Текст книги "Избранное"

Автор книги: Факир Байкурт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 43 страниц)

Наш сосед Кемало работает кочегаром на железной дороге. Уходит он всегда чистый и опрятный, возвращается весь замызганный, в копоти и угле. У них на железной дороге без конца происходят крушения, гибнут машинисты, кочегары, кондукторы. Поэтому Кемало пристрастился к выпивке. После работы он частенько заворачивает в пашаджикский ресторанчик. Возвращается оттуда уже совсем тепленький. Пиджак нараспашку, фуражка лихо заломлена. И поет какую-нибудь курдскую песню. Если видит меня на веранде, здоровается, иногда останавливается поболтать, а иногда проходит прямо к себе домой и заводит очередную ссору с женой, приносящей ему каждый год по ребенку. Затем отмывается и уходит на рынок. Ему бы лечь поспать, да только сон у него никудышный. «До чего наш Бекир-джан крепко спит, просто завидки берут», – говорит он.

Но в тот день Кемало подошел ко мне трезвый как стеклышко. Не поднимаясь на крыльцо, спросил:

– Бекир-джан дома? Не спит?

– Спит, – ответил я. – На тахте.

– Надо его разбудить. Сегодня у нас профсоюзное собрание. Мы хотим провести в руководство своих людей вместо этих задолизов.

– Попробуй разбуди.

Гремя своими тяжелыми башмаками, Кемало вошел в открытую дверь – очевидно, уверенный, что мигом растормошит, растолкает спящего. Не тут-то было. Через несколько минут он, улыбаясь, вышел и поманил меня.

– Нет, ты только глянь на него!

Мне не хотелось вставать с места: я был занят какой-то своей работой.

– Да глянь же на него, Аллахом заклинаю, – настаивал Кемало. – Такого сони я в жизни не видывал.

Пришлось зайти посмотреть.

Бекир лежал в обычной своей позе, с задранными, широко расставленными коленями. Из раскрытого рта вырывался оглушающий храп. Хррр! Хррр! Хррр! Картина и впрямь была препотешная. Но позабавила меня не столько она, сколько неподдельное изумление соседа.

– Вай! Ва-ай! Ну и дает храпака! – разводил руками Кемало. – А может, его и будить-то не стоит?! – вдруг призадумался он.

– Это почему же?

– А потому, что, если он и придет на собрание, за наших людей голосовать не будет. Нам он все равно не поможет.

– Ну, это ты сам решай, Кемало. Все в твоих руках. Не хочешь – не буди.

Видя, что Кемало стоит, прислонясь спиной к столбу, я вынес ему стул.

– Ты уж не сердись на нашего Бекира-эде. Человек он неплохой. Я от него, во всяком случае, ни одного дурного слова не слышал. Ни от него, ни о нем.

– Не спорю, человек он неплохой. Но как в него столько сна влезает? Дрыхнет и дрыхнет. Хотел бы я знать, какие сны ему снятся. Небось сладкие-сладкие? А может, он таблетки какие глотает или гашишем балуется?

– Ты, Кемало, иди пока вымойся. А он, иншаллах, и сам проснется.

Чуть погодя со стороны дома процентщика Мехмедгиля показалась тетушка Гюллю. Одной рукой она прижимала к бедру решето с фруктами, в другой держала грушу.

– Сколько заплатила? – спросил я улыбаясь. – Вкусная груша?

– Сочная. Замечательный сорт, – ответила тетушка, откусывая большой кусок.

У меня слюнки потекли.

– Дай и мне одну, – попросил я.

– Сейчас вымою, положу на тарелку и принесу. – Она прислушалась. – Все спит, шайтан окаянный?

– Спит, – ответил я. – Как всегда.

– Ну и храпит же он – как паровоз! – вздохнула тетушка Гюллю. – Кроме как спать, ни на что больше не годится. – Она прошла в комнату. – Вставай же, говорю тебе, вставай!

Шумя и гремя, тетушка сняла с полки тарелку.

– Опять небось сжег одеяло, – громко крикнула она и поставила передо мной тарелку, доверху полную фруктов. Эти фрукты, как оказалось, она выменяла у одного зеленщика из Буланык Бахче за три окка пшеницы.

– До чего же я на него зла! Ты вот приехал сюда бог весть откуда. Надрываешься ради хлеба насущного, сил не жалеешь. Холостой, питаешься кое-как, всухомятку. Зимой мерзнешь – печки-то у вас нет. А знай делаешь свое дело. Мой же только и может, что храпеть. Не пойму, больной он, что ли, или не в себе? – Она говорила во весь голос, так, что ее можно было слышать даже на рынке. Опомнится потом – самой стыдно будет.

– Тише, тише! Разбудишь его!

– Как же, разбудишь. Черта с два! Попробуй-ка дерни его за ногу.

Она насыпала в мешочек пшеницу и пошла отдавать долг.

Тем временем явился чистенький, в свежем костюмчике, Кемало. Увидев, что я так и не разбудил Бекира-эде, он снова разворчался. На этот раз досталось и мне.

– Бекир-джан! Эй, Бекир-джан, – крикнул Кемало, подойдя к открытой двери. – Вставай! Сегодня у нас профсоюзное собрание. Пойдем вместе! Вставай! – Он замолотил кулаком по двери. Видя, что Бекир-эде и не думает просыпаться, он вошел в комнату, принялся тормошить и трясти спящего. Поднял одну его руку. Покачал расставленные колени. Схватил за челюсть и за ухо. И вдруг Бекир-эде глубоко вздохнул, задрожал – казалось, он вот-вот закричит – и медленно открыл глаза. При виде нас с Кемало он встревожился.

– Что случилось?

– Сегодня у вас профсоюзное собрание. Вот Кемало и зашел за тобой. Вставай.

Красными со сна глазами он глядел то на меня, то на Кемало. Наконец слегка приподнялся, нашел свой портсигар и положил его перед собой.

– Собирайся, Бекир-джан. Пошли! – поторапливал его сосед.

– Куда? – Бекир-эде с трудом оторвал голову от подушки.

– Ты что, не слышал? На профсоюзное собрание.

– Делать мне нечего. Чего я там не видел, на вашем собрании? – Бекир-эде закурил цигарку, затянулся разок-другой, опираясь на локоть.

– У нас каждый голос на учете, Бекир-джан! Уж на этот раз мы должны свалить ставленников начальника вокзала.

– Плевать я хотел на собрание. Это еще большой вопрос, свалите вы их или нет. А если и свалите, то кого проведете на их место?

– Наших людей.

– Кто же эти «наши люди»?

– Ну, ты, я, еще кое-кто.

– Отвяжись ты от меня! – фыркнул Бекир-эде.

Кемало ужасно обиделся. Крылья носа у него дрогнули.

– Оставь ты его, Кемало. Хочешь, я схожу вместе с тобой? Послушаю, что вы там говорить будете.

– Очень хорошо, пошли. Я посажу тебя вместе с делегатами, – согласился Кемало, беря меня за> руку.

– Ты иди, я тебя сейчас догоню.

– Нет-нет, пойдем вместе. Так будет приличнее.

Профсоюзное собрание проводилось в зале кинотеатра. Народу было немного – человек двадцать. Из Аданы приехал представитель профсоюзного комитета. На прошлом заседании – неделю назад – не набралось необходимого кворума, поэтому собрание перенесли на сегодня. Начальник вокзала сидел впереди, вместе с представителем. Репродуктор продолжал созывать членов профсоюза. Его громкости хватало на весь касаба. Но пополнение не прибывало. Председательствующий, телеграфист Вели, объявил собрание открытым. Грянул национальный гимн, все встали. На пост председателя профсоюза выдвинули Рефика из Кюртбахче. Кемало предложил другого кандидата – машиниста маневрового паровоза Мехмеда. Руки вздернулись, опустились. Большинством голосов прошел Рефик. Мехмед получил всего три голоса.

– Полный завал. Никто из наших не пришел, – пожаловался, подойдя ко мне, Кемало. – А ведь только и слышишь: «Много крушений, а мер никаких не принимают… Нет ни доктора, ни лекарств… Нет душевой, чтобы помыться… Цены все растут, инфляция… Надо бороться, а то Америка нас совсем задушит…» Ну и что? Никто не изволил пожаловать на собрание. Какая уж тут борьба – горе одно.

Он хотел было уйти, но я поймал его за руку.

– Погоди. Надо же послушать доклад. Чтобы знать, что делается.

– Пусти, – выдохнул он. – В такие игры я не игрок. Лучше пойду в картишки с приятелями перекинусь.

– Ты же сам притащил меня сюда. Сиди и слушай.

Я усадил Кемало на место и протянул ему сигарету. Однако слушать доклад он все равно не стал. Доклад, если его так можно назвать, оказался очень коротким. Речь шла о телеграмме, направленной генеральному директору в Анкару, с выражением сочувствия по поводу постигшей его болезни, и о сборе денег в помощь пострадавшим от землетрясения в Варто. Критических замечаний никто не высказывал. На вопрос, какие будут пожелания к новому составу комитета, ответа не последовало.

В прениях выступил один Кемало.

– Пассивная позиция, занимаемая нашим железнодорожным профсоюзом, достойна осуждения, – заявил он. – Рабочие, члены других профсоюзов, решительно добиваются демократических преобразований…

– Это политическая пропаганда! – тут же перебил его Рефик из Кюртбахче. – Предупреждаю тебя: здесь не место для такой пропаганды. Если у тебя есть к нам какие-нибудь пожелания, претензии, выскажи, милости просим.

– Нет у меня никаких пожеланий, – огрызнулся Кемало, усаживаясь.

Перешли к выборам. Мы с Кемало, не дожидаясь результатов, вышли на улицу.

– Одно и остается – пойти нализаться, – в сердцах бросил Кемало. – До чего же отсталый у нас народ! И ты, видишь ли, тоже должен поджимать хвост.

– Зачем? – сказал я. – Собери пяток-десяток товарищей. Сядьте, подумайте, что можно предпринять. Среди моих знакомых – железнодорожников – много людей с передовыми взглядами. Отчаиваться рано.

– Советы давать легко, – с горечью усмехнулся Кемало. – Мы с тобой одного Бекира не смогли разбудить и привести. Где уж тут собрать «пяток-десяток товарищей»!

– А вот и соберешь. И Бекир-эде к вам присоединится, надо только проявить настойчивость.

Кемало хотел было отправиться в свой пашаджикский ресторанчик, но передумал.

– Ладно, попробую, но уж очень трудно все это…

– Трудно не трудно – другого пути нет.

– Хорошо, попробую.

Мы пошли прямо домой. Приближаясь к нашей улице, вдруг почуяли какой-то странный запах: как будто жгли кости или кожу. Омерзительный, тошнотворный запах.

Что это? Мы недоуменно переглянулись.

За домом процентщика Мехмедгиля жил лудильщик.

– Может, это у него что горит? – высказал я предположение.

– Да нет, не похоже.

Из-за угла с ведрами, полными чистой воды с реки Айран, показалась тетушка Гюллю.

– Ты не знаешь, чем это пахнет, Кемало? – спросила она.

– Никак не можем догадаться. Может, ты знаешь?

– Уж не наш ли это дом горит? – осенило вдруг тетушку Гюллю. – Бегите! Верно, опять мой дуралей чего натворил.

Должно быть, так оно и есть, подумали мы с Кемало и припустили со всех ног. Тетушка Гюллю поставила ведра на землю и ринулась за нами.

Из окна комнаты Бекира-эде густыми клубами валил дым. Заткнув носы, мы бросились в дом. Тетушка Гюллю не отставала от нас.

– Постель горит, постель! – вопила она.

Мы ухватили Бекира за руки и за ноги и выволокли на улицу.

К нам подбежала жена Кемало с маленькой дочкой.

Бекир-эде наконец проснулся.

– Что случилось? – с недоумением спросил он.

– А то случилось, что ты опять пожар устроил, свинья этакая! – накинулась на него тетушка Гюллю.

Я принес одно из ее ведер, намереваясь выплеснуть его на постель.

– Погоди, погоди! – остановила меня тетушка Гюллю. – Знаешь, какая это вода – из Айрана.

Я нашел пустое ведро и наполнил его водой из-под крана.

Но и тут тетушка Гюллю встала у меня на дороге.

– Ты мне так весь дом затопишь. Сгорела постель – и ладно. Что теперь суетиться?

Она достала с полки кувшин, плеснула в него воды из ведра и стала обрызгивать постель. Точно так же, как смачивала юфки по утрам. Нас так и обдало смрадом.

Жена Кемало с отвращением морщилась.

– До чего скверный запах! – говорила она, помогая соседке. – Обмочился он, что ли?

Я тоже принялся пригоршнями лить воду на постель.

– Матрас-то у нас шерстяной, – помолчав, объяснила тетушка Гюллю. – Так пахнет паленая шерсть, волосы. Будто жгут кости. Твои-то тюфяки небось ватой набиты. Твой муж ни их, ни одеяла не сжигает. Вот ты и не можешь понять, что это за запах.

После того как пожар был потушен, мы вместе с тетушкой Гюллю выбросили обгорелый матрас и белье на улицу.

Бекир-эде сидел на стуле, посмеиваясь.

– Ну и толстокожий же ты! Просто слон! – напустилась на него тетушка Гюллю. – Натворишь бед – да еще и ухмыляешься. Пожар ли в доме, соседи ли над тобой потешаются – тебе на все наплевать. Ничем тебя, видно, не прошибить.

Бекир-эде поднялся, вошел в дом. Вынес кисет с табаком, зажигалку, сел на прежнее место и принялся сворачивать цигарку. По движениям его пальцев видно было, что он злится. Тетушка Гюллю продолжала взывать к Аллаху, плакала, собирая прожженные простыни.

– О Аллах! Всякий груз должен уравновешиваться противовесом. А ты весь груз возложил на мои плечи. Стыдно мне в глаза добрым людям посмотреть. А мужу, олуху этакому, хоть бы что. Хоть кол на голове теши.

– Заткнись! – рявкнул Бекир-эде.

Тетушка Гюллю побежала за подушкой и бельем.

– Ишь ты раскомандовался! «Заткнись!» – возмущалась она. – А во всем виноват сам. Видите, соседи, какие муки мне приходится терпеть?..

Я отправил Кемало, вместе с женой и дочерью, домой и принялся по одному, по двое выпроваживать соседей, собравшихся на веранде.

Бекир-эде вдруг вскочил и, схватив обгорелые остатки простыни, начал поджигать их зажигалкой.

– Вот увидишь, я весь дом спалю, – пригрозил он жене.

– Оставь, Бекир-джан. Все и без того взбудоражены. Зачем собирать весь Февзипаша? Не жги простыню.

– Да черт с ней! Подумаешь, какая беда – постель сгорела. Было бы из-за чего оскорблять меня… «Олух»… «Кол на голове теши»…

– Ты и есть олух! Олух царя небесного! – выкрикнула тетушка Гюллю. – Кому полный ум достался, а тебе лишь половина!

Бекир-эде ринулся вперед и повалил жену одним ударом своего тяжелого кулачища. Потом стал размахивать им во все стороны. Я попробовал схватить его за руку.

– Куда ты суешься! Не лезь! – пробасил Бекир-эде и ткнул меня в грудь, чуть ребро не проломил. Кулак у него был как стальной. Я так и сел.

– Ты не просто олух, – сказал я, – ты помешанный, буйнопомешанный!

Тетушка Гюллю все еще не могла встать. Бекир-эде уселся на стул и принялся сворачивать цигарки. Свернет – и положит в коробку, свернет – и положит в коробку. Так, не говоря ни слова, он накрутил тридцать-сорок цигарок. И все они у него ровные, аккуратные, одна в одну.

Вечером мы с тетушкой Гюллю занялись уборкой дома. Отобрали более или менее целое белье, сгоревшее – выбросили.

Только тогда Бекир-эде наконец встал. Коробку со свернутыми цигарками он положил на подоконник, с наружной стороны дома. Тетушка Гюллю унесла ее в дом, ворча: «Чтоб тебя Аллах разразил с твоим куревом». Потом постелила во дворе циновку, бросила на нее два миндера и начала их латать и штопать.

В их доме я прожил два года. Большей частью с Ахмедом, иногда и с Сюлейманом. В этом касаба не так-то легко снять жилье. Некоторые товарищи жили даже в ильче. Были и другие причины, по которым мне не хотелось переезжать. На втором году моей там жизни случилось одно неприятное событие. Кайсерийские реакционеры сорвали конгресс профсоюза турецких учителей. Взорвали две мечети, а вину постарались возложить на нас. Выключили отопление в кинотеатре, где мы должны были собраться, выморозили его. А потом плеснули бензина, попытались поджечь, хорошо мы успели погасить. Я был генеральным секретарем объединения учителей, полных решимости остановить натиск реакции. Когда я вернулся в касаба, оказалось, что кто-то настроил Бекира-эде против меня и моих товарищей: дескать, не сдавай ему дом, это он заложил динамит в кайсерийскую мечеть, народ настроен против него, завтра, глядишь, и твой дом сожгут…

Бекир-эде предупредил тетушку Гюллю:

– Этих типов надо выставить. Бог с ней, с квартирной платой, как-нибудь перебьемся.

Вместе с ним в депо работал некий Омер Кесен. Он-то и накручивал против меня Бекира-эде.

Тетушка Гюллю не поддержала мужа. Поэтому Бекир-эде заявил мне сам:

– Мы больше не сдаем комнату.

– Почему?

– Надо ее побелить, – ответил он, зевая.

– Долго ли ее побелить? День-другой, не десять же.

Я решил подождать тетушку Гюллю: что-то она скажет?

– Чего ты тут толчешься? Я тебе сказал последнее слово.

После этого он сидел молча, с опущенной головой. Явно чувствовал себя не в своей тарелке. Мне бы уйти, но я не двигался с места. Тетушка Гюллю все никак не возвращалась. В конце концов я отправился в школу – повидать Ахмеда.

На рынке я повстречался со своими старыми знакомыми: Февзи Агджой и Мехмедом Терди. Они столярничали. Терди послал за тетушкой Гюллю. Мы встретились с ней в доме Терди. Сначала она растерялась в мужском обществе, потом оправилась и все объяснила:

– И в депо, и в кофейне есть несколько подлецов, они-то и подначивают моего лежебоку, моего соню. Но дом-то не их, а наш. Я поговорю с Бекиром-джаном. Не будем мы затевать никакого ремонта. Живи себе на здоровье. Что они с нами сделают – не повесят же!

Душевный человек тетушка Гюллю, очень душевный. Благодаря ей я и живу в этом доме. И еще – ради Бекира-эде. Жаль мне, очень жаль этого соню, который предает себя, все, что в нем есть хорошего, не видит ничего дальше своего носа. Я стараюсь понять, почему Бекир-эде такой непробудный соня, а в последнее время он стал еще и жиреть, брюхо отрастил.

Пока тетушка Гюллю латает и штопает прожженное белье, я раздумываю над всем тем, что сейчас вам рассказал. Да, Бекир-эде – соня, непробудный соня, но ведь он наделен непомерной силой. Двумя ударами он уложил жену и меня. Кто знает, какие чудеса он совершит, какие неприступные твердыни разрушит в тот день, когда наконец осознает свое могущество, свое человеческое достоинство!

Ну а пока мы живем по-старому.

Перевод А. Ибрагимова.

Доходный дом «Хна»

Перед вечерним эзаном кто-то постучал в дом таможенного инспектора Абдюлхалима из деревни Байрактепе.

– Спаси меня, господи, от лиходеев, – помолился инспектор. Он вытащил револьвер из кобуры, взял электрический фонарик и пошел открывать дверь. И кого это нелегкая принесла так поздно?

За дверью стояли трое контрабандистов, все трое из шайки Хашо: Шинаси, Самед и его, Абдюлхалима, односельчанин Вахаб (для краткости – Хоп).

Дом Абдюлхалима стоял в уединенном месте, на краю махалле Шехрекюстю. Будь у него деньги, он давно уже переселился бы в один из новых доходных домов. Уж туда-то контрабандисты не посмели бы ломиться так нагло. А если бы и заявились, можно было бы разговаривать с ними другим языком.

– Извини, что побеспокоили. Мы хотели бы с тобой потолковать.

– О чем нам еще толковать? Все и так уже говорено-переговорено. Я же сказал: не могу – и баста! Весь задержанный товар и составленный протокол переданы в вышестоящую инстанцию.

– Выслушай нас. Если не возражаешь, мы войдем. Ты уж извини, что потревожили.

– Мой дом – неподходящее место для таких разговоров, Самед-эфенди. Приходите завтра в контору.

– Сперва выслушай. Мы тоже не во дворцах живем. Удели нам минут пять.

Абдюлхалим растворил дверь шире.

– Проходите. Дома одни ребятишки, уроки делают. Проходите, пожалуйста. Запросто, без церемоний.

Никакой гостиной у него, само собой, не было, он провел незваных гостей в небольшую комнатенку, окном к реке. Там стояла застланная тахта с подушками, два стула. На полу – рваные килимы. Окна затянуты выцветшими миткалевыми занавесками.

Абдюлхалим зажег свет.

– У меня тут беспорядок. Не обращайте внимания.

Он пожал руку всем троим контрабандистам. Осведомился об их здоровье. Посмотрел в лицо своему односельчанину.

– Ну а ты как поживаешь, Хоп-эфенди?

– Хорошо, спасибо, Абдюлхалим-агабей. Ты мне все равно что брат родной. В этом деле я человек сторонний. Товарищи пришли, попросили. «Недоразумение, – говорят, – вышло. Ты, – говорят, – из одной с ним деревни. Пойдем с нами. Упросим его, чтобы оказал милость. Пусть нам за отца будет. А уж мы вознаградим его как следует». Зачем же отпихивать счастье, если оно само подвалило? Вот я и подумал: «Птица с птицей всегда споется». И еще: «Звери снюхиваются, а люди сговариваются». Почему бы нам не потолковать еще раз? Должны же мы понять друг дружку! Ты мне все равно что родной. Только я человек простой, а ты высокий пост занимаешь. Как и ты, я тоже за свою родную страну душой болею. Если мы дадим тебе взятку, деньги, слава Аллаху, за границу не уплывут, дома останутся. Ведь мы с тобой земляки. Родились на жаркой Антебской земле. Вся она из края в край орошена кровью героев, здесь их останки. Жаль, что люди перестали любить друг дружку. Одни подались в контрабандисты, другие чиновниками заделались. А ты вот у нас таможенник… Пограничники-жандармы тоже, если разобраться, свои. Наши парни уезжают в Урфу, там поступают в полицию. Тамошние приезжают сюда. Вот и вся разница. Почему же мы смотрим на своих как на чужаков? Почему поступаем с ними как с чужаками? Хорошо ли это?.. Таможенников, сам знаешь, назначает государство. Оно назначает, оно и уволить может. Этот мундир, мой дорогой агабей, не на всю жизнь дается. Могут его и снять…

Абдюлхалим не проронил ни слова, искоса поглядывая на своего односельчанина.

– Чего ты крутишь? – нетерпеливо сплюнул Самед. – Говори прямо и открыто. Столкуемся – хорошо, не столкуемся – дальше пойдем. Лучше бы, конечно, столковаться. Но если они будут стоять намертво, найдем других, посговорчивее. Мало, что ли, людей служат в таможне, полиции и суде! Как в земле разные жилы попадаются, так и среди этих людей разные бывают. А кушать всем хочется, на то у нас и рот.

Кто-то робко постучал. Абдюлхалим открыл дверь. Вошла его жена. В руках у нее был поднос с чайником, стаканчиками, ложечками и сахаром. Поставив все это перед сидящими, она повернулась и ушла. Разливать чай вызвался Вахаб.

– Мы тут с товарищами посовещались, – продолжал Самед, – и решили поднять твой пай, Абдюлхалим-эфенди, до двадцати тысяч. Мой товарищ в таких делах еще новичок, мало предложил. Ну ничего, к пятнадцати тысячам добавит еще пять. Будь он поумней да порасторопней, это дело можно было бы провернуть за пять – десять тысяч. Ну а теперь пусть сам расплачивается. Учти, Абдюлхалим-эфенди, затянуть петлю на нашей шее не так-то просто. У нас есть заступники не только среди депутатов, но и среди сенаторов. Не у нас, так у товарищей наших. Есть тут краснобаи, распинаются: «Высокое общественное служение…» А на самом-то деле что? Кругом ералаш. И в таможне ералаш. О суде и полиции и говорить не приходится. Ты это лучше нашего знаешь. Даже если ты передашь дело вверх по инстанции, мы все равно отмотаемся. Придется только отвалить хороший куш – не двадцать тысяч, а все сорок-пятьдесят. Но тогда ни тебе, ни твоему напарнику Мустафе из Гёксу не перепадет и сорока пара[107]107
  Пара – мелкая монета, сороковая часть куруша.


[Закрыть]. Посылай протокол хоть в Анкару, хоть в Стамбул – все равно найдем ходы. Денег жалеть не станем. Сколько запросят – столько и выложим. Такое уж это дело – контрабанда: быстро деньги наживаются, так же быстро и уходят. Меня послали товарищи. Предлагают тебе двадцать. Ты уж извини, что мы тебя побеспокоили. Не обижайся на нас, Абдюлхалим-эфенди…

Контрабандисты молчали в ожидании ответа. Пока Абдюлхалим обдумывал, что им сказать, Самед покосился на товарищей:

– Подите гляньте, нет ли за нами хвоста.

Дождавшись, когда они останутся с Абдюлхалимом наедине, он повернулся к нему:

– Поговорим напрямую. Хочешь, я накину еще несколько тысяч? Деньги-то не из моего кармана. Товарищи, я знаю, согласятся. А могу и свои собственные дать. Главное, чтобы дело сладилось.

Абдюлхалим нервно потирал руки.

– Мы с Мустафой уже говорили тебе и твоим дружкам, – начал он, – прямо говорили, что думаем. Всех денег не заработаешь. Я знаю: среди нашего брата таможенника есть и продажные души. Но мы с Мустафой не такие. Пока еще ни одного куруша не хапнули и не собираемся. Не в ту дверь вы стучите. И напрасно загибаете, мол, у вас и в Стамбуле, и в Анкаре – всюду заступники. Сами мы не берем и тех, что берут, не видали. Слыхать – слыхали, а вот видать – не видали. Правительство платит нам жалованье, не ахти какое большое, но на жизнь хватает. Пустой это разговор. Я ж сказал: мы отправили конфискованный товар и протокол. Если не сегодня, то уж завтра этим делом наверняка займутся.

Лицо контрабандиста пошло желтыми пятнами.

– Нет у вас доказательств.

– А вот и есть, так прямо тебе и говорю: есть!

– Послушай… Может, ты боишься, что номера денег записаны? Не бойся. Клянусь тебе Кораном, наши покровители – люди очень надежные.

– Не могу я, Самед-эфенди.

Контрабандист похлопал по левому карману пиджака.

– Тут у меня двадцать тысяч. И еще две вот здесь. – Он показал на правый карман. – Завтра, если хочешь, я доложу до двадцати пяти. Поделись с Мустафой, пошли вам Аллах здоровья! На то и кувшин, чтобы в нем воду носили. Это же не милостыня, не подачка. Законный ваш доход. Прибыль-то у нас общая. У тигра, орла, ястреба, воробья – судьбы разные. Так определено самим великим Аллахом.

– У всякого своя голова на плечах, Самед-эфенди. Ты думаешь так, мы с Мустафой – по-другому. Зачем нам пачкать квашню, где мы свой хлеб замешиваем? Государство уже столько лет платит нам жалованье. Дает прибавку на детей. Мы получаем премию за конфискованный товар. Надо и совесть иметь. Если государство обкрадывать, то и получать нам будет нечего. Не знаю, может, ты и прав, рассуждаешь разумно, но мы с Мустафой до сих пор не хапали и не собираемся.

– Может, еще подумаешь, а уж потом дашь окончательный ответ?

– Хватит, подумал уже.

– Посоветуйся еще раз с Мустафой. И мы с ним потолкуем. Хоп-эфенди тебе верно говорил: «Звери снюхиваются, а люди сговариваются».

Абдюлхалим вскинул голову, прищелкнул языком.

– Не уговаривай, Самед-эфенди. Не хапал и не буду хапать. Да к тому же сколько раз тебе повторять: это дело мы уже передали в вышестоящую инстанцию.

Контрабандист встал, надел оставленные им у двери ботинки и вышел. Все трое исчезли в ночной темноте.

Таможенный инспектор вернулся в свою комнату, бросился на тахту. Он долго размышлял, заложив руки за голову. Дело известное: нет дороги длиннее, чем мысль, нет колодца глубже, чем мысль.

На другой день он встретился с Мустафой в полицейском участке. И с первого взгляда догадался, что люди Хашо побывали и у него, да тоже ничего не добились. На лице Мустафы не отражалось никаких угрызений совести. Оно было спокойно и открыто.

– Ну что, отправляем?

Они подписали протокол, сопроводительное письмо и вместе с конфискованным товаром послали в суд, в прокуратуру.

А дальше было вот что. Люди из шайки Хашо принялись орудовать в суде. Шесть дней осаждали судейских. Двести килограммов конфискованного товара лежало на складе суда, шесть йигитов-контрабандистов томились в антебской тюрьме. Но уже брезжил луч надежды. Столковались на ста пяти тысячах. Однако в последний миг судебные секретари, которые должны были провернуть это дело, перессорились, и все пошло прахом. Люди Хашо помчались в Стамбул и Анкару. Наняли опытнейших адвокатов. Тем временем суд приступил к разбирательству. Для начала полкилограмма товара послали в запечатанном виде на химическое исследование.

Ни Мустафа, ни Абдюлхалим не показывались в кофейнях и на рынках. Их терзали горькие мысли.

– В таможнях хозяйничают досмотрщики, в лесах – лесничие, на улицах – полицейские, и все они подчиняются правительству. А вот судейские не признают его власти, – говорил Мустафа. – Даже если оно и обуздает здешних, то со стамбульскими и анкарскими ему не справиться – руки коротки. В каждом мешке орехов всегда найдется несколько порченых. Такие ловкачи есть, что к любому замку ключ подобрать умеют.

– Что ты несешь! – возражал Абдюлхалим. – Придержи свой язык. Слава Аллаху, хватает еще честных чиновников, их большинство. Только эти судейские совсем зарвались. А важные ходят – не подступись. Посмотришь на такого – ни дать ни взять сам пророк.

– Ну и черт с ними! Пусть сидят на своих местах. Мы и малым числом делаем свое дело. Что нам до других?

Разговорам не было конца.

– Ты же знаешь Мухаммеда Унлю. Его люди гоняли на двенадцати мотоциклах через границу. Наши товарищи их часто ловили. И что он – сидит в тюрьме? Как бы не так! Восседает в меджлисе. Депутат. Наш с тобой представитель. Предложения вносит.

– А я знаю пограничников, которые находят пакеты чая в кустарнике. Неплохую премию получают – триста лир. На затычку небольших дыр хватает. Но этих контрабандистов ничто не исправит – пропащие они люди.

– Да, всякое рассказывают.

– В Буланык Бахче грузили контрабандный табак. Начальник ничего не знал, а мы возьми и звякни ему. Начальник тут же, вместе со своими людьми, примчался из Февзипаша. Залегли за каменной стеной в Интилли. Ночь светлая, лунная. Вдруг где-то впереди пальба началась. Лежат, ждут. Тишина наступила. Видят, едут на лошадях контрабандисты. «Стойте!» Остановились. «Слезайте с лошадей!» Слезли. Обыскали их – ни одного табачного листа. «Куда товар спрятали?» – «Бандиты на нас напали. Из засады. Все наши тюки выпотрошили. Можете у них отобрать, если вы такие смелые…» Ха-ха-ха! И что, ты думаешь, эти остолопы сделали? Отвели контрабандистов в полицейский участок. А прокурор их всех отпустил. Сказал только: «Со сгоревшего гумна десятину не взыскивают».

Тем временем Хашо говорил своим людям:

– Вот дураки – не взяли двадцать пять тысяч! Ну да не велика беда. Эти не взяли, другие возьмут. Не свертывать же дело из-за нескольких дураков! Для нас в самых укромных местах сеют коноплю. Перерабатывают ее в Арабанских горах. Целыми тоннами получаем товар, только переправляй через границу. А платят за него валютой, грех жаловаться. На эту валюту закупают потом нужные для нашей страны товары. Занятие наше самое что ни на есть чистое, благородное. Сколько уже лет, как у нас республика? Хоть бы одну карандашную фабрику построили. А вот мы, контрабандисты, за которыми правительство гоняется, снабжаем страну валютой, вкладываем деньги в сельское хозяйство.

Люди Хашо не вылезали из кофеен. Задыхаясь, кашляя, одну за другой выкуривали сигареты, затягивались гашишем, головы у них пухли от раздумий.

– Уж кто-нибудь да попадется на нашу удочку: не начальник таможни, так старший судебный секретарь, не старший секретарь – так судья, уж кто-нибудь да слопает наживку. Аппетит у них отменный, утробы ненасытные. На этом весь мир стоит, лишь успевай наживлять. Подумаешь, беда великая: конфисковали двести кило товара, передали в прокуратуру. Очень мы испугались. Как свое дело делали, так и будем делать. Большую часть партии мы уже все равно переправили. Посмотрим, господа хорошие, каковы будут результаты химического исследования. Я не я, если не вызволю свой товар. После стольких-то затрат!

Закинув ногу за ногу, Хашо спокойно покуривал наргиле. Со всеми, кто к нему подходил, он разговаривал чуть свысока, поучающим тоном, без тени беспокойства. Хашо был уверен в своем конечном торжестве. Как только придут результаты исследования, его сразу же пригласит к себе старший судебный секретарь. «Милый наш, дорогой Хашо-ага, – скажет он, – ты уж нас извини, ошибка получилась. Товар оказался не тот, что мы думали. Вот тебе фотокопия с анализа. Забирай свой товар, милый, дорогой. Всего тебе наилучшего, брат!..»