Текст книги "Избранное"

Автор книги: Факир Байкурт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 43 страниц)

40. Вольные птицы полей

Рассказ продолжает Гюльджан.

Раньше я думала, что подменить птицу – это так же просто, как в детстве воровать сливы в соседском саду. Отчего ж так бешено колотится сердце? Вдруг Бетти забыла что-нибудь и неожиданно вернется? Или Харпыру разрешили уйти с работы, и он вот-вот нагрянет и застукает меня с коробкой у двери? Ой, мамочки, аж в глазах потемнело!

Детей я отвела в их комнату, дала им игрушки.

– Гюльджан будет убираться в гостиной, а вы будете здесь играть, – сказала я им.

Клетку с куропаткой я отнесла в ванную, а птичка поет не умолкая: «Гак-губуррак, гак-губуррак». Ах, если б я знала номер телефона Семы! Я бы ей позвонила, и она спустилась бы сюда с той куропаткой. Мы бы прямо здесь их обменяли. Не знаю я, на беду, ее номера. Ладно, думаю, поступим по-другому. Суну я клетку с куропаткой в большую коробку и поднимусь к ней. Там поменяем птиц местами, и я как ни в чем не бывало вернусь сюда.

Иншаллах, мой Али, паршивец этакий, не окажется случайно на лестнице. Иншаллах, Харпыр с жабьей мордой не явится нежданно-негаданно. Иншаллах, дети не выйдут из своей комнаты и не поднимут рев. Иншаллах, Бетти не вернется домой. Иншаллах, удача будет сопутствовать мне. Иншаллах, куропатка не переполошит всех своим громким пением.

До чего ж это, оказывается, непросто – делать какое-то дело скрытно от всех! И как только ворам удается тишком в ночи прокрадываться в чужие дома, пока хозяева крепко спят, открывать шкафы и сундуки, забирать вещи и потом так же бесшумно выпрыгивать через окно в спальне или кухне?

Одну за другой бормотала я молитвы и суры из Корана, значения которых не понимала.

– О Аллах! О Мухаммед, о Али, Хасан и Хюсейн! Помогите мне! Уберегите от беды! Не дайте опозориться перед всем белым светом!

Я заглянула в детскую и решила сунуть детишкам какое-нибудь лакомство, чтобы отвлечь их внимание. В кухне я открыла холодильник. Там лежала крупная джида, но я решила не давать ее – не хватало еще, чтобы дети подавились косточками. Может, каленый горох подойдет? Нет, лучше всего яблоки. Я выбрала два самых румяных. Они были холодные, как лед. Я долго мыла их под горячей водой, потом отнесла детям.

– Ешьте, поправляйтесь, дорогие. А то вы худые как щепки.

В прихожей у двери стояли горкой приготовленные для вещей коробки. Я выбрала одну побольше, отнесла в ванную. Куропатка все еще пела.

– Молчи! – сказала я ей. – Молчи! Чтоб я могла тебя вынести отсюда.

Сунула клетку в коробку, и куропатка, словно поняла меня, сразу притихла. Ключ от квартиры я положила в карман фартука. Едва дыша, на цыпочках стала подниматься по лестнице.

О, великий Аллах! Не делай вида, будто не замечаешь меня и не слышишь моих молитв. Знаю, у тебя много разных дел, но если твоего милосердия и великодушия хватает даже на проституток, почему бы тебе не снизойти и до меня. Ты даришь порой свою улыбку лихоимцам, что наживаются за чужой счет, улыбнись же и мне. Ты пособляешь бесчестным и подлым людям в их грязных делах и промыслах, так поддержи в этот миг и меня. Или хотя бы не мешай, не опозорь меня перед людьми. Иначе я наложу на себя руки, мой Аллах.

Честно говоря, я включилась в эту опасную игру из-за обиды на Теджира. Он осрамил меня перед моими родственниками, и я киплю от гнева. Он вообще сильно изменился с тех пор, как мы переехали в город. В деревне был простофиля простофилей, покладистый да сговорчивый, хоть веревки из него вей. А тут на него будто затмение какое нашло – стал на меня свысока смотреть. От него только и слышишь: «Заткнись, умолкни, не трещи!» На Сабахаттина молится, в рот ему смотрит. Только об одном мечтает – как бы заделаться агентом в полиции. Ох, что же будет?! Он и в привратниках-то изменился – смотреть тошно. Каким же сделается в агентах? Задницы небось будет лизать всем, кто поважней его. Нынче пренебрег земляком, а завтра начнет пренебрегать женой и детьми. Да, только поэтому я и взялась помогать студентам.

А Сабахаттин-бей каков негодяй! Терпеть его не могу. Подумать только – бросает в тюрьму и приказывает пытать человека, который ему в деды годится. Выродок! Велел бить дубинками мальчика! Преследует студентов, делает все возможное, чтобы их выгнали из института. Будто у этих юношей нет матерей, которые с нетерпением ждут их дома. Будто нет у них отцов, сердца которых обливаются кровью. Будто нет у них ни сестер, ни братьев. Будто они невесть откуда взялись на земле. И можно их бить сколько угодно, хоть до смерти.

Возьми себя в руки, Гюльджан, сказала я себе. Будь спокойна, будто идешь по родной деревне. Уверенно и тихо поднимайся по лестнице. Ты не воровка, ты возвращаешь украденное настоящему хозяину, тем более родственнику и земляку. Ты делаешь благородное дело, так будь же спокойна и держись с достоинством. Представь, будто ты просто переходишь из одной комнаты в другую в доме родного отца. Так… А теперь прямо к Семе.

Мне удалось совладать с собой, но когда я поравнялась с квартирой студентов, вдруг услышала, как скрипнула дверь подъезда. Перегнувшись через перила, я посмотрела вниз. Никого не видно. А вдруг Харпыр возвращается? От спокойствия не осталось и следа. Сердце как бешеное колотится и готово выпрыгнуть из груди.

Дрожащей рукой нажала я на кнопку звонка Семы. Если это и впрямь Харпыр, то уж лучше спрятаться у Семы-ханым, чем быть застигнутой на лестнице. Я еще раз позвонила. Увидела, как она глядит в дверной глазок. Все они подолгу смотрят в глазок, прежде чем открыть. Это меня всегда бесит. На сей раз Сема не стала медлить. Я ввалилась в ее квартиру и опустила коробку на пол, а сама в изнеможении грохнулась рядом. Казалось, у меня уже никогда не достанет сил, чтобы подняться. Однако в следующий миг я подскочила как ошпаренная и выглянула на лестницу. Слава богу, это не Харпыр, а господин профессор. Соскучился, видать, по молодой жене – она у него вторая.

– Закройте окна, Сема-ханым, и проверьте, хорошо ли заперта дверь.

– Я уже задернула шторы, пока ждала тебя.

– Несите же скорей куропатку!

Она тоже прятала куропатку в ванной комнате. Едва мы поставили клетки рядом, как обе птицы запели во все горло: «Гак-гак-губуррак. Губуррак-гак-гак». Попробуй заставить умолкнуть! «Губуррак-губуррак, кью-кьюи». С виду они похожи, так что не отличить, но голоса у них совсем разные. Остается надеяться, что этот проклятый очкарик не заметит разницы. Хотя любой сразу же отличит песню одной от песни другой. Если он догадается о подмене, то непременно поднимет шум. Авось не догадается. Может, просто решит, что у куропатки голос изменился. В конце концов, у него нет оснований подозревать меня. Он скорей заподозрит собственную жену. О-о, скорей, скорей! Да, мы простые люди, обыкновенные труженики, но это вовсе не значит, что мы рабы. Нельзя же нас подозревать во всех прегрешениях на свете!

А куропатки поют, не умолкая, хлопают крыльями.

– Надо быстрей, Сема-ханым. Дети остались одни в квартире. Еще, чего доброго, увидят, что нет ни меня, ни клетки с куропаткой, расскажут родителям. Ох, что тогда будет!..

Она открыла свою клетку, а я – Харпырову.

Она взяла в руки свою куропатку, а я – Яшарову.

Мы поменяли птиц местами – одна, покинув свой бедный домик, вошла в богатый, другая из богатого домика перешла в бедный.

– Все! Какая куропатка Яшарова?

– Та, что у вас в руках.

– А какая Харпырова?

– Та, что у меня.

– Теперь давай поменяемся клетками.

– Иншаллах, не перепутать бы.

– Уже не перепутаем.

Я сунула клетку Харпыра, в коробку, проверила ключ в кармане фартука.

– Ну, будьте здоровы, госпожа. Что до меня, так я не соображу, на том ли я свете или на этом. Не забывайте меня, Сема-ханым. Нынче вечером и завтра утром позовите к себе.

И я шагнула за порог. Спускалась по лестнице я гораздо спокойней, чем поднималась. И коробку несла гордо и уверенно, потому что крепко верила, что не совершила ничего постыдного. Наоборот, я исполнила свой долг. Не боюсь я попасться на глаза хоть Теджиру, хоть самому Сабахаттину-бею. Если они спросят, что за коробку я несу, отвечу спокойно: «Не ваше дело!» Пусть хоть силой отнимают. Теперь мне все равно. Я поступила честно и правильно. Иншаллах, Сема не выпустит из рук Яшарову куропатку, а остальное – это уж дело студентов. Они знают, как надо поступить.

Тихонько вставила я ключ в замочную скважину, повернула. Оставив коробку у двери, поспешила в детскую. Малыши съели по пол-яблока и спокойно играли своими самолетиками и вагончиками.

– Вот и славно! – сказала я им. – Какие послушные детки! Какие лапушки! Подумать только, у таких славных детишек такой паршивый отец! Сущая жаба!

Я поцеловала малышей, потом вернулась в прихожую, достала клетку из коробки и повесила на место. Теперь я только об одном мечтала – чтобы хозяева как можно скорей вернулись домой и чтобы управиться с уборкой до их возвращения. Не уронить бы от волнения графин, или пепельницу, или вазу и не разбить бы их на мелкие куски. И еще не свалиться б с подоконника на улицу, пока мою окна.

41. В хане Мехмеда-эфенди

Рассказывает Сейит.

Я побывал везде, где советовал Теджир, на всех улицах и проспектах. Впустую! Миновал университет Хаджеттепе, оказался наконец на Саманпазары. Все осмотрел, всюду обыскал. Нет их – и все тут! Будто растворились без следа.

– Спроси в отеле «Йалчын-палас», – посоветовал мне уличный торговец с Кескинли.

– Не-е-е, – ответил я, – отель им не по карману. Они только в постоялом доме могут остановиться.

– Не смотри, что на вывеске «отель» написано, это ничего не значит. По сути, тот же самый хан. Просто для привлечения клиентов хозяин пишет «отель».

Для привлечения клиентов! Смех, да и только. Словом «отель» лишь отпугнешь, в отеле-то цены каковы! Постоялый дом намного дешевле.

Ладно, думаю, спрошу на всякий случай, не обижать же доброжелательного уличного торговца. Я вошел в «отель».

– Селям алейкюм, эфенди-ага.

– Алейкюм селям. Что угодно?

– Эфенди-ага, ищу я восьмидесятилетнего старика и с ним мальчика-подростка. Это отец мой и сын. У кого ни спрошу, никто их не видел. Может, тебе они встречались? Не гостевали случаем в твоем отеле?

Хозяин взглянул на меня затравленным зайцем.

– Они из деревни Дёкюльджек Сулакчинского ильче?

– Да! Отца зовут Эльван Бюкюльмез.

– Точно, старик – Эльван Бюкюльмез, и мальчик – Яшар Бюкюльмез. Были здесь, но давно ушли. Скажу тебе по правде, я сам попросил их уйти. Не спрашивай почему, так нужно было. Так вот, сверни за угол, иди прямо-прямо, вверх по улице, пока не увидишь вывеску: «Отель „Яйла-палас“». Полицейские говорили, будто они теперь там обретаются. Если все в порядке, они и сейчас там.

Я плохо запомнил, где надо свернуть, где идти прямо, но название «Яйла-палас» запомнил хорошо. Спасибо, люди указали, нашел все-таки. Спросил хозяина, здесь ли живут старик с мальчиком.

– Здесь, здесь! – ответил он. – Только нет их сейчас на месте. Может, гуляют в парке Генчлик. Ты либо тоже иди туда, заплати за вход пятьдесят курушей, может, встретишь своих, либо сиди тут, дожидайся. А то погуляй по городу и приходи вечером.

Что ж, пятьдесят курушей не бог весть какие деньги. Повезет – повстречаю их, а не повезет, так хотя бы в парке побываю, решил я.

Посмотрим, что скажет отец, увидев меня. Взглянет ли мне в глаза Яшар? Моя резиновая обувь совсем стопталась, кепка обтрепана, оброс я, небрит. Ну и видок! Давно пора сходить в парикмахерскую, да все никак не получается. Я уже и не помню, когда в последний раз ел свежий хлеб, масло, горячую пищу – суп, мясо. Попробуй наешься бубликами. Я будто по рукам-ногам связанный. Сила есть, желание работать есть, а работы – нету. Дождусь ли очереди на поездку в Германию? Не наведаться ли еще разок на биржу? Брюки – латаные-перелатаные, пиджак обветшал. Тут, пожалуй, не встретишь одетых бедней меня. А впрочем, иные выглядят не намного лучше моего, видно, у них судьба такая ж черная, как у меня. И никакого просвета. Только-только забрезжит слабая надежда, как ее тут же отнимают. Все в руках сильных мира сего – и законы, и деньги. Полиция и та у них в подчинении. А нас, простой народ, в невежестве держат. Разметали нашу силу по сорока тысячам деревень. Те из нас, кому удалось получить хоть какое-никакое образование, кто смогли уехать на заработки в Германию или Голландию, не оторвались ли они от родных корней?

Я купил билет и прошел в парк Генчлик. Эх, гиблое дело – отыскать тут нужного человека. Считай, на ветер выбросил пятьдесят курушей. Ну да ладно, уж коли занесло меня сюда, надо хоть как следует парк осмотреть. Бог весть, доведется ли когда еще здесь побывать. Иду и глазею по сторонам: каких только диковинных цветов да деревьев тут нет! А фонтаны-то как хлещут! Уж не наши ли слезы да пот бьют из этих фонтанов? Кому достаются плоды наших трудов? Кому достаются за столом лучшие, отборные куски? Кто спит на мягких постелях? Почем тарелка добротной еды в Анкаре? Куда ни глянешь, всюду вывески: «Отель „Стад“», «Бююк Анкара», «Бульвар-палас», «Кент», «Барыкан». Кому по карману питаться в больших, шикарных ресторанах в Чанкае, Каваклы, в Йенишехире, Мешрутийе?

Вода в фонтанах подсвечена цветными фонарями. Фонтаны, фонтаны… Течет, бежит по трубам чистая, прозрачная вода. А ты попробуй сосчитай, сколько сот деревень пьет мутную воду Кызылырмака? Здесь, в парке, есть летние рестораны. Сколько дней пришлось бы мне вкалывать, чтоб оплатить один обед в таком ресторане? Тут небось подают и салаты, и сладости. А если понравилось сладкое – пожалуйста, можешь еще раз заказать. Эх, разок бы отведать!

 
Я в тоске и печали покинул тебя,
Наконец я вернулся – обними же любя.
Ты меня родниковой водой напои,
Я пришел издалёка, приголубь же меня.
 

А кто напоит, кто приголубит тебя, Сейдо-эфенди? Кому ты нужен?..

Тут и там мелькают афиши с именами и портретами знаменитых певцов и музыкантов – они выступают в летних театрах парка Генчлик. Выходит, и песня, и мелодия становятся товаром на этом рынке! Выходит, и за них можно деньги получать. Интересно, сколько стоит билет в летний театр? Какие слова говорят там на сцене, отчего люди в зале так заразительно хохочут? Есть ли среди публики простые люди из народа, вроде меня или обитателей геджеконду? Может ли кто-нибудь из нас позволить себе хотя бы раз в год сходить с женой и детьми в театр? Как бы не так!

Да, посмотрим, что скажет отец при встрече. А Яшар как взглянет мне в глаза? Попробуй отыщи их тут, среди дразнящих ароматов жарящегося шашлыка. Я сглатываю набежавшую слюну. Ноги сделались вялые и непослушные. Едва ли у меня достанет сил добраться до отеля «Яйла-палас».

И вдруг я представил себе, как из-за угла неожиданно выносится на большой скорости минибус и – о счастье! – налетает на меня, сшибает с ног. Вот о чем я мечтаю – погибнуть, исчезнуть, уйти из этого мира, но так, чтобы не мучиться, не страдать, не чувствовать боли. Раз – и все! Не хочу, чтобы меня везли на машине в больницу, чтобы делали операцию, накладывали швы. Просто умереть в один миг. Как я посмею взглянуть отцу в глаза? Захочет ли посмотреть мне в лицо родной сын?

Я так обессилел, что не в силах был бы одолеть даже самую малую горку. Автомобили работают на бензине, минибусы – на дизельном топливе. А какое топливо надобно человеческому мотору, чтобы работать без перебоев? Я делаю несколько шагов и останавливаюсь, чтобы передохнуть. Разве наберешься сил, глотая заместо пищи чистый воздух?

И все-таки мне повезло! Вот они, мой отец и сын, идут мне навстречу. Мы повстречались на небольшой площади перед отелем. Они тоже заметили меня – Сейита Бюкюльмеза. Моя фамилия значит «Несгибаемый», но я-то знаю, что меня давным-давно согнуло в три погибели, сломало, искорежило жизнью и стыдом. Я смотрю на них, они – на меня. Они не могут произнести ни слова, и я не могу. Мы только глядим друг на друга. Однако собрал я свою волю в кулак.

– Селям алейкюм, – говорю.

«Селям» – приветствие Аллаха. Не пожелают – могут не ответить. Но мой долг – произнести это приветствие первым. Отец, видно, понял мое намерение.

– Алейкюм селям, – ответил он.

– Здравствуй и ты, Яшар-чавуш, – говорю я сыну.

Вместо ответа он торопливо приблизился и поцеловал мне руку. И на том спасибо. Я в свой черед поцеловал руку отцу. Небось я не глупей собственного сына и разумение о том, как себя вести подобает, не утратил. Отец не отвел руку.

– Как живешь, отец? Как твои дела, Яшар-чавуш?

– Спасибо, хорошо, Сейдо-эфенди. Да будет здоров тот, кто справляется о нашем здоровье.

– Ну как, удалось вам отстоять себя в городе?

– Неопытны мы, да и позабыли, как надобно отстаивать себя.

– Почему?

– Как почему? Навык растеряли. – Отец оглядел меня с головы до ног. – Ну а ты чего добился, сын? Устроился на работу к американам?

Эх, лучше б я помалкивал, тогда б и мне вопросов не задавали.

– Нет, ничего у меня не вышло. Мои бумаги вернулись с плохим отзывом.

– По какой такой причине?

– Проведали, что я голосовал за Рабочую партию.

– Ну и что? Разве Рабочая партия запрещена законом?

– Написали, будто я неблагонадежный, из дурной семьи.

– Чего другого ждать от негодяев!

Слова отца пришлись мне по сердцу. Он будто бальзамом полил мои раны. Я все еще держал его руки в своих и с теплотой пожал их. Однако он не ответил на мое рукопожатие.

– Я письмо получил от гада Харпыра, – сказал я. – Плохое письмо. Как прочитал, так сразу сюда кинулся. Первым делом пошел к Теджиру, просил его устроить мне встречу с американцем, чтоб высказать ему все прямо в глаза. Не захотел Теджир помочь. «Проку все равно не будет», – сказал он. Земляк называется! Не удалось мне вернуть куропатку. Хорошо хоть, что Теджир указал, где вас можно найти. Долго искал я, пока встретились вот. Но и вам, как я погляжу, ничего не удалось добиться.

– Что именно ты имеешь в виду?

– Куропатку. Ведь не удалось вам заполучить ее обратно?

– Не удалось. Прогнали нас оттуда.

– Почему ж вы тогда домой не возвращаетесь? Чего ждете?

– А мы не сдаемся, не потеряли еще надежду.

Отец тяжело дышал, и у меня болью защемилось сердце. Похоже, он тут изрядно набедовался, вид у него не очень сытый. Да и у Яшара под глазами тени залегли. Пуще прежнего, видать, гложет его тоска по куропатке. Мне показалось, что стоит задать ему пару вопросов, и он зарыдает.

Мы по-прежнему стояли на одном месте. Им, ясное дело, не хотелось приглашать меня в постоялый дом, а мне и подавно некуда было пригласить их, откуда взять денег?

– Если вы решили не отступаться от своей затеи и будете продолжать борьбу за куропатку, я готов быть с вами до конца. Я собственными руками отдал ее американцу и теперь намерен потребовать ее обратно. Может быть, стоит подать жалобу в полицию?

Отец пристально глянул на меня. Он стоял чуть выше и потому смотрел сверху вниз.

– Не стоит. Все, что надо, мы сделаем сами.

– Но ведь у вас ничего не вышло.

– Пока человек жив, надежда в нем тоже жива.

– А знаете ли вы, что этот гад собирается уезжать?

– У нас в запасе еще несколько дней.

– Его в Испанию переводят.

– Знаем. Я многое обдумал. Мне уже восьмой десяток идет, кое-что я в людях и в жизни смыслю. Не может он уехать, забрав с собой куропатку. Аллах не допустит. Да и мы не сидим сложа руки. Я жизнь готов положить на то, чтобы вернуть птицу мальчику. А не удастся, так и американу она не достанется.

– У тебя ведь оружия нет, – сказал я и испытующе заглянул в глаза отцу.

– Зачем мне оружие?

– Ты уже не молод. Они с тобой разделаются в два счета. Но я хочу, чтобы ты, отец, знал: куда вы – туда и я.

– Они и с тобой расправятся в два счета. У них оружие…

– Как же думаешь вести себя дальше? Чем все это кончится?

– Будь что будет. Аллах не оставляет бедняков своими милостями.

– Аллах в первый черед помогает тем, на чьей стороне сила.

Мой отец Эльван-чавуш поднял голову и устремил взгляд в небо. Солнце медленно скатывалось на закат, и облака окрасились кроваво-красным цветом.

– Не мне об этом судить, – ответил он. – Можно ли знать наверняка, кому поможет Аллах, на кого обратит свой взор.

– Если у людей одна в жизни цель, если они решили во что бы то ни стало добиться своего, разве не лучше им объединить силы? Почему ты отвергаешь мое предложение объединиться?

– Я не против, но только о каком объединении ты говоришь? Я да ты – вот и все наше объединение.

– Да, я да ты… И это не так уж мало.

– А ты подумал о том, сколько людей объединяют они? Даже наш земляк Теджир примкнул к ним.

Мне кажется, мы уже целую вечность стоим перед постоялым домом «Яйла-палас» и никак не сдвинемся с места. Стоим с отцом друг против друга, а промеж нас – кровавая речка вражды и недоверия. Но наши руки тянутся друг к другу, и я все крепче сжимаю в своих руках руку отца. Мы избегаем смотреть один другому в глаза. Когда я ищу его взгляда, он отворачивается, а когда он пытается заглянуть мне в глаза, я невольно отвожу взгляд. Не будь мы в этот миг так оторваны от родного дома, не окажись мы в городской круговерти, наверно, не было б так муторно на душе.

– Что же мне делать, отец?

– Решай сам.

– Уйти, оставив вас здесь одних? Или быть вместе с вами до последнего?

– Решай сам. – Он судорожно сглотнул слюну. – У тебя уже сын призывного возраста, ты зрелый человек, сам за себя в ответе, и не надо спрашивать у меня, как тебе поступить. Было время – ты много разных слов говорил, которые тебе умными казались, только был ли прок от них? Решишь остаться с нами – пожалуйста, вот наше временное жилище, постоялый дом. Решишь уехать – тоже пожалуйста, вот она, перед тобой, дорога. Где автобусная станция, ты прекрасно знаешь.

Слова отца рубили по мне, как сабля Кёроглу по врагам. И мне не оставалось ничего другого, как молча сносить боль, причиняемую его словами.

– Раз так, – молвил я наконец, – давайте войдем в постоялый дом. Там и поговорим.

– Заходи. Уже темнеть начинает.

– Вы хоть ели что-нибудь? Может, сходить принести еды?

Отец взглянул на меня и впервые улыбнулся.

– Нет. Мы с тобой пойдем в нашу комнату, а Яшар сбегает за едой. Где это видано, чтобы мужчина, у которого есть взрослый сын, сам ходил за хлебом? У Яшара ноги молодые, вот он и сбегает.

В тот вечер в хане мы ужинали хлебом и халвой. Еда застревала у меня комом в горле, и мне то и дело приходилось вставать и идти к водопроводному крану, чтобы запить ее водой. Только вода здесь противная на вкус, с каким-то дурным запашком. Если пить такую воду месяц-другой, глядишь, и околеть можно.

В «Яйла-паласе», где хозяином Мехмед-эфенди, много разных постояльцев. И у каждого своя беда, своя забота. Один отыскал клад и принес его в город ювелиру. А сейчас, который уж день, ждет-пождет денег от ювелира. Другой приехал узнать, когда наконец подойдет его очередь ехать на работу в Германию. Третий, бывший горняк, получил увечье в руднике и теперь вот пытается добиться от властей денежной компенсации за покалеченную ногу. Нет тут ни одного человека, который мог бы похвастаться удачливой судьбой, у которого было б легко на душе.

– Эх, Мехмед-эфенди, – сказал я, – какой тебе резон держать постоялый дом, в котором только одни горемыки да бедолаги приют находят?

Хозяин смерил меня таким взглядом, словно хотел сказать: «Ничего ты в жизни не смыслишь!», но улыбнулся и ответил:

– Разве все наше существование не есть борьба? В этом мире каждый живет за счет другого, Сейдо-эфенди. Вот и моя жизнь, и мой доход целиком и полностью зависят от тех самых постояльцев, которых ты называешь горемыками да бедолагами. – Сказал и хитро подмигнул мне.

Он по-своему прав, подумал я. Кто только не кормится за счет нас, бедняков, обделенных судьбой людей! В том самом мире, где, по словам Мехмеда-эфенди, каждый живет за счет другого, есть множество самой разнообразной еды. Нам, беднякам, достается лишь самая малость. От всех жизненных благ и радостей нам тоже достаются лишь самые крохи. А сколько в жизни прекрасных вещей, о существовании которых мы даже не догадываемся!

Везде, где мне доводится бывать – в деревне и в городе, на свадьбах и базарах, на улицах и в постоялых домах, – всюду я смотрю на простых людей, вижу их изможденные лица, обессиленные от тяжкого труда руки и думаю, насколько сильней и прекрасней стали бы эти люди, будь у них хотя бы возможность досыта питаться. Я смотрел в их тусклые глаза и думал, каким светом они могли бы озариться, если б люди осознали смысл и цель своей жизни. Какими ясными и осмысленными стали б цели простых людей, если б удалось приобщить их к знаниям, которые от них тщательно скрывают, и вдосталь накормить их едой, которой им вечно не хватает. Тогда простые люди взяли бы в свои руки весь этот мир и заставили б его вертеться в правильном направлении. А-ах!..