Текст книги "При дворе императрицы Елизаветы Петровны"

Автор книги: Грегор Самаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 52 страниц)

Глава девятая

Занятые друг другом и балалайкой, Ревентлов и Анна и не заметили, как открылась входная дверь и в комнату вошёл высокого роста мужчина, закутанный в тяжёлую шубу. Он сбросил её услужливо подбежавшему к нему слуге и остался в элегантном камзоле тёмно-коричневого бархата с тонким серебряным шитьём. Вошедшему было лет двадцать шесть – двадцать семь; его белое красивое лицо привлекало свежестью и открытостью, только слегка выпученные, водянисто-голубые глаза и сдержанная улыбка были вызывающе высокомерны.

Евреинов встретил своего нового гостя почтительным поклоном, но, судя по его мине, это посещение вовсе не доставило ему особой радости. Вошедший снисходительно ответил на приветствие хозяина и, не обратив ни малейшего внимания ни на отца Филарета, ни на остальных посетителей, направился к Анне. При виде его девушка тотчас прервала игру и окинула его ледяным взглядом.

– Как я рад, что застаю вас за игрой, прелестная Анна, – обратился гость, – продолжайте, мне давно хотелось послушать вашу игру, но вы ещё ни разу не удостоили меня своим искусством. Прошу же вас, продолжайте, я увижу, как ваши милые ручки приведут в движение эти струны.

Гость хотел было взять руку девушки, но она быстро поднялась с места и холодно спросила по-французски:

   – Что прикажете, сударь?

   – Стакан чаю, – ответил тот, невольно краснея от столь явно выраженного отпора.

Анна тотчас подошла к буфетной стойке, налила стакан чаю и передала его половому, а сама отошла к столику, за которым сидели отец Филарет и Потёмкин. Старый монах уже успел покончить с селянкой и теперь то и дело бросал гневные взгляды в сторону вновь прибывшего иностранца. Последний полуобернулся к Ревентлову и, как бы желая завязать разговор и оказать тем большую честь голштинцу, заметил:

   – Эта крошка – большая упрямица... Но она премилая, и, должно быть, очень приятно приручить эту дикарку.

Кровь бросилась в лицо молодого голштинца; он ответил лишь мрачным, почти угрожающим взглядом и, демонстративно полуотвернувшись, откинулся на своей скамейке.

   – Снова проклятый еретик, – вздохнул отец Филарет, обращаясь к Евреинову. – Почему вы не вышвырнете их – как того, так и другого?.. Пусть себе живут по-своему на другой половине дома... но что им надо здесь, среди нас, православных?..

Мужики стали бросать мрачные взгляды в сторону иностранцев. Анна, подошедшая к столику монаха, почтительно склоняясь, твёрдо и решительно сказала:

   – Тот немец, достопочтенный отец Филарет, скромен и заслуживает гостеприимства. Зато вот другой, англичанин... Лучше было бы, если бы он держался подальше от нас...

   – Он посольский человек, достопочтенный батюшка, – сказал Евреинов, отвечая на вопросительный взгляд монаха, – я не могу указать ему на дверь, так как наша всемилостивейшая матушка-государыня желает, чтобы всем иностранным послам оказывали полное почтение... С некоторых пор он стал часто бывать здесь, якобы ознакомиться с нашими обычаями, при этом ведёт себя заносчиво и высокомерно; дочь же жалуется на его непристойные речи, и обращается он с ней, как с простой служанкой.

   – Достаточно позорно, что приходится сносить подобное, – нахмурившись, заметил отец Филарет и продолжал как бы про себя, но громко, так что слышали все: – Но я боюсь, что будущее станет ещё позорнее. Наша государыня – да продлит Господь дни её жизни! – всё-таки верная дщерь нашей православной Церкви, но кто знает, что будет после неё.

Он озабоченно покачал головою и запил своё неудовольствие на плохое настоящее и ещё более зловещее будущее кружкой квасу, осушив одним духом, но внимательный хозяин тотчас же поспешил снова наполнить её.

Несмотря на то что англичанин не понял ни слова из того, что говорилось за столиком монаха, он всё же заметил по взглядам присутствовавших, что они заняты его особой; выражение лица его стало ещё более вызывающим, и он с насмешливой улыбкой продолжал прихлёбывать свой чай.

Лицо молодого Потёмкина окрасилось гневным румянцем. Его глаза метали молнии, однако он сдерживался, со вздохом скользя взором по своей монашеской рясе.

– Но тем не менее нам не следует портить этот вечер, – сказал отец Филарет, осушая и другую кружку кваса. – Я приехал сюда, чтобы побыть в миру, на людях, и вовсе не желаю обращать внимание на этого еретика. Спой нам что-нибудь, Анна Михайловна! Ты ведь знаешь песню про грозного царя-батюшку Ивана Васильевича, прогнавшего чужаков из Литовской земли и отогнавшего их от границ русских. Спой нам эту песню! Она порадует нас всех, а я в сердце своём помолю Господа Бога послать святой Руси ещё одного такого Ивана Грозного.

Монах, приготовившись слушать, наполнил свою тарелку только что принесённым с кухни кушаньем, а Анна достала с полки балалайку и начала одну из тех старых русских песен, которые воспевают дела царя Иоанна Грозного. Все присутствовавшие прислушивались к её сильному полному голосу и с воодушевлением присоединились к припеву, которому вторил своим громоподобным басом и отец Филарет.

При звуках этой песни лицо Потёмкина загорелось ярким пламенем и в его глазах заблистала такая отвага, как будто на нём вместо чёрного подрясника были надеты блестящие доспехи и он готов был вскочить на коня и последовать за великим царём на границы России, чтобы биться с неприятелем.

Анна кончила песню и направилась на своё место за буфетную стойку. Когда она проходила мимо англичанина, кричавшего «браво» и громко аплодировавшего, тот вдруг поднялся со стула, обнял её и, быстро притянув к себе, хотел поцеловать. Девушка громко вскрикнула и стала отбиваться. Англичанин насмешливо улыбался, но не выпускал её; однако при виде этой сцены молодой послушник и Ревентлов вскочили и бросились к девушке. Потёмкин с силою оттолкнул англичанина, а Ревентлов грозно встал между ним и девушкой.

Отец Филарет поднялся из-за стола и, протянув свою широкую длань, бросил проклятие по адресу еретика-чужеземца. Крестьяне стали угрожающе наступать на него. Англичанин схватился за шпагу. Ещё миг, и произошла бы печальная развязка.

Но в этот момент Евреинов подскочил к крестьянам и громко крикнул:

   – Стойте, ни с места, не нарушайте прав гостеприимства в моём доме! Этот англичанин находится под моей защитой, а за оскорбление моей дочери он должен рассчитаться только со мною!

Крестьяне нерешительно переступили с ноги на ногу и вопросительно смотрели на отца Филарета.

   – Оставьте мой дом, сударь, в противном случае я не ручаюсь за вашу неприкосновенность, – на ломаном английском языке сказал Евреинов.

   – Глупый народ! – воскликнул англичанин, всё ещё не выпуская из руки шпаги. – В этой стране считается преступлением ухаживать за хорошенькой прислужницей?

   – Вы нарушили права гостеприимства, оскорбив мою дочь, – ответил Евреинов, – и я настоятельно советую вам не преступать меры...

   – Ступайте вон, сударь! – воскликнул по-французски Потёмкин. – Если вы промедлите хотя секунду, вас разорвут в клочки... Ступайте вон! – ещё громче повторил он, указывая на дверь, и его взор был так повелителен, что англичанин струсил и стал отступать к двери.

Когда последняя уже захлопнулась за англичанином, Ревентлов быстро схватил свою шляпу и бросился вслед за англичанином.

   – Ради Бога, остановите его, – воскликнула Анна, – произойдёт несчастье.

   – Пусть убирается! – раздался в ответ густой бас отца Филарета. – Благо нам, когда мы отделываемся от еретиков, а ещё Лучше, если они сами тузят друг друга.

Он сел за свой стол и снова всецело обратил своё внимание на кушанья.

   – Отец, заклинаю, догони его, предотврати несчастье! – продолжала молить девушка.

   – Я и сам хотел... – отозвался Евреинов. – Он тебя защитил... С моей стороны будет очень дурно, если я не предотвращу этой схватки.

Он надел шубу, приказал одному из половых взять шубу англичанина, и они вышли из комнаты.

Потёмкин мрачный, с поникшей головой возвратился на своё место.

«У немца есть шпага, – глухо рассуждал он про себя, – он может поднять руку, чтобы наказать нахала, я же ношу рясу, она отнимает у меня право действовать оружием и бросает меня в разряд женщин и рабов, в то время как мужчина за честь сражается».

Он залпом осушил стакан водки, мрачно скрестил на груди руки и с пылающим лбом и тяжело вздымающейся грудью стал прислушиваться, не раздастся ли какой шум за дверью.

Глава десятая

Ревентлов быстро догнал англичанина, тот уже выходил из ворот на улицу. На Неве ещё царило оживление. Многочисленные пешеходы с изумлением смотрели на двоих молодых людей, поспешно выбежавших со двора гостиницы без шуб, в одних лёгких камзолах. Но кровь кипела в обоих, и они не замечали холода.

Ревентлов положил руку на плечо англичанина и с той резкой вежливостью, тон которой отлично понятен для светских людей, сказал по-французски:

   – Прошу вас остановиться, так как мне необходимо переговорить с вами.

Англичанин остановился, еле кивнул и тем же тоном ответил:

   – Я тотчас к вашим услугам, как только буду иметь честь знать, с кем предстоит мне говорить в столь необычное время и после столь необычной сцены; считаю долгом заметить вам, что в моём отечестве принято с весьма большою осмотрительностью выбирать себе общество.

   – Я барон Ревентлов из Голштинии, недавно состоял офицером на службе у его величества короля прусского, – сказал молодой немец.

Англичанин поклонился ещё раз, несколько вежливее, и всё с той же насмешливой улыбкой ответил:

   – Я мистер Драйер, секретарь при посольстве его величества короля великобританского.

Ревентлов так же вежливо и так же высокомерно поклонился и продолжил:

   – Следовательно, ничто не мешает нашему разговору, так как мы оба теперь знаем, что находимся в хорошем обществе, насколько это обусловлено, конечно, именем и положением, – со значением добавил он. – Итак, я позволю себе начать наш разговор заявлением, что нахожу ваше поведение по отношению к дочери господина Евреинова не соответствующим тем рыцарским обязанностям, которые возлагают на вас ваше имя и ваше положение при одном из лучших дворов Европы.

   – А в ответ на ваше заявление должен заметить, что не привык получать от кого бы то ни было указания относительно своего поведения, хотя мне и вполне понятно, что вы, может быть, гораздо охотнее сами получили бы поцелуй этой красоточки... Но что же делать, я первый открыл этот маленький подснежник и никому не уступлю права сорвать его.

   – Я нахожу вполне естественным, что вы никому не позволите делать вам указания относительно вашего поведения, тем не менее вам не удастся уклониться от обязанности дать отчёт в нём. И я требую от вас этого отчёта, причём вместе с тем заявляю, что считаю малодушием, недостойным кавалера, бесстыдно приближаться к девушке вопреки её личному желанию.

   – Ого, это сильно сказано! – воскликнул Драйер. – Кажется, и в самом деле наш разговор будет недолгим.

   – Это вполне согласуется с моими желаниями, – ответил Ревентлов, – всё, что нам остаётся сказать друг другу, решат наши секунданты... Прошу вас указать вашу квартиру. Что касается меня, то я проживаю здесь, в гостинице Евреинова.

Разговаривая таким образом, они дошли до следующей по берегу Невы улицы; вдоль неё тянулась огромная незастроенная площадь и своим белоснежным покровом сливалась с довольно отдалёнными зданиями. Огромные поленницы дров и кучи камня обрисовывались тёмными силуэтами на блестящем снегу.

   – К чему свидетели, к чему проволочки? – воскликнул Драйер. – Здесь вполне достаточно места, чтобы довести до конца наш интересный разговор... Мне и самому не терпится дать тот отчёт, которого заслуживает ваше непрошеное вмешательство в мои дела.

   – Я вполне придерживаюсь вашего мнения, – ответил Ревентлов, – мне тоже хочется как можно скорее прочесть вам лекцию о долге дворянина.

Не говоря ни слова более, оба молодых человека тотчас же свернули с улицы и зашагали по снежному ковру пустыря. Спустя несколько минут они очутились перед огромной кладкой балок, которая, будучи покрыта снегом, казалось, представляла собою блестящую белую стену.

Драйер замедлил шаги и зашёл за эти балки, так что они прикрыли его со стороны улицы.

   – Я думаю, это место вполне подходит, и потому поспешим покончить наше дело, – сказал он, после чего вытащил свою шпагу, клинок которой блеснул в темноте ночи.

В тот же миг и Ревентлов обнажил своё оружие.

Молодые люди раскланялись и скрестили шпаги. У Драйера была железная рука и столь же крепкая, как и ловкая, кисть. Как змея блистал клинок его шпаги, нанося уверенные и строго рассчитанные удары. Все они были направлены в левую сторону груди и свидетельствовали о серьёзном намерении привести молодого голштинца к долгому молчанию.

Ревентлов был менее ловок в искусстве владеть шпагой; в Германии уже и тогда фехтование являлось менее необходимой, чем в Англии и Франции, потребностью воспитанного кавалера. Если бы он вздумал сражаться по всем правилам искусства, то, вероятно, уже после первого удара лежал бы распростёртым на земле. Но, видя уверенность и ловкость противника, он оставил все правила фехтовального искусства и ограничивался только тем, что зорко следил за выпадами противника и изо всех сил отбивал удары клинка его шпаги. Конечно, подобная игра не могла быть продолжительной, рано или поздно ловкость и искусство должны были одержать победу над физической силой. Достаточно было мига невнимания, чтобы правильно и уверенно привести остриё шпаги англичанина к желанной для него цели. Ревентлов знал это; он понял, что только его собственное нападение может спасти его, и, улучив момент, когда Драйер с бешеным взором готовился к новому выпаду, с такою силой ударил по шпаге противника, что её остриё глубоко вонзилось в снег. В тот же миг он сделал выпад и проткнул руку Драйера пониже плеча, так что остриё шпаги прошло насквозь и выступило с другой стороны.

   – О, чёрт возьми, – воскликнул Драйер, и его рука беспомощно повисла вдоль тела, – удар был неправильный, но оказался удачным. Я не могу более держать шпагу, на сегодня нам придётся прекратить нашу беседу, но я готов возобновить её, как только заживёт эта дырка в моём теле.

Однако рана, которой англичанин придавал так мало значения, по-видимому, была много серьёзнее, чем он думал; из-под рукава забил поток алой крови и окрасил белоснежную пелену. Сильная бледность, покрывшая лицо англичанина, указывала на то, что силы покидают его.

Ревентлов подошёл к нему и сказал:

   – Разумеется, я, со своей стороны, всегда охотно буду к вашим услугам, чтобы окончить то, что нам не удалось довести до конца сегодня; но теперь нужно подумать о том, как доставить вас на вашу квартиру, чтобы вы могли обрести необходимые покой и уход. В состоянии ли вы, опираясь на мою руку, дойти до улицы? Там мы найдём сани, которые отвезут вас домой.

   – Проклятое кровопускание в самом деле причиняет мне боль, – ответил Драйер, – да к тому же теперь я ощущаю адский холод... Но до улицы я всё же дойду, ведь только это нам и остаётся.

Англичанин взял под руку своего противника, и Ревентлов, заботливо поддерживая его, повёл мимо груды балок по направлению к улице. По ней всё ещё двигались пешеходы и сани с характерным поскрипываньем полозьев. Молодые люди, за несколько минут пред тем шедшие тою же дорогою с ярою ненавистью друг к другу, возвращались теперь рука об руку. Шаги англичанина становились всё неувереннее, и Ревентлов прилагал все свои усилия к тому, чтобы тому было легче идти. Кровь, сочившаяся из руки Драйера, оставляла зловещий кровавый след на белой пелене снега, на которой двумя резкими силуэтами выделялись их тёмные фигуры.

Однако не успели они проделать и половину пути, как из группы людей, собравшихся на берегу Невы, отделились два человека и бросились им навстречу. Это были Евреинов и половой. Из беглых расспросов хозяин гостиницы узнал, что двое молодых людей без шуб, взволнованные и возбуждённые, разговаривая на чуждом наречии, поспешно направились в сторону пустыря. Евреинов ещё нерешительно раздумывал, в каком направлении идти, чтобы отыскать молодых людей и помешать дуэли, в которой он нисколько не сомневался, как половой вдруг вскрикнул:

   – Да вот, смотрите, они возвращаются... Один из них ведёт другого!

Евреинов поспешил навстречу. Он вскоре с ужасом заметил неуверенные шаги англичанина и кровавый след на снегу.

   – Боже мой... что случилось? – воскликнул он. – Какая неосторожность! Вы дрались здесь, на улице? Едва ли можно будет скрыть это, а наша государыня неумолимо строга ко всем дуэлям, – продолжал он и, накинув принесённую шубу на плечи Драйера, добавил: – Вот ваша шуба, закутайтесь в неё, по крайней мере не заметят того, что вы ранены... Эта злосчастная кровь выдаёт вас с головой.

Он взял раненую руку англичанина и перевязал её носовым платком так, чтобы хотя на некоторое время удержать кровотечение, а затем велел слуге бежать на улицу и привести сани, чтобы доставить раненого к себе в гостиницу.

   – Соберитесь с силами и шагайте возможно быстрее и увереннее, – сказал он, подхватив англичанина с другой стороны, – бодритесь, пока мы не усадим вас в сани.

Англичанин кивнул, и все трое зашагали по направлению улицы. Там их уже ожидал половой с санями. Между тем толпа любопытных всё увеличивалась и увеличивалась, заинтересованная таинственностью приключения.

Евреинов быстро усадил англичанина в сани и приказал кучеру ехать в его гостиницу. Оттуда он надеялся, избегнув взоров любопытных, незаметно отправить раненого на его квартиру. Однако прежде чем лошадь, окружённая толпою, успела тронуться с места, к ним приблизился быстрым воинским шагом патруль из десяти полицейских, в треуголках и с короткими широкими тесаками поверх тёмных, отороченных мехом кафтанов. Начальник патруля схватил лошадь под уздцы и строго спросил:

   – Что здесь такое? Именем императрицы приказываю вам остановиться! Что здесь случилось? Почему вы столпились здесь?

Евреинов молчал. Он не посмел скомпрометировать себя неправдой, которая легко могла быть открыта. Окружающие начали сбивчивый рассказ о том, что они видели и слышали; из их слов полицейскому стало лишь ясно, что два иностранца крайне необычным образом удалились с улицы и одного из них привели назад слабым и шатающимся из стороны в сторону.

   – Кто вы? – обратился к ним полицейский по-русски, но ни Ревентлов, ни Драйер не ответили на вопрос.

Евреинов выступил из толпы и, почтительно поклонившись полицейскому, сказал:

   – Этот господин – немец, проживающий у меня в доме, а вот тот, что в санях, принадлежит к английскому посольству. Я случайно встретил их здесь. Англичанин, должно быть, слегка подвыпил, так как мой гость вёл его под руку и отыскивал сани, чтобы отвезти его домой... Дальше мне ничего не известно; пусть они едут скорее, им невмоготу наш мороз, – коротко прибавил он.

Полицейский из уважения к иностранному посольству уже хотел отпустить сани, но в этот самый момент Драйер, ещё больше побледнев, закрыл глаза и с болезненным стоном откинулся на низкую спинку саней. При этом движении шуба на нём распахнулась и свет фонаря на санях упал на окровавленный платок, стягивавший его раненую руку, и на залитое кровью платье.

   – А это что? – воскликнул полицейский. – Это уже не походит на опьянение. О грабеже или убийстве здесь тоже не может быть и речи, так как они вместе возвратились на улицу. Следовательно, произошла дуэль... Эти иностранцы, по-видимому, полагают, что они явились сюда, чтобы нарушать указы нашей всемилостивейшей государыни императрицы и насмехаться над ними... Но им покажут, что в России не потерпят никого, кто не относится с должным уважением к её законам, и умеют карать чужеземных злодеев... Пусть оба следуют за мною, я не могу вести здесь дальнейшее расследование.

Драйер всё ещё почти без сознания полулежал в санях. Ревентлов, конечно, ничего не понял из слов полицейского; но, судя по минам и жестам окружающих, сообразил, что дело принимает неблагоприятный для него и опасный оборот. Однако его взгляд был холоден и горд.

   – Подумайте хорошенько, – сказал Евреинов, обращаясь к полицейскому, – ведь тот господин принадлежит к английскому посольству, а этот, как мне известно, – подданный его высочества великого князя, из его герцогства Голштинского.

Полицейский поколебался было – ходатайство Евреинова и приводимые им доводы, по-видимому, не остались без воздействия на него; но, с другой стороны, ввиду столь многих свидетелей происшествия, он не считал возможным выказать снисходительность, которая могла повлечь за собою роковые последствия для него. Он лишь пожал плечами и сказал Евреинову:

   – Я не могу ничего поделать, пусть высшее начальство выскажет своё решение и сделает то, что считает законным... Садись в сани, – приказал он одному из своей команды, – и отвези раненого в дом английского посольства! Если там подтвердят тебе, что он принадлежит к посольству, ты выдашь его и узнаешь, как его фамилия.

Полицейский тотчас же вскочил в сани, и они стрелою понеслись по Невской першпективе. Затем начальник патруля остановил ещё одни сани, случайно проезжавшие мимо места происшествия, и приказал Ревентлову сесть в них.

   – Нечего делать, вам придётся следовать за ним, – сказал Евреинов молодому дворянину по-немецки. – Вам не сделают ничего дурного; ведь одна ночь заключения быстро минует, а завтра же утром ваш друг может походатайствовать у великого князя об освобождении.

Ревентлов понял, что всякое сопротивление и дальнейшие препирательства бесполезны; кроме того, мороз давал себя знать, так что у него было единственное желание – как можно скорее попасть под кров. Он сел, начальник патруля поместился рядом с ним, и лёгкие сани покатились по берегу; затем они спустились на ледяную гладь реки и заскользили с удвоенной скоростью. Несколько минут спустя, при свете мерцающих звёзд, Ревентлов увидел мрачные стены. Они обогнули один из вдающихся в реку бастионов Петропавловской крепости, свернули на маленький канал и остановились перед боковыми воротами; полицейский сержант обменялся двумя-тремя словами с часовым, и ворота распахнулись перед ними.

Ревентлов и его провожатый очутились на небольшом дворике, окружённом со всех сторон высокими каменными стенами; оттуда они прошли в караулку. В огромной комнате они нашли несколько преображенцев в зелёных мундирах; некоторые из них растянулись на нарах, а другие курили и довольно громко разговаривали друг с другом. Вторая комната была убрана уже со сравнительным комфортом. Перед большим столом стоял мягкий, удобный, обитый кожей диван, вдоль стены расставлены стулья. В деревянном канделябре были зажжены три восковые свечи. За столом сидел молодой офицер, лет двадцати, командовавший караулом.

Лицо его говорило о благородном воспитании и было почти красиво – мягкой славянской красотой. Он склонился над книгой и только при шуме открывшейся двери быстро выпрямился и изумлённо взглянул на вошедших.

Вид Ревентлова произвёл на офицера благоприятное впечатление. Он вежливо приветствовал голштинца и стал выслушивать рапорт полицейского сержанта. Затем он надел гренадерку, прицепил шпагу, лежавшую возле него на столе, и, обращаясь к Ревентлову, сказал по-французски:

   – Вас обвиняют в том, что в общественном месте, на улице, вы дрались на дуэли с секретарём английского посольства и тем нарушили приказ её величества нашей всемилостивейшей государыни императрицы.

   – Я не отрицаю этого и жду, чтобы со мною поступили согласно законам страны, – ответил Ревентлов, – но вместе с тем я надеюсь, что в обращении со мною будет принято во внимание моё положение. Я барон Ревентлов из Голштинии и явился сюда на службу к его императорскому высочеству великому князю Петру Фёдоровичу, моему всемилостивейшему герцогу.

   – Я поручик её величества Преображенского полка Пассек, – самым учтивым тоном ответил офицер, – в мои обязанности входит завтра доложить о вашем деле коменданту... Вы можете быть вполне уверены, что я сделаю всё, что в моей власти, чтобы ваше пребывание здесь было сносно, насколько возможно. Законы о дуэлях, конечно, суровы, но, может быть, – а этого я искренне желаю вам, – будет принято во внимание то, что вы иностранец и подданный великого князя.

Офицер открыл дверь в соседнюю комнату и пропустил Ревентлова. В ней не было другого выхода, и единственное окно было закрыто тяжёлой железной решёткой; однако эта комната служила местом предварительного заключения для лиц привилегированного сословия и в ней были широкий удобный диван, обитый кожей, стол, несколько стульев и нарядный умывальник.

Поручик Пассек отпустил полицейского сержанта и, слегка пожимая плечами, сказал:

   – Вот и всё, что я могу предложить вам! Но, между прочим, смею уверить вас, что эту камеру занимало очень много весьма важных особ, у которых было больше, чем у вас, оснований беспокоиться за будущее.

   – В настоящую минуту я слишком устал, чтобы заставлять себя беспокоиться, и счастлив, что эта неприятная история даёт мне возможность свести столь приятное знакомство.

Пассек вежливо поблагодарил, вышел и спустя несколько минут вернулся в сопровождении солдата. Последний внёс тарелку с хлебом и маслом и поставил на стол стакан сбитня, поручик же вернулся с шубой в руках и предупредительно разостлал её на диване.

   – Вот, подкрепитесь слегка, чем Бог послал, – предложил он Ревентлову, – а эта шуба пригодится вам, чтобы согреться. Я с удовольствием разделил бы с вами компанию, но это противоречит служебному уставу.

Молодые люди обменялись вежливым поклоном, и караульный офицер вышел. Ревентлов съел ломоть хлеба с маслом, напился сбитня и, закутавшись в шубу, заснул таким крепким сном, на какой способна лишь счастливая молодость.