Текст книги "При дворе императрицы Елизаветы Петровны"

Автор книги: Грегор Самаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 52 страниц)

Великий князь с недовольным видом потупился и нетерпеливо постукивал ногой о пол. Императрица со строгим взором и нахмуренными бровями обернулась к племяннику. Лев Нарышкин с насмешливой улыбкой обводил глазами ряды царедворцев. Екатерина Алексеевна стояла в робкой, покорной позе и не сводила восхищенного взора с императрицы; она как бы совершенно забылась в созерцании её красоты.

   – Как говорят, при вашем дворе очень веселятся, милый племянник, – проговорила Елизавета Петровна резким голосом среди наступившей мёртвой тишины. – У вас забавляются всевозможными способами, и когда на это не хватает людей, то на сцену выступают собаки. Я сама люблю веселье, но на всё имеются границы. Если бы животные умели говорить, то и они, наверно, возмутились бы, что их называют именами людей, которые даются при святом крещении.

Лицо великого князя побагровело, руки задрожали, и сдавленным голосом, в котором слышались бешенство и страх, он резко ответил Елизавете Петровне:

   – Надеюсь, ваше величество, вы найдёте естественным, что люди, лишённые возможности проявить ту деятельность, к которой они чувствуют призвание и которая им предназначена самой судьбой, ищут развлечения, где только возможно.

Императрица высоко закинула голову, и в её глазах, точно молния, сверкнул гнев. Заметив этот взгляд, общество затаило дыхание в тревожном ожидании. Но Елизавета Петровна не любила публичных сцен; она быстро овладела собой, и её лицо приняло выражение ледяного спокойствия.

   – Вы выбрали очень скромный костюм, – обратилась императрица к великой княгине, смерив её с ног до головы презрительным взглядом, – слишком скромный для бала. Впрочем, я нахожу, что вы поступили благоразумно. Гораздо лучше одеваться проще, чем делать долги или увеличивать долг, уже сделанный раньше.

Но, по-видимому, Екатерина Алексеевна не заметила ни оскорбительного тона, ни обидного содержания слов императрицы, которые, несомненно, были произнесены, чтобы унизить её. Она не отрывала восхищенного взора от Елизаветы Петровны и по-детски открыто любовалась ею.

   – К чему мне самое блестящее платье? – возразила великая княгиня. – С появлением вашего величества всё тускнеет, всё меркнет вокруг. Вам не нужен блеск бриллиантов, чтобы ослепить все взоры. Какое счастье для меня и всех присутствующих дам, что мы знаем, что под мужским костюмом скрывается очаровательнейшая женщина! Иначе все мы должны были бы проститься со своими сердцами. Если бы нашёлся мужчина, похожий на вас, то все, даже вы, ваше величество, не устояли бы перед ним.

Лицо императрицы прояснилось.

   – Ах, как вы льстите мне! – с улыбкой проговорила она.

   – Это не лесть, ваше величество, а правда, – ответила великая княгиня. – Если бы вы пожелали выслушать кого-нибудь из ваших дам, то они, наверно, сказали бы то же самое. Да, ваше величество, прикажите написать ваш портрет в этом костюме; при виде его каждое женское сердце забьётся сильнее.

Елизавета Петровна, очень чувствительная к лести, с участием и благосклонностью взглянула на великую княгиню и только теперь заметила, что её костюм, о котором она так пренебрежительно отозвалась, был очень к лицу её племяннице, и с ласковой улыбкой проговорила:

   – А если бы я была действительно мужчиной, то, конечно, из всех дам выбрала бы вас.

С последними словами она быстро обняла великую княгиню и поцеловала в обе щеки.

Екатерина Алексеевна, глубоко растроганная этой лаской, схватила руку монархини, прижала её к своим губам и потупилась, чтобы скрыть от присутствующих выражение торжества.

Весь двор был поражён тем оборотом, который приняла тяжёлая сцена. Многие почувствовали, что почва уходит из-под ног, так как не знали, каковы будут последствия неожиданной перемены настроения императрицы.

Пока что Елизавета Петровна милостиво улыбалась и искала случая осчастливить кого-нибудь.

   – Я слышала, – благосклонно обратилась она к племяннику, – что ваш двор увеличился двумя камергерами. Представьте мне их, пожалуйста; я буду рада познакомиться с ними.

При этих словах мрачное лицо великого князя прояснилось. Он подошёл к императрице и сделал знак своим вновь произведённым камергерам, чтобы они приблизились.

Елизавета Петровна еле удержалась от смеха, глядя на Брокдорфа. Но вот она перевела взгляд на Ревентлова, и её лицо приняло особенное приветливое выражение. В милостивых, любезных словах она выразила молодому человеку удовольствие, что видит его при своём дворе, и затем, обратившись уже к Разумовским и Бестужеву, ещё раз оглянулась и подарила долгим взглядом голштинского кавалера.

Великий князь был счастлив приёмом, оказанным его камергерам; это значило, что императрица ничего не имеет против их службы при дворе великого князя. Он пришёл в хорошее настроение, громко смеялся и весело шутил с подходившими к нему лицами.

Обойдя круг придворных, Елизавета Петровна приказала начинать танцы, в которых сама не участвовала. Великий князь пошёл в первой паре с Чоглоковой, а Екатерина Алексеевна выбрала себе в кавалеры Кирилла Разумовского.

Бал был оживлённым – все облегчённо вздохнули, так как натянутые отношения между императрицей и наследником престола тяготили всех.

Ревентлова Лев Нарышкин принял под своё особенное покровительство. Он с неистощимым юмором рассказывал ему биографии присутствующих сановников, давал им характеристики. По желанию Ревентлова, Нарышкин представил его некоторым дамам, и голштинец принял участие в танцах. Молодой человек был радушно принят дамским обществом, среди которого было немало настоящих красавиц. Нравы тех времён позволяли прекрасным дамам быстро заключать связи и так же быстро разрывать их. Помимо выдающейся красоты и рыцарских манер, Ревентлов очаровывал избалованных дам прелестью новизны. Во время танцев не один многообещающий пламенный взор ободряюще останавливался на нём. Может быть, в другое время жизнерадостный молодой человек оказался бы более чувствительным к красоте, но теперь его сердце всецело занимал прелестный образ Анны. Ревентлов мысленно видел её чистый, по-детски доверчивый взгляд, выдававший тайну души; он слышал её мягкий, чарующий голос и потому оставался равнодушным к кокетству красавиц. Среди этой блестящей веселящейся толпы Ревентлов почувствовал скуку и пожелал остаться в одиночестве, чтобы беспрепятственно думать об очаровавшей его девушке. Он вышел из танцевального зала, куда принта Елизавета Петровна, чтобы полюбоваться последним танцем до ужина, и отправился в одну из боковых комнат.

К залу примыкал ряд небольших уютных гостиных с тяжёлыми портьерами на дверях, с мягкой шёлковой мебелью. Красные, голубые и зелёные абажуры из прозрачных тканей ослабляли свет люстр и канделябров, горевших посредине и по стенам комнат. Экзотические растения с широкими, сочными листьями и ароматными цветами окружали удобные диванчики и кресла, располагая к тихой, интимной беседе; звуки музыки и голосов еле-еле достигали этих укромных уголков.

Но и здесь Ревентлов не нашёл желаемого уединения. Министры и дипломаты разбрелись по комнатам, ведя полушёпотом беседу о наблюдениях, сделанных ими при обходе императрицы; здесь составлялись планы на будущее, создавались интриги. Здесь на него, как на чужака, косились.

В других гостиных сидели влюблённые парочки. Прелестные дамы в разнообразных костюмах, низко склоняя головки, выслушивали объяснения кавалеров, нашёптывавших им нежные слова прямо в розовые ушки. При входе Ревентлова дамы отшатывались от своих кавалеров и полусмеясь, полусердито требовали глазами, чтобы непрошеный гость поскорее уходил из комнаты.

Наконец Ревентлов нашёл уединённую гостиную, где он не мог никому помешать. Небольшая комната тонула в розовом полумраке, так как единственный канделябр, горевший на столе, был прикрыт густым розовым абажуром. В одном из углов находился диван, почти весь прикрытый широколиственной пальмой. Невдалеке от него помещалась группа кресел, сидя в которых можно было видеть, что происходит в соседней комнате. Ревентлов опустился на диван, очень довольный тем, что может наконец отдохнуть от всех пережитых впечатлений последних дней и на свободе предаться мечтам и приятным воспоминаниям.

Глава двадцать шестая

Вскоре после того, как барон Ревентлов отправился искать уединения, чтобы вдали от бального шума предаться сладким грёзам, канцлер граф Бестужев-Рюмин покинул, в свою очередь, тронный зал через другой выход и двинулся по анфиладе маленьких комнат и кабинетов с видом изнеможения и усталости, обмахиваясь кружевным платком, надушенным амброю. Он проделал путь молодого голштинца, но уединившееся общество встречало его боязливо и настороженно. Канцлеру спешили уступать дорогу, и, конечно, никто не решался следовать за ним или задерживать его разговором.

Таким образом Бестужев-Рюмин достиг наконец той самой комнаты, куда незадолго перед тем завернул барон фон Ревентлов. Молодой человек расположился отдохнуть на диване, который был почти совершенно загорожен трельяжем. Высокие растения отбрасывали на него густую тень, заслоняя его от слабого света фонаря, горевшего здесь. Комната казалась совсем пустою.

Окинув её поспешным взором, канцлер перевёл дух, точно обрадовавшись желанному отдыху в уединении, после чего сел в кресло, стоявшее посреди кабинета, с явным намерением не упускать из виду оба выхода, и стал зорко наблюдать за ними из-под опущенных век. Недолго просидел он тут, согнувшись, словно от усталости, – на пороге комнаты показался генерал Репнин, высокий, статный и красивый мужчина лет тридцати восьми. На его бледном, но мужественном лице с крупным орлиным носом и большими глазами, надменными и в то же время хитрыми, сочеталась гордая, почти вызывающая прямота солдата с острой наблюдательностью и тонкой вкрадчивостью царедворца. Репнин был одет в мавританский костюм, особенно гармонировавший с его чертами. Махнув с улыбкой рукой по направлению той комнаты, откуда он вышел, Репнин остановился на минуту в дверях и, точно озадаченный при виде государственного канцлера, медленно поднявшего голову, воскликнул:

   – Ах... ваше высокопревосходительство, вы здесь?.. Не пугайтесь: я тотчас удалюсь. С моей стороны было бы непростительно нарушать ваше уединение и прерывать ваше раздумье, от которого зависит благополучие Российского государства, а пожалуй, и судьба Европы.

   – Войдите, пожалуйста, генерал! – предложил граф Бестужев настолько громко, что его голос мог быть услышан в соседней комнате. – Войдите, вы мне нисколько не помешаете. Я вовсе не размышляю о важных предметах, а только хочу подкрепить свои нервы праздным спокойствием, чтобы иметь возможность снова напрягать их на службе нашей высокой монархине до тех пор, – прибавил он со вздохом, но не понижая голоса, – пока моё дряхлеющее тело дозволяет это. Итак, присаживайтесь ко мне и поболтаем немного. Расскажите какие-нибудь анекдоты, которые вы всегда держите про запас в изобилии. Лёгкая, весёлая беседа освежает ум лучше уединения, в которое неизбежно закрадывается политика с её заботами.

   – Ну, – воскликнул Репнин, ещё немного постояв в дверях, – если вам, ваше высокопревосходительство, угодно послушать анекдоты, то вы знаете, что у меня всегда найдётся самое новое и самое забавное по этой части.

С этими словами он взялся за спинку кресла, чтобы подвинуть его к креслу канцлера.

   – Подайтесь немного назад, – тихонько промолвил тот, не изменяя своей весёлой мины, – отсюда нас могут слышать из-за дверей. Нужно, чтобы нас видели, но не могли слышать.

И как будто случайным движением он подвинул своё кресло дальше вглубь комнаты, так что, когда Репнин сел с ним рядом, оба они очутились у самого трельяжа, зелень которого только и отделяла их от расположившегося на диване Ревентлова.

Разбуженный голосами вошедших в комнату, молодой человек очнулся, однако в первую минуту не мог ничего понять. Густая листва вьющихся растений заслоняла от него графа Бестужева и Репнина; комната казалась ему по-прежнему пустою, и он только что хотел снова закрыть глаза, чтобы попытаться вернуть сонные грёзы, как вдруг в испуге услыхал чей-то голос почти у самого уха. То был голос Репнина, говорившего очень тихо:

– Вы, по-видимому, имеете основание быть довольным, ваше высокопревосходительство; императрица обошлась сегодня весьма любезно с английским посланником и отдала приказ серьёзно подготовить заключение договора.

– Это действительно так, – ответил граф Бестужев, – и вдобавок сейчас выказала великой княгине чрезвычайное радушие и сердечность, хотя государыня отлично знает и не может сомневаться в том, что великая княгиня стоит совершенно на нашей стороне и питает личную непримиримую вражду к Шуваловым. Всё это, безусловно, верно, но что в том толку? Приветливость к мистеру Гью Диккенсу была щедро возмещена, пожалуй, ещё более отменной любезностью к французскому посланнику, а великая княгиня может снова так же легко впасть в немилость, как легко удалось ей расположить к себе императрицу искусной лестью. Поэтому я не думаю пока, чтобы мне в скором времени представилась возможность сделать её величеству доклад о договоре с Англией, который она так решительно велела подготовить. Хотя я возлагаю большую надежду на прибытие сэра Генбэри Уильямса, дипломата молодого, ловкого и вкрадчивого, однако же от всего этого будет мало пользы, пока Иван Иванович Шувалов владеет сердцем и помыслами государыни, а его власть, по-видимому, укрепляется всё более. Он совсем офранцузился и пустит в ход всё своё могущество, всю хитрость и ловкость, чтобы добиться одобрения версальского двора и получить лестное письмо от господина де Вольтера.

– Однако, – возразил Репнин, – Разумовский на нашей стороне; я говорю не о гетмане, которому нельзя внушить ни одной серьёзной мысли, но Алексей Григорьевич обещал мистеру Гью Диккенсу оказать ему поддержку. – Он и оказывает её при случае, словесно, – подтвердил канцлер, – но остерегается доходить до серьёзных столкновений с Иваном Шуваловым, который точно помешался на Франции. Алексею Григорьевичу слишком хорошо известно, какую власть имеет над императрицей её страсть к Шувалову, а он слишком дорожит своим положением, чтобы рискнуть им ради политической идеи.

   – Но что же тогда делать? – спросил Репнин. – Вы знаете, что мы обещали устроить английский союз, вы знаете, – продолжал он с особенным ударением, – что от него зависит для нас многое... Не может ли Англия приобрести влияние на Ивана Шувалова?.. Он ведёт расточительный образ жизни, и потребности у него настолько широки...

   – Ему нечего заботиться об удовлетворении их, – с горькой насмешкой перебил граф Бестужев, – он черпает из Пактола царской благосклонности, и мне известно, что государыня добровольно подвергает себя ограничениям, чтобы исполнять его желания... Нет... нет, каждой подобной попыткой английского правительства Шувалов воспользовался бы с целью возбудить гнев императрицы и выставить пред нею в самом благоприятном свете собственное бескорыстие. Нет, это совсем не годится... Пока Иван Шувалов будет занимать своё теперешнее место и не утратит своего влияния, мы никогда не достигнем заключения союза с Англией, и если даже переговоры возобновятся опять, то они поведут лишь к новым проволочкам.

   – Но как можем мы тогда сломить этого заносчивого Шувалова? Вы только что сказали сами, ваше высокопревосходительство, что нет такой власти, которая могла бы противодействовать вспыхнувшей страсти императрицы.

   – Я сказал, – с тонкой улыбкой возразил граф Бестужев, – что Алексей Григорьевич не обладает этою властью. Разумовский – это прошедшее... воспоминание... угасающий пепел; Иван Шувалов – настоящее, пылающий огонь. Настоящее побеждается не прошедшим, но только будущим.

   – Значит, вы, ваше высокопревосходительство, будете хлопотать о том, чтобы найти замену любимцу государыни? Это была бы борьба не на жизнь, а на смерть... опасная игра с таким противником. Вам известно, что прихоть доводила императрицу до измены фавориту, однако же государыня всякий раз возвращалась к нему, а люди, которые потворствовали этим мимолётным увлечениям, навлекали на себя жестокую месть Шуваловых.

   – Надо делать верную оценку своим противникам. Иван Шувалов – человек незаурядный, и если привести на глаза императрице какого-нибудь рослого гвардейского офицера, то можно рассчитывать только на кратковременный каприз. Здесь требуется подыскать совершенно новый предмет, способный произвести на государыню более глубокое и серьёзное впечатление, способный привязать её к себе, приобрести влияние и власть над её умом. Что же касается опасности игры, то всякая игра опасна, где надо ловко подтасовать карты...

   – Признаюсь, мне приходили в голову подобные идеи, – произнёс Репнин, – но, должен сказать откровенно, что у меня едва ли хватит храбрости затеять такую рискованную игру.

Наступило короткое молчание, во время которого Ревентлов с лихорадочным биением сердца пытался рассмотреть сквозь зелень трельяжа разговаривавших людей. Только что освободившийся чудом из тюрьмы и попавший ко двору, страсти которого были ему ещё совершенно неизвестны, но о том, что они здесь кипели и что один неверный шаг способен ввергнуть здесь неопытного новичка в бездну гибели, знала вся Европа, – он был нечаянно посвящён в политическую интригу, затрагивающую самых высоких лиц. Уже одна осведомлённость угрожала ему роковыми последствиями, потому что заговорщики, замышлявшие ниспровергнуть любимца императрицы, бесспорно, постарались бы уничтожить человека, случайно овладевшего их тайной. С другой стороны, он неминуемо подвергался гневу вельмож, против которых был направлен заговор, если бы они когда-нибудь узнали, что умысел их врагов ему известен. Поэтому первым побуждением Ревентлова было поспешно удалиться из своего укромного местечка. Но он тотчас сообразил, что услыхал уже слишком много, чтобы не навлечь на себя неизбежной мести. Таким образом, он оставался в нерешительности на своём наблюдательном посту, и его страх усилился ещё более, когда при случайном повороте он узнал наконец черты канцлера графа Бестужева, человека, который – по крайней мере официально – держал в своих руках всю власть в государстве.

Между тем граф Бестужев, не отвечая прямо на последние слова Репнина, продолжал:

   – А что происходит при дворе великого князя? Я уже давненько не имею оттуда ни малейших сведений.

   – Да ничего особенного, и задача, возложенная на меня вами, как мне кажется, слишком изобилует терниями по сравнению с достигнутым результатом.

   – Ах, полноте! Уж будто бы задача ухаживать за Чоглоковой так тягостна и неприятна! К сожалению, я принуждён передавать теперь в чужие руки эту самую соблазнительную и пикантную часть дипломатии, а вы должны благодарить, что ваш возраст позволяет вам действовать в данном направлении. Чоглокова ещё свежа и кажется сильно влюблённой, если судить по её взглядам, брошенным украдкой, а это тоже имеет свою прелесть.

Репнин, пожав плечами, заметил:

   – На неё нападают угрызения совести. Она упрекает себя в том, что обманывает мужа... Трудно поверить, но это действительно так, и я могу засвидетельствовать вам, ваше высокопревосходительство, что успокаивать угрызения совести этой особы ужасно утомительно и скучно, а её слёзы мне так же надоели, как и её нежности.

   – Однако вам придётся ещё некоторое время выносить то и другое, потому что двор великого князя более чем когда-либо требует тщательного наблюдения.

   – Я, право, не понимаю, какой интерес может заключаться для вас в том, что великий князь забавляется игрою в солдатики и обучает военному строю своих лакеев, а великая княгиня нежно переглядывается с Сергеем Семёновичем Салтыковым.

   – Переглядывается? Мне казалось, что только он тает перед нею. Но неужели вы серьёзно думаете, что он производит на неё впечатление... Что она способна увлечься им?

   – Я действительно так думаю, и это естественно. Салтыков красив и ловок. Невозможно, чтобы молодая женщина в положении великой княгини оставалась равнодушной к мужчине, которого она видит ежедневно и который соединяет в себе все достоинства, недостающие её супругу.

Граф Бестужев, покачав головой, промолвил:

   – Этого не должно быть! Салтыков тщеславен, тщеславен до крайности, а все тщеславные люди причудливы и своенравны. Нам надо подумать, как тут быть. Теперь вы видите, насколько важно, даже в этом отношении, чтобы вы оставались на своём посту.

   – Я преклоняюсь перед проницательностью вашего высокопревосходительства. Однако какое значение может иметь любовная интрижка великой княгини, особы совсем не влиятельной?..

Граф Бестужев нагнулся к Репнину и заговорил тихим шёпотом, который, однако, отчётливо доносился сквозь зелень трельяжа до настороженного слуха барона Ревентлова:

   – Вы поймёте меня, когда я вам скажу, что здоровье императрицы начинает расшатываться. В последнее время у неё стали часто повторяться припадки, вызываемые внезапными приливами крови к мозгу. Её натура, пожалуй, способна сопротивляться недугу ещё долго, но может и уступить ему вдруг, а тогда, поверьте мне, великая княгиня, которую я уже давно изучаю с большим вниманием, будет играть значительную роль.

   – Великая княгиня? Эта женщина, которая кажется такою ничтожной, которая беспрекословно допускает, чтобы у неё отнимали все права, связанные с её положением?!

   – Вот именно поэтому, – подхватил граф Бестужев тоном решительного и непоколебимого убеждения. – Нужны большой ум и твёрдая, непреклонная воля, чтобы с такою последовательной безропотностью, с таким самоотверженным равнодушием переносить все оскорбления и унижения. Мне ясно, что эта женщина будет господствовать – через своего супруга или даже и помимо него, – я же, со своей стороны, приложу все старания, чтобы предоставить ей это господство, потому что великий князь, если верховная власть попадёт когда-нибудь ему в руки, разрушит ради ребяческой забавы русское государство и похоронит нас всех под его развалинами. Теперь вы понимаете, как в высшей степени важно следить за увлечениями великой княгини и руководить ими. Эти увлечения следует направлять или на такой предмет, который мы держим в своих руках, или на такой, который чужд всякого честолюбия. Последнее почти невозможно, а достичь первого будет нашей задачей. В обоих отношениях Салтыков – не такой человек, которому мы могли бы позволить занять прочное место возле великой княгини. Итак, прошу вас самым внимательным образом следить за этой интригой. Поговорите о ней с Чоглоковой, – продолжал канцлер после минутного раздумья, – пусть она обратит на это внимание императрицы, а там я посмотрю, как повернуть дело дальше. Только не нужно пока создавать никаких явных затруднений, которые способны лишь раздражить великую княгиню и, при её характере, привести как раз к противоположным результатам.

Репнин молча поклонился в знак того, что понял вполне поручение канцлера и готов исполнить его.

   – Ну, теперь слушайте дальше! – продолжал Бестужев. – Английское правительство придаёт большую важность союзу с Данией в предстоящей войне с Францией, сторону которой примет ненавистный прусский король. Так как речь идёт о том, чтобы изолировать Францию, дабы раздавить прусского короля, пока Австрия двинет свои войска из Богемии в Силезию, пока мы переправимся через Вислу, Дания должна тревожить короля Пруссии с севера и поглотить часть его сил. Датский король считает крайне важным приобрести для себя герцогство Голштинию и потому предложил владельцу в обмен за него Ольденбург и Дельменгорст. Для английского правительства очень много значит, чтобы договор относительно этого обмена, во всех отношениях благоприятствующего нашим интересам, был заключён как можно скорее. Вы понимаете, до какой степени великий князь, в упрямой голове которого ненависть к датскому королю превратилась в болезненную манию, будет противиться этому предложению, тогда как императрица не может принудить его к уступке силой, не запутав своих отношений с Германией, к которой принадлежит великий князь как герцог голштинский. Следовательно, великого князя необходимо склонить к заключению этого обменного договора помимо прямого вмешательства императрицы. Пехлин сделает всё от него зависящее, однако нужно, чтобы и при самом дворе великого князя все влияния были направлены к одной и той же цели. Чоглоковы в особенности должны употребить все усилия, чтобы выставить в самом блестящем виде материальные выгоды подобной сделки, ради которой датский король готов на всевозможные жертвы. Наряду с этим Петра Фёдоровича нужно держать в постоянном денежном затруднении, причём исполнение его мелких желаний, которых у него всегда множество, ставить в зависимость от его большей или меньшей готовности содействовать успеху переговоров с датским правительством. Прибавлю сюда ещё третье, самое важное, что заставит нас вернуться к началу нашего разговора. Вы считали за недостижимое вытеснить заносчивого Ивана Шувалова из сердца императрицы из-за невозможности найти ему заместителя. А заметили ли вы в свите великого князя двух новых камергеров, голштинских дворян?

   – Говоря откровенно, я не обратил на них большого внимания. Один представляет собою невероятно комическую фигуру, другой...

   – Другой, – с живостью подхватил Бестужев, – благородный молодой человек, благородный, красивый и изящный; в его чертах светится ум... Во всяком случае, это младший представитель знатного голштинского рода, без средств и без будущности, прибывший сюда искать счастья... У него нет никаких связей при здешнем дворе... Он с благодарностью примет покровительство и поддержку, которые вздумали бы ему оказать...

   – Возможно ли это! Вы, ваше высокопревосходительство, помышляете о том, чтобы какой-то чужеземец... незначительный искатель приключений...

   – Именно то, что он чужеземец, придаст ему прелесть новизны, а его полнейшая незначительность отведёт от него взоры и скроет покушение от глаз гордых и самоуверенных противников до тех пор, пока не будет уже слишком поздно... пока их положение окажется подточенным в самом корне. Вы не видели, каким взором разглядывала императрица молодого голштинца и как она не раз отыскивала его глазами? Итак, прошу вас в точности разведать всё об этом молодце и его обстоятельствах – это будет не трудно. Затем мы доставим ему кое-какие средства, в которых он непременно почувствует надобность. Тогда Чоглокова устроит так, чтобы он был послан к императрице с какими-нибудь поручениями, которые нетрудно придумать. Если дело пойдёт дальше согласно нашим желаниям, то мы заметим это очень скоро. Итак, вы должны применяться в своих действиях к этому плану; тогда вы скоро поймёте, что Чоглокова, которую вы только что собирались покинуть, как ненужную позицию, представляет средоточие и ключ всей боевой линии, где мы начинаем наше дело. – На этом Бестужев вдруг прервался, так как у входа в комнату, видимо, кто-то появился, и, повысив голос и поднимаясь с кресла, произнёс: – Нет, нет, я не согласен с вами! Лёгкое белое платье, в котором была великая княгиня на последнем балу, с пунцовыми розами в волосах, нравится мне больше этого массивного венецианского костюма, который как-то не совсем подходит к наружности её императорского высочества. Пора, однако, вернуться в большой зал. Я дал желанный отдых своему старому, одряхлевшему телу и благодарен вам за то, что вы так любезно составили мне компанию.

Собеседники встали и пошли...