Текст книги "Избранное"

Автор книги: Факир Байкурт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 43 страниц)

– Хайдар так вырос, душа радуется.

– Иншаллах, еще вырастет, большим станет. Ребята – они везде подрастают: и в деревне, и в касаба, и в больших городах. Сколько их – и не счесть. Не вечно же народ будет тупой, бессловесной скотиной. Рано ли, поздно, смекнет что к чему. Вот тогда он не позволит себя обирать. Скажи же хоть несколько слов, сынок.

– Я уж тут стараюсь, беседую с деревенскими товарищами. Да только трудно их переубедить. Головы такой дурью забиты, что не вышибешь!

– Знаешь, как выкуривают пчел, чтобы мед взять? Вот так же и ты поступай. К слову, я тебе собираюсь медку принести. Есть у меня два улья, меда в этом году много. Притащу тебе полную банку. Каждое утро, вместе с товарищами, ешь по одной ложке. И дежурных надзирателей угощай. Ты не смотри, что они важничают – такие же бедняки, как и мы. Кричат, командуют – не обращай внимания. Народ на службе у правительства все больше пустоголовый: думают, что криком можно навести порядок… Я тебе и в этот раз мог бы принести медку, да только подумал: пусть еще ульи поднаполнятся. Где же его еще и есть, медок, как не в тюрьме. Ешь, не жалей. Все три раза, что я сидел, мать покупала для меня мед… Да, мать прислала тебе пшеничной крупы. И черного перчика. Приготовь куриный бульон, завари его пшеницей, подперчи – и ешь. Мать, она знает, что ты любишь. Только и заботится что о тебе, будто меня и нет… Скажи же хоть несколько слов, сынок… Если у тебя есть грязное бельишко, отдай мне. В мои-то времена, не знаю, как сейчас, баньку каждую неделю топили. Горячей воды было сколько угодно – сама лилась из душа. В тюрьме иногда бывает лучше, чем на воле. Есть ли у нас душ, да еще с горячей водой? Иншаллах, сбудутся твои слова, переменится этот мир – у каждого в доме водопровод будет. Крутанул кран – холодная вода бежит, другой кран крутанул – горячая льется. Мойся, пока не станешь чистый да свеженький, точно огурчик. Будет у всех одежа и для дома, и для работы. И всякой еды будет вдоволь. Никого, кроме воров-уголовников, в тюрьме тогда держать не станут… А ты, сынок, ей-ей, неплохо выглядишь. Глаза так и горят… Кирпич в печи обжигают. Такой человек, как ты, в тюрьме лишь крепче становится. Мы вот сидели в тюрьме, ничего не соображали. Не было среди нас таких, как ты. Только воздух портить и умели. Сидел с нами один увалень – Диким Мемедом его звали, из Чельтикчи, – так у него, веришь ли, одеяло, как парус, вздувалось. Много ли ума наберешься от таких дураков?.. Что же ты все молчишь, сынок?

– Как там у вас в деревне – началась предвыборная кампания?

– Как же, началась! Агитаторы понаехали. Ну и врут же они, слушать тошно. Не все, правда, пока это понимают, ну да ничего, придет время, поймут. Беда только, что нет партии, которой мы могли бы отдать свои голоса. А если бы кто и мог сколотить такую партию – его сразу же за шкирку. Кое-кто из наших соседей – те, что поголовастей, – так прямо и говорят: «Наплюем на выборы, не пойдем голосовать». А я предлагаю выдвинуть кого-нибудь из своих. Уж не знаю, что решат наши деревенские…

– А как там наши «немцы»[97]97
  Имеются в виду турки, побывавшие в Германии.


[Закрыть]? Раскатывают на своих автомобилях?

– Раскатывают – только пыль столбом. Побывали в Европе, а ума не набрались – ослы ослами. Недаром говорят люди: «Ум на улицах не валяется». Посмотрел бы ты на нашего Мевлюда, сына Данаджи. Воткнет в рот дорогую сигару, дымит, что твой паровоз, да еще и похваляется: «Одна такая двадцати сигарет стоит». Есть среди наших «немцев» и неплохие ребята, но все на деньгах помешаны. Деньги, деньги, деньги! Других слов будто и не знают. Не деньги надо копить – знания!

– Но… – только и успел вставить Рефик, как отец его снова перебил:

– Никак не могу на тебя наглядеться: больно давно не видел… Постой-ка, что это все я да я говорю… На, возьми торбу, вынь из нее все продукты. А я здесь подожду. Так что передать нашим?

– Я рад, что ты со мной заодно, отец. Другой на твоем месте, глядишь, разворчался бы: «Ну чего ты лезешь в политику? Молчи и не рыпайся!»

– Ну уж нет, сынок. Мы вот все знаем, все понимаем, а сделать ничего не можем. Чего же я буду тебя одергивать: не лезь в политику. Да лучше бы ты занялся ею пораньше. Стой на своем, сынок!

– Объясни это матери, пусть и она поймет.

– Она тебя любит и понимает.

– И Зюре объясни.

– Хорошо. Я смотрю, ты тут такие усы отрастил – ахнешь!

– А что нам еще делать, кроме как усы отращивать?

– Вот и хорошо. Я тебе подарок принес. – Он достал из-под кушака четки. – На, возьми. Хорошие четки, янтарные. Не потеряй.

Рефик принял подарок с радостью. Его взгляд невольно скользнул на Хайдара.

– Ты на него не гляди, это я тебе принес, – поторопился сказать Кривой Тахир. – Иншаллах, ему сидеть не придется. Сердце мне подсказывает, что терпеть нам осталось недолго, скоро все изменится.

Надзиратель открыл железную дверь. Заключенные стали принимать передачи.

Рефик повернулся к Хромому Кериму, который стоял у него за спиной.

– Возьми эту торбу, Керим. Отнеси в камеру и выложи все продукты.

Кривой Тахир внимательно наблюдал за происходящим.

– У тебя что, свой слуга? Как у богачей?

– Да не слуга, просто товарищ. Мы с ним все пополам делим. Койки наши рядом. Умный парень. Сидит за воровство. Мы добились, чтобы его перевели к нам из первой камеры. Выйдет из тюрьмы – экзамены сдавать будет.

– Ты у меня, вижу я, молодчина!

Опорожнив торбу, Керим тут же вернулся.

– Здравствуй, дядюшка Тахир. Мы с агабеем душа в душу. – Выдвинувшись вперед, он поцеловал старику руку. – Рефик-агабей – хороший человек. Помогает мне заниматься. Одному бы мне не справиться со всей этой премудростью. А я уж кипячу для него чай, разольем и пьем вместе.

– Вы что, вдвоем?

– Да нет, за нашим столом больше всего народу – человек десять набирается.

– Молодчина, сынок! – повторил Кривой Тахир. – Смотри, чужого хлеба не ешь, только свой.

– Хорошо, отец.

– Сварите бульон с пшеничкой да и поешьте все вместе.

Надзиратель уже посматривал в их сторону.

– Твое время истекло, Тахир-ага.

На прощание Рефик еще раз поцеловал руку отцу. И тот облобызал сына.

Выйдя из комнаты для свиданий, Тахир отправился в канцелярию – оставить деньги. Туда же пришел и тюремный надзиратель – тот самый, что следил за свиданиями.

– Как поживаешь, старина? Узнал меня?

– Не-е-ет, – протянул Тахир.

– А ты присмотрись получше.

– Валлахи, не могу узнать.

– А помнишь, кто работал в твое время?

Еще раз вглядевшись в лицо надзирателя, старик воскликнул:

– Да это же ты, Бешеный Яшар! Ну и постарел ты, друг. Зубы вон все желтые.

Надзиратель расхохотался.

– А помнишь, как ты к нам приставал: надо полить эти деревья, окопать. Жизни нам не давал.

– Все равно. Поливали и окапывали – вон какие вымахали! А теперь тут наши сыновья сидят.

– Кхе-кхе-кхе!

– А помнишь, как ты меня наказывал, без еды оставлял?

– Было дело. Но с твоим сыном мы в хороших отношениях. Парень что надо. Не такой тупоголовый, как его отец.

– Ну это ты зря. Яблоко от яблони, сам знаешь, недалеко падает. Ум ему от меня достался… Ну, я пошел, счастливо тебе оставаться. Ты уж хорошенько присматривай за моим сынком, Яшар, еще удерет.

– Ну и шутник ты, Кривой Тахир! Вай-вай!

– Ты тоже за словом в карман не полезешь! Вай-вай!

– Кхе-кхе-кхе.

Тахир взял внука за руку.

– Пошли, голубок. Пора.

Он попрощался с надзирателем. Махнул рукой сыну и Хромому Кериму, которые смотрели на него из-за решетки, и, крикнув: «Не унывайте!», пошел к воротам. На клумбах в лучах полуденного солнца ярко пестрели цветы. Дед с внуком прошли по обсаженной деревьями дорожке, направляясь к автобусной остановке. Дед страшно торопился – не упустить бы Имрана с его старым «фордом».

– Видел, какой замечательный у тебя отец? – повторял он, слегка сжимая руку Хайдара. – До чего я рад, что повидал его – просто сказать не могу. Валлахи, будто на крыльях лечу!

Перевод А. Ибрагимова.

Дженнет

По указанию Главного управления лесного хозяйства в ильче повсеместно проводились мероприятия по борьбе с эрозией почвы. Делается это так. Из каждого селения выделяются работники, они террасируют холмы, а на террасах сажают деревья. Примутся саженцы или нет – это уже дело десятое. В сырых, заболоченных местах они приживаются плохо, еще хуже там, где земля обжигает даже лапки ящериц. Рабочие таскают воду в жестянках и бидонах, обильно поливают саженцы и уходят.

За воротами тюрьмы, на стуле, сидел старый надзиратель Яшар и сквозь колючую проволоку пристально оглядывал идущих мимо или трусящих на ишаках работников-сельчан, выделенных «для борьбы с эрозией».

– Ну и жеребцы! – тихо удивлялся он, видя особенно здоровых.

Многие его окликали, приветствовали. Кое-кто любопытствовал:

– Как там наш Халиль, сын Дуду?.. Как Горбатый Осман?..

– Хорошо, хорошо, – отвечал он, не вдаваясь в подробности.

Вечером, возвращаясь домой, некоторые не упускали случая съязвить:

– А ты все сидишь, Яшар-ага? Не устал еще?

Только один Муртаза из Инджели, остановив ишака у колючей проволоки, учтиво поздоровался и спросил надзирателя:

– Как там наш Бедирхан, Яшар-ага?

Яшар-ага вдруг весь сморщился, будто проглотил горькую пилюлю, подошел к ограде и тихо сказал:

– Послушай, Муртаза. Я открою тебе один секрет. Смотри только, не протреплись. Этот Бедирхан кем тебе приходится?

– Он мой дальний родственник. А что?

– Да так… ничего… – Надзиратель сглотнул.

Муртаза заподозрил неладное.

– Что с ним такое? Говори прямо, не крути.

– Видишь ли, джаным… у него вскочила шишка на носу… Большая такая… Мы отправили его в Анкару, для обследования…

– Ну?

– Только не протреплись. А там отхватили шишку, а заодно и нос.

– Под самый корешок?

– Ну, не под самый… Чуточку оставили…

– Не врешь, Яшар-ага?

– На что мне врать-то? Ты спросил, я ответил. Шишка-то оказалась не простая, а зловредная. Не отрежь вовремя – болезнь по всему телу пойдет. Тогда конец!

Муртаза ударил ишака пятками.

– Будь здоров, Яшар-ага! – крикнул он на прощание. И забормотал про себя: «Вах-вах! Ну и дела!..»

– Смотри, держи язык за зубами! – бросил ему вдогонку надзиратель. – Если какая-нибудь история получится, вина твоя будет! Главное – жене не протреплись.

– Никому не скажу! – уже издали отозвался Муртаза, изо всех сил подгоняя ишака.

Он быстро проехал через касаба и потрусил по дороге, ведущей в деревню. Полтора часа езды – и он дома. Дорога тянулась вдоль прозрачной, с усыпанным галькой дном речушки, порою пересекала ее, но снова возвращалась на тот же берег. Рощи тополей, диких слив сменялись кукурузой, виноградниками. По этой дороге возвращались домой с лесопосадочных работ не только инджелийцы, но и жители более дальнего селения – Чардака. К ним присоединялись девушки и женщины, которые работали в Окрестных садах и огородах. Муртаза гнал осла, пока не поравнялся с группой не спеша шагающих сельчан.

– Селямун алейкюм, соседи! – поздоровался он.

– Алейкюм селям, Муртаза-по-уши-в-дерьме.

– Чего ты обзываешься?.. У меня худые новости.

– Какие же это? У нас в стране война началась?

– Я обещал, что никому не скажу.

– Кому обещал?

– Тюремщику Яшару-ага.

– Ну и не говори. Завтра твои вести дешевле чеснока будут. Никому их не продашь.

– Ну и что? Я обещал, что не скажу. Худые новости.

Муртаза погнал осла дальше, стараясь настичь другую группу, метрах в двухстах впереди.

К нему подъехал на своем ишаке Кавал Осман.

– Что там у тебя за новости? Расскажи, племянничек.

– Поклянись, что не разболтаешь!

– Зачем клясться? Я и так не скажу. Валлахи.

– Давай чуточку вперед отъедем. Чтобы никто не слышал.

– Ну а теперь рассказывай. Аллахом молю.

– Есть у нас в Инджели такой Бедирхан – знаешь?

– Муж Дженнет?

– Он самый. Тот, что в тюрьме сидит. Так вот, его отправили в Анкару, в больницу.

– Ножом пырнули? Или побили до смерти?

– Нет, джаным. У него, видишь ли, большая шишка вскочила на носу… Ну, ему ее и отхватили. А заодно и нос.

– Вот как? Под самый корешок?

– Тюремщик говорит, немного оставили. Смотри только, не протреплись. Узнает Дженнет – расстроится!

– Я же обещал тебе.

Муртаза продолжал подгонять своего ишака. Кавал Осман, наоборот, поотстал. Куда спешить? Не все ли равно, на десять минут раньше или позже? Еще и солнце не зашло. Вскоре его нагнали идущие сзади.

– Худые вести, соседи… Есть в деревне Инджели такой Бедирхан…

– Ну?..

– У него вскочила большая шишка на носу… Его отправили в Анкару… в больницу. А доктора там – чик – и оттяпали. Надзиратель предупредил, чтобы никому не говорили.

– Уж раз надзиратель сказал, значит, так оно и есть, – заметил Нуреттин (он и сам сидел три года за контрабандный провоз табака).

– Конечно. Он же государственный служащий. Для чего ему врать Муртазе?.. Вы, ребята, помалкивайте. Не дай бог, дойдет до Дженнет, расстроится.

– А как оттяпали? Под самый корешок?

– Шишка-то была не простая, зловредная. Такая уж это хворь. На пальце вскочит – палец отрежут. На руке вскочит – руку отрежут. Чтобы дальше не пошло…

Одолевая холм за холмом, они добрались наконец до деревни. Коровы и лошади только-только возвращались с выпасов. Но куры уже сидели в курятниках. Вода была запасена еще днем, и теперь на очагах булькали горшки с пшеничным супом и кашей. По улицам с веселыми криками носилась малышня.

Весь день Дженнет полола фасоль и теперь, не успев хорошенько отмыть руки от зелени, доила корову. В трех шагах от нее стояла старшая дочь Эсме, с теленочком на руках. Из верхнего махалле спустился старший брат Дженнет – Ибрагим. У самой калитки он остановился и позвал:

– Дженнет-аба[98]98
  Аба – сестра.


[Закрыть], ты где?

В его голосе слышались какие-то странные нотки. У Дженнет екнуло сердце.

– Здравствуй, Ибоч! Опять дурные новости?

– Да, не очень хорошие, Дженнет-аба.

Дженнет поставила подойник на ступеньку лестницы и заторопилась навстречу брату. Эсме продолжала стоять с теленком на руках. Ей тоже было любопытно послушать, что скажет дядя.

– Когда ты в последний раз ходила к моему зятю?

– Недели три назад. Все некогда. Трудно мне одной. Измаялась я, истосковалась.

– Как он себя чувствовал? Про шишку не говорил?

– Нет. А что – у него шишка?

– Да. На носу. Его отправили в Анкару. В больницу.

– Кто это сказал?

– Тюремщик сказал. Нашему Муртазе-по-уши-в-дерьме.

– Вот еще беда на мою голову!

– Шишка оказалась зловредная. Вот ему и оттяпали.

– Что оттяпали?

– Весь нос.

– Неужто так?

– Так.

– Вот горе-то какое!

– Сделали укол, усыпили и оттяпали. Чтобы болезнь дальше не пошла, понимаешь? На ухе вскочит – ухо отхватят, на руке вскочит – руку отхватят. Потому как шишка зловредная. Ты небось слышала о такой болезни.

– Что ты несешь? Ты, часом, не рехнулся?

– Я-то тут при чем? По всей деревне разговор идет.

– Несчастье-то какое! Что же мне теперь делать, куда пойти?

Привязав теленка к боковине лестницы, Эсме подошла к матери.

– Что случилось, мамуля? – спросила она с тревогой.

– Горе, беда! – рыдала Дженнет. – Нашему папочке нос отрезали.

Заголосила и Эсме.

– Ах, папочка! Бедный папочка!

– Да замолчи ты, – прикрикнул на девочку Ибрагим. – А ты, аба, успокойся. Перед чужими людьми стыдно.

– Плевать я на них хотела.

– Надо бы тебе сходить, порасспросить, аба…

Дженнет вытерла слезы краем покрывала.

– Скажи, Ибоч. Этот Муртаза-по-уши-в-дерьме сам видел твоего зятя?

– Нет, джаным. Он ходил сажать деревья и на обратном пути спросил у тюремщика: «Как там наш Бедирхан?» Тот ему все и разобъяснил.

– Не реви, Эсме, – сказала Дженнет. – Отнеси подойник наверх, а теленка отвяжи: пусть покормится, вымя пососет. Да присмотри за детьми. А я пока сбегаю, потолкую с Муртазой.

Эсме, вся в слезах, выполнила все, что велела ей мать, и поднялась наверх. Между братишками шла потасовка. Она разняла их и принялась вытирать и мыть младшего – Фейзуллаха, который успел обмараться.

– Может, и мне с тобой? – вызвался Ибрагим.

– Пошли. Вдвоем-то оно веселее. Скоро ночь.

Семейство Муртазы ужинало перед дверью веранды. Рты у взрослых и детей были набиты булгуром. При виде нежданных гостей Султан, жена Муртазы, поднялась.

– Добро пожаловать, дорогие соседи.

Она знала наперед, о чем пойдет речь: Муртаза и ей все рассказал.

– Ешьте, ешьте, – поспешил сказать Ибрагим. – Да будет у вас всегда полно еды!

Дженнет всхлипнула.

– Успокойся, Дженнет-аба, – сказала Султан.

Муртаза зачерпнул булгур ложкой, еще и еще.

– Добро пожаловать, – прошамкал он набитым ртом. – Да минуют вас все напасти… До чего же трепливый народ в нашей деревне! Я же строго-настрого предупреждал: держите язык за зубами. А они все разболтали. Нехорошо это. Вас встревожили. Ну, стоило ли тащиться сюда в такое позднее время?

– Что поделаешь? – сказал Ибрагим. – Земля слухом полнится. Вот мы и узнали.

– Ты сам говорил с Бедирханом? – спросила Дженнет.

– Нет. Я проезжал мимо ворот тюрьмы. Вижу: сидит Яшар-ага. Ну, я поздоровался как положено, спрашиваю: «Как там наш Бедирхан?» А он бормочет не пойми что, несуразицу какую-то. Тут я его и припер: «Ты что-то от меня скрываешь. Не верти, говори правду». Ну, он и брякнул: так, мол, и так. И я еще сказал нескольким парням, только велел, чтобы держали язык за зубами. «Дойдет до Дженнет, – говорю, – расстроится, бедная!..»

– Еще бы! – вставила Султан. – Под самый корешок оттяпали.

– Сам ты, значит, не видел нашего зятя? – уточнил Ибрагим.

– Врать не буду, не видел.

– А безбольный укол ему делали? – спросила Дженнет.

– Ясно и понятно: делали. Без этого нельзя, – уверенно ответил Муртаза. – Когда я еще служил солдатом, у одного из наших ребят чиряк вскочил в паху. И не какой там зловредный, самый что ни есть обыкновенный. Так и ему безбольный укол делали, прежде чем вырезали.

– Чтоб им всем пусто было, коновалам этим! – выругалась Дженнет. – Зачем же под самый корешок-то? Могли бы и оставить хоть малость.

– Тюремщик говорит: оставили.

– Пойдем домой, Ибоч, – сказала Дженнет. – А то дети там одни, напроказничают.

– Пошли, аба, – кивнул Ибрагим.

– Я вам огурчиков принесла с огорода. Поешьте, гости дорогие.

– До еды ли тут? – замахала руками Дженнет. – Мы еще и хлебушка не ели, а вы огурцы предлагаете. Кушайте сами.

– Да не убивайся ты! Так, стало быть, предначертано Всевышним. Роптать не подобает.

Дженнет, не переставая плакать и сетовать, поплелась домой. Ибрагим – за ней.

– Завтра мы пойдем в тюрьму и сами все выясним, – сказал сестре Ибрагим.

– Завтра? – вскинулась Дженнет. – Чтобы я ждала до завтра? Ну уж нет. Сейчас ты зайдешь ко мне, поужинаешь и вместе с Эсме отправишься в касаба. Разузнаешь в тюрьме, что случилось, – и домой.

– К чему такая спешка? Отрезали так отрезали, снова не вырастет.

– Вырастет, не вырастет – не твоя забота. Ты только повидайся с ним, поговори.

– Кто же меня пустит в тюрьму, да еще на ночь глядя?

– Проси, умоляй, может, и пустят. А будут артачиться, ты их пропесочь: почему, мол, свиньи этакие, не сообщили нам, что приключилось, почему не прислали бумагу: «Твой муж заболел, навести его»?

– Да я и дорогу-то не найду в такой темени, аба. Нельзя ли погодить до утречка?

– Нет. Если ты откажешься, я сама пойду, возьму ребенка и сама пойду.

– Ладно, – сдался Ибрагим. – Забегу домой, предупрежу Кезибан – и к тебе.

– Хорошо. Одна нога – здесь, другая – там. Вот-вот провозгласят вечерний эзан.

Дженнет позвала детей ужинать:

– Идите, мои славные, идите, мои хорошие. От бед отбою нет, так еще и эта свалилась на голову вашей бедной матери… А ты, Эсме, съешь пару ломтей. Сейчас пойдешь вместе с дядей в тюрьму. Перекуси и собирайся.

– А зачем я пойду, мама?

– Одного его могут не пустить к отцу. Проси, умоляй тюремщика, слезами заливайся, но добейся, чтобы вас провели к отцу. Скажи: «Завтра и мать придет…» Скажи: «Мать очень беспокоится, извелась вся…»

Через несколько минут снизу послышался голос Ибрагима:

– Аба-а-а!

Дженнет завернула булгур в лепешку, сунула Эсме.

– На, возьми, доченька. Вы уж там не задерживайтесь, сразу домой.

В небе висел тонкий полумесяц. На дорогу ложились черные тени скал и тополей. Ибрагим и Эсме пошли вдоль берега реки. Эсме спотыкалась о камни, она с трудом поспевала за размашисто шагающим дядей. Вместо обычных полутора часов они дошли за час.

Наконец, касаба позади, они у ворот тюрьмы.

В палисаднике – мертвая тишь, тьма, лишь над входной дверью тускло мерцает электрическая лампочка. На сторожевой вышке маячит тень часового. Вдоль стены расхаживают двое жандармов.

Ибрагим открыл калитку и вошел в палисадник, следом за ним юркнула Эсме.

Дорогу им преградили жандармы:

– Вы куда? Свидания у нас только по четвергам.

– Тут у вас наш Бедирхан сидит, – почтительно сказал Ибрагим. – Я его зять, а это его дочь. – Он подошел вплотную к жандармам и объяснил причину их ночного прихода.

– Подойди к двери, стукни висячим замком по решетке, выйдет надзиратель, с ним и поговори, – посоветовал один из жандармов.

Ибрагим несколько раз брякнул тяжелым замком по решетке. В ночном безмолвии загромыхали отголоски железного звона. Чуть погодя, почесываясь, вышел надзиратель.

– Зачем пожаловали? Да еще в такое время? – спросил он, оглядывая Ибрагима и Эсме. Девочка спряталась за спину дяди.

– Мы слышали, нашему Бедирхану сделали операцию, Яшар-ага. Вот и пришли спросить.

– Спрашивайте.

– Муртаза-по-уши-в-дерьме рассказал всем деревенским…

– Муртаза-по-уши-в-дерьме?..

– Он самый.

Надзиратель захохотал во все горло.

– Вот осел! Я же его предупреждал, чтобы не болтал лишнего.

– В деревне сейчас переполох. Моя сестра Дженнет плачет, убивается.

– Я же пошутил, джаным, – опустив голову, признался надзиратель. – А он уже и разнес по всей округе, трепло чертово!

– Правду говоришь, Яшар-ага? Сама сестра со мной не пошла, дочку прислала.

– Говорю же тебе, я пошутил. – Надзиратель поцокал языком. – Хочешь, позову его, сам увидишь. Конечно, свидания в такое время не разрешаются, ну да ладно. Подождите его здесь.

Надзиратель открыл вторую дверь, вошел внутрь. Через несколько минут показался ни о чем не подозревающий Бедирхан.

Увидев зятя и дочь, он удивился, встревожился.

– Что случилось, зятек? Уж не беда ли? – спросил он, хватаясь руками за решетку.

– У нас, слава Аллаху, все в порядке. А как ты у нас, здоров ли? Мы слышали, тебе сделали операцию. Но вот Яшар-ага – да благословит его господь – говорит, будто это шутка, на самом деле не так.

– Не так, не так, – сказал надзиратель.

Бедирхан посмотрел на дочь, затем перевел взгляд на тюремщика.

– Опять ты какой-нибудь номер отколол, Яшар-ага?

– Да нет, что ты на меня наговариваешь, дурная голова. Мимо проезжал на ишаке Муртаза-по-уши-в-дерьме, спросил. Каждый раз спрашивает, надоел, просто сил никаких. «Ну, ладно, – подумал я, – сейчас я над тобой подшучу». А он по всей деревне разнес…

– Да уж, никого не обошел.

– Здоров я, зятек, – сказал Бедирхан и добавил, обращаясь к Эсме: – Как ты там, доченька?

Эсме поцеловала отцу руку.

– Хорошо, папочка.

– А как твои братья?

– И они хорошо. Целуют тебе руки.

– Не озорничают?

– Нет.

– А как там скотина?

– Хорошо.

– А мать?

– Хорошо. Только за тебя беспокоится.

– Скажи, чтобы не беспокоилась. Здоров я.

На прощание Бедирхан поцеловал дочь.

– Передай селям матери и братишкам.

Ибрагим с Эсме вышли, и Яшар-ага снова запер дверь на замок.

* * *

Через два дня Дженнет ощипала курочку, взяла горшочек с йогуртом, нарвала огурчиков, накопала картошки – положила все это в торбу и отправилась в тюрьму. Стоя у входной двери, Яшар-ага обыскивал всех посетителей, проверял передачи. Дженнет он пропустил, не осматривая.

– Ладно, ладно, проходи, – сказал он с улыбкой.

Глаза у Дженнет были все еще опухшие, губы обметанные.

– Ах, Яшар-ага, ах, Яшар-ага, – покачала она головой, – человек ты вроде степенный, солидный, а в голове у тебя ветер гуляет. – И подошла к решетке, где ее уже поджидал Бедирхан.

Перевод А. Ибрагимова.