Текст книги "При дворе императрицы Елизаветы Петровны"

Автор книги: Грегор Самаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 52 страниц)

   – Екатерина, – прошептал Потёмкин, проводя рукою по глазам.

   – Екатерина и Пётр... – задумчиво произнёс, в свою очередь, Полозков. – Потом у нас опять вступят на престол император Пётр с императрицей Екатериной... Только этот едва ли будет так часто пускать в ход топор палача, как его предок, на которого он вовсе не похож, не то что...

Ветеран запнулся и боязливо обвёл взором комнату.

   – Кто? – с любопытством подхватил послушник.

   – Я ничего не сказал, – отрывисто возразил старый солдат.

   – Нет... нет, – воскликнул Потёмкин, – вы говорите, что я напоминаю вам несчастного Монса, которого любила императрица Екатерина, – прибавил он со странным блеском в глазах.

Полозков утвердительно кивнул.

   – А потом вы сказали ещё, – продолжал Потёмкин, – что стены этого дома скрывают в себе ещё одно удивительное сходство. Что это значит?.. Скажите!.. Я хочу знать...

   – Эх, трудно мне отказать вам в чём-нибудь... однако то, что вы требуете от меня, может стоить человеку головы.

   – Придвиньтесь сюда ближе, – произнёс Потёмкин, дрожа от волнения и подсаживаясь к Полозкову на постель, – говорите мне на ухо, но откройте, что у вас на уме... почему напоминает вам этот дом историю Монса?

   – Видите ли, – зашептал старик Полозков, – когда я слышал из окон, как находящийся здесь узник, которого мы раньше не видывали никогда, сердито кричал и грозился, его крик напоминал мне всякий раз голос царя Петра в цветущей жасминной беседке, в саду при Зимнем дворце. И вот теперь, когда заключённого стали выпускать во двор, чтобы он обучался у меня военному строю... ну, и когда я стал встречаться с ним ежедневно... то – прости меня, Господи! – мне впало на ум, что и лоб, и взор, и осанка у него точь-в-точь как у Петра Великого, который должен был походить на него в молодости, как две капли воды.

Потёмкин не ответил ни слова. Он встал и начал большими шагами прохаживаться взад и вперёд по тесной каморке унтер-офицера.

«Проживи Монс подольше, – говорил он про себя, – то рука императрицы возвела бы его на высшую ступень могущества и почестей... Любовь и господство с одной стороны... сверкнувший топор палача с другой... и снова Екатерина и Пётр... а рок отметил меня сходством с тем несчастным молодым человеком, который поплатился головою за свою смелую надежду... Но этот узник с чертами царя Петра!.. Если бы он вышел из своей темницы, то мог отобрать трон, предназначенный для Петра и Екатерины».

Ещё некоторое время прохаживался Потёмкин по каморке, шевеля губами в неслышном разговоре с самим собою; потом он пожелал старому солдату спокойной ночи и проворно пошёл через двор обратно к дому майора Варягина.

Когда вечером отец Филарет и Потёмкин удалились в свои комнаты, расположенные рядом, Потёмкин ещё долго сидел на постели, горя, как в лихорадке, между тем как за разделявшей обоих путников дощатой перегородкой шумно раздавались глубокие вздохи отца Филарета.

«Перед царём Петром дрожал весь мир, – тихо шептал послушник, – а унаследовавший его черты едва может из своей темницы видеть кусочек голубого неба, да и тюрьма не защитит от такого поразительного сходства... Только мёртвые не возвращаются... Монс пал под секирой палача, а я, по странной прихоти судьбы вызвавший это кровавое прошлое в памяти старика Полозкова, я также... моё сердце, моя душа также полны именем, унёсшим его в могилу!.. Екатерина...» – тихо, как вздох, шепнул он, простирая руки.

Его голова упала на подушки, и он забылся в лёгкой дрёме.

Глава сорок первая

Между тем при дворе усиленно готовились к представлению «Хорева». Императрица никогда не присутствовала на репетициях, и тем веселее и непринуждённее чувствовало себя общество, собиравшееся в большом театральном зале и прилегающих к нему покоях. Придворные дамы, которым русские костюмы давали возможность соперничать старинными драгоценностями, пробовали своё искусство над свежими, нетронутыми сердцами юных кадет, командированных для исполнения мужских ролей и под руководством актёра Волкова сумевших внести в игру свой мимический талант, что особенно восхищало женщин большого света. Что касается мужчин, то они увивались около дочерей петербургских горожан, которые, хотя и не имели столько самоцветов и жемчугов, обладали зато особой притягательной силой – юной свежестью и наивностью.

Иван Иванович Шувалов был неутомим в новых театральных придумках. Когда Сумароков, автор пьесы «Хорев», бледный, с горящими глазами и застенчивыми манерами человек, вместе с Волковым напрягали все усилия, чтобы вдохнуть огонь в игру исполнителей даже самых ничтожных ролей, фаворит императрицы был занят тем, как усилить освещение при новой репетиции, чтобы более выгодно выделить роскошь декорации.

Ревентлов выбивался из сил, стараясь заинтересовать великого князя этим представлением; хотя ни русские стихи, ни старые русские нравы нисколько не соответствовали вкусам наследника престола, но развлечение, которое вносили в жизнь репетиции, нравилось барону, и так как ему очень не хотелось, чтобы служба отрывала его от этого приятного занятия, то он и пытался убедить великого князя, что его деятельное участие в сюрпризе, готовившемся императрице, будет крайне приятно её величеству и что милостивое отношение державной тётки может выразиться даже в материальной форме. Этот аргумент всегда оказывал на Петра Фёдоровича решительное влияние, поэтому в конце концов оказалось, что он не пропускал ни одной репетиции, что делала и его супруга. Объяснялось это тем, что драматическое произведение на русском языке возбудило в ней искренний и живой интерес, и здесь, как и вообще при всяком удобном случае, она выказывала особенное, почти благоговейное участие ко всяким обычаям русской земли, ко всем её традициям. Она внимательно следила за репетициями и часто с истинным пониманием дела и тонким вкусом давала советы относительно костюмов или декораций, так что, несмотря на холодные и натянутые отношения между нею и Иваном Ивановичем Шуваловым, общее участие, которое оба они принимали в событии, интересовавшем весь двор, создало между великой княгиней и обер-камергером род дружественной короткости.

Шувалов воспользовался этим, чтобы обратить внимание наследницы на красавицу Анну Евреинову, а затем старался прикрываться мнениями и распоряжениями великой княгини всякий раз, когда в танцах или при пении оказывал молодой девушке предпочтение перед другими.

Все были довольны репетициями, в которых, помимо интереса самого представления, была прелесть непринуждённого общения и весёлой болтовни. Особенно счастливым чувствовал себя Ревентлов. Правда, во время самых репетиций он очень редко, и то мимолётно, находил возможность побеседовать с хорошенькой Анной. Зато во время поездок во дворец и обратно, сидя в маленьких санях, тесно прижавшись друг к другу, они переживали чудные мгновения в доверчивых, никем не прерываемых беседах; в последних было не много слов, но их руки и губы, встречаясь, были горячи, несмотря на суровый мороз.

Они любили друг друга и были счастливы, хотя ни разу не высказывали своего чувства в определённых словах; о будущем они также никогда не говорили; для юных любящих сердец слишком прекрасно настоящее, а они оба были очень-очень молоды!

Тень мрачной заботы об Анне, сообщение Евреинова о домогательствах Шувалова, всё это отошло как-то само собой. Хотя Шувалов при каждом удобном случае выдвигал девушку, но высказывал своё одобрение по поводу её понятливости и грациозности; и так как он во всеуслышание говорил, что её отец, Евреинов, был очень близок с его домом, а великая княгиня всегда вполне одобряла предпочтение, оказываемое им молодой девушке, причём это предпочтение выказывалось вполне естественно, явно и непринуждённо, – то Ревентлов понемногу пришёл к убеждению, что подозрения и опасения Евреинова могли быть и не основательны.

Иван Иванович Шувалов также чувствовал себя счастливым, как ни тяжело ему было подавлять и скрывать с каждым днём возраставшую страсть; ему казалось невозможным, чтобы дочь трактирщика, внучка крепостного рода Шуваловых, осталась нечувствительной к вниманию, которое оказывал ей он, самый красивый, самый блестящий из придворных кавалеров; кроткая покорность, с которой она исполняла все его указания; детская доверчивость, с которой она оставляла свою руку в его руке; застенчивый румянец, выступавший на её щеках при его похвалах, – неё это, как он думал, доказывало, что ежедневные непринуждённые встречи обратили к нему её сердце и что нужен только подходящий случай, чтобы цветок любви, выросший в этом сердце, распустился пышным цветом.

Наслаждался по-своему и Салтыков, так как среди шумного общества он мог несколько приблизиться к великой княгине, заботливо, но, на общий взгляд, совершенно случайно избегавшей всяких встреч с ним; здесь, где нельзя было опасаться чересчур бурной вспышки чувства, Екатерина Алексеевна, казалось, уже не так сурово отталкивала его, а иногда даже как будто поощряла. Так, когда он осмелился среди, по-видимому, безразличного светского разговора вымолвить слова пылкой страсти, она взглянула на него с полуулыбкой, а в её глазах он прочёл не только упрёк, но и сострадание. А однажды, когда он подал ей руку, чтобы помочь подняться по ступенькам на сцену, ему почудилось лёгкое пожатие её нежных, тонких пальцев. И властнее, чем когда-либо, захватила его страсть, рисуя картины сладкого счастья, а его честолюбию – картины гордого величия.

Только Брокдорф единственный был страшно недоволен и ворчал среди этого весёлого, радостно настроенного общества, собиравшегося в театральном зале Зимнего дворца ежедневно – перед ужином или перед балом у императрицы. Он был обязан сопровождать великого князя и в этом тесном и более избранном кружке чувствовал себя гораздо неприятнее, чем на больших праздниках, на которых низшие слои придворного общества выказывали ему льстивое почтение, как придворному кавалеру при наследниках престола.

Несмотря на его костюм, сиявший всеми цветами радуги; несмотря на аметисты и топазы, украшавшие вместо стразов его шпагу и пряжки его башмаков (ценные камни поверил ему в кредит Завулон, когда Брокдорф получил звание камергера при великом князе), несмотря ни на что, его любезные комплименты принимались прелестными дамами с такими насмешливыми улыбками, что даже непомерное тщеславие самого барона не могло найти в них ни малейшего поощрения, – его дурное настроение ещё усилилось, когда он заметил, что Ревентлов, положение которого он всецело приписывал своему собственному покровительству, пользовался совершенно иным отношением общества.

Так как незнание русского языка, изучать который Брокдорф не имел ни малейшей охоты, делало для него представление совершенно не интересным, то он занимался наблюдением за всем, что происходило в собиравшемся обществе, причём завистливое недоброжелательство обостряло его проницательность, заменяя ему прозорливый ум.

Поэтому он был, может быть, единственным человеком, видевшим и говорящие, хотя и немые, взгляды, которыми Ревентлов обменивался со своей возлюбленной, и тонкое внимание, которым Иван Шувалов дарил прелестную Анну, и страстные вздыхания Салтыкова. Но напрасно сновал он и в зрительном зале, и между кулисами, напрасно старался подслушать слово, уловить что-либо осязательное для подтверждения своих наблюдений.

Была ещё одна пара глаз, также подстрекаемых завистью и недоброжелательством, но руководимых тонким и наблюдательным умом; то были проницательные глаза Ядвиги Бирон, с глубоким негодованием замечавшей, что с некоторого времени великий князь уже не выражал ей, как прежде, знаков покорной преданности, что он даже одобрительно улыбался на вид простодушным, но на самом деле унижающим и оскорбительным замечаниям своей супруги. То, что происходило между Анной, Ревентловом и Иваном Шуваловым, было для Ядвиги Бирон вполне безразлично; её взоры следили только за Екатериной Алексеевной и великим князем; и если она, кипя гневом, замечала, что Пётр Фёдорович внимателен к своей супруге, то со злорадством видела и ничтожные признаки согласия, водворившегося, как ей казалось, между великой княгиней и Сергеем Салтыковым.

Приближался день представления. Всё общество собралось вечером в театральном зале, для одной из последних уже репетиций. Пётр Фёдорович и великая княгиня явились аккуратно к назначенному часу.

Все с напряжённым вниманием следили за исполнением драмы, которая сегодня в первый раз шла в полной последовательности; до сих пор сцены и целые акты репетировались отдельно.

Великая княгиня сидела посреди зрителей, Салтыков стоял за её стулом; Иван Иванович Шувалов вместе с Волковым и Сумароковым находился на сцене, наблюдая за своевременным выходом отдельных лиц и правильной постановки групп. Наследник также поднялся на сцену, так как чувствовал себя здесь непринуждённо и мог избавиться от ненавистных ему обязанностей представительства.

Пьеса началась шествием крестьянок, во главе с Анной Евреиновой, и они исполнили пантомиму с танцами. Затем на сцену выступила юная влюблённая парочка: Хорев должен был излить свои чувства в пламенных словах (он приходился родным братом Кию, основателю Киева) и отдать своё сердце дочери одного могущественного князя, находившегося в смертельной вражде с Кием. Молодая девушка колеблется между дочерним долгом и своей любовью; наконец голос чувства побеждает, и она в слезах падает в объятиях возлюбленного.

Для диалога влюблённых сцена должна была оставаться пустой. Анна, запыхавшаяся и разгорячённая только что исполненным танцем, зашла за кулису, изображавшую башню с решетчатым окном – декорацию следующего действия.

Иван Иванович Шувалов, руководивший выходом артистов, заметил при начале второй сцены, что красавица Анна стоит одна между кулисами; в его глазах сверкнула радостная усмешка, и в тот момент, как влюблённая пара вышла на сцену, он быстро отступил в кулису.

По воле случая, который часто благоволит к человеку и дарит ему счастье, но зато и часто злобно играет людской судьбой, Брокдорф также очутился около той же кулисы. От него не укрылось, что обер-камергер так быстро и с таким восторженным взглядом последовал за молодой девушкой. Тихо и осторожно пройдя позади кулисы, он очутился под башенным окном, и теперь ничто не мешало ему слушать.

Когда Шувалов очутился возле Анны, она, улыбаясь, отодвинулась в сторону; но пространство между кулисами было так тесно, что обоим пришлось стоять, касаясь друг друга. Страсть в сердце Шувалова бушевала, кровь приливала к вискам, когда девушка, перегнувшись, выглядывала на сцену и почти прижималась к его груди.

– Как здесь чудно! – сказал он, наклоняясь к ней, так что его губы почти касались её кудрей. – Как чудно из этого скрытого уголка смотреть на игру там, на сцене, видеть, оставаясь невидимым для других, слышать, в то время как нас никто не слышит!

Горячее дыхание Шувалова скользило по лицу Анны. Она вздрогнула, поражённая странным тоном его сдавленного голоса, и, взглянув на него, испугалась странного блеска его глаз. Но тотчас же она снова улыбнулась и, смотря на вельможу спокойно и доверчиво, сказала:

   – Да, ваше высокопревосходительство, здесь тихо и спокойно, и я предпочитаю смотреть на представление отсюда, а не из ярко освещённого зала, где всё больше рассматривают друг друга, чем актёров на сцене.

Считая, что этими небрежно брошенными словами она исчерпала предмет их мимолётного разговора, Анна снова наклонилась, чтобы видеть сцену, где как раз в эту минуту удивительно красивый кадет Бекетов, игравший роль юного влюблённого Хорева, схватил руку прелестной героини, чтобы пламенными словами победить её нерешительность и сомнения... Иван Иванович Шувалов также схватил руку Анны обеими руками и повлёк её дальше в кулисы, под самое окно бутафорской башни, и заговорил глухим, дрожащим голосом:

   – Вот так и в жизни, Анна Михайловна: всё идёт по предназначенному пути, и тысячи глаз следят за каждым движением, за каждой переменой в лице, и чтобы защитить себя от завистливого и злобного света, должно носить каменную маску. О, как чудно было бы, если бы и в жизни нашёлся укромный уголок для тихого счастья! Как на этой сцене, – продолжал он, обжигая девушку дыханием, – я управляю действиями актёров, а они, облечённые мишурным блеском благородства и могущества, должны разыгрывать свои придворные роли сообразно с моими желаниями, по моей воле выходить на сцену, по моей воле покидать её... Но моя воля будет покорна одному взгляду моей чудной, моей очаровательной Анны, если она захочет последовать за мной в такое же укромное, скрытое убежище, как это, если она захочет склониться мне на грудь, как сегодня, – продолжал он, в страстном волнении ещё крепче прижимая Анну к себе, – и в сладком упоении вознаградить меня за всю ту муку, которой я должен платить там, в свете, за своё величие, за свой блеск.

Анна онемела; эти слова поразили её, как удар молнии, псе смешалось в её голове. Она ещё раз попыталась вырваться, но ужас сковал её, и она почти без чувств прислонилась к Шувалову.

   – Ты поняла меня, милочка? – сказал он, обнимая плечи дрожащей девушки и властно глядя ей в лицо. – Твоё сердце почуяло огонь, который пылает в моём? Мы будем счастливы, будем смотреть на мирскую суету из милого нам уединения, и тогда достаточно будет одного взгляда дивных глазок, чтобы двигать фигуры этих марионеток.

   – Ради Бога, ваше превосходительство! – воскликнула Анна, оправившись после минутного оцепенения. – Заклинаю вас, не говорите таких слов! Такие шутки... такие... прихоти... могут быть гибельными... И это не достойно и вас, и меня, – прибавила она, наконец выпрямившись.

   – Это не прихоть, это не шутка, – возразил Шувалов, прижимаясь губами к её плечу, – это правда! Там, на сцене, изображают любовь – здесь пылает её истинный огонь... Это пламя даст нам невыразимое наслаждение! Подожди лишь немного...

Диалог на сцене кончился, и, прежде чем Анна успела вымолвить слово, Шувалов вышел из-за кулисы, успев, однако, ещё раз прижать девушку к своей груди. Его глаза сияли, лицо горело, но все приписали эти явные следы волнения восхищению, которое доставила ему прекрасная игра обоих участвовавших в предыдущей сцене актёров, так как он осыпал их, особенно кадета Бекетова, потоком восторженных похвал.

Анна осталась стоять в кулисе, с трудом стараясь собраться с мыслями.

Брокдорф выскользнул из-за кулисы так же тихо и неслышно, как пришёл, и смешался с толпой; и впервые с тех пор, как он стал появляться на репетициях, на его угрюмом лице заиграла довольная улыбка.

В ту минуту, как Шувалов, следуя за Анной, проникнул за последнюю кулису, великий князь скрылся в первой кулисе, где, к своему крайнему изумлению, столкнулся с Ядвигой Бирон, у которой также была маленькая роль в разыгрываемой пьесе, так как великая княгиня желала, чтобы все её дамы участвовали в сюрпризе, приготовляемом для государыни.

   – Ах! – сказал равнодушным тоном Пётр Фёдорович. – Вы здесь? А я думал, что вы заняты на сцене. Посмотрите, что за красавец этот Бекетов и как чудесно они оба разыгрывают любовную сцену!

Увидя подходившего великого князя, Ядвига Бирон быстро опустила ресницы, чтобы скрыть радость. Её лицо так искренне выражало горе и страдание, а в голосе звенели слёзы, когда она сказала:

   – Что мне до любовных сцен, которые разыгрываются на театральных подмостках? Сердце, испытавшее любовь и навсегда похоронившее её, уже разбито, что может оно при таком зрелище переживать?

Пётр Фёдорович с удивлением поднял на неё взгляд. Он слегка покраснел и сказал с участием:

   – Так вы серьёзно любили? И ваша любовь разбита?

   – Не будем говорить об этом! – с глубоким вздохом прервала Ядвига Бирон. – Тот, кому принадлежало моё сердце, играл им, не спрашивая, страдаю ли я от этого. Какое ему дело до бедного цветка, который только он и озарял лучами своих глаз! Пусть этот цветок вянет и сохнет!

Пётр Фёдорович взглянул на неё со всё возрастающим смущением. В нём заговорило его легко возбуждаемое тщеславие, и действительно красивое лицо Бирон, смягчённое притом правдивым выражением глубокого горя, показалось ему необыкновенно привлекательным.

   – Вы говорите об игре? – повторил он. – Почему об игре? Если бы знать, – тихо прибавил он, – что игру примут всерьёз...

   – Оставим это! – прервала Ядвига Бирон. – Что умерло, то погребено; одним разбитым сердцем больше или меньше – не всё ли равно? – Затем она, глядя на князя выразительно, продолжила;– Но что меня страшно возмущает и заставляет всю кровь кипеть во мне, – это то, что тот, который отвернулся от меня, осмеян и обманут там, где ищет любви и счастья, где надеется найти их... Между тем как я готова была отдать за него всю жизнь до последней капли крови!

   – Осмеян? Обманут? – вспыхнув, воскликнул великий князь. – Что это значит? Объяснитесь!

   – Объяснить? – с насмешливой улыбкой возразила Бирон, что ещё более раздражило его. – Всякие объяснения были бы излишни, если бы ваши глаза, ваше императорское высочество, не были ослеплены любовью и преклонением перед вашей супругой.

Она медленно отвела от великого князя свой взор, взглянула из глубины тёмной кулисы на освещённый зал и чуть заметным движением руки указала на то место, где стояло кресло великой княгини.

Следуя глазами за направлением её руки, Пётр Фёдорович вдруг побледнел и прислонился к кулисе, а лицо Ядвиги Бирон озарилось улыбкой, ясно выражавшей радость победы.

Пока все зрители смотрели на сцену, внимая словам страстной любви из уст Бекетова, передававшего их вполне правдиво и искренне, Сергей Салтыков склонился над креслом великой княгини, на спинку которого опирался рукой, и его пылающие взоры не отрывались от плеч и слегка наклонённой набок головки Екатерины; его губы тихо шевелились и, казалось, шептали такие же страстные, такие же жгучие слова, какие звучали со сцены. Хотя глаза великой княгини, влажные, сияющие внутренним огнём, были устремлены на сцену, всё-таки казалось, что она более внимает шёпоту Салтыкова, чем голосу Бекетова; один раз она взглянула на стоящего за её стулом камергера, и в её взгляде были и упрёк, и просьба; но он нагнулся к ней, быстро произнёс какое-то слово, – и она снова потупила свой взор и, слегка покраснев, стала опять слушать.

   – Я был слеп! Я был дурак! – сказал Пётр Фёдорович, с жаром схватив Ядвигу Бирон за руку. – Я обманут, постыдно обманут! Как мог я доверять ей, тогда как она всегда, всегда была фальшива! О, её сердце черно, как сам ад! Кружит голову, и кому же! Салтыкову, моему другу!..

Ядвига Бирон, повернув голову и снова подняв на него свой взор, сказала:

   – И ради этого вы, ваше императорское высочество, пренебрегли сердцем, которое бьётся только для вас.

   – Я был безумцем... я был ослеплён, – сказал Пётр Фёдорович, – она так хитро умела привлечь меня... я забыл, насколько вы красивее и привлекательнее её!..

   – Для благородного сердца главное очарование – в верной и преданной любви, готовой для своего возлюбленного на жертвы, – прошептала Бирон.

   – Да, – воскликнул Пётр Фёдорович, – да, вы правы! Ту, неверную, я должен наказать, а фальшивому другу я сорву маску с лица...

   – Ради Бога, всемилостивейший государь, – перебила Бирон, – разве это поможет? Что вы можете доказать? Разве вы слышали слова, произнесённые пылкими устами Салтыкова? Можете ли вы удержать взгляды, которые стирает уже последующая минута? Нет, ваше высочество, против лжи и лицемерия можно бороться только притворством. Обождите, наблюдайте, притворяйтесь, и верные доказательства, несомненно, попадут в ваши руки. Если же вы погорячитесь, виновные станут осторожнее, и вы ничего не узнаете. Да ещё те же, кто обманывает вас, будут в душе издеваться над вами.

   – Черти! – воскликнул Пётр Фёдорович, красный от гнева. – Это они не смеют делать!.. Вы правы, вы правы! О, я буду притворяться; они не должны подозревать что-либо, но от моих глаз ничто не укроется!

   – А если при ваших наблюдениях, – сказала Ядвига Бирон, нежно пожимая руку великого князя, – вам окажется полезным содействие верной, преданной подруги, то знайте, ваше высочество, что вы можете располагать мною, что я принадлежу вам и что служить вам – для меня величайшее счастье!

   – Как я мог быть таким безумцем, чтобы забыть это! – сказал Пётр Фёдорович, крепко сжимая её руку. – Как я мог быть так слеп, что не видел, как вы хороши!

   – О, мой всемилостивейший государь! – воскликнула Бирон, отступая ещё дальше в глубину и мрак кулисы и даря его своим блестящим, выразительным взглядом. – Какой это блаженный для меня час! С каким тяжёлым сердцем пришла я сюда и какое блаженство уношу в своей душе! Но тише, уходите! Сцена окончена... Не надо, чтобы нас видели вместе... Мы удачнее поведём своё дело, если никто не будет подозревать, что я занимаюсь наблюдениями, что я выслеживаю для вас.

Великий князь ещё раз пожал ей руку и быстро вышел из кулисы. Его лицо всё ещё горело, в глазах бегал беспокойный огонь, но он доказал, что вполне способен владеть избранным им оружием – притворством, рекомендованным ему Ядвигой Бирон, так как, весело улыбаясь, подошёл к Бекетову и, осыпая комплиментами кадета и графиню Бутурлину, стал соперничать в этом с самим Иваном Ивановичем Шуваловым.

Редко доставалось на долю драматического исполнения столько восторженных похвал, сколько получили их Бекетов и Бутурлина от великого князя и от обер-камергера. Оба были от этого в полном восхищении, нимало не подозревая, что ни Пётр Фёдорович, ни Шувалов не слышали из их ролей ни единого слова.