Текст книги "При дворе императрицы Елизаветы Петровны"

Автор книги: Грегор Самаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 52 страниц)

В ту же минуту спящий с чуткостью узника почувствовал обращённые на него взгляды. Он открыл большие тёмно-голубые глаза, просиявшие тихим ласковым светом, с добродушной улыбкой взглянул на Варягина, но тут же его взгляд упал на двух стоявших за майором монахов, и на его лице отразился мгновенный ужас; глаза приняли дикое выражение – страха, смешанного с гневной угрозой; он стиснул зубы и, одним прыжком поднявшись с кровати, очутился посредине комнаты.

– Это что такое? – закричал он хриплым, чересчур громким голосом, расправляя руки и потрясая сжатыми кулаками, – Что это за люди? Чего им от меня нужно? Это разбойники, которые отняли меня у отца с матерью, у братьев и сестёр, а теперь пришли, чтобы разлучить меня с друзьями и опять куда-то тащить по снегу!.. Только это им не удастся! Я уже взрослый... Я стал выше и сильнее с тех пор, как они в последний раз напали на меня... Теперь я постою за себя... своими руками задушу того, кто сунется!

   – Это друзья приехали к тебе, – возразил Варягин, не спуская своих ясных, строгих глаз с юноши, – это – друзья; они пришли к тебе с добром, их посылает тебе Господь.

   – Кто может прийти ко мне с добром? – закричал юноша с пеной у рта. – Кто мне друг? Где Бог? Я больше не хочу слышать о Нём, потому что Он забыл меня, бедного!.. А ведь я так часто призывал Его в своём горе!.. Мне не нужны друзья, не нужно мне Бога!.. Я теперь довольно силён, смогу сам защитить себя! Вон!! Вон, говорю вам! – крикнул он, повелительно протягивая руку. – Ведь я император! Мне принадлежит русская корона... И меч, чтобы наказать всех этих преступников, восставших против своего государя, против помазанника Божия!

Он гордо выпрямился и стоял так властно и повелительно, точно говорил с высоты трона со своими подданными, точно войска стояли наготове, покорные манию его руки.

Потёмкин вытаращил глаза: его озарила внезапная догадка; он сложил на груди руки и низко поклонился этому юноше, осенённому блеском славы русских государей.

   – Ты сумасшедший, глупые и преступные сказки помутили твой рассудок, – сказал майор Варягин, – и долготерпению государыни придёт конец, если ты будешь продолжать свои мятежные речи! Приветствуй с почтением этих благочестивых людей, которых Господь посылает тебе...

   – Выслушай меня, Иван, сын мой, – начал отец Филарет, прячась за спину Варягина.

Но он не мог продолжать – юношей овладело бешенство; его лицо посинело от притока крови, на губах выступила пена.

   – Твой сын?! – хрипло закричал он. – Ах ты, подлый разбойник! Да разве царь, помазанник Божий, может быть сыном жалкого раба, рождённого в прахе? Подойди! Ты должен поплатиться за свою дерзость!

Вдруг одним прыжком юноша с гибкостью тигра бросился на монаха и начал душить.

От неожиданного нападения отец Филарет пошатнулся. Но лишь на миг. Он обхватил своими лапищами руки безумного, напружинил грудь и все мускулы и, несмотря на дикое сопротивление, легко одолел его. Побеждённый принуждён был опуститься на колени и издавал невнятные, бессвязные звуки, глядя на своего укротителя с яростью и ужасом.

В этот момент раздался нежный серебристый голосок:

   – Ваня, Ванечка! Что с тобою? Что ты делаешь?!

В комнату вбежала белокурая девочка, по росту и фигуре ещё дитя, но с серьёзным, недетским выражением глаз на бледном лице, выдающем её возраст.

Девушка поспешно склонилась над буйствующим, которого отец Филарет старался приклонить к земле, нежно провела рукой по его потному лбу:

   – Что ты делаешь, дружок? Чего ты боишься, Ваня? Ведь я здесь, с тобой... Твоя Надежда!

Судорожное напряжение мышц ослабело. Он услышал голос и взглянул в светящиеся нежностью глаза девушки.

   – Надежда здесь, со мною? – повторил несчастный машинально, как бы пробуждаясь от страшного сна, но затем снова перевёл взор на монаха, наклонившегося над ним, и, снова начиная дрожать, воскликнул: – Разбойники пришли и хотят увести меня от моих друзей, от Надежды, которая так мила и добра, которая любит меня и так хорошо умеет своей прохладной рукой охлаждать мою кипящую голову.

Девушка бросила испытующий взгляд на отца Филарета и Потёмкина, который молча стоял прижав руки к груди и с состраданием смотрел на узника.

   – Нет, Ванечка, дружок мой, – сказала девушка, – это не разбойники. Они не хотят разлучить нас; взгляни на их одежду! Это благочестивые служители Церкви, такие же, как наш священник, который приходил навещать тебя.

   – И который говорил мне об ужасах и муках ада? – воскликнул узник с содроганием. – Да за что же я должен мучиться в аду, после того как перенёс столько горя на земле?

   – Не о муках ада я буду говорить тебе, мой сын, – произнёс отец Филарет с состраданием, с каким, быть может, впервые раздалась проповедь из его уст, – я пришёл к тебе, чтобы говорить о милости Божьей, которая изливается на несчастных и заключённых, освещая небесным светом самый глубокий мрак. Верь этой доброй девушке, я друг тебе и принёс тебе лишь радость.

   – Слышишь, Ванюша? – сказала девушка, не переставая проводить рукою по его лбу.

Он потихоньку успокоился, и руки, которые отец Филарет выпустил из своих рук, бессильно опустились.

   – Это моя дочь, – сказал майор Варягин. – Это дитя обладает какой-то чудодейственной силой; одна она в состоянии укротить буйную ярость узника, свидетелями которой вы только что были.

   – Хорошо, хорошо, – сказал отец Филарет, – он убедится, что мы желаем ему только добра и явились сюда, чтобы увеличить число его друзей.

Молодой человек посмотрел на монаха просветляющимся взором и спросил:

   – Надя, правда всё то, что вот он говорит? Он не разбойник, который хочет разлучить меня с тобою?

   – Нет, дружок, нет, – ответила Надежда твёрдо и убеждённо, – он служитель Бога и не может лгать.

Пришедший в себя глубоко вздохнул, как бы освобождаясь от угнетавшей его тяжести.

   – Надя, добрая ты моя, – тихо произнёс он, – ты всегда приносишь мне только радость и успокоение.

Далее силы стали покидать его, взор начал блуждать, и он схватил руки девушки, как бы ища поддержки.

   – Ты должен успокоиться, уснуть, бедняжка, – сказала девушка, успокаивая его, как младенца. – Я буду с тобой.

Отец Филарет поддержал падающего, взял его на руки с лёгкостью, с какой нянька берёт младенца, и перенёс на постель.

   – Надя, – шёпотом произнёс Иоанн Антонович, не открывая глаз, – Надя, где ты? Ты здесь, со мною?

   – Я здесь, дружок, – ответила девушка, опускаясь на стул рядом с постелью и держа его за руку, – я здесь и не покину тебя. Спи спокойно! Я постерегу тебя и своею молитвою отгоню злых духов.

Кроткая улыбка заиграла на устах юноши, черты лица преобразились, он стал дышать ровно и наконец уснул.

   – Теперь он будет спать несколько часов, – заметил майор Варягин, – так обыкновенно кончаются его припадки; надеюсь, что в дальнейшем при виде вас такое не повторится, впрочем, ручаться не могу. Пойдёмте пока ко мне. Разделите со мною трапезу, а моя дочь должна остаться здесь, при узнике, чтобы он не стал снова буянить, когда проснётся. Я принуждён запереть её, так как не имею права ни на минуту оставить дверь открытой; ведь я своей головой отвечаю за него. Впрочем, нам не грозит опасность, ангел-хранитель оберегает её и даёт силы укрощать злых духов, помрачающих ум несчастного.

Варягин любящим, благоговейным взглядом посмотрел на дочь, сидевшую у постели и тихо поглаживавшую руку спящего, а затем направился к двери, чтобы проводить посетителей в свою квартиру.

Отец Филарет подошёл к постели, простёр руку над спящим и осенил его крестным знамением. Потёмкин опустился на колени и поцеловал край одежды узника.

   – Высокочтимый отче, – весь дрожа, обратился он к монаху, когда они переступили порог комнаты, – возможно ли?.. Неужели этот заключённый...

Отец Филарет тяжело опустил руку на плечо послушника и мрачно сказал:

   – Молчи, сын мой! Бывают мысли, которые поражают как громом, лишь только уста произнесут их.

Оба покинули комнату; майор Варягин запер дверь на замок и сел с обоими духовными лицами за трапезу, приготовленную в его комнате старым слугою. Однако отец Филарет, по-видимому, утратил всё своё красноречие, а Потёмкин сидел бледный, погруженный в раздумья; так что Варягину в этот первый день мало пришлось поговорить с новыми обитателями его дома.

Глава тридцать шестая

В один из тех дней, когда весь двор был занят приготовлениями к постановке русского спектакля, а время близилось уже к полудню и повсюду царило оживление, по улицам то и дело мчались сани знатных господ, сопровождаемые форейторами и скороходами. В одном только доме государственного канцлера, графа Алексея Бестужева-Рюмина, царила глубокая тишина; решетчатые ворота были заперты, во дворе не видно было экипажей и лакеи не суетились. На правом крыле дома, где находились покои графини Бестужевой, занавеси были подняты и замечалось ещё какое-то движение, но на левом крыле, занимаемом лично государственным канцлером, не проявлялось ни малейших признаков жизни, вся эта часть казалась вымершей, хотя известно было, что граф находится в Петербурге и что за этими молчаливыми стенами идёт обычная жизнь, поставленная на «княжескую ногу».

Такая же картина представлялась и внутри покоев графа. Широкие коридоры были застланы толстыми коврами, скрадывавшими звуки шагов; тяжёлые портьеры висели на всех дверях и препятствовали проникновению звуков вовнутрь. Однако, несмотря на эти меры предосторожности и на то, что жилые комнаты канцлера находились позади целой анфилады комнат и окнами выходили в сад, – лакеям был дан строгий наказ держаться в двух больших комнатах и не появляться до тех пор, пока они не будут вызваны.

Личный камердинер графа, старый немец по имени Шмидт, находился в одной из внутренних передних, ведущих в личные апартаменты графа; там же, у дверей, находились два казака, неподвижных, как изваяния, и вооружённых с головы до ног. Этот почётный караул, назначенный из наиболее надёжных казаков царской гвардии, сменялся каждые шесть часов и сторожил великого канцлера днём и ночью, чтобы никто не мог проникнуть к нему. Такими чрезвычайными мерами предосторожности имелось в виду, с одной стороны, оградить графа от непокоя, а с другой – предупредить покушения политического свойства, игравшие в придворной жизни значительную роль.

Изнеженный утончённой роскошью, граф Бестужев питал глубокое отвращение ко всем неприятным впечатлениям, волнениям и напряжениям и старался по возможности оградить себя от них. В особенности же оберегал он свой сон и ещё более момент пробуждения. Как все люди с повышенной нервной чувствительностью, граф был особенно уязвим в момент перехода от сна к бодрствованию, подобно цветку, медленно и осторожно раскрывающемуся под влиянием лучей солнца. Малейшая неприятность в момент пробуждения могла вызвать в Бестужеве припадки бешеной злобы или глубочайшего отчаяния. С годами эта впечатлительность всё увеличивалась, и потому он так заботливо ограждал свой сон и своё пробуждение. Последнее было легко достижимо, так как императрица, встававшая за полдень, никогда не беспокоила его в эти часы, а все остальные люди, с которыми граф имел деловые сношения, должны были считаться с его причудами.

Старый камердинер сидел в кресле неподвижно, как восковая фигура; так же неподвижны были казаки у дверей, держа сабли наголо; в комнате слышалось только ровное дыхание трёх человек. Казалось, что та абсолютная тишина, которой иногда тщетно ищет истерзанная душа и которой нет нигде на всём земном шаре, притаилась здесь, в этом уголке. Вдруг раздался звон маленького серебряного колокольчика, прикреплённого близ двери и приводимого в движение тоненькой проволокой. Хотя этот звук неожиданно нарушил царившую здесь гробовую тишину, но никто из трёх присутствующих не сделал беспокойного движения; караульные остались по-прежнему неподвижны, ни один мускул не дрогнул у них, а камердинер хотя и поднялся тотчас же, но выражение его лица не изменилось, в движениях не было ни следа торопливости. Он дёрнул шнурок звонка, проведённого в крайние комнаты, давая этим знать, что князь проснулся, вследствие чего лакеи должны быть наготове, а повара должны приступать к приготовлению завтрака. Затем он отворил дверь, бесшумно вращавшуюся на петлях, прошёл через маленькую, изящно убранную гостиную, наполненную сокровищами старины, далее через круглую комнату-библиотеку, освещаемую одним большим окном-витражом со старинной живописью на стёклах. Наконец, Шмидт прошёл в светлый кабинет, посредине которого стоял огромный письменный стол, заваленный бумагами и документами, и, откинув портьеру, бесшумно открыл задвижную дверь, обитую сукном, за которой была вторая портьера, непосредственно примыкавшая к спальне государственного канцлера.

Камердинер бережно задвинул за собою дверь и плотно затянул портьеру, а затем вошёл в комнату, которая по своему убранству походила на храм, посвящённый богу сна – Морфею: стены обиты тяжёлой серой шёлковой материей, пол покрыт персидским ковром с рисунком в тёмных, густых тонах, на потолке – художественное изображение ночи – звёздное тёмно-синее небо, с которого на землю падали цветущие маки. У одной из стен этой просторной комнаты стояла огромных размеров деревянная резная кровать, украшенная рельефами из серебра. Кровать была со всех сторон скрыта пологом из бледно-голубого шёлка, образовывавшего подобие шатра. В некотором расстоянии от изголовья, на высокой серебряной подставке стояла лампа с круглым абажуром, распространявшая в комнате голубой свет, за которым наука признала способность благотворно действовать на людей с болезненными нервами. Неподалёку от кровати стоял стол с чёрной мраморной доской на серебряных львиных ногах; на нём находились массивный серебряный подсвечник с восемью свечами и несколько книг в изящных сафьяновых переплётах. В стене, противоположной кровати, была вделана большая изразцовая печка одинакового цвета с обивкой комнаты; топка производилась извне, и в комнате поддерживалась постоянная температура в шестнадцать градусов. Посередине печи находился камин, на чёрном мраморном карнизе которого стояли также два огромных серебряных подсвечника. Единственное большое окно в этой комнате было плотно закрыто ставнями и завешено занавесью такого же цвета, как обивка стен, благодаря чему оно не пропускало ни единого луча света. Низкие кресла и диваны, обитые той же серой шёлковой материей, довершали убранство комнаты.

Камердинер беззвучно скользил по ковру: взял из бронзовой золочёной корзинки, стоявшей рядом с камином, несколько кусочков душистого сандалового дерева и зажёг их, и вскоре затрещало яркое пламя; затем он зажёг все свечи на камине и на ночном столике, так что комната озарилась ярким светом; взял с одного из угловых столиков хрустальный графин и покропил содержащейся в нём жидкостью ковёр, от чего в комнате распространился тонкий, бодрящий аромат. Проделав всё это, старый камердинер так же бесшумно подошёл к кровати и широко раздвинул полог.

На груде подушек, в огромной кровати, где смело могли бы поместиться четыре человека, лежал государственный канцлер, в белой кружевной сорочке, сложив худые руки поверх одеяла, с белой повязкой на седой голове и бледным заострённым лицом, испещрённым морщинами; неподвижный, с закрытыми глазами, он казался покойником.

При шелесте раздвигаемого полога граф медленно открыл глаза и лежал некоторое время спокойно, обратив взор к потолку, затем медленно, как бы с трудом и болью, повернулся на бок и увидел пламя в камине и колеблющийся свет от свечей. Этот яркий свет, по-видимому, оживил Бестужева; его бледные, сжатые губы раскрылись, он улыбнулся и с удовольствием глубоко вздохнул.

   – Который час, Шмидт? спросил он хриплым голосом по-немецки.

   – Без десяти минут одиннадцать, ваше сиятельство! – ответил камердинер.

   – Я хорошо спал, очень хорошо, – сказал граф, вытягиваясь. – Какая благодать такой сон! Ах, если бы и смерть, к которой мы приближаемся с каждым часом, – прибавил он со вздохом, – пришла в приятном забвении сна! Но я боюсь, что неумолимая старость лишит нас и этой последней радости жизни и что с жизнью придётся расстаться не в сладостном забвении, а в полном сознании и в мучительной борьбе!

Граф сделался угрюмым, и черты его лица опять приняли выражение вялого изнеможения.

   – К чему такие грустные мысли, ваше сиятельство, – сказал камердинер почтительно, но вместе с тем с сознанием своих прав доверенного человека. – У вас ещё много лет впереди, и смерть ещё не скоро придёт за нами.

   – Обман, мой друг, обман! – сказал граф, качая головой. – Как далека ни была бы смерть, а всё же мы приближаемся к ней с каждым нашим вздохом... На этом роковом пути нет возврата и, чем мы старше, тем идём всё быстрее, покоряясь неизбежной необходимости. Когда мы были в Ганновере, а потом в Англии, – продолжал он унылым тоном, – в то время, когда курфюрст Георг вступал на великобританский престол, как стремился я тогда вперёд всеми силами воли и ума, и не смея даже надеяться на свой теперешний успех! В то время я был ничто, но в моей груди жила надежда, теперь же во мне бьётся лишь слабое, усталое сердце. Надеяться мне больше не на что, достигать нечего; остаётся только оберегать от зависти людской то, что достигнуто, и на это приходится напрягать последние силы.

   – А помните, ваше сиятельство, – сказал старик Шмидт, и его лицо оживилось, – как хорош© было, когда мы в Ганновере скакали через дубовый лес, чтобы поприветствовать прекрасных дам, или же когда мы в Англии охотились на лисиц, никогда не чувствуя ни утомления, ни тягости?

   – Да, да, – сказал граф Бестужев, слабо улыбаясь, – тогда мы были молоды, а теперь мы состарились; тогда мы шли в гору собственными силами и желанием, а теперь нас тянет книзу неумолимый рок. Впрочем, всё равно, – прибавил он с философской рассудительностью, – мы не можем противиться непреложному закону природы, должны примириться с этим и стараться как можно дольше устоять против разрушительной силы времени. Дай мне капель, которые изобрёл мой брат; если это и не жизненный эликсир, избавляющий от смерти, то всё же он несколько подкрепляет разрушающий организм.

Камердинер взял со стола чёрный кожаный футляр, достал из него хрустальную склянку, налил из неё несколько золотистых капель в высокий бокал и разбавил водой, после чего пахучая жидкость приняла серебристо-серый цвет. Государственный канцлер осушил бокал залпом.

Эликсир, по-видимому, произвёл своё действие: черты лица Бестужева оживились, потухшие глаза заискрились, а на лице появилось его обычное хитрое выражение с лукавой, насмешливой улыбкой.

– Закажи мне завтрак, – сказал он, – я не хочу ничего тяжёлого, обременяющего желудок; в старости нужно питаться, не вводя в желудок излишней тяжести. Слушай меня хорошенько, – продолжал он после некоторого размышления, – мне прислали из Парижа рецепт от графа Сен-Жермена, я хочу его попробовать: нужно мелко истолочь жареную куропатку, полученное пюре разбавить бульоном и старой мадерой, вскипятить на сильном огне, осторожно выжать сок и на этом тщательно очищенном соке приготовить чашку наилучшего шоколада с ванилью, прибавив мелко истолчённого мускатного орешка и три зёрнышка белого перца. На всё это даю времени полчаса. Ну, а теперь подай мне мою частную корреспонденцию.

Камердинер принёс из кабинета большой портфель, наполненный нераспечатанными письмами, положил его на постель господина и затем быстро и бесшумно исчез, чтобы сообщить старшему повару приказание графа и рецепт напитка, изобретённого графом Сен-Жерменом.

Канцлер стал распечатывать одно письмо за другим, бегло просматривал их содержание и равнодушно бросал на пол; наконец одна маленькая записка привлекла его внимание и вызвала на его челе тень негодования.

«Воронцов сообщает мне, что сэр Чарлз Генбэри Уильямс приехал, – сказал он себе, сделав недовольное движение головою, – и настоятельно желает видеть меня, чтобы иметь возможность вручить императрице верительную грамоту одновременно с объявлением указа об отозвании Гью Диккенса. Я не подвинулся ни на шаг, императрица перестала говорить об английских договорах, а между тем для меня чрезвычайно важно довести дело до конца раньше, чем Диккенс покинет Петербург. Через него я получил обещания английского короля, а если он уедет до заключения договора, то в Лондоне будут считать себя свободными от уплаты. Сэр Уильямс – молодой, пылкий дипломат, привыкший идти к цели, невзирая на препятствия. Он может понравиться императрице и достигнуть цели помимо меня, а этого ни в каком случае не должно быть! Но как поступить? – он в волнении провёл рукою по лбу. – Ведь государыня недоступна. Шувалов употребил все старания, чтобы отклонить её от этого союза с Англией, столь необходимого для поправки моих расстроенных финансов. Нужно попытаться воздействовать на Петра Шувалова – он больше всех имеет влияние на своего двоюродного брата Ивана. Затем нужно подбить Репнина, чтобы он представил императрице этого юного голштинца Ревентлова. Если удастся вселить в неё хотя незначительную благосклонность к нему, то я стану хозяином положения и сумею использовать момент. Но на всё это требуется время... Я должен тем или иным способом добиться подписания трактата раньше, чем этот пылкий Уильямс передаст свои аккредитивные грамоты. – Подумав ещё немного, граф лукаво улыбнулся и сказал себе: – Я должен заболеть! Ведь в комнату больного нельзя врываться. Это игра – единственная привилегия старческого возраста. Мои врачи уверят английского посланника, что ко мне нельзя входить, и в Лондоне придётся подождать, пока медицинскому факультету удастся поднять на ноги немощного государственного канцлера России».

Бестужев обрадовался такому выходу, впрочем, не новому и уже часто выручавшему его в затруднительных случаях, а затем принялся читать прочие письма.

Так прошло несколько минут, как вдруг открылась потайная дверь, ведущая в уборную графа, и в комнату проскользнула фигура, вся закутанная в широкий бархатный плащ, с надвинутым на лицо капюшоном. Граф посмотрел на неё без удивления; очевидно, он был уверен, что этим путём не может проникнуть никакой назойливый посетитель. Ещё момент, – плащ был сброшен, и пред графом предстала молодая девушка в розовом шёлковом платье; она рассмеялась серебряным колокольчиком и сделала изящный пируэт. Это была восхитительная сильфида, стройная, изящная, лёгкая, как дуновение ветерка, её ноги едва касались земли; плечи и руки, казалось, были выточены из каррарского мрамора, а миловидное личико и большие чёрные глаза напоминали сказочных гурий, обитающих, по словам Магомета, в раю и поджидающих правоверных. Её волосы, слегка напудренные, спускались локонами вокруг лба и были связаны на затылке греческим узлом. Гибкая талия изгибалась, как тростинка на ветру, когда она, стоя на носке, наклонилась и простёрла руки к постели государственного канцлера. Только вызывающая улыбка и вздёрнутая верхняя губа, обнажавшая острые зубки, обличали что-то надменное, злое, демоническое.

– Ты здесь, Нинетта? – сказал канцлер по-французски, с лёгким оттенком неудовольствия в голосе, несколько смягчённым благосклонным взглядом, которым он посмотрел на очаровательное видение.

   – Странное приветствие! – воскликнула девушка на чистейшем парижском диалекте и громко рассмеялась. Затем она подбежала к постели, забралась в кресло, стоявшее в ногах, и сказала обиженным тоном: – Зеркало говорит мне, что я прекрасна, очаровательна, и я охотно верю этому, так как, если бы то была неправда, я не имела бы счастья считаться возлюбленной моего канцлера, у которого такой изысканный вкус. Он не обратил бы внимания на бедную Нинетту Лангле, которая приехала в этот ледяной город в балете её величества императрицы показать искусство танца и заставить всех графинь и княгинь побледнеть от зависти, видя её изящество. И что же я вижу, – прибавила она с неподражаемой улыбкой. – Небывалый случай, чтобы появление молодой, красивой девушки, влекомой к своему другу чистым порывом сердца, было встречено такими словами, какие я только что слышала из уст вашего сиятельства, моего доброго покровителя.

   – Ты услышала бы другие речи, дитя моё, – сказал граф полушутливо, полууныло, – если бы знала меня лет тридцать – сорок тому назад. Ты же отлично знаешь, что считаешься моей возлюбленной, из моего тщеславия или духа времени: чтобы про меня говорили, что моя подруга – самая красивая и самая изящная и что я легкомысленно провожу с ней время; а ведь между тем я серьёзно озабочен судьбами государства. Но я люблю смотреть на тебя и слушать твою болтовню; это напоминает мне мою весну, на пороге зимы...

Нинетта опустилась на колени у постели графа, своими нежными розовыми пальчиками охватила его бледную, вялую руку и, полузакрыв глаза, спросила:

   – И это всё? Разве солнечный луч не может растопить снег, разве не появляются потом новые цветы? В таком случае я должна излить весь пыл моего сердца, чтобы снежный покров наконец растаял и проросли новые побеги.

Она склонила свою головку над руками графа и дохнула на них так горячо, что, казалось, действительно ледяной покров начинал таять и зима превращалась в цветущую весну.

В потухших глазах графа промелькнула шаловливая искорка, но затем его лицо болезненно передёрнулось, он высвободил руки и сказал:

   – Сядь спокойно, Нинетта, вот там, на стуле, и расскажи мне что-нибудь, чтобы день начался весело. Расскажи, что делается в нашем заледенелом Петербурге; ведь я знаю, что от твоего всеведения не укроется ни один пикантный анекдот.

   – Что мне рассказать? – возразила Нинетта, снова забираясь в кресло. – Мне скучно, мне грустно! Когда я дома, меня преследуют молодые люди, желая отвлечь меня от моего друга, которому я верна неизменно; а кроме молодых людей, меня преследуют ещё грубые, невежливые кредиторы со своими счетами. Когда же я прихожу к вам, моему милому другу, и хочу излить свою душу, вы говорите мне, что я пришла незваная. Разве я могу быть весела? Разве могу болтать?

Она опустила голову и кончиками пальцев провела по ресницам, как бы желая стереть слезинку.

Канцлер, вздохнув, произнёс:

   – Тебя преследуют кредиторы? Как это возможно? Твоя касса недавно была значительно пополнена, и всё, что тебе необходимо, было доставлено.

   – Что делать, дорогой, – сказала Нинетта, опершись руками на одеяло и чистосердечно, доверчиво, как дитя, глядя на графа, – жизнь так дорога, ужасно дорога; государыня очень скудно платит своим танцовщицам, бывает, что и вовсе не платит, а между тем мне постоянно нужны новые туалеты; ведь, чтобы нравиться вам, я должна быть красива. К тому же, – прибавила она задорным тоном, – я должна перещеголять всяких этих княгинь и герцогинь. Ах, как печально и унизительно, – продолжала она, досадливо топая ножкой, – что бессовестные поставщики осмеливаются возвышать голос в передней возлюбленной государственного канцлера! Этого не должно быть! Вы должны помочь мне в этом, дорогой друг. Если вы хотите, чтобы ваше солнышко всегда сияло, а ваша птичка была всегда весела, и пела, и не терпела голод и жажду.

   – Терпеть голод? Это великолепное выражение! – сказал Бестужев, а затем серьёзно прибавил: – Ты должна вооружиться терпением, должна быть несколько бережливее. Ты знаешь, что я хотя и государственный канцлер, но так беден, что если вывернуть мои карманы, то и рубля не найдётся в них. У меня нет ничего, – прибавил он со вздохом, – и если бы не страх прогуляться в Сибирь, то кредиторы наводняли бы и мои передние. Но всё же я не отпущу тебя с пустыми руками, – сказал он, заметив, что Нинетта печально опустила головку. Он взял ларчик из чеканного серебра, стоявший среди книг на его ночном столе, открыл его и сказал: – Денег у меня нет, моя касса совершенно пуста, но ты можешь выбрать себе один из этих перстней; цена его будет вполне достаточной, чтобы удовлетворить твоих кредиторов.

Нинетта взяла в руки ларчик; в нём были разные перстни, которые граф, ложась спать, снимал с пальцев; все они были украшены великолепными рубинами и огромными солитерами чистейшей воды.

– Ах, какая красота! – воскликнула в ажиотации артистка. – Какая красота! – После этого она нанизала все кольца на свои пальчики, стараясь держать руки вверх, чтобы они не спадали, а затем, полюбовавшись игрою драгоценных камней, сняла их и опустила один за другим за вырез платья, причём воскликнула: – Перстни слишком хороши, чтобы можно было выбирать между ними; здесь, на груди у меня, они согреются и будут сиять ещё ярче. Благодарю вас, мой дорогой друг, тысячу раз благодарю! – сказала она и быстрым движением, наклоняясь к постели, стала покрывать поцелуями щёки и губы графа. – Однако что же мне делать с моими кредиторами? – сказала она немного спустя, снова съёжившись в кресле. – Я безумно люблю драгоценные камни и ни за что не расстанусь ни с одним из них, тем более что их носил мой возлюбленный. Нет, нет, это было бы преступлением; я смотрю на эти перстни, как на реликвии.

Граф попытался сделать суровое лицо, со вздохом поглядывая на опустошённый ларец; в то же время Нинетта, скрестив руки на груди, смотрела на него не то с вызовом, не то с мольбою, будучи уверена, что негодование, подымавшееся в его груди, не сорвётся с уст.

В этот момент отворилась дверь и своим обычным неслышным шагом вошёл старый камердинер Шмидт; на золочёном подносе он нёс большую чашку севрского фарфора, из которой распространялся сильный аромат. Присутствия Нинетты он, казалось, не замечал; он знал, что очаровательная подруга его барина всегда имела свободный доступ через потайной ход; к тому же он привык не видеть и не слышать того, что ему не полагалось слышать и видеть.

Когда он поставил поднос на ночной столик, граф приподнял голову и вдохнул пряный запах. Это отвлекло его от всех других мыслей, он поднёс чашку к губам, сначала попробовал, а затем медленными глотками выпил всё до дна, причём его лицо выражало полнейшее удовольствие.

– Действительно, – сказал он, приятно потягиваясь, – граф Сен-Жермен прав: напиток хорош. Скажи повару, что я доволен им, пусть сохранит рецепт в секрете.

   – Но я хочу знать его, если это действительно что-нибудь необычное, – воскликнула Нинетта и, схватив чашку, допила последнюю каплю, – Великолепно, как вкусно! – сказала она. – Прикажите, мой друг, чтобы и мне сейчас же сделали такое питьё.