Текст книги "При дворе императрицы Елизаветы Петровны"

Автор книги: Грегор Самаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 52 страниц)

Глава двадцать восьмая

По уходе Чоглоковой великая княгиня несколько минут лежала неподвижно, её большие, прекрасные глаза, несмотря на усталость, горели удивительно ярко и были с глубокою задумчивостью устремлены на двуглавого орла – российский герб, вышитый на балдахине кровати.

– Итак, – тихо промолвила она, – люди своими неприязненными взорами уже усмотрели в моём сердце то, что ещё не совсем ясно и мне самой! А они уже готовы из этих бесплотных нитей сковать для меня тяжкие цепи и страшное оружие, чтобы уничтожить меня. Одна ко счастье за меня! Пусть унижают меня, сколько им хочется, пусть оттесняют меня, пусть покои великой княгини обратят в темницу, из которой додумаются изгнать даже свободу мыслить и биться моему сердцу! Счастье придёт ко мне и в эту позорную темницу! Как к Цезарю! Лично я не хочу быть меньше Цезаря; как он, я хочу верить в счастье – и как его оно вознесло на вершину Капитолия, так и меня оно возведёт на престол, славу и блеск которого я отчётливо вижу перед собою, назло окружающему меня коварству и злобе. Теперь игра в моих руках. Эти Чоглоковы мои, между тем как враги считают их своим послушным орудием; в моей власти делать то, что я хочу, в то время как они считают меня обезоруженной и беспомощной, опутанной их же сетями. От меня одной зависит дать или не дать воли и моему мятежному сердцу – дать ему то, чего оно было лишено до сих пор. О, как это было бы прекрасно!

Румянец залил бледные щёки, ярче окрасились пурпуром влажные губы, темнее стал взор, и несколько мгновений она в сладкой истоме лежала неподвижно.

Но затем быстро приподнялась и провела рукой по лбу, словно отгоняя докучные мысли.

   – Да, это было бы прекрасно, – уже более спокойно и с прояснившимся взором произнесла она. – Но ведь и прохладный грот, украшенный душистыми розами, у подножия высокой горы также манит к себе путника. Однако кто хочет достигнуть вершины, не должен прохлаждаться в его живительной сени, не должен забывать о предстоящем ему тяжком пути. Кто требует от судьбы, чтобы она возвела его на высоту, куда редко вступает нога простого смертного, от того и судьба, в свою очередь, требует отречения от всего, требует одиночества.

Несколько времени Екатерина сидела замерев; казалось, в ней происходила тяжёлая борьба.

Затем она снова тихо зашептала, словно боясь высказать вслух свои мысли:

   – Но разве мне нельзя соединить то, чего требует мой смелый ум, с тем, к чему стремится моё мятежное сердце? Разве тот, к кому стремится всё моё существо, не может быть моим помощником на том пути?

И она сомлела в сладком забытьи. Но тут же тряхнула головкой, так что локоны рассыпались по плечам.

   – Нет, нет!.. Может ли найтись мне спутник на том пути? Найдётся ли друг, который смог бы сохранить мою тайну? Наконец, останется ли он преданным и скромным другом? Не захочет ли он стать господином над той, которая была настолько слаба, что не могла устоять перед ним? А не то опьянит пылкой страстью и бросит, измученную, обессиленную, на горькое похмелье. Императрица может любить и счастливить, а бедная великая княгиня вместе с любовью должна отдать и свою свободу, и свою будущность. Есть ли возможность, опираясь на руку подданного, занять место, определённое супруге императора? И ещё вернее, ещё неоспоримее – место матери императора!.. Нет и нет! – твёрдо и гордо воскликнула она. – Разум и воля должны оставаться свободными и ясными, а желания нетерпеливого сердца не иметь власти надо мной!

Екатерина Алексеевна вполне овладела собою; даже следы утомления исчезли с лица.

   – Ах, Боже мой, в своей рассеянности я и забыла даже о послании Цейтца, а оно, несомненно, весьма важно, так как он не думает о пустяках и не обращает внимания на придворные интриги.

Она взяла со стола книгу, принесённую ей по поручению личного секретаря супруга, и раскрыла её. На первой, белой, странице карандашом, один под другим, было написано несколько рядов цифр, в форме сложения, как будто кто-то случайно сводил здесь счёты. Великая княгиня разделила все числа, начиная снизу, на две цифры и по ним отыскала нужные ей страницы, а затем таким же порядком слова и буквы. Найденные таким образом слова она вписала в маленькую записную книжку, которая постоянно лежала у неё на ночном столике и в которую она заносила подчас внезапно являвшиеся мысли.

«Голштинское герцогство решено продать Дании, – прочитала она, – действуйте против этого. Брокдорф опасен; надо всеми силами помешать ему приобрести даже малейшее влияние».

   – Голштиния должна отойти к Дании! – задумчиво произнесла Екатерина, вырывая листок из книжки и сжигая его на свечке. – Действительно, это было бы большим несчастьем. Это отняло бы у великого князя последний шанс его обманчивой самостоятельности и лишило бы уважения, с которым приходится обращаться теперь к нему, как к германскому государю. Не понимаю, как Цейтц не замечает в этих притязаниях опасности! Единственная самостоятельная черта в характере великого князя – это любовь к своему герцогству и гордость своим значением самостоятельного государя. Не понимаю я тоже, почему Цейтц предостерегает меня от этого Брокдорфа, который кажется в достаточной степени смешным и едва ли в состоянии приобрести какое бы то ни было влияние! Ну, всё равно, буду глядеть в оба; Цейтц предостерегает не без причины, и я верю в его прозорливость.

Громкий собачий вой раздался в ночной тишине и прервёт размышления великой княгини. Она испуганно вздрогнула, но затем полуболезненная, полупрезрительная усмешка мелькнула на её устах.

«Это мой муж, – пожала она плечами. – Нашёл время дрессировать собак, тогда как я мечтаю о будущем величии и власти и подавляю в себе желания горячего сердца!»

Собачий вой повторился с удвоенной силой, а вместе с тем послышался голос великого князя. Потом на некоторое время всё стихло, и Екатерина подумала, что муж отправился спать и ничто уже не нарушит её сна, как вдруг двери спальни распахнулись и быстрыми шагами вошёл Пётр Фёдорович. Чёрный венецианский камзол и плащ он снял, волосы были растрёпаны, рубашка расстёгнута; его шаги были ещё неуверенны, но глаза смотрели яснее, чем раньше, и лицо слегка побледнело. В руках у него была ремённая плеть, которой он учил свою собаку, когда она не понимала приказаний.

   – Что за бестолковое животное этот Тамерлан! – недовольно воскликнул он. – Я попрошу тётушку сослать его в Сибирь; пусть он замёрзнет там в снежной пустыне и подохнет с голоду!..

Екатерина Алексеевна посмотрела на него, спокойно улыбаясь, с примесью сострадания, и сказала мягким голосом, словно такой предмет разговора был самым естественным в эту ночную пору:

   – Может быть, Тамерлан потому и не понимает, что вы бьёте его: благородных животных надо дрессировать лаской – строгость отталкивает их и делает упрямыми; подчас то же самое бывает и с людьми, – добавила она со вздохом, – хотя у них сохранилось меньше хороших свойств, чем у животных... Я готова держать пари, что сейчас же заставлю вашу собаку проделать всё, что вы требуете, если вы дадите обещание не показывать ей плётки, пока я буду заниматься с нею.

   – Хорошо, – воскликнул великий князь, – принимаю пари, и, если вы добьётесь того, о чём вы говорите, я буду считать вас умнейшей женщиной на свете. Но, – продолжал он, в то время как великая княгиня с лёгким вздохом пожала плечами, – сначала у меня есть один приятный сюрприз, из-за него я и пришёл к вам; я не могу пережить его один, мне необходимо общество. А так как я не мог никого найти, не перебудив всего дворца...

   – То вы разыскали свою жену, – прервала его Екатерина Алексеевна с добродушной усмешкой, сквозь которую просвечивала некоторая горечь. – Прекрасно! – весело продолжала она. – Я, как послушная жена, готова разделить ваше общество и горю желанием узнать, в чём состоит эта приятная новость.

   – Сейчас вы узнаете это, – сказал великий князь, смотря на дверь, оставленную им открытой. – Между прочим, вы не правы, браня мою плётку, я не только собак воспитываю ею, это такой инструмент, в употреблении которого можно дойти до большого совершенства. Бурке научил меня щёлкать ею, и посмотрите, как это у меня ловко выходит.

Он пошёл в противоположный угол комнаты и принялся плетью описывать в воздухе круги, причём конец её громко щёлкал и не раз почти касался кровати великой княгини.

Екатерина Алексеевна отодвинулась ближе к стене и со смехом воскликнула:

   – Ну, это, может быть, очень искусно и забавно, я удивляюсь вашей ловкости, но мне кажется, что эти упражнения больше подходят к конюшне или к манежу, чем к дамской спальне.

Великий князь сделал вид, что не расслышал последних слов; он хотел показать ещё какой-то хитрый фокус, но не рассчитал движения, и конец плётки со свистом впился ему в щёку.

С криком боли он отбросил от себя плётку и схватился рукою за щёку, по которой текли капли крови.

   – Какая дурацкая игрушка! – воскликнул он тоном капризного ребёнка. – Я верно пустил плётку, а она тем не менее угодила в меня самого. Ах, как больно!

   – Ваша плётка была очень галантна, – сказала великая княгиня, – она находилась очень близко от моего лица и всё-таки побоялась задеть даму.

   – Ой, как мне больно, – жаловался тем временем великий князь, – а вы смеётесь, когда я страдаю. Да что боль, – вдруг воскликнул он, словно вспомнив что-то ужасное и широко раскрыв от испуга глаза, – боль – это пустяки, но, Господи, у меня на лице заметят эту рану, императрица увидит её, станет расспрашивать, допытываться, откуда она, и в конце концов заявит, что игра плёткой – неподходящее занятие для меня. Ведь у неё удивительно своеобразные взгляды. А что же мне делать, когда все другие занятия запрещены мне? Императрица будет сердиться, сделает сцену... О, это уже большое несчастье!

Он подошёл к туалету и, печально качая головой, смотрел на себя в зеркало, носовым платком вытирая со щеки кровь.

   – Я помогу вашему горю, – заявила Екатерина Алексеевна, – мне помнится, что у меня есть средство, которое мне с год назад дал Бургав, чтобы заживить ранку на плече.

   – Вы хотите помочь мне? – воскликнул великий князь. – Вы можете сделать этот шрам незаметным, так что государыня не увидит его и ничего не спросит? О, как вы добры, как я буду благодарен вам! Господи, насколько неправы были те, кто говорил мне, что вы враждебно относитесь ко мне, хотите оттереть меня на задний план, очернить меня перед императрицей!..

   – Кто это говорил вам? – настораживаясь и испытующе глядя на супруга, строго спросила Екатерина Алексеевна.

Пётр Фёдорович смутился и тихо ответил:

   – Я сейчас не могу точно припомнить, кто это был; ведь вам известно, при дворе все интригуют, все лгут. Но оставим это! Давайте попробуем избавиться от этого проклятого шрама. Едва ли это удастся нам: рана болит чертовски!

   – Удастся наверное, – сказала Екатерина Алексеевна. – Но смотрите, если я вылечу вас, помните своё обещание не слушать больше никаких сплетен. Как я могу враждебно относиться к вам, чернить вас перед императрицей? Кто я здесь, как не ваша жена?

   – Да, да, это – правда, – ответил великий князь. – Но где же ваше лекарство? – снова вернулся он к предмету своего беспокойства.

   – Откройте, пожалуйста, ящик моего туалета, направо. Вот так! Теперь достаньте маленькую баночку китайского фарфора, а рядом серебряную чашечку с пудрой и поставьте сюда на стол.

Пётр Фёдорович послушно исполнил приказание супруги.

   – Теперь нагнитесь немного, – продолжала великая княгиня, – мне надо достать рукой до вашего лица.

Пётр Фёдорович снова беспрекословно повиновался.

Великая княгиня открыла крошечную фарфоровую баночку, взяла на кончик розового пальца немного душистой мази и осторожно помазала ею ранку. Кровотечение скоро остановилось, и сама ранка мало-помалу заполнилась беловатой массой, так что уже через некоторое время ничего не было заметно, кроме жирного следа мази.

После этого Екатерина Алексеевна опустила кончик носового платка в рисовую пудру и тихонечко присыпала ею ранку. Спустя немного времени жирный след мази пропал, и на лице великого князя трудно было бы увидеть следы недавней ранки.

   – Так, доверие к искусству Бургава и к моей ловкости не обмануло меня! – сказала ока, после чего сняла со стены висевшее над кроватью маленькое ручное зеркало в серебряной оправе и подала его великому князю.

   – Действительно! – воскликнул восхищенный Пётр Фёдорович. – Вы правы, ничего не заметно, императрица ничего не увидит, не будет никаких следов. Как хорошо с вашей стороны, что вы так помогли мне! Я очень благодарен вам и никогда не забуду этого.

Он взял руку супруги и поцеловал её. Склонясь к ней, он, казалось, впервые заметил, как эта рука, с таким искусством лечившая его рану, была необыкновенно нежна и мала.

Тогда он запечатлел на ней второй поцелуй – и яркая краска залила лицо великой княгини, а глаза загорелись страстью.

В этот момент, несмотря на позднее время, в дверь вошёл Бурке в своей обычной форме сержанта. Обеими руками он нёс большое блюдо, доверху наполненное открытыми устрицами и обложенное кусками лимона.

При звуке его шагов великий князь вскочил на ноги, а камердинер остановился в изумлении на пороге, увидя своего господина на коленях перед кроватью великой княгини, покрывающего поцелуями её руки.

   – А вот и сюрприз! – воскликнул Пётр Фёдорович. – Устрицы из Голштинии, из моего родового герцогства. Они привезены этой ночью с чудных белых берегов моей родины, которой я так давно не видал. Я сейчас же велел Бурке подать их наверх, раскупорить бочонок, открыть устрицы и принести сюда, чтобы мы могли вместе покушать их.

   – Вы сделали это потому, что у вас не нашлось другого общества, – с улыбкой перебила его Екатерина Алексеевна.

   – Нет, нет, – воскликнул великий князь, – я очень рад, что велел подать их сюда! Такая умная, славная жена, как вы, несомненно, заслуживает того, чтобы мы вместе отведали привет с моей милой родины. Бурке, сюда! – приказал он. – Принеси сюда стол! На этих крошечных столиках нашим прекрасным устрицам нет места. Дай покамест блюдо мне, да поскорей шевелись, чтобы они не сделались тёплыми!

Он взял из рук камердинера блюдо, с восхищением посматривая на жирные желтоватые устрицы.

Бурке вернулся с довольно большим столом и поставил его перед постелью великой княгини. Пётр Фёдорович осторожно опустил на него драгоценное блюдо.

   – Нет, посмотрите, посмотрите! – воскликнул он по уходе Бурке. – Как они хороши, какие жирные, блестящие! И подумать только, что вода, которая вытекает из них, омывала берега Голштинии, моей родины, моего герцогства, где я родился, где, – глухим голосом и с глубоким вздохом прибавил он, – я мог бы быть герцогом и повелителем, если бы меня не увезли в эту чужую страну, где мне не дают свободно дышать!.. Берите же, берите скорей, – после небольшой паузы воскликнул он, – ведь, как только я серьёзно примусь за них, от них не много останется.

И он жадно принялся глотать одну устрицу за другой, так что вскоре перед ним лежала уже дюжина пустых раковин, в то время как Екатерина Алексеевна серебряною вилочкой ковыряла первую.

   – Превосходно, – сказала она. – Действительно, можно позавидовать, что вы – властелин страны, где водятся такие чудеса!

   – Ведь вы также – герцогиня, вам принадлежит часть её. Ей-Богу, я очень желал бы, чтобы мы сидели сейчас вместе с вами в моём родовом замке, чтобы не нужно было тащить эти устрицы в такую даль, а нам ещё радоваться и благодарить строгую тётушку за то, что она позволяет нам и это невинное удовольствие. Впрочем, я виноват перед нею; она была очень милостива к нам сегодня: мне она разрешила принять двух голштинцев камергерами, а вас наградила двумя фрейлинами. Одна из них, маленькая Воронцова, чертовски некрасива, несмотря на то что её дядя – вице-канцлер.

   – Но зато она живая и ловкая, – возразила Екатерина Алексеевна, – может быть, именно поэтому государыня и назначила её. А другая? – равнодушно спросила она, исподлобья смотря на супруга.

   – Ах, вторая! – воскликнул Пётр, приканчивая другую дюжину устриц. – Это Ядвига Бирон, бедное, несчастное существо, судьба которой непременно должна измениться! Если бы моё слово хоть что-нибудь значило при дворе! Бедняжка с огромным трудом переносит несчастье своей семьи; я надеюсь, что вы дружелюбно примете её!

   – Конечно! Я всегда следовала моему неизменному правилу – идти навстречу несчастным, а Ядвига, такая скромная и тихая, вдвойне заслуживает этого.

   – Да, да, она тиха и скромна! – воскликнул Пётр Фёдорович, с такою же быстротой продолжая глотать устрицы. – А ей вовсе не нужно бы быть такой, потому что она очень разумна и притом хороша, так хороша, что при дворе все должны стушеваться перед нею. Заметили ли вы, какой огонь в её очах, когда она поднимает свои длинные ресницы? Заметили ли вы, какие красивые у неё плечи, блестящие и мягкие, как атлас. А грудь, волнующаяся, словно море? Её руки, нежные и изящные, словно выточены из слоновой кости! Как приятно было бы, – воскликнул он, – если бы эти руки обвились вокруг шеи и склонили мою голову к себе на плечо!

Екатерина Алексеевна лежала на подушке и старательно выковыривала вторую устрицу. Её лицо было спокойно; только слегка вздрагивали губы, да вызывающим огоньком сверкнул однажды её взгляд, как у женщины, чувствующей себя вправе поспорить красотой и очарованием с любой соперницей.

   – Да, – заметила она, как будто не расслышав последних излияний супруга. – Мне тоже кажется, будто эти устрицы рассказали мне о белом береге и зелёных пастбищах нашего герцогства, с которым я также связана кровью со стороны матери, и будто они просили нас, – с лёгким ударением продолжала она, – крепко стоять за нашу прекрасную и милую родину, ограждая её от врагов, один из которых особенно завистливо и жадно стережёт на нашей границе...

   – Датский король! – вскакивая с места, воскликнул великий князь. – Он то с угрозой, то с лестью простирает свои жадные руки к моей стране.

   – Но он ничего не получит, так как мы будем настороже и крепко стоять за неё.

   – Нет, он ничего не получит! – воскликнул великий князь. – Да, да, мы будем настороже и крепко стоять за неё, – гораздо тише продолжал он. – Правда, Голштиния почти ничего не приносит нам, а деньги нам так нужны! Тётушка, по-видимому, полагает, что мой двор может содержать себя сам. Мы могли бы выйти из всех затруднений, если бы...

   – Деньги? – воскликнула Екатерина Алексеевна. – Что значат деньги? Когда вы будете императором, недостатка в деньгах у вас не будет. Кроме денег, у вас будет армия, с помощью которой вы в состоянии стереть с лица земли всякого врага, обращающего свои жадные взоры на ваше герцогство.

Великий князь внимательно посмотрел на жену, между тем как она медленно положила в рот старательно приготовленную устрицу с истинным чувством восхищения перед превосходным продуктом голштинского берега.

   – Всё равно! Пусть говорят, что хотят, вы всё же – очень умная женщина! – произнёс Пётр Фёдорович. – Подчас я сержусь на это, но, правда, вы видите лучше и дальше меня, и, если бы я был уверен, что вы честно высказываете свои мысли...

   – Я только могу повторить вопрос, – с упрёком ответила Екатерина Алексеевна, окидывая великого князя взором, полным очарования. – Кто я здесь, как не ваша жена?

   – Да, да, – воскликнул Пётр Фёдорович, – и если бы вас не боялись, для чего же поставили бы мне в обязанность ничего не говорить дамам, то есть, другими словами, вам?

   – О чём не говорить? – спросила Екатерина Алексеевна с выражением горячего любопытства и тяжело дыша, словно ей не хватало воздуха. Она как бы случайно расстегнула ворот рубашки.

   – Но именно потому, что там не хотят, я сделаю так, – продолжал великий князь. – Итак, слушайте! Датский король прислал сюда посланника с предложением продать ему герцогство!

   – Ах! – воскликнула Екатерина Алексеевна с выражением самого естественного удивления и .недовольства. – Это верх наглости, это – самое возмутительное, дерзкое оскорбление, которое только можно было нанести вам как герцогу Голштинии и русскому великому князю!

   – Это ваше убеждение?

   – Может ли герцогиня голштинская иметь какое-либо иное убеждение?

Великий князь слегка покраснел и, кладя обратно на блюдо поднесённую уже было ко рту устрицу, сказал:

   – Мне предлагают большие выгоды, если я соглашусь на этот обмен. Вы знаете, что у нас никогда не бывает денег, что императрица держит нас впроголодь и остаётся глуха ко всем нашим просьбам!

   – Я уже сказала вам своё мнение и не изменю его, – ответила Екатерина, гордо и величаво поднимая голову. – Деньги – не причина, на которой могли бы основываться решения государей.

Вместе с тем она откинула воротничок, облегавший её шею, так что её чудные плечи выступили из волн белого батиста.

   – Кроме того, – произнёс Пётр Фёдорович, – мне говорили также, что обмен Голштинии на графство Ольденбург представляет большие выгоды для русской политики, так как Россия вступит тогда в союз с датским королём, который будет важным союзником против Швеции. Мне говорят, что я, как герцог Голштинии, должен принести жертву себе же, как русскому великому князю, вследствие чего императрица будет очень благодарна мне и докажет свою благодарность на деле.

   – Союз с королём Дании? – с пылающим взором воскликнула Екатерина Алексеевна. – Против кого же нужен России этот союз? Против Швеции? Ничего подобного!.. Только против прусского короля, падение которого предрешено по совету императрицы и который был бы самым естественным и лучшим союзником России.

Пётр Фёдорович широко раскрыл глаза, оттолкнул от себя блюдо с устрицами, на котором, правда, их оставалось очень немного, и произнёс:

   – Против короля Пруссии, моего учителя, образца всех государей? Боже мой, вы правы!.. Да, да, – после короткого раздумья продолжал он, – вы правы. Всё направлено к тому, чтобы его величество короля окружить со всех сторон врагами. Правда, это всё равно: всех своих врагов он победит и покорит, но я-то не должен помогать им, вооружать против него ещё одного нового врага, доставлять ему новую заботу и горе, ему, кого я чту больше всех на свете! Король стал бы ненавидеть меня, презирать, а я за это должен отдать мою милую Голштинию, мою родную страну, моему самому ненавистному врагу, хитрому, надменному датскому королю!

В искреннем негодовании великий князь сжал кулаки, и его глаза гневно сверкнули.

   – Всё именно так и получится, – подтвердила Екатерина Алексеевна. – Прусский король, а с ним, я полагаю, и весь свет только и пожмут плечами, удивляясь слабости русского великого князя, который, поощряя ненависть любимцев императрицы, не только готов отдать белые берега и зелёные пастбища своей родной страны, но и нанести непоправимый вред России, так как повсюду в Европе никто, кроме разве петербургского кабинета, не станет отрицать, как важно для России, если её будущий государь будет одновременно и владыкой Кильской гавани.

   – Да, это правда! – воскликнул Пётр Фёдорович. – Я не подумал об этом, а между тем ведь это бросается в глаза. Не понимаю, как я мог упустить это из виду!.. Совершенно верно: Киль с его гаванью – это очень важный вопрос. Об этом мне не говорили.

   – И если заключить ту недостойную сделку, к которой вас хотят принудить, – продолжала Екатерина Алексеевна, – вы уже не будете получать эти прекрасные устрицы как свою собственность. Они будут принадлежать датскому королю. Последний будет, конечно, время от времени посылать их вам в гостинец, но я уверена, что даже эти бессловесные моллюски будут стыдиться прикасаться к губам своего бывшего герцога, продавшего родную страну своим врагам за презренный металл. Поэтому сегодня мы можем спокойно наслаждаться их изысканным вкусом, тогда как впоследствии один вид их будет вызывать в нас тоску и раскаяние.

Она нагнулась над блюдом, чтобы взять с него устрицу, и высоко поддёрнула рукава пеньюара, словно они стесняли её движения, обнажив при этом белые, полные руки. Затем она взяла раковину и медленно стала втягивать содержимое, держа раковину на вытянутых руках.

   – Вы правы, тысячу раз правы! – воскликнул Пётр Фёдорович. – О, я теперь прекрасно понимаю, почему с меня требовали ничего не говорить вам об этом. Боялись вашей проницательности. Меня думали обойти как угодно. Но теперь там должны будут убедиться, что глубоко ошиблись. Если я иногда сержусь, что у меня жена умнее меня, то я, по крайней мере, вознаграждён тем, что мы вместе будем бороться против всех интриг, не так ли? – продолжал он с детской просьбой в голосе. – Вы будете советовать мне, а я ничего не стану скрывать от вас, буду рассказывать вам всё, даже чего я не должен передавать вам.

   – Мне вовсе не нужно давать вам советы, я просто буду только обращать ваше внимание на то, куда вас хотят завлечь ваши враги и что они коварно скрывают от вас. Ведь женщины проницательнее мужчин в интригах, а если вы будете верить мне и доверять...

   – Да, да, – воскликнул великий князь, – я верю и доверяю вам, потому что, если бы вы враждебно относились ко мне, как это мне говорят сплошь и рядом, вы не посоветовали бы мне так, как сейчас, не ненавидели бы датского короля так же, как я ненавижу его. Вы – превосходная жена, умная, дальновидная, и при этом такая красавица, – добавил он, целуя ей руку.

   – Красавица? – спросила Екатерина Алексеевна, вырывая у него руку и откидываясь на подушки. – Я не надеялась, что вы можете заметить что-либо подобное.

   – Почему же нет? – спросил великий князь, подходя ближе и снова пытаясь схватить её руку, которую она кокетливо вырвала у него.

   – Почему нет? – переспросила Екатерина Алексеевна, кидая на него обворожительный взор из-под полуопущенных ресниц. – Потому что я боялась, что мои глаза не горят таким же огнём, как у Ядвиги Бирон, что мои плечи не так красивы и изящны, как её, что мои руки не напоминают белизны слоновой кости, как её...

   – О, нет, нет! – воскликнул великий князь, которому удалось наконец схватить руку супруги. – Молчите, я был глуп и слеп: у меня самая умная и красивая жена, я ни на кого не буду больше смотреть и не стану следовать ни чьим советам, а моя умная и очаровательная герцогиня поможет мне отстоять нашу страну от жадных врагов и от интриганов друзей.

Он покрыл жаркими поцелуями руки Екатерины, привлёк её к себе и страстно прижал к груди.

   – Война всем врагам Голштинии! – пролепетала Екатерина Алексеевна, склоняясь головой к нему на плечо.

   – Да, пусть видят, что герцог и герцогиня – одно! – с вызовом воскликнул Пётр Фёдорович. – Пусть все убедятся, что их будущий император будет всегда следовать совету своей умной и прекрасной императрицы!