Текст книги "При дворе императрицы Елизаветы Петровны"

Автор книги: Грегор Самаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 52 страниц)

Глава сорок шестая

Все дни, протёкшие со времени последней репетиции и вплоть до представления «Хорева» в присутствии императрицы, прошли для Брокдорфа в беспокойном раздумье. Он старательно избегал взглядов великого князя, чтобы тот не привлёк его к ненавистным приготовлениям, он хотел обдумать на свободе, как привести в исполнение свои планы, с которыми носился с тех пор, как из-за кулис подслушал разговор красавицы Анны с Иваном Шуваловым. Но все эти планы, продиктованные, с одной стороны, завистливой мстительностью к счастливому соотечественнику, а с другой – желанием снискать благоволение влиятельного обер-камергера своей услужливостью, оставались невыполнимыми. Уже два раза он пытался, подозрительно осматриваясь по коридорам и избегая встреч, проникнуть к покоям Шувалова, но ни разу ему не удалось добиться, чтобы его приняли и выслушали. Брокдорф не мог передать вельможе желаемое через посредство третьего лица, а даже если бы он и рискнул, то успех был бы весьма сомнительным. И писать он тоже не решался; нельзя было доверять такие вещи бумаге и, кроме того, всем было известно, какую массу непрочитанных писем Шувалов целыми корзинами бросал прямо в огонь камина.

Масла в огонь, что называется, подлила весть, с быстротой молнии обежавшая придворных, что барон фон Ревентлов особым указом императрицы назначается гувернёром князя Тараканова. Доступ к детям, воспитывавшимся в строгой изоляции от двора, считался доказательством высшего благоволения и доверия императрицы. Всем было ясно, что это – выдающаяся милость; правда, никто не мог бы с уверенностью сказать, обязан ли юный голштинский дворянин этим отличием самой императрице или графу Разумовскому, но так или иначе, а Ревентлов стал особой, ступившей на первую ступень к высочайшим почестям, что возбуждало ещё более зависть и ненависть в желчном сердце Брокдорфа и торопило его с выполнением задуманного плана.

Случай, однако, не преминул подвернуться. Когда после третьей тщетной попытки проникнуть к Ивану Ивановичу Шувалову Брокдорф возвращался по длинному коридору к покоям великого князя, то навстречу ему из комнат дежурных статс-дам императрицы показалась молодая камеристка, одетая в русский костюм; осторожно оглядевшись по сторонам, она тронула его за рукав.

Брокдорф очнулся от задумчивости и с удивлением, почти с недовольством посмотрел на девушку. На один миг показалось, что он собирается резко огрызнуться, но её глазёнки сверкали так лукаво и хитро, её свежие губки улыбались так очаровательно, что Брокдорф улыбнулся тоже.

Не успел он спросить, что ей нужно, как она сама шепнула ему:

   – Вы камергер великого князя?

   – По шитью моего мундира и по ключу ты сама можешь видеть, кто я такой, прелестное дитя моё, – ответил Брокдорф, с удовольствием глядя на хорошенькую, шаловливую девушку.

   – Совершенно верно, – продолжала камеристка, – поэтому-то я и позволила себе заговорить с вами; у меня имеется поручение к вам, и я считаю большой удачей, что встретила вас здесь, так как в ином месте мне было бы много труднее его исполнить.

   – Поручение ко мне? – с любопытством спросил Брокдорф. – От кого же именно?

Камеристка ещё раз оглядела его с головы до ног, причём её лицо выразило удивление и ироническую весёлость, а потом, словно не доверяя себе и стараясь уничтожить возникшее в ней сомнение, она спросила:

   – Ведь вы голштинский дворянин, который недавно вступил на службу к его императорскому высочеству?

   – Совершенно верно, – ответил Брокдорф в нетерпении. – Это именно я. Но кто же послал тебя и что тебе надо от меня?

   – Меня послала дама, – ответила девушка, – которая ждёт вас, чтобы сделать вам весьма важные сообщения.

   – Дама? – переспросил Брокдорф, удивлённый до последней степени, так как он не был избалован такими приглашениями от придворных дам. – А что ей надо от меня?

Камеристка ещё раз с прежней иронической усмешкой оглядела его с головы до ног и, пожимая плечами, с неподражаемой наивностью сказала:

   – Я и сама не понимаю, что ей может понадобиться от вас. Но вы и сами сейчас узнаете это, потому что дама ждёт вас, и, если вы последуете за мной, я отведу вас к ней.

Брокдорф удовлетворённо хмыкнул.

   – Если дама ждёт меня, – сказал он, сверкая глазками, – тогда пойдём, потому что нельзя заставлять даму ждать.

«Совершенно отказываюсь понимать, – сказала про себя девушка, с трудом подавляя язвительный смех, – с таким чучелом!.. Ну, да поручение дано достаточно ясно: дело касается голштинца-камергера великого князя...»

   – Пойдёмте, сударь! – вслух произнесла она.

Девушка, как птичка, мелкими шажками засеменила впереди Брокдорфа, который с нетерпеливо бьющимся сердцем следовал за нею в помещение статс-дам. Она остановилась перед одной из дверей, открыла её и ввела барона в богато обставленный салон, а затем, откинув тяжёлую шёлковую портьеру, закрывавшую вход в соседнюю комнату, сказала:

   – Пройдите туда, там ждут вас.

Сказав это, она исчезла, легко ступая по паркету.

Брокдорф вошёл за портьеру в тускло освещённую комнату, единственное окно которой было сплошь закрыто плотной шёлковой занавеской. Пушистые ковры покрывали весь пол. В большом мраморном камине пылали мелко нарубленные дрова. Цветущие деревья в золочёных корзинах смешивали свой аромат с тончайшими курениями Востока. Посредине комнаты стояла кушетка античной формы с шёлковыми подушками; её высокая спинка была обращена к двери. На этой кушетке, полузакрытая спинкой, лежала, отвернув голову, женщина, одетая в широкое платье из прошитого серебряными нитями газа. Она держала пред собой белые, обвитые золотыми браслетами руки и безжалостно теребила распустившуюся розу.

Брокдорф замер от восхищения при виде этой картины. Наконец-то и с ним случилась одна из тех очаровательных историй, которыми был так богат петербургский двор и которых он тщетно искал до сих пор. Хотя он и не видел лица дамы, так как она не двигалась и не меняла своего положения, но, судя по всему остальному, он был глубоко убеждён, что она должна быть красива.

Наконец дама мягким голосом, сквозь упрёк которого звучала лестная нежность, сказала:

   – Нехорошо, что вас надо разыскивать и звать; ведь галантный кавалер должен сам знать, когда его ждут, и его сердце должно подсказать ему путь, ведущий к другому сердцу...

Брокдорф осторожными шажками приблизился к кушетке и, вытягивая шею, чтобы заглянуть через высокую спинку, ответил:

   – Истинный рыцарь должен быть деликатным и ждать знака благоволения, перед тем как решиться...

Он не успел договорить до конца, так как при звуке его голоса лежавшая на кушетке дама дёрнулась, словно от удара, и подскочила к нему, гневно сверкая глазами.

Брокдорф узнал княгиню Гагарину, но выражение её прекрасного лица совершенно не соответствовало тем словам, которые он только что слышал из её уст; поэтому он испуганно отшатнулся перед её грозно поднятой рукой.

   – Что это такое? – воскликнула княгиня суровым, негодующим тоном. – Как вы осмелились проникнуть сюда?

   – Простите, княгиня, – пролепетал Брокдорф совершенно растерянный, – я полагал... мне казалось, что вы хотели сообщить мне что-то.

   – Сообщить?.. Вам? – сказала княгиня с безграничным презрением. – Я, право, не знаю, что могла бы я сообщить вам? Я пожалуюсь на вас её величеству и убеждена, что она очень немилостиво отнесётся к такой дерзкой навязчивости по отношению к одной из её статс-дам.

   – Ради Бога! – воскликнул Брокдорф, весь дрожа. – Это незаслуженное обвинение: ваша камеристка остановила меня в коридоре и привела сюда. Если произошло недоразумение, то я в этом неповинен. Правда, она не назвала моего имени, но сказала, что одна дама желает сообщить кое-что камергеру великого князя, и я последовал за нею.

   – Какая несообразительность, какая неловкость! – гневно произнесла княгиня и топнула по ковру ногой, обутой в греческую сандалию. Затем она взглядом смерила Брокдорфа и громко рассмеялась. – Да ведь вы – не единственный камергер великого князя, и я совершенно не понимаю, почему именно вы с такой готовностью решились принять приглашение.

   – Девушка говорила о голштинском камергере, – возразил оскорблённый барон, – а на службе у его императорского высочества, кроме меня, есть ещё только один молодой человек, которому я протежировал; это молодой Ревентлов.

   – Следовательно?.. – произнесла княгиня с несравненной бесцеремонностью.

Брокдорф закусил губы и позеленел от злобы и зависти.

   – Если сообщение вашего сиятельства относилось к Ревентлову, – сказал он с горькой иронией, – то я позволю себе уведомить его об этом; однако я опасаюсь...

   – Ваши услуги мне не нужны, – сказала княгиня высокомерно, – и прошу вас не вмешиваться в мои дела.

   – Я всё же опасаюсь, – продолжал Брокдорф, нимало не смущаясь резкостью княгини, – что это сообщение, каким бы путём оно ни дошло до Ревентлова, произведёт на него мало впечатления, так как все взоры и помыслы этого молодого человека, совершенно недостойного внимания такой прекрасной дамы, как вы, княгиня, обращены на дочь бывшего крепостного; у ног последней он томится, как пастушок, и из её сетей его не силах освободить даже ваш чарующий взор.

Он отвесил низкий поклон и направился к выходу, но княгиня поспешно преградила ему дорогу и воскликнула с возбуждённо пылающим взором:

   – Что вы сказали? О ком говорите вы?

   – Я говорю о дочери содержателя гостиницы, Евреинова, – ответил Брокдорф со злобным злорадством. – Вы видали её на репетициях, она солистка хора крестьянских девушек. Действительно очаровательна, недаром даже сам Иван Иванович Шувалов пленился её красотой. Но ей нужен только Ревентлов. Так же как и сам Ревентлов, наверное, будет нечувствителен к благосклонным взглядам любой женщины, и даже княгини Гагариной, – прибавил он с насмешливым поклоном.

Княгиня слушала его в волнении, совершенно забыв о всякой сдержанности.

   – Вы уверены в этом? – спросила она повелительно. – Вы убеждены, что фон Ревентлов, застенчивость которого вошла при дворе в пословицу, только потому так холоден со всеми, что эта девчонка...

   – Да, я убеждён, – вставил Брокдорф, – я знаю, что каждый вечер он провожает её на репетицию, а затем домой.

   – Возмутительно! – воскликнула княгиня. – А при чём здесь Иван Иванович Шувалов? Что говорили вы о нём? – спросила она. – И он также влюблён в обворожительную трактирщицу? Вы в этом также уверены?

   – Уверен. Я случайно слышал их разговор... Совершенно случайно, – поспешил уверить Брокдорф. – Я никогда не позволил бы себе подслушивать обер-камергера, и, глубоко уважая его и будучи готов со всем усердием служить ему, я только что собирался сообщить ему, что этот ничтожный Ревентлов имеет дерзость встать на его пути. Но, к сожалению, я не могу получить доступ...

Княгиня, не замечая его, в волнении заходила по комнате.

   – Я отобью его у этой жалкой трактирщицы, – прошептала она. – Меня это раздражает, – обратилась она к Брокдорфу как бы за сочувствием, – я почти влюблена в него; если же он будет продолжать упорствовать, то я буду мстить. – Постояв несколько мгновений в раздумье, она приблизилась к фон Брокдорфу, пожиравшему её взором, и сказала: – Я устрою вам свидание с Шуваловым; я дам вам талисман, при помощи которого перед вами раскроются его двери, но вы должны обещать мне, что Ревентлов не должен видеться с его маленькой пастушкой! Вы понимаете меня? Хватит ли у вас достаточно ума и ловкости, чтобы выполнить это?

Этот вопрос был задан в довольно нелестном для Брокдорфа тоне, но он не обратил внимания на это. Страстный взгляд его был прикован к княгине, и он ответил глухим, сдавленным голосом:

   – Я употреблю всё своё умение, всю свою ловкость, если вы, княгиня, обещаете мне такую награду, ради которой можно напрячь все силы; если вы, – прибавил он, целуя её руку, – в награду за мою службу согласитесь признать моё появление здесь не случайным недоразумением.

Княгиня удивлённо взглянула на него, насмешливая улыбка искривила её губы, но она не отняла своей руки и посмотрела на барона так, что он потерял всё своё самообладание.

   – Каждая услуга должна быть вознаграждена, – проговорила княгиня. – Принимайтесь за дело, и вы убедитесь, что в наше время дамы умеют вознаграждать своих рыцарей не хуже, чем в старину.

Брокдорф покрыл её руку горячими поцелуями.

Но княгиня быстро отошла и сказала, усмехаясь:

   – Сначала услуга, а потом уже награда; подождите, я вам открою доступ к Шувалову.

С этими словами она подошла к своему изящному письменному столу и написала несколько строк на розовой бумаге с золотым обрезом. Следуя словам письма, она шептала про себя:

«В круг обязанностей старых друзей входит поддержка их в секретных делах, поэтому советую Вам тотчас же принять подателя этих строк; он может сообщить кое-что о хороводе, который так мило и восхитительно ведёт Анечка Евреинова».

   – Этого достаточно, – сказала она, запечатывая письмецо. – Идите и возвращайтесь поскорее с докладом, дающим вам право на мою благодарность.

Последние слова сопровождались многообещающей улыбкой, но при этом были произнесены так повелительно, что Брокдорф, шатаясь от волнения, покинул комнату и направился в переднюю Шувалова.

Теперь он надменно обратился к камердинеру, отдал письмо и уверенно сказал:

   – Прошу аудиенции у его высокопревосходительства по поручению княгини Гагариной.

Камердинер взглянул на печать и удалился. Через несколько минут он возвратился и проводил Брокдорфа через анфиладу покоев до дверей кабинета Шувалова, которые открыл перед ним другой камердинер.

Вельможа сидел за письменным столом, заваленным бумагами, и ещё держал в руке письмо княгини, медленно сжигая его на пламени свечи. Он выжидательно взглянул на Брокдорфа, приблизившегося к нему с низким поклоном, затем лицо его приняло выражение негодующего разочарования, и он сказал:

   – Ах, это вас мне прислала княгиня Гагарина? Я не подозревал, что вы так живо интересуетесь представлением «Хорева» и можете сделать мне важные сообщения.

   – Я интересуюсь всем, что предпринимаете вы, ваше высокопревосходительство, – возразил Брокдорф, склоняясь ещё ниже, – что же касается сообщений, которые я могу сделать, то они не столько о том, что происходит на сцене, скорее о том, что совершается за кулисами.

   – Что это значит? – спросил Шувалов высокомерно.

   – Случай привёл меня за кулисы, – ответил Брокдорф, продолжая стоять, низко склонясь, – и случайно, против своего желания, я принуждён был услышать несколько слов, с которыми вы, ваше превосходительство, милостиво обратились к Анне Евреиновой, дочери содержателя гостиницы.

Густая краска покрыла лицо вельможи; гневно сверкнув глазами, он посмотрел на Брокдорфа и сказал:

   – Подслушивание, как мне кажется, – не дело дворянина и камергера его императорского высочества; я найду средства избавиться от такого шпионства.

   – Клянусь, ваше высокопревосходительство, – произнёс Брокдорф, нимало не пугаясь гнева Шувалова, – я не намеренно попал в то место, где мне пришлось услышать ваши слова; при этом вы несправедливы ко мне в своём гневе, потому что, благодаря этой случайности, я в состоянии предложить вам свои услуги.

   – Я не понимаю вас, – сказал Шувалов, нетерпеливо постукивая пальцами, – и должен сказать вам, что вы ошиблись, плохо расслышали.

   – Простате, ваше высокопревосходительство, – возразил Брокдорф, – но я думаю, что не ошибся; да почему бы и не так? У вас прекрасный вкус, и почему бы не позабавиться вам в часы отдыха от серьёзных государственных дел? Я затем и явился, чтобы предложить свои услуги в этом деле.

   – Не помню, чтобы я искал ваших услуг в каком бы то ни было направлении, – сказал Шувалов ледяным тоном.

   – Поэтому я беру на себя смелость предложить их, – ответил Брокдорф, – и первою услугою, – торопливо продолжал он, так как заметил, что вельможа собирается прервать его, – могло бы быть сообщение, что у Анны Евреиновой, которой никогда и не снилось, что вы можете снизойти до неё, имеется лёгкая любовная связь с Ревентловом, молодым человеком, у которого нет ничего, кроме смазливого лица, и который, быть может, по моей вине попал ко двору её императорского величества.

Шувалов вскочил, едва сдерживая свой порыв.

   – Что вы говорите? – спросил он сдавленным голосом. – Это правда?

Злорадная улыбка мелькнула на широких губах Брокдорфа, и он ответил:

   – Я говорю только одну правду. Пройдёт немного времени, быть может, всего один день, и этот нахал сорвёт цветок, на который вы изволили обратить своё внимание.

Шувалов встал и отошёл к окну, чтобы скрыть своё волнение.

   – А если бы случилось так, как вы говорите, – спросил он дрожащими губами, снова поворачиваясь к Брокдорфу, – что могли бы вы сделать, чтобы предотвратить несчастье, грозящее бедной девушке?

   – Ваше высокопревосходительство, неужели вы, властвующий над всем государством, не можете найти способ припрятать любимый цветок в таком месте, где бы только вы один наслаждались его ароматом и где не было бы надоедливых мотыльков? – спросил Брокдорф. – Но это должно совершиться поскорее, сегодня же! Ревентлов каждый вечер провожает девушку домой...

   – Но как это сделать? – спросил Шувалов, совершенно забывая свою сдержанность перед Брокдорфом. – У меня сегодня нет ни одной свободной минуты.

   – Поэтому я и явился, – сказал Брокдорф, – чтобы предложить вам свои услуги. Вам нужно только задержать Ревентлова после окончания представления.

   – Я прикажу арестовать его, – воскликнул вельможа гневно.

   – Как будет угодно, ваше высокопревосходительство, – сказал Брокдорф, довольно улыбаясь. – Тем временем я, как друг, вернее, как знакомый её возлюбленного, провожу Анну Евреинову до саней. Вы дадите в моё распоряжение несколько надёжных слуг, и, пока праздник у императрицы будет идти своим чередом, Анна будет отвезена в такое место, где её не найдёт Ревентлов и где вы на досуге будете иметь возможность убедить её, что первый кавалер государства предпочтительнее чужестранного проходимца.

   – Но куда увезти её, куда? – спросил Шувалов. – Я живу во дворце, мои поместья на виду у всех.

   – Я счастлив, – произнёс Брокдорф, – что и в этом отношении могу, как мне кажется, дать вам добрый совет. У вашего двоюродного брата, графа Петра, имеется дом на Фонтанной.

   – Я знаю, – сказал Шувалов, – обе сестры Рейфенштейн живут там.

   – Там Анна будет в безопасности, – сказал Брокдорф, – там никто не станет искать её, и если вы, ваше высокопревосходительство, дадите мне полномочия...

   – Брат Пётр рассердится, – тихо пробормотал про себя Шувалов, – он найдёт, что это .глупая и опасная игра... Однако всё равно, – продолжил он громче, – так должно быть. Прежде всего нужно устроить её в надёжном месте, а там видно будет, как действовать дальше. Если я доверюсь вам, – сказал он, смотря на Брокдорфа пронизывающим взором, – если я приму ваши услуги и дам вам полномочия действовать моим именем, то помните, что я привык вознаграждать по-княжески, но в моей власти карать измену и предательство.

   – Я в вашей власти, – ответил Брокдорф, – но я также и в вашей милостивой признательности. Если только Ревентлов будет задержан в зале.

   – Ну, хорошо, – сказал Шувалов, – мои сани будут в вашем распоряжении, однако не забывайте следующего: если дело, по вашей неловкости, не удастся или если вы предадите меня, то без всякого колебания и снисхождения вы будете сосланы в Сибирь. У меня есть несколько слуг, которых я употребляю для тайных поручений. Они будут сопровождать ваши сани сегодня вечером и будут следить за вами. Возьмите пока вот это! – Шувалов вынул из шкатулки кошелёк, наполненный золотом, и подал его Брокдорфу, который с удовольствием опустил в карман тяжёлый металл. После этого вельможа произнёс: – А теперь знайте: это – лишь одна капля того золотого дождя, который прольётся на вас, если вы окажетесь достойным моего доверия. Идите и начинайте действовать! Выйдите через боковую дверь, нет необходимости, чтобы вас ещё раз увидели в передних комнатах.

Он повёл Брокдорфа в боковой кабинет, а оттуда, через потайной ход, указал ему выход в коридор, ведший в другой флигель дворца.

Глава сорок седьмая

Наконец зрительный зал и ряд прилегающих к нему комнат были приготовлены для представления «Хорева». Ярко горели свечи. Знатные чины двора, получившие особое приглашение на театральное представление, разместились в зрительном зале на бархатных сиденьях, расставленных рядами. Посредине зала был широкий проход, ведший к предназначенным для высочайших особ местам, непосредственно перед несколько возвышавшейся сценой. В прилегающих залах толпилось остальное придворное общество в маскарадных костюмах, стараясь по возможности ближе подойти к дверям зрительного зала и взглянуть на представление, о котором только и было разговора в последнее время.

Редко двор являлся в таком блеске, как этот день. Все участники представления собрались за кулисами. Сумароков, дрожа от волнения, ждал поднятия занавеса и суда над своим произведением. Волков, в костюме своей роли, суетился, перебегая от одной группы актёров к другой, напоминая каждому важнейшие моменты его игры и декламации. Ревентлов, проводив Анну Евреинову на сцену, стал у боковой двери зрительного зала и ждал появления великокняжеского двора; последний не замедлил скоро явиться.

Великий князь шёл в форме своего кирасирского полка; он улыбался и казался весёлым, но, кто ближе знал его, мог заметить, что его губы от волнения нервно подёргивались, а в глазах пробегали злые огоньки. Великая княгиня была в платье из белого шёлка и кружев, выделяясь благородной простотой среди этой пёстрой, блестящей толпы. Она казалась красивее, чем обыкновенно. Затем следовал придворный штат: Лев Нарышкин – весело смеясь, Салтыков – печальный и мечтательный, Ядвига Бирон – с скромно опущенным взором рядом с графиней Елизаветой Воронцовой, демонически сверкающий взгляд которой притягивал к её своеобразному некрасивому смугловатому лицу.

Брокдорф вошёл в зал последним в великокняжеской свите. Он намеренно держался на некотором расстоянии, и по его бегающему взгляду видно было, что он следит за произведённым им впечатлением. Действительно, эфес его шпаги был украшен бриллиантами чистейшей воды, такие же бриллианты сверкали на пряжках его башмаков. Очевидно, он не терял времени, заменив, при помощи щедрого дара Шувалова, прекрасными бриллиантами прежние топазы и аметисты, которые, в свою очередь, пришли на место богемского хрусталя. Высоко поднятая голова и вызывающий вид, с которым Брокдорф опирался на бриллиантовый эфес шпаги, к сожалению, не были замечены, но всё же его лицо выражало полное удовлетворение. У входа к нему присоединился Ревентлов, и они вместе примкнули к придворным, окружавшим великокняжескую чету.

Иван Иванович Шувалов, весь сияя драгоценными камнями и держа в руке жезл с царской короной, уверенным шагом выступил навстречу их высочествам и приветствовал их церемонным поклоном. И пока он обменивался несколькими любезными словами с великой княгиней, его взгляд беспокойно искал Брокдорфа, которого в обычное время он даже не замечал. В ответ на молчаливый вопрос обер-камергера тот низко поклонился, уверенная улыбка скользнула по его широкому лицу, и в маленьких, острых глазках мелькнула злорадная улыбка, когда он бросил быстрый, коварный взгляд на Ревентлова.

Великокняжеская чета принимала приветствия придворных: Пётр Фёдорович – с преувеличенной, возбуждённой весёлостью, а Екатерина Алексеевна – с обычной ей приветливой скромной сдержанностью, Шувалов удалился, чтобы известить государыню, что весь двор уже в сборе. Через несколько минут послышались короткие, глухие удары его жезла, свидетельствующие о том, что императрица появилась в парадных залах.

При этих звуках сановники устремились блестящим роем к дверям. О великом князе забыли – публика, сидевшая в зрительном зале, повставала с мест и повернулась к нему спиною, обращая свои взоры ко входу, откуда должна была появиться императрица.

Лицо Петра Фёдоровича побагровело от гнева, но Екатерина Алексеевна, спокойно улыбаясь, взяла его под руку и по широкому среднему проходу направилась навстречу государыне. У входа в зал они приветствовали её величество – пажи расступились, а Иван Иванович Шувалов отошёл на шаг, за императрицу.

Елизавета Петровна была в костюме из ярко-красного бархата с воротником и отделкой из горностая. Украшением служили рубины, бриллианты и ордена. За нею следовали граф Разумовский, Пётр и Александр Шуваловы, государственный канцлер граф Бестужев-Рюмин и вице-канцлер граф Михаил Воронцов, а также статс-дамы.

Императрица была в весёлом и милостивом расположении. Она сердечно приветствовала великокняжескую чету, обняла Екатерину Алексеевну и, когда та склонилась к её руке, поцеловала в лоб, сказав несколько любезных слов по поводу её туалета. Затем её взгляд скользнул по лицам свиты великого князя и с заметным оживлением остановился на Ревентлове, который держался поодаль, угрюмо потупясь.

– Я слышала, – сказала Елизавета Петровна великой княгине, – что вы с большим усердием принимали участие в приготовлениях к спектаклю, которым Иван Иванович Шувалов пожелал обрадовать меня; я очень ценю всякое проявление внимания, а в этом случае особенно, так как вы, иностранка, проявили столько интереса к русскому театру.

   – Ваше величество, моему сердцу ничто не чуждо в этой стране, куда я милостиво призвана вашей волей, – ответила Екатерина. – Здесь моя вторая родина, и я считаю своей обязанностью принимать участие в том, что может рассеять и доставить вам удовольствие.

   – Я знаю, я знаю, – возразила Елизавета Петровна милостивым тоном, причём на губах её едва заметно промелькнула насмешливая улыбка, – и хочу, в свою очередь, доказать, как я ценю такое расположение и насколько желаю, чтобы было тесное единение между мною и теми, которые призваны в этой стране занять место моих детей. Пусть все видят моё благорасположение к великому князю и к вам; поэтому я сегодня возьму одного из кавалеров вашей свиты для услуг мне, чтобы доказать, как высоко я ставлю подданных моего племянника. Я избираю одного из голштинских кавалеров великого князя, а именно барона Ревентлова, – продолжала она, указывая рукою на молодого человека, укрывшегося за спиной Салтыкова. – Я помню его рыцарский поступок, он защитил честь русской девицы, и хочу вознаградить его за это.

Свита расступилась, и Ревентлов оказался в центре круга; вся кровь бросилась ему в лицо, и в мучительном беспокойстве он озирался, как бы ища помощи.

Иван Шувалов наверное был поражён этими словами императрицы, но его лицо не выражало ни малейшего неудовольствия; наоборот, он бросил удовлетворённый взгляд на барона Брокдорфа, а тот в знак полнейшего согласия кивнул головой.

Никакой возможности к отступлению не было – неверным шагом Ревентлов встал позади императрицы.

Шувалов ударил жезлом в пол, и Елизавета Петровна, сопровождаемая по одну сторону племянником, а по другую – его супругой, проследовала к тронному месту. По обе стороны от большого кресла стояли кресла поменьше, для великого князя и для великой княгини. Первейшие сановники расположились на табуретах полукругом позади императрицы; свита сгруппировалась по бокам. Ревентлов стал за креслом её величества, между тем как Салтыков стал позади Екатерины Алексеевны, а Лев Нарышкин позади великого князя. Иван Шувалов, впереди, сидел боком к высочайшим особам.

Усевшись, Пётр Фёдорович быстрым, беспокойным взглядом искал Ядвигу Бирон; та заметила его взгляд и как бы случайно подошла и села позади великого князя так близко, что он мог разговаривать с нею, совершенно не поворачиваясь.

Наконец сели все.

Иван Шувалов встал перед императрицей и, поклонившись, сказал:

– Ваше величество, всемилостивейше позвольте мне назвать вам действующих лиц трагедии, сочинённой вашим верноподданным, Александром Сумароковым. Перед лицом моей всемилостивейшей повелительницы предстанут на сцене русский князь Кий и его младший брат и наследник Хорев. Кий победил бывшего князя киевского, Завлоха, завоевал Киев и взял в плен дочь Завлоха, Оснельду. Кроме этих особ княжеского рода, на сцене появляются: Сталверх, первый вельможа города Киева, Велькар, оруженосец Хорева, и Астрада, кормилица Оснельды. Действие происходит в княжеском дворце в городе Киеве и может начаться, как только вы, ваше величество, пожелаете приказать это.

– Посмотрим, – сказала императрица, милостиво кивая головой, – нам интересно увидеть, как события из древней истории нашего народа и нашего государства протекут перед нами в живых образах.

Она сделала знак рукою, и красный бархатный занавес с вышитым посредине золотым орлом взвился кверху. Декорация представляла собою роскошный сад княжеского дворца в Киеве, в котором находился Кий со всем своим двором. Окрестные крестьянки оказывали ему почести, а во главе крестьянок, танцевавших перед двором, появилась Анна Евреинова, испуганная и смущённая. Сильное волнение придало ей ещё больше красоты, и взоры Ивана Ивановича Шувалова были прикованы к ней. Несмотря на опущенные долу глаза, она, казалось, чувствовала этот пронизывающий взгляд, и её нежное, бледное личико покрылось ярким румянцем. Ей пришлось спеть народную песенку, и хотя голос от волнения звучал глухо, но всё же простая, заунывная мелодия выходила в её устах так мило, что императрица милостиво улыбнулась и захлопала в ладоши. По её знаку последовал гром рукоплесканий, поддержанный в самых отдалённых залах. Волков, игравший роль Сталверха и замешавшийся среди крестьянок, чтобы удобнее следить за правильным выполнением своих предписаний, проходя мимо Анны, шепнул ей, что она должна поблагодарить императрицу. Но Анна стояла словно окаменелая, вдруг увидавшая Ревентлова позади тронного кресла её величества, бледного, расстроенного. Казалось, он делал ей знаки, которые она тщетно старалась отгадать. Она забыла свою роль и всё на свете; она видела только своего возлюбленного. Вся дрожа от страха, она с мольбою протянула руку к нему, стоявшему всего в нескольких шагах от неё – и на краю пропасти.

Елизавета Петровна и весь двор приняли это движение за выражение благодарности. Императрица ещё раз милостиво махнула рукой, и ещё раз повторился взрыв аплодисментов: затем, по незаметному указанию Волкова, хор крестьянок окружил Анну и отступил за боковую кулису. Кий со своей свитой также покинул сцену, остались только Хорев и Оснельда. Кадет Бекетов, игравший роль Хорева, объяснялся Оснельде в любви...