Самаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 52 страниц)

Глава двадцать седьмая

Вскоре пригласили на ужин, а затем начался разъезд. Великий князь, не устоявший перед искушением изрядно выпить, в сопровождении своего придворного штата и порою довольно заметно опираясь на руку супруги, возвращался в свои покои неверными шагами.

Великая княгиня не обнаруживала ни малейшего замешательства и казалась весёлой. Спокойная, приветливая и кроткая улыбка, обыкновенно озарявшая её черты, не сходила с лица, бледность и усталое выражение которого легко было объяснить утомлением после бала, и лишь когда великий князь, покачнувшись сильнее, искал опоры в её руке или когда у него вырывались особенно бессвязные слова, пристальный наблюдатель мог уловить нервное подёргивание в углу её рта или мимолётную краску на лбу. Однако только Салтыков, не сводивший взора с Екатерины Алексеевны, казалось, подмечал эти наружные признаки чувств, подавляемых твёрдой силой воли. И каждый раз при виде этого подёргивания или беглого румянца на лице великой княгини он гневно закусывал губы, омрачал взор, а рука невольно сжималась под кружевной манжетой.

Маленькое шествие вступило в аванзал. Великая княгиня выпустила руку супруга, который выпрямился и, осмотревшись кругом посоловелыми глазами, глубоко перевёл дух, словно старался собраться с силами, чтобы пристойно проститься со своим двором.

– Доброй ночи, друзья мои, – сказал он наконец, повысив голос, – вы устали... и немудрено: поутру попы со своим воем, а вечером ещё этот бал с масками, насчёт которых никто не разберёт, что они обозначают... Но всё-таки... мы провели очень приятный вечер... очень интересный... Моя тётка – превосходная женщина... милостивая императрица... я люблю её... она разрешила мне взять двух голштинских камергеров. Это милостиво... весьма милостиво... У неё отличное вино, куда лучше того, которое подаёшь ты мне здесь, – со смехом прибавил Пётр Фёдорович, повернувшись к Чоглокову. – Будь твоя жена моей приятельницей, она позаботилась бы, чтобы снабдить получше мой погреб. Ведь ты делаешь то, что она хочет. Постой, вот я поухаживаю за ней... да, да, непременно поволочусь, – заключил великий князь. – Доброй ночи, – сказал он ещё раз, опираясь рукой на спинку стула, тогда как его голова поникла на грудь, а глаза закрылись.

Хотя подобные сцены происходили при дворе наследника сплошь и рядом, однако после этих слов наступило неловкое молчание.

Екатерина Алексеевна стояла потупившись. Она чувствовала обращённые на неё взгляды Салтыкова. Наконец она подняла глаза и встрепенулась, словно сообразив, что ей следует покончить с томительным положением минуты, и, решившись действовать, сказала весёлым, спокойным тоном, причём только едва заметное дрожание голоса выдавало её внутреннее волнение:

   – Итак, доброй ночи, господа! Великий князь говорит правду: мы провели чудесный вечер и весьма обязаны нашей всемилостивейшей тётке за её любезность, но тем не менее нам нужен отдых. Доброй ночи! – повторила великая княгиня и, поспешно подойдя к Чоглокову, протянула ему руку, которую он поднёс к губам с низким почтительным поклоном.

Затем она оказала ту же милость Льву Нарышкину, а потом, преодолев минутное колебание, повернулась к Салтыкову. Тот, весь просияв, схватил её руку и запечатлел на ней такой пламенный и долгий поцелуй, что великая княгиня, краснея, отступила, а Мария Семёновна Чоглокова уже сделала движение, чтобы напомнить об уходе.

Великий князь, стоявший молча, точно пришибленный внезапным изнеможением, снова приободрился и, удивлённо озираясь, заметил необычайно милостивое прощание великой княгини с приближёнными. Он бросил украдкой торопливый взор на группу фрейлин, во главе которых скромно стояла Ядвига Бирон, и воскликнул с довольной улыбкой:

   – Это хорошо, моя жена поступила правильно. Друзей надо любить. Но это – не русский обычай, а так как я – русский великий князь, то при моём дворе следует соблюдать хорошие русские обычаи. Целование руки – это испанская церемония, в России же целуют в щёку. Итак, вперёд, господа! Распрощайтесь с моею женой по-русски!.. Я позволяю это, и она также разрешает, а дамы должны признать за мною то же самое право.

Пётр Фёдорович быстро приблизился к Чоглоковой, сердечно и громко чмокнул её в обе щеки, потом обратился к фрейлинам и их наскоро перецеловал. Наконец пришла очередь Ядвиги Бирон. Великий князь на минуту остановился перед нею. Девушка медленно подняла глаза и секунду смотрела на него наполовину робко, наполовину вопросительно и слегка насмешливо, что придавало ей, вопреки уродливой фигуре, своеобразную прелесть. Пётр Фёдорович обнял её рукою за плечи и, целуя в щёку, крепко прижал к себе.

Торопливо освободившись из его объятий, Ядвига Бирон быстро отступила назад, на лице её появилось выражение досады, тогда как взгляд, брошенный ею из-под полуопущенных ресниц, как будто говорил великому князю, что она благодарно принимает этот почти компрометирующий знак его благоволения.

Снова все взоры потупились, а затем вопросительно обратились на великую княгиню, которая одна спокойно и с непринуждённой улыбкой смотрела на происходившее, точно не видя здесь ничего, кроме самой естественной шутки.

– Ну, господа, – сказала она, – так как мой супруг повелевает, а я как послушная жена и добрая русская княгиня охотно подчиняюсь обычаям и вдобавок все мы – такие добрые друзья, по словам великого князя, то простимся между собой на русский лад.

Сказав это, она подошла к Чоглокову и грациозно подставила ему щёку. Он едва осмелился прикоснуться. После этого великая княгиня обратилась к остальным, чтобы с той же весёлой, равнодушной непринуждённостью оказать им одинаковое благоволение. Салтыков, коснувшись устами нежной, благоухающей щёчки великой княгини, едва устоял на ногах и, как бы ища опоры, машинально протянул руки, точно хотел заключить Екатерину Алексеевну в объятия, как сделал сейчас Пётр Фёдорович с Ядвигой Бирон, но в тот же миг великая княгиня отступила назад. Напоследок она подставила щёку и своему супругу, а затем с лёгким быстрым поклоном исчезла в своих комнатах. Великий князь, отказавшись от сопровождения камергеров, также удалился в свои покои.

Екатерина Алексеевна с помощью своих камер-фрау проворно освободилась от драгоценных уборов и бального костюма и надела просторный пеньюар из батиста, после чего дала вычесать мягкими щётками пудру из своих роскошных волос. Во время ночного туалета она приветливо разговаривала, обращаясь с особенно милостивыми словами к Ядвиге Бирон, которая принимала это отличие с обычной скромностью. В воздушном пеньюаре, скрывавшем её красивые плечи и руки, с распущенными волосами, слегка стянутыми на затылке голубым бантом, Екатерина Алексеевна была, бесспорно, обворожительна всей прелестью юношеской грации. Она так весело улыбалась и беззаботно болтала с почтительным роем фрейлин и служанок, что должна была казаться всякому воплощением безоблачного счастья. Между тем на её лице можно было заметить порою нетерпеливое подёргивание уголков рта – ей страстно хотелось избавиться и от этого, последнего, принуждения, которого требовал от неё протёкший день, полный притворства.

Наконец, когда ночной туалет был завершён, она поспешно встала и отпустила приветливым кивком своих дам. Они вышли из комнаты по очереди, определённой их придворным рангом; осталась только Чоглокова. Хотя Екатерина Алексеевна заметила это с удивлением и досадой, однако она не сказала ничего и с лёгким поклоном повернула к дверям спальни. Она привыкла к произволу своей обер-гофмейстерины, которая пользовалась доверием императрицы и была назначена к великокняжескому двору скорее как соглядатай, чем для услуг. Рассудительная великая княгиня всегда следовала правилу, что лучше молчать в тех случаях, когда её желание могло быть не уважено. Поэтому и теперь она легла в постель и отпустила прислугу, не спрашивая, по какой причине Чоглокова остаётся при ней.

Одна из служанок перед уходом подала Екатерине Алексеевне книгу, доложив, что она принесена Цейтцем, который отыскал её по приказанию её императорского высочества в библиотеке. Великая княгиня взяла книгу и положила её равнодушно на свой ночной столик.

Обер-гофмейстерина села в кресло у кровати и по удалении служанок заговорила с лёгким замешательством, которое она старалась скрыть торжественностью.

   – Ваше императорское высочество, вам известно, как я предана вам и как я своею бдительностью и советами стараюсь удалить всё, что может подать повод к недоразумениям.

   – Я знаю это, – совершенно спокойно сказала Екатерина Алексеевна, хотя уже еле могла сдержать невольное подёргивание губ.

Последнее было замечено Чоглоковой.

   – Значит, – продолжала она, – вы, ваше императорское высочество, как я думаю, убеждены, что лишь искренняя привязанность и глубокая преданность вашей особе заставляют меня коснуться щекотливого обстоятельства, способного вызвать неудовольствие государыни императрицы.

   – Ну, – вздохнув, промолвила Екатерина Алексеевна, – в чём же опять дело? Мой туалет оказался или чересчур блестящим, или чересчур простым? К моему глубокому прискорбию, – продолжала она с едва подавляемой досадой, – я замечаю, что мне никогда не удастся достичь угодной государыне средины.

   – Дело не в этом, – возразила обер-гофмейстерина, – подобные вещи занимают её величество одну минуту и тотчас забываются. Речь идёт об одном обстоятельстве, которое, если бы оно было замечено, кроме меня, посторонними лицами, – а весьма возможно, что его уже и заметили, – послужило бы поводом к превратным толкам скандального свойства, способным возбудить сильнейшее неудовольствие императрицы. И государыня разгневалась бы на вас, ваше Императорское высочество, за то, что вы подали повод к подобным толкам или, по крайней мере, не устранили повода к ним.

   – Ну, так о чём же идёт речь? – воскликнула Екатерина Алексеевна, судя по этому вступлению, ожидавшая чего-нибудь более серьёзного, чем мелкие булавочные уколы, которые она привыкла получать.

Сказав это, она уткнулась головой в подушки и слегка задёрнула занавески кровати от свечи на ночном столике, чтобы скрыть лицо.

   – Я будто бы заметила, – ответила Чоглокова, – а мои глаза привыкли смотреть зорко, что Сергей Салтыков обнаруживает в своих взорах, беспрерывно обращённых на вас, ваше императорское высочество, более сильные, горячие, даже более страстные чувства, чем почтительность и преданность, которые он обязан питать к супруге своего повелителя.

Екатерина ещё глубже зарылась головой в подушки и сказала, понизив голос:

   – Ах, Сергей Салтыков!.. Я вовсе не обращала на него внимания и почти готова подозревать, что он вооружает против меня великого князя... Неужели, – продолжала она, зорко наблюдая за Чоглоковой из-за гардины, – вы считаете Салтыкова способным питать чувство к кому-нибудь другому, кроме его жены?

   – Салтыков – лицемер большой руки, и я боюсь, что свою страстную любовь к жене, о которой одно время толковал весь двор, он только выставляет напоказ в угоду императрице, устроившей эту свадьбу, или же с целью скрыть от взоров её величества и двора своё другое – тайное – увлечение. Я убеждена, что он любит вас и готов из-за этой любви изменить своей обычной осторожности и благоразумию.

С минуту великая княгиня лежала молча, потом приподнялась, опираясь на локоть, и выглянула из-за кроватной гардины, так что свет ударил ей прямо в лицо. К ней вернулось всё её самообладание.

   – А что, если бы это было и так? – промолвила она с задорной, насмешливой улыбкой. – Говорят, что врождённый порок нашего пола – тщеславие, и вы разрешите мне признать, что и меня не лишила природа некоторой доли красоты и привлекательности? Могу ли я после того помешать какому-нибудь мужчине эту красоту и привлекательность заметить? Разве мы, бедные высокопоставленные особы, не служим предметом общего внимания и любопытства ещё более, чем прочие женщины? Разве нам не вменяется в обязанность всем нравиться и приобретать всеобщее одобрение. Мы занимаем первые роли на сцене жизни, но ещё долго после смерти должны подвергаться критике миллионов зрителей за свой успех или неуспех...

   – Конечно, – ответила обер-гофмейстерина, немного опешив от её самоуверенности, – вполне естественно, что все восхищаются вами, ваше императорское высочество, но совсем иное дело, когда это восхищение переступает границы почтительности... когда оно относится не столько к великой княгине, сколько к молодой, красивой женщине, и когда добрая слава этой женщины так тесно связана с будущностью великого государства. А ещё более, – с резким ударением прибавила Чоглокова, – когда подобное, переступающее границы почтительности восхищение встречает снисходительность, даже, может быть, поощрение...

Глаза Екатерины Алексеевны сверкнули угрожающе, однако через секунду она снова приняла равнодушно-насмешливую мину и заговорила заносчиво и вызывающе:

   – Было бы действительно трудно отказать в снисходительности к восхищению, внушаемому нами, или определить точь-в-точь границу, где оно должно остановиться, но совсем иное дело поощрять его. Я уверена, что вы не приписываете мне ничего подобного...

   – Разумеется, нет... разумеется... Извольте, однако, подумать, ваше императорское высочество, какое множество взоров устремлено на вас, как легко оплошность с вашей стороны может подать повод к превратным толкованиям и обмануть глаз самой императрицы, если она наделает много шума!

   – Будьте уверены, – с непритворной весёлостью воскликнула великая княгиня, – я отлично понимаю это и всегда стараюсь избегать даже тени чего-либо предосудительного, чтобы злонамеренность не имела случая возбуждать подозрений императрицы на мой счёт, – прибавила она немного более резким тоном. – Я умею решительно обуздывать всякое поклонение, которое позволило бы себе переступить границы почтительности, подобающей мне, как великой княгине. И если государыня, согласно своей высшей справедливости, судит беспристрастно, то никогда не будет иметь причины упрекать меня. Ведь я часто имела случай, – с рассчитанным равнодушием бросила Екатерина Алексеевна, – замечать такое поклонение и каждый раз умела положить ему предел. Что касается Сергея Салтыкова, то я не заметила за ним ничего подобного и уверена, что вы ошиблись. Он и не помышляет видеть во мне, великой княгине, молодую, красивую женщину, что, пожалуй, – прибавила она с оттенком лёгкого кокетства, – не делает чести его вкусу. Напротив, я склонна думать, как уже говорила вам, что Салтыков питает ко мне враждебные чувства и наговаривает на меня великому князю.

На лице обер-гофмейстерины появилось выражение напряжённого любопытства.

   – Так вы не заметили у Сергея Салтыкова ни малейшего следа страстного обожания? – продолжала она, роясь в своих воспоминаниях и в то же время не спуская испытующего взора с великой княгини, – но с какой стороны мог этот случай взяться! Ведь весь двор у меня на глазах, а я, кажется, не лишена некоторой проницательности!.. Кто бы это мог быть?.. Лев Нарышкин?.. О, нет, нет!.. У того на уме одни дурачества, и он не умеет притворяться, прочие камергеры крайне мало вращаются около вас в ежедневном обиходе...

   – Ищите ближе... ближе! – со смехом сказала Екатерина Алексеевна, подалась вперёд и прибавила, понизив голос: – Так близко, что, пожалуй, выйдет естественно, если вы проглядите то, что находится у вас перед глазами. Ведь ошибаемся же мы насчёт самих себя, – заключила великая княгиня задорно-насмешливым тоном, – отчего же нам не ошибиться насчёт второй половины нашего «я», которая, как утверждает мужская заносчивость, должна быть лучшей?

Чоглокова изменилась в лице и смотрела на великую княгиню обезумевшими глазами.

   – Я не понимаю вас, ваше императорское высочество, – пробормотала она дрожащими губами. – Я не смею понимать вас... Неужели это возможно? Нет, нет, не может этого быть!

Екатерина Алексеевна усмехнулась при виде растерянности своей обер-гофмейстерины, которая как будто поменялась с ней ролью, и сказала:

   – Есть много такого, чему нельзя и чему не следует быть, как именно в данном случае. Ваш муж действительно забывает почтительность, которая составляет его долг и которую он так искренне и усердно старается выставить напоказ. Одним словом, он делает всё то, что вы как будто заметили за Сергеем Семёновичем Салтыковым и чего я – повторяю – никогда не замечала за ним.

Обер-гофмейстерина нервно переплетала пальцы; её грудь высоко поднималась:

   – Если бы было возможно... что Константин Васильевич таил бы в себе столько лукавства... то он был бы чудовищем лицемерия... Нет, нет, этого не может быть... вы ошибаетесь, ваше высочество...

   – Разве женщина ошибается когда-нибудь насчёт чувств, которые она внушает? Я сказала вам истинную правду. Наблюдая за бедным Салтыковым, и не помышляющим замечать достоинств моей особы, вы просмотрели то, что вам близко и что касается вас.

   – Да, да, так и есть, ваше высочество, пожалуй, вы правы; я припоминаю некоторые обстоятельства, и многое становится для меня ясным. Но, если это так, если это чудовище, мой Константин Васильевич, дерзает поднимать на вас свои наглые глаза, что же из этого будет? Что вы сделаете с ним?

Екатерина Алексеевна закинула голову.

   – Что я сделаю? – ледяным тоном спросила она. – Разве княгиня беспокоится о том, что пресмыкается у её ног? Мой долг и моё право считать всякое чувство посторонних ко мне только чувством глубокого почтения, которое обязаны иметь все подданные государства. И, поистине, я весьма мало забочусь о взглядах и вздохах людей, пытающихся завести со мной разговор, который для меня, как для великой княгини, должен остаться непонятен, кому бы эти взоры и вздохи ни принадлежали – Сергею Семёновичу Салтыкову или Константину Васильевичу Чоглокову. Впрочем, – мягче продолжала она, сердечно протягивая Чоглоковой руку, между тем как мимолётная ироническая улыбка мелькнула на её устах, – впрочем, ведь я знаю, что вы – мой друг и постоянно думаете о том, как бы сгладить все трудности моего положения. Как неблагодарно было бы с моей стороны, если бы я единым словом или благосклонным взглядом поощрила заблуждение вашего супруга.

   – О, да, да! – возбуждённо воскликнула Чоглокова. – Да, я ваш друг, я всегда буду вашим другом, вы на деле увидите это. Но я заклинаю вас, я молю вас – этого забывшего свой долг человека...

   – Довольно! – строго остановила её Екатерина Алексеевна. – Всякое дальнейшее слово будет уже оскорблением! Из того, что я сказала вам, и из моих поступков вы должны сделать вывод, насколько я дорожу вашей дружбой и вашей преданностью. И, если бы я была тем, за кого меня многие считают или только распускают такие слухи, поистине не трудно было бы мне пасть со своей высоты и ещё более раззадорить злые языки. Вам не трудно будет догадаться, что вышло бы из этого. Но, – с сердечностью добавила великая княгиня, – тогда я, конечно, потеряла бы вас и на вашем месте видела бы особу, которая только занималась бы шпионством за мной и всё, что бы я ни делала, переиначивала бы по-своему. Итак, накинем покров забвения и тайны на всё, что я рассказала вам, и постараемся общими усилиями отвлечь вашего супруга от пагубного заблуждения.

   – Благодарю, тысячу раз благодарю! – воскликнула Чоглокова, горячо целуя руку великой княгини. – Ваше высочество! Вы так добры и милостивы, я вовсе не заслуживаю этого. Но я докажу вам, что вы можете рассчитывать | на мою глубокую благодарность и преданность.

Тяжело дыша и вздрагивая от охватившего её волнения, Чоглокова замерла над рукой Екатерины Алексеевны, а последняя с торжеством смотрела на неё. Ей удалось повернуть события и сделать своей союзницей эту женщину, бывшую до того оружием в руках её врагов. Теперь только нужно было крепко держать в своих руках так ловко распутанную нить.

Чоглокова подняла голову, слёзы блестели в её глазах, губы дрожали; видно было, что в ней происходила жестокая внутренняя борьба.

   – Ах, какой злодей! – воскликнула она. – Какой изменник этот Константин Васильевич! А я-то, я-то думала, что он любит только меня, что каждое биение его сердца принадлежит мне, принёсшей для него столько жертв, мучившейся из-за него угрызениями совести!..

   – Угрызениями совести? – с любопытством спросила удивлённая Екатерина Алексеевна. – Вы – угрызениями совести, в то время как он виновен пред вами?

   – О, вы не знаете всего, ваше высочество! – краснея, воскликнула Чоглокова, потупляя свой взор и снова склоняясь к руке великой княгини. – Вы не знаете всего, но должны знать всё! Пусть это будет первым доказательством моей благодарности и преданности вам! У меня нет лучшего и более милостивого друга, чем вы, и вы должны знать, что и на меня также нашло искушение и что я, может быть, недостаточно решительно отогнала его от себя.

   – Искушение на вас? – спросила Екатерина Алексеевна, которую этот разговор видимо крайне удивил и заинтриговал.

   – Да, – ответила Чоглокова, – здесь, при дворе, так мало верят в добродетель и верность, что и меня не миновало искушение. Мне также пришлось услышать голос страсти, пытавшийся совратить меня с пути долга и чести, по которому я следовала до сих пор. Некий господин, одинаково блистая как своим положением, умом, так и внешностью, имел смелость нашёптывать, Репнин Николай Васильевич...

   – Репнин? – воскликнула Екатерина Алексеевна. «Любимец Бестужева?» – прошептала она про себя и задумалась.

   – Да, – ответила Чоглокова, – он неутомимо преследовал меня словами страсти и любви, а я была настолько слаба, что позволила им внедриться в моё сердце, и теперь оно полно беспокойства, страха и муки, так как, клянусь вашему высочеству, я питаю слабость к своему мужу, к этому неверному, недостойному Константину Васильевичу. Я любила и продолжаю ещё любить его.

   – И тем не менее вы не отказывались слушать Репнина? – с едва заметным оттенком насмешливой иронии спросила её великая княгиня.

   – Женское сердце – загадка. Слова искушения впивались мне в душу, как сладкий яд. Но, клянусь вам, ваше высочество, всеми святыми, эта игра чувств, так волновавшая меня, ни разу не овладела мною настолько, чтобы заставить меня перейти границу, которую провели мой долг и моя верность... Я боролась и ни разу не поддалась, потому что постоянно думала о нём, об этом негодном изменнике, Константине Васильевиче. О, я отомщу ему! Пусть он, лицемер, почувствует, что значит обманывать жену, испытавшую из-за него столько укоров совести и устоявшую ради него же перед таким искушением!

   – Благодарю вас за доверие, – сказала Екатерина Алексеевна, – я вижу теперь, что мы действительно будем друзьями и будем взаимно помогать, как две умные и толковые женщины, обделывать свои дела. Начнём с того, что обсудим ваше положение. Вам необходимо хладнокровие... А вы хотите наговорить вашему супругу кучу упрёков?!

   – Разве он не заслужил их? Разве я не имею права?

   – Несомненно, он заслужил их, несомненно, вы имеете полное право. Но к чему это послужит? А вдруг это поведёт как раз к тому, что мимолётное увлечение обратится в жгучую страсть?

   – Вы правы! Но неужели же вероломство этого чудовища должно остаться безнаказанным?

   – Для такого наказания у нас имеются два средства, – с улыбкой заметила Екатерина Алексеевна. – Одно в моих руках и состоит в том, чтобы низвергнуть суетные мечты вашего мужа с высот безумно смелого полёта и направить на путь долга, куда, – сердечным тоном добавила она, – в глубине души он никогда не переставал стремиться. Это средство кажется мне самым лучшим и самым разумным. Другое – в вашей власти... Вы можете отомстить мужу, дав голосу страсти заглушить угрызения вашей совести...

   – Никогда, никогда! – воскликнула Чоглокова.

   – Ну, что же, тогда давайте действовать по-моему!.. Подавите своё недовольство! Сохраним тщательно нашу тайну, и я обещаю вам привести вашего мужа к вашим ногам, униженного и раскаявшегося.

   – Благодарю вас, ваше высочество! – воскликнула Чоглокова. – Я благословляю этот час, давший мне такую милостивую покровительницу.

   – Итак, мы союзницы с вами, – произнесла великая княгиня, – а две женщины-союзницы достаточно сильны для того, чтобы противостоять целому свету... Послушайте, какая мысль пришла мне в голову! – задумчиво промолвила она. – Я не верю тому, что вы говорили мне про Салтыкова, но, может быть, это было бы чувствительным наказанием для вашего супруга, если бы он уверился в том, что вы только подозреваете?

   – Да, да, – горячо ответила Чоглокова, – он первый говорил мне об этом, я припоминаю теперь, о, лицемер!

   – Ну, так и оставим его при этом убеждении, – беспечно сказала Екатерина Алексеевна, – а наказание его может ещё увеличиться, если я время от времени буду делать вид, что поощряю Салтыкова; я убеждена, что ничем не рискую при этом.

   – О, ваше величество, молю вас, помучьте его посильнее!.. Пусть его мучается за те жертвы, которые я принесла ему!

   – Прекрасно! – воскликнула великая княгиня. – Всё это будет очень забавно, и мы с вами вызовем на бой весь двор помериться силами в хитрости и ловкости с двумя женщинами. А теперь, – продолжала она, откидываясь на подушки, – нам необходимо собраться с силами; признаюсь вам, что ужасно устала – la nuit porte conseil[2]2
  Утро вечера мудренее (фр.).


[Закрыть].

Великая княгиня в изнеможении опустила голову на подушку.