Текст книги "При дворе императрицы Елизаветы Петровны"

Автор книги: Грегор Самаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 52 страниц)

   – В таком случае, – сказала Елизавета Петровна, – в моей власти предотвратить бедствие, которое вы так же, как и я, предвидите с опасением. Мой племянник, которому я выказала столько снисходительности и любви, может отправиться в своё маленькое герцогство и пребывать там в своей еретической вере, от которой я тщетно старалась отклонить его. Пусть он изображает потешную марионетку короля прусского; но великая святая Русь должна быть избавлена от такого губительного владычества.

Архиепископ молчал некоторое время, погруженный в раздумье, а затем заговорил, причём его лицо приняло ещё более торжественное выражение:

   – Хотя я, по своему искреннему убеждению, должен признать за вами, ваше величество, не только право установления престолонаследия по закону вашего великого, славного родителя, но и право изменения каждого подобного установления, но при этом важном решении, в котором вы спрашиваете моего совета и мнения, как иерарха святой Церкви, возникает ещё другой вопрос. Если вы, ваше величество, не признаете герцога Петра Ульриха Голштинского достойным вступить на русский престол в качестве великого князя Петра Фёдоровича, то вам необходимо лишить его прав и назначить другой порядок престолонаследия, который не только мог бы служить смелым ручательством за то, что русский народ не будет заражён чужеземными нравами и чужеземной верой, но дал бы также уверенность в том, что впоследствии не возникнет никаких споров и междоусобиц. Великий государь Пётр Алексеевич, лишивший прав на престол своего собственного сына, не может предотвратить смуты и волнений, которые были порождены спорами из-за трона и закончились миром и согласием всего русского народа лишь в ваше благословенное царствование. Великий князь, который по нашей воле теперь пользуется правом наследника, состоит в браке...

   – И его супруга, – перебила императрица с гневным движением губ, – теперь уже мечтает о своём будущем владычестве. О, она сумеет захватить в свои руки бразды правления, хотя бы и против желания своего супруга! Я убеждена, что она считает дни моей жизни и, если бы могла сократить их...

Государыня не договорила, как бы боясь вызвать мысль, мрачным призраком таившуюся в глубине её души.

   – Великая княгиня, – спокойно возразил архиепископ, – благочестиво предалась в лоно нашей Церкви и исполняет все её требования с усердием и благочестием.

   – Лицемерие, лицемерие! – воскликнула Елизавета Петровна в порыве внутреннего волнения.

   – Один Бог только читает в сердцах людей, – сказал архиепископ, – земным очам доступны лишь деяния людей, и они служат основанием для наших суждений.

   – Это безразлично, – возразила государыня, стараясь казаться спокойной, – дело идёт не о великой княгине; у неё нет сына, который единственно только мог бы дать ей право войти на ступени трона.

   – Бог может услышать её молитвы, с которыми она, без сомнения, обращается к Нему, прося благословить её брак, – возразил преосвященный.

Елизавета Петровна презрительно повела плечами и произнесла:

   – Если бы у неё был сын, рождённый на русской земле, с первых дней своей жизни дышавший русским воздухом и крещённый святой Церковью в православную веру, было бы иное; тогда был бы предназначен путь, по которому я должна следовать, чтобы совместить благо России и наследие дома Романовых.

   – Благо России, – возразил архиепископ, – стоит выше крови благородного рода древних царей; но, конечно, трудно было бы найти другой род, который гордые бояре страны признали бы более благородным, чем их род, и согласились бы подчиниться его господству.

   – Не думаю, чтобы вы могли забыть, – сказала государыня, тяжело переводя дыхание, – что кровь моего отца, кровь Романовых, течёт в жилах одного бедного, несчастного ребёнка, который близок к трону так же, как герцог Голштинский, но судьба которого сложилась таким тяжёлым, роковым образом с самых юных дней его.

Несмотря на всё своё самообладание и строгость священного достоинства, архиепископ вздрогнул и воскликнул:

   – Ваше величество, вы думаете о нём, о несчастном императоре Иоанне!

   – Императоре Иоанне? – строго переспросила Елизавета. – Разве он был императором? Разве он имел право на престол, который принадлежит мне одной?

   – Простите, ваше величество, – возразил архиепископ, на мгновение опустив взор пред гневно засверкавшими очами императрицы, – ваше право неоспоримо признано русским народом и святою Церковью; я назвал молодого принца тем титулом, который он носил в течение одного года.

   – Он носил этот титул, – сказала Елизавета Петровна, – в том предположении, что его рождение дало ему право на это и потому, что воля великого царя, моего отца, противоречившая этому, не была известна тогда; но он мог бы снова получить этот титул, если бы я пожелала того и употребила своё право установления порядка престолонаследия в его пользу, с целью связать естественное право наследия рода Романовых с благом русского народа и государства, как то имелось в виду и при избрании герцога Голштинского. А если я спрошу вас, архипастыря в моём государстве, будет ли такое решение угодно Церкви и даст ли она своё благословение на это, что вы ответите мне?

Преосвященный погладил свою седую бороду и задумался на мгновение. Затем он спросил:

   – Знаете ли вы, ваше величество, в каком духе и направлении развивался молодой Иоанн, которому теперь около пятнадцати лет? Какие надежды можно возлагать на него по отношению к судьбам русского народа на тот случай, если Господь просветит и наставит вашу душу передать бразды правления государством в его руки?

   – Иоанн разлучён со своими родителями, – сказала императрица, в смущении потупив взор, – он находится в Холмогорах, в убежище, которое, согласно моему приказу, должно соответствовать его благородному происхождению; боюсь, – прибавила она несколько нерешительно, – что его ум мало развит, так как было бы излишне и даже вредно пробуждать в нём честолюбивые мысли. Однако он с юных лет воспитан в духе православной Церкви, родился на русской почве и дышал только русским воздухом; я не сомневаюсь, что он проникнут истинной верой и никакие веяния еретической веры не коснулись его души.

   – Это самое главное, – сказал архиепископ. – Что касается познания мирских дел, то пробелы всегда могут быть заполнены, были бы только твёрдая, непоколебимая вера и сердечная привязанность к святой Церкви. Относительно последнего вам, ваше величество, необходимо иметь полную уверенность, дабы решение, которое вы предполагаете принять, не могло принести ещё больший вред.

   – Но как достичь этой уверенности? – воскликнула государыня. – Все знают, что Иоанн в Холмогорах. Если бы я отправилась туда или велела привезти его сюда, было бы невозможно сохранить это в тайне; все взоры были бы обращены на него, стали бы доискиваться, подозревать; в России есть много людей, заинтересованных в престолонаследии великого князя Петра Фёдоровича, не потому, чтобы его любили, но потому, что питают надежду использовать его несамостоятельность и слабость для своих честолюбивых целей. Если бы явилось преждевременное подозрение, то вся моя царская власть не была бы в силах предотвратить гибель этого несчастного ребёнка, попавшего из золочёной колыбели прямо в заточение. Иоанн должен быть в полной безопасности до тех пор, пока я не уничтожу указа о престолонаследии, и может появиться лишь тогда, когда великий князь, ныне известный всему миру как мой наследник, будет отправлен в своё Голштинское герцогство со своею хитрой, злокозненной супругой.

Архиепископ снова глубоко задумался и склонил голову.

   – Ваше величество, вы правы, – произнёс он наконец, – во всех отношениях было бы опасно преждевременно возбудить интерес к молодому Иоанну Антоновичу; как надежды, так и опасения, относящиеся к его особе, могли бы только повредить.

   – Если бы было возможно незаметно увезти его, – сказала Елизавета Петровна, – быть может, под видом бегства, но так, чтобы он исчез от всех взоров, и водворить его в известном только мне и вам месте, где вы могли бы проверить твёрдость его веры и умственное развитие. Но это надо сделать так, – продолжала она боязливым тоном, – чтобы никто-никто не знал, что я причастна к этому делу, чтобы никто не подозревал, куда увезли его. Можно было бы даже снарядить погоню за беглецом или пустить слух о его смерти, чтобы отвлечь подозрение великого князя и его супруги, которые не замедлят найти средства посягнуть на его жизнь и, быть может, также и на мою, – прибавила она содрогнувшись.

После этого государыня снова посмотрела, выжидая, на архипастыря. Тот всё ещё был погружен в раздумье, но наконец взглянул на императрицу ясным, спокойным взглядом и сказал:

   – Если вы, ваше величество, пришли к твёрдому решению подвергнуть Иоанна Антоновича испытанию и сообразно результатам этого испытания ещё раз приступить к обсуждению вопроса о престолонаследии, то прошу вас передать это дело в мои руки; я ручаюсь, что в скором времени Иоанн Антонович исчезнет из своей тюрьмы, причём вы, ваше величество, не будете поставлены в связь с этим бегством и никому не будет известно его местопребывание.

   – Куда хотите вы отправить его? – спросила императрица.

   – В Александро-Невскую лавру, – ответил архиепископ. – Там он будет заключён в одиночную келью, и никто не заподозрит, что это тот, который ошибочно ещё в колыбели был провозглашён царём и теперь, по вашей милости, быть может, снова будет призван вступить на престол своего деда, Петра Алексеевича.

   – Иоанн является очень опасным лицом для спокойствия государства, – сказала императрица. – Ведь, имея его в руках и желая использовать его для честолюбивых целей, возможно бросить искру раздора, а та может разгореться в ужасное пламя, которое придётся гасить потоками крови.

   – Ваше величество, – сказал архиепископ спокойно, не отводя глаз от грозного взора Елизаветы Петровны, – я и моя лавра в ваших руках; исчезновение Иоанна Антоновича из Холмогор не останется скрытым от вас; я – ваш заложник и своей головой ручаюсь вам, что юноша не станет грозою для страны и без вашего повеления не появится из мрака.

   – Хорошо, – сказала императрица, – я даю вам полномочия действовать. Чего желали вы от меня?

   – Ничего, – ответил архиепископ, – только пропускную грамоту для двух монахов, которых я изберу для того, чтобы они посещали Иоанна Антоновича в его заточении и наставляли его в правилах православной веры. Одновременно вы, ваше величество, отдадите приказ коменданту острога, чтобы он по возможности не препятствовал сношениям монахов с заключённым, остальное же я беру на себя и уверен, что не пройдёт и двух месяцев, как вы, ваше величество, будете иметь возможность лично убедиться, пригоден ли Иоанн Антонович для осуществления вашего плана.

Подумав ещё мгновение, императрица поднялась и сказала:

   – С полным доверием отдаю это дело в ваши руки; вы сейчас же получите пропуск.

Она подошла к письменному столу, украшенному слоновой костью и перламутром, вынула из украшенного золотом черепахового портфеля лист бумаги и крупным, твёрдым почерком начертала внизу своё имя; затем передала этот лист архипастырю и сказала тоном, в котором звучала ещё лёгкая тень недоверия:

   – Этим я вручаю вам благополучие страны и русского народа.

Затем императрица громко позвонила в золотой колокольчик, стоявший у неё на туалетном столике. Её камеристка появилась на пороге спальни, одновременно камергеры и пажи появились из передней.

   – Благодарю вас, ваше высокопреосвященство, – сказала императрица громким голосом, низко склоняясь пред архиепископом, – за то, что вы просветили своею мудростью мой мятущийся дух и небесным утешением подкрепили и ободрили моё удручённое заботами сердце.

   – Молитва и утешение святой Церкви, – ответил архиепископ так же громко и торжественно, – принадлежат во все дни царице-матери русского народа, и во всех заботах вы, ваше величество, всегда найдёте неизменное утешение святой Церкви.

Он сделал крестное знамение над головою императрицы и медленным, торжественным шагом направился через покои, сопровождаемый камергерами и пажами до самого выхода во двор; там он сел в блестящие царские сани и отправился обратно в Александро-Невскую лавру.

Глава тридцать вторая

Тем временем Евреинов подъезжал к лавре. Множеством внутренних дворов и сводчатых коридоров лавра походила скорее на крепость или на резиденцию какого-нибудь правителя, чем на скромное обиталище монашествующей братии. Казалось, что жизнь вымерла за толстыми стенами, запертыми воротами и небольшими оконцами калиток с железными решётками. Посторонний зритель никак не мог рассмотреть, что делается внутри, но обитатели монастыря, очевидно, обладали более острым зрением, так как, едва Евреинов прикоснулся к звонку, висевшему у ворот, последние со скрипом распахнулись и показался монах-привратник, любезно приветствовавший гостя. Богатый и щедрый Евреинов всегда был желанным гостем монастыря.

   – Я приехал к высокочтимому отцу Филарету за благословением и советом, – проговорил Михаил Петрович, – причём захватил с собой маленький вклад в монастырь. Вот примите, батюшка, моё приношение для нужд монастыря. Помяните в своих святых молитвах имя недостойного раба Михаила.

С последними словами Евреинов достал из кармана своего камзола довольно значительный мешочек, наполненный золотыми монетами.

Отец-привратник невольно выразил на своём лице удовольствие, почувствовав тяжесть золота, и ответил спокойно, с сознанием достоинства:

   – Всякая жертва, принесённая от чистого сердца во славу Божию, доставляет жертвователю счастье и благословение Господа Бога. Наша священная обязанность горячо молиться за тех, кто от своих щедрот уделяет часть неимущей братии. Господь Бог, по Своей неизречённой благости, сторицей вознаграждает за всякий дар.

   – Да пошлёт Господь моему дому мир и спокойствие, – сказал Евреинов, – это выше всех земных благ. Да поможет Бог высокочтимому отцу Филарету просветить меня мудрым советом и тем избавить от забот и тревог, беспокоящих меня и мою семью.

   – Аминь! – воскликнул монах. – Отец Филарет находится сейчас в своей келье; он занят благочестивыми размышлениями, надеясь поделиться ими потом с братией, в назидание нам всем. Но я убеждён, что он с радостью примет и подаст совет такому верному сыну святой Церкви, как вы. Я прикажу проводить вас к нему.

Привратник подозвал проходившего по двору монаха и отдал ему приказ проводить к отцу Филарету приезжего; последний, взяв из саней объёмистую корзину с провизией, отправился вслед за провожатым.

Широкая каменная лестница примыкала к длинному сводчатому коридору, устланному половиками. Солнечные лучи, преломляясь, отражались в стёклах окон. Тонкий запах ладана наполнял коридор и галерею, в которых царила торжественная тишина. Только шаги проходивших глухо раздавались под высокими сводами потолка. Вдоль стен стояли скамейки, на которых сидели почтенные монахи с длинными бородами и волосами, спускавшимися до плеч. Некоторые из них читали требники. Все эти монахи были приближённые отца Филарета; Евреинов к некоторым из них подошёл под благословение.

Монах, провожавший Евреинова, наконец остановился у двери, на которой красовался ярко вычищенный медный крест; слегка постучав, монах открыл дверь и впустил гостя.

Келья, в которой жил отец Филарет, мало соответствовала тому представлению, которое сложилось об аскетическом образе жизни монахов. С потолка спускалась большая висячая лампа на длинных медных цепях; пол и стены были покрыты коврами. Огромная печь из цветных изразцов распространяла приятное тепло. Сквозь два полукруглых окна беспрепятственно проникали лучи солнца; подойдя к ним поближе, можно было видеть покрытое снегом пространство, а вдали за ним возвышались купола церквей и крыши домов. Посредине комнаты, под лампой, стоял большой дубовый стол с книгами в толстых пергаментных переплётах; стол окружали простые, но удобные, тоже дубовые, стулья. Невдалеке от печки помещалась широченная кровать. Белые хрустящие простыни и мягкое, из толстой шерсти одеяло показывали, что отец Филарет заботился об удобном отдыхе тела так же, как и о достойном питании его. В маленьком шкафу висели одеяния отца Филарета. Большая умывальная чашка, кувшин и оловянная кружка дополняли убранство комнаты. К самой стене была, кроме того, приделана широкая скамья, обитая кожей.

На этой скамье и сидел отец Филарет, одетый в чёрную монашескую рясу. Голова его была прислонена к стене, глаза полузакрыты, он, по-видимому, был погружен в глубокие размышления; вся его неподвижная фигура выражала сердечное спокойствие и душевный мир.

Евреинов вошёл и опустил на пол возле дверей тяжёлую корзину, отец Филарет живо очнулся, поднялся с места и пошёл навстречу своему гостю. Он благословил вошедшего, и тот благоговейно поцеловал его руку.

   – Простите, что я мешаю вашим благочестивым размышлениям, – проговорил Евреинов, – но моё удручённое тревогой сердце ищет у вас утешения и доброго совета. Пролейте луч света своей мудрости в мрак моей души!

   – Я размышляю о том пути, по которому люди должны идти, чтобы быть угодными Богу. Посещение такого благочестивого сына Божия всегда приятно мне. Дать тебе надлежащий совет, оказать поддержку – это значит совершить богоугодное дело.

   – Благодарю вас, батюшка, и прошу принять от меня вот этот маленький дар, – произнёс Евреинов, указывая на корзину. – Я привёз его не для того, чтобы похвалиться пред вами своей кухней и своим погребом, а для того, чтобы вы, человек, угодный Богу, отведав, принесли этим мне счастье.

   – Подобный взгляд должен быть приятен каждому служителю Бога, как бы скромен ни был твой дар. Открой корзину и покажи, что в ней.

Отец Филарет подошёл ближе к корзине и с любопытством следил за каждым движением Евреинова, распаковывавшего свой подарок. Наконец, крышка открылась, и из-под слоя сена показались два больших окорока ветчины, несколько сёмг, банка с паюсной икрой, бутыль прозрачного оливкового масла и несколько бутылок вина.

Отец Филарет окинул благосклонно привезённые яства.

   – Всё это прекрасно, прекрасно, – сказал он, – ветчину я передам монаху, заведующему гостиницей для мирян; я, к сожалению, не могу сам попробовать её, но убеждён, что она очень хороша. Что касается сёмги и икры, то я с удовольствием отведаю их; они подкрепят моё тело, дадут силы для духовного служения Господу Богу. Этот прекрасный, живительный напиток, – продолжал отец Филарет, указывая на вино, – я сохраню в своей келье и каждый раз, выпивая рюмку, буду возносить молитвы за тебя и за процветание твоего дела.

После этого монах, достав из кармана своей рясы складной нож, отрезал по большому куску икры и копчёной рыбы, а затем, откупорив бутылку вина, наполнил оловянную кружку и с наслаждением выпил.

   – Безупречно! – воскликнул он, переводя дыхание. – Нужно признать неоспоримость истины: вряд ли на всей святой Руси найдёшь такое вино, как у тебя, Михаил Петрович.

Наполнив кружку до краёв и поставив её на стол рядом с отрезанными кусками сёмги и икры, всю остальную рыбу, икру и бутылки с вином он тщательно спрятал в шкаф.

После этого, усевшись за стол, он предложил Евреинову занять место рядом с ним и начал с большим аппетитом поглощать игру и сёмгу, не забывая при этом и о вине.

   – Ну, а теперь, Михаил Петрович, расскажи мне причину твоей тревоги, – обратился наконец он к своему гостю. – Надеюсь, что моя опытность поможет разобраться в твоих делах и даст возможность указать, каким путём ты должен следовать.

   – Вы знаете, досточтимый батюшка, – начал Евреинов, – что у меня есть дочь. Это моё единственное дитя, и вся цель моей жизни заключается в том, чтобы уберечь её тело и душу от всякого зла.

   – Да, я знаю твою дочь; это прекрасная девушка, знающая свои обязанности, приветливая и гостеприимная хозяйка, – заметил монах.

   – Я надеялся, что моя дочь, к которой перейдёт всё моё состояние, накопленное долголетним трудом, отдаст свою руку доброму русскому человеку, который заменит мне сына, будет продолжать моё дело, уважать обычаи старины и свято исполнять обряды православной Церкви. Оказывается, однако, что Бог покарал меня! Верно, я недостаточно покаялся в своих грехах, и Господь послал мне великое испытание, поставив большую преграду исполнению моего желания.

   – Что же заставляет тебя сомневаться в милости Бога; какое горе случилось у тебя? – спросил отец Филарет.

   – Мне кажется, что один молодой иностранец, которого вы однажды встретили у меня, обладает каким-нибудь приворотным средством, которое и приворожило к нему мою дочь. Я замечаю, что все мысли и чувства моей Анны принадлежат ему. Она готова оставить меня, дом, родину и последовать за ним на край света.

   – Да ведь он еретик, проклятый еретик! – воскликнул монах, гневно сверкая глазами. – Нечистая сила послала его сгубить невинную христианскую душу. Ты должен немедленно запереть дверь пред носом еретика, он орудие в руках дьявола. Я слышал, что он напевает песни твоей дочери, осмеливается касаться проклятыми пальцами струн балалайки. В этих песнях заключается дьявольское наваждение. Очисти от него свой дом, закрой от еретика двери! Пусть ни одно его слово, ни один его взгляд не дойдут до твоей дочери. Тогда я попытаюсь горячей молитвой освободить твою бедную Аннушку из-под влияния нечистой силы.

   – В том-то и горе, отец Филарет, что я не могу прогнать из своего дома этого чужестранца, – возразил Евреинов. – Да он не считается больше чужестранцем, так как состоит на службе у великого князя, нашего будущего императора. Он получил звание камергера и попал таким образом в число придворных, окружающих нашу милостивую императрицу. Я принуждён благодарить этого иностранца за честь, когда он является ко мне в дом.

   – В этом и есть то проклятие, которое навлёк на святую Русь чужеземный принц, названный великим князем! – воскликнул отец Филарет. – Великий князь – сам еретик в душе; он смеётся над православной верой. Если уж теперь, когда на троне ещё сидит благоверная императрица Елизавета – да продлит Господь её годы! – он сзывает сюда иностранцев, то что будет, когда он станет императором России?

   – Хотя я и уверен, что моя дочь не забудет того, что требуют от неё её долг и честь, – продолжал Евреинов, – что она не навлечёт позора на мою голову, тем не менее...

   – Ох, враг силён, ему ничего не стоит соблазнить и погубить душу невинной девушки, – мрачно прервал своего гостя отец Филарет.

   – Тем не менее я со страхом жду того момента, когда иностранец попросит у меня руки моей дочери. Моя Анна достаточно богата для того, чтобы её приданое показалось заманчивым любому знатному господину. Что касается голштинского дворянина, приехавшего в Россию искать счастья, то его, несомненно, очень привлекает мысль получить в наследство значительное состояние.

   – Этого никоим образом нельзя допустить, – горячо возразил отец Филарет. – Лучше брось своё имущество в Неву, лишь бы оно не попало в проклятые руки еретика.

   – Как я могу отказать в руке своей дочери камергеру двора великого князя, нашего будущего императора? Разве я не должен считать за честь и счастье его предложение? Я думаю, что и наша матушка императрица разгневается на меня, если я осмелюсь отказать! Но, если даже допустить, что последнего обстоятельства не будет, спокойствие в моей семье всё-таки будет нарушено. Я не исполню желания моей дочери и нанесу ей сердечную рану.

Монах задумчиво опустил голову на грудь.

   – И это ещё не всё, не в этом моё главное горе, – продолжал Евреинов, – С некоторого времени меня очень часто начал посещать Генерал-адъютант государыни Иван Иванович Шувалов. Не могу сомневаться, что он оказывает мне эту честь с известной целью. Я ясно вижу, что его посещения относятся всецело к моей дочери. Этот всесильный вельможа воспылал страстью к моей дочке.

   – Да, это, конечно, скверне, – согласился отец Филарет, мрачно сдвинув брови. – У него нет страха пред Богом и людьми, он пойдёт на всё.

   – Вот видите, отец Филарет, какое горе у меня со всех сторон! Если бы мне даже удалось удалить из своего дома голштинца, если бы вы своими молитвами излечили сердце моей дочери от чар еретика, всё же остаётся Шувалов. Иван Иванович красив, блестящ, ему нетрудно будет увлечь мою девочку; но, если бы даже его страсть зашла настолько далеко, что он решился бы унизиться до женитьбы на внучке своего же крепостного, я всё-таки принуждён был бы отказать ему, потому...

Евреинов остановился и с выражением страха на лице огляделся вокруг.

   – Потому что императрица сослала бы Шувалова в Сибирь, если бы заметила, что его взоры обращены на кого-нибудь другого, – смело закончил отец Филарет мысль Евреинова. – Но это и хорошо; по крайней мере, Шувалов не посмеет употребить силу против тебя.

   – А тайные нити власти Шувалова! – возразил Евреинов.

   – А ты сообщишь обо всём императрице! – предложил монах.

   – Нет, ради Бога, оставьте эту мысль! – воскликнул Евреинов. – Шувалов сумеет устранить подозрение императрицы; он убедит её, что все обвинения – клевета. Но если бы даже императрица и поверила в его виновность, то это было бы самым верным средством для того, чтобы погубить и меня и мою дочь. Нет, высокочтимый отец Филарет, из всего того, что можно было бы придумать, последнее предложение самое худшее, самое опасное.

Монах откинулся на спинку кресла и задумался. Вдруг он поднял глаза и устремил взгляд на Евреинова, который в тревожном ожидании смотрел на отца Филарета.

Мы забыли, мой сын, что все тревоги и заботы решаются не человеческим умом, – спокойным голосом сказал монах. – Во всех случаях жизни нужно обращаться к Богу через посредство святой Церкви. Обращение к Богу есть тот путь, по которому должна пойти твоя дочь, чтобы избавиться от опасностей, окружающих её со всех сторон. Отвези ты её в какой-нибудь монастырь! Там твоя Анна освободится от всех чар, от всех соблазнов; там она будет в безопасности от хитростей и насилия Ивана Шувалова.

   – Боже, вы хотите, чтобы я похоронил в монастыре своё сокровище, надежду всей моей жизни? – воскликнул Евреи нов.

   – Похоронил? – удивлённо переспросил отец Филарет. – Такие похороны тела ведут душу к вечной жизни. Но нет необходимости для твоей дочери постригаться в монахини, она может остаться при тебе. Я советую лишь на время прибегнуть к защите монастыря. Твоя Аннушка будет скрыта там от всех вражьих глаз. Если даже чужеземному еретику или Шувалову удастся открыть её местопребывание, то пред святыми воротами монастыря окажутся бессильны и власть одного, и дьявольское наваждение другого.

   – Да, да, вы правы, высокочтимый отец Филарет, – согласился Евреинов, – моя дочь будет в безопасности в монастыре. Только я боюсь, что она откажется ехать туда.

   – Нужно во что бы то ни стало уберечь её от чар еретика, – проговорил монах. – Предложи дочери съездить только на несколько дней в монастырь, чтобы помолиться. Раз она будет там, то монахини уже позаботятся о том, чтобы задержать её до тех пор, пока развеются все чары. Лучше всего, конечно, чтобы никто не знал, где именно находится твоя дочь. Как только она окончательно обретёт душевный покой, – о чём усердно будут молиться монахини, – ты можешь найти ей мужа, достойного назваться твоим зятем, который будет твоей опорой в старости.

   – Да, вы правы, вы тысячу раз правы, батюшка, – радостно воскликнул Евреинов и поднялся, чтобы поцеловать руку отца Филарета. – Я вернусь домой совершенно успокоенный и сейчас же последую вашему совету, в котором вижу перст Божий.

   – А я сегодня же извещу настоятельницу монастыря, чтобы всё было приготовлено для приёма твоей дочери. Когда переезд совершится, пришли сказать мне об этом; тогда я тоже поеду в монастырь и буду молиться вместе с нашими сёстрами во Христе о полном душевном исцелении твоей Анны.

Отец Филарет проводил гостя до дверей своей кельи, благословил его и, позвав одного из монахов, сидевших в коридоре, приказал ему проводить посетителя.

Евреинов сел в сани и быстро покатил по замерзшей дороге обратно в город. Посредине дороги он снова встретил блестящий кортеж архиепископа Феофана, возвращавшегося из Зимнего дворца. Поравнявшись с санями Евреинова, архиепископ вторично благословил содержателя гостиницы. Евреинов пришёл в восторг: он не сомневался в том, что встреча с Феофаном служит доказательством милости к нему Бога и одобрением задуманного им плана, который таким образом должен был непременно осуществиться.