Текст книги "Избранное"

Автор книги: Факир Байкурт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 43 страниц)

Бульдозеристы

Староста деревни Тахтаязы спустился по лестнице со второго этажа и вошел в кухню. Его жена, нагнувшись, изо всех сил раздувала пламя в очаге.

– Неужто завтрак еще не готов? Поздно уже. Стыдно перед людьми. – Укоризненно пощелкав языком, староста повернулся уходить.

Приподняв голову, жена зыркнула на него воспаленными глазами.

– Я тебе тыщу раз говорила: купи баллон с газом. Давно бы уже чай скипятила.

– На какие шиши? Сама знаешь, какое у меня жалованье – сто лир. А урожай курям на смех: две горсти ячменя да три горсти пшеницы. Спасибо, хоть сынок – да не оставит его Аллах своими милостями – присылает деньжат из Германии, дырки затыкаем.

– Да уж, коли не он, мы бы тут совсем оголодали.

Жена переложила с противня на поднос поблескивающие жиром гёзлеме, смазала их розовым вареньем, достала припрятанный для почетных гостей сыр. И снова принялась дуть.

– Сил моих нет, так измаялась, – сказала она все еще не ушедшему мужу.

– А что ты все одна да одна? – ответил он. – Невестка-то где? Пусть возьмет щетку да пол подметет: давно пора застилать скатерть. Дело уже к обеду, а эти молодцы все еще не позавтракали. Когда же они за работу возьмутся?

– Невестка ребенка кормит. Поди сам ей скажи.

Староста взял щетку и отправился в комнату невестки.

– Подмети верхнюю комнату, дочка, – сказал он.

Едва невестка отняла грудь, ребенок захныкал.

– Не плачь, маленький. Хоть ты лежи спокойно. А ты, – староста вручил щетку невестке, – принимайся за дело. Живо! – И, качая колыбель, стал напевать на свой лад: – Баю-баюшки-баю, спи, родимый, черт возьми!.. – Потом, взяв внука за подбородок, попробовал его рассмешить.

Невестка, со щеткой в руках, поднялась на второй этаж. Бульдозеристы сидели на тахте. Их было двое. Они уже десять дней, как жили в деревне. Один худенький, щупленький – ну точь-в-точь ее муж, уехавший на заработки в Германию. Другой – толстопузый. Оба одеты по-городскому. Работал на бульдозере лишь худой. Толстяк – все почтительно называли его «чавушем» – целыми днями валялся на тахте, командовал: подай ему то, подай это.

– Разрешите, агабей, я подмету, – сказала невестка старосты.

Тощий встал и пошел к двери. Толстяк с трудом поднялся, сделал шаг-другой и остановился посреди комнаты. Сунул руки в карманы, почесался. И широко – будто ему только что сделали обрезание – расставляя ноги, последовал за своим товарищем. Оба встали на лестничной площадке.

– Лакомый кусочек эта девка, так бы и съел, – вздохнул толстяк.

Худой молча обводил взглядом грязные деревенские улицы, мечеть с куцым минаретом.

– От такой-то девки уехать в Германию. Ну и болван ее муж!

Внизу, из невесткиной комнаты, появился староста и вошел в кухню.

– Он там, небось, вовсю гуляет с этими рыжими голубоглазыми немочками, а она здесь одна томится.

Худой развел руками, потянулся.

– Вот уже десять дней баклушничаем, – проворчал он, – а сделали чуть. Не ровен час начальник заявится, даст нам разгону.

– А ну его к чертовой матери! – выругался толстяк. – Сплавил нам негодный бульдозер, а мы мучайся: каждый день поломка. Какая уж тут работа!

В дом, со двора, вошел деревенский сторож. Поздоровался снизу с бульдозеристами и направился прямо в кухню.

– Ты где пропадал так долго? – спросил староста.

– Не так-то это скоро делается – всех по одному обойти. Кадиров сын собирается в Читкёй. Рамазан подрядился привезти дров для шейха. Заходил к Балабану Ахмеду и Губошлепу Шюкрю. Повидал Дурного Османа и Камалы. Они возьмут кирки и лопаты и придут маленько попозже.

– Еще, вишь ты, выламываются, уговаривай их. В кои-то веки выделили нам какой ни на есть бульдозер. Кажись, иди, работай, строй дорогу. Ан нет. Знали бы они, сколько времени я обивал пороги у начальства и нашего депутата! Подошвы протер.

– Рамазан говорит: «И на этот раз нас надули. Лучше бы голосовали за Рабочую партию».

– Ишь советчик какой выискался, лучше бы шел работать. Через четыре года пусть он и голосует за Рабочую партию. А у нас другого выхода нет. И так и эдак прикидывали: голосовать за этих или не голосовать. Решили голосовать. Ну и что? Слово-то свое они сдержали: пригнали бульдозер.

– Дурной Осман говорит: «Напрасно мы деньги на горючее собирали. Ни в Чивё, ни в Чавындыре этого не делали. Правительство само снабдило их горючим». Так он говорит.

– Много он знает, твой Осман! – озлился староста. – Неужто Исмет Кемаль потребовал бы с нас деньги, если б с других не брали? Ему лучше известно, какой в этом деле порядок. Да и что такое десять тысяч лир? По сотне с человека. Не обеднеем. Ты мне совсем голову заморочил своими глупостями. Возьми-ка эти подносы. Скоро уже полдень. Давно пора кормить бульдозеристов. Пусть хоть три метра сегодня проложат. А тут еще, упаси Аллах, дождь зарядит. Сам знаешь, у нас такая грязища бывает, что и бульдозер сядет, вытаскивай потом… – Он строго поглядел на сторожа и крикнул жене: – Да сними же ты наконец чайник. Долго он будет кипеть?!

Сторож взял два подноса, на один из них положил варенье и сыр.

– А где стаканчики и вилки? – спросил он.

– Это я сама отнесу, – ответила жена старосты.

Пока сторож поднимался по лестнице, оба бульдозериста внимательно рассматривали подносы – глаз не отрывали.

– А что, чая еще нет? – недовольно сморщился толстяк.

– Сейчас будет, сейчас, Ихсан-эфенди, – закричал староста из кухни, прежде чем сторож успел раскрыть рот. Он поставил на поднос чайник, положил вилки и начал взбираться по лестнице.

Толстяк закурил сигарету, пыхнул дымом и тут же раскашлялся.

– Вот так всегда по утрам, вредно курить натощак, – проворчал он, входя вместе со старостой в комнату.

Невестка домела пол и открыла окно, дожидаясь, пока уляжется пыль. Сторож как столб стоял посреди комнаты. Староста снова рассердился.

– Дочка, – крикнул он невестке, – внеси сюда столик, что там, за дверью, стоит. Внеси и накрывай.

Невестка растерянно заметалась по комнате.

Староста примостил поднос на тахте и сам внес столик.

– Ступай, – сказал он невестке. – А ты разливай чай, – обратился он к сторожу. И, разложив миндеры, пригласил бульдозеристов – Милости прошу. Присаживайся, Ихсан-эфенди. Присаживайся, Тунджер-эфенди. Присаживайся, брат. Отведайте, что бог послал.

– Валлахи, никакой спешки нет, – махнул рукой толстяк. – Если бульдозер не подкачает, мы в два счета дорогу закончим. Что тут делать-то?

– Иншаллах, закончим. Не тревожьтесь, – поддержал его тощий.

– Милости прошу. Присаживайтесь, – повторил староста.

Тунджер опустился на колени. Его напарник один занял полстола.

– Яиц всмятку нет? – спросил толстяк.

Староста промолчал, лишь покраснел.

– Завтра вели приготовить, – распорядился толстяк.

– Хорошо.

– Вот уже пять дней, как вы пичкаете нас розовым вареньем. От него только зубы портятся, а пользы никакой. Подай-ка нам лучше медку, прямо в сотах.

– Хорошо, – кивнул староста. – Дома у меня нет. Завтра я пошлю кого-нибудь в деревню Хаджилар. У Черного Османа там пасека.

– Возьми у него пять-десять сотов. Мед – вещь полезная, – веско произнес толстяк, сунул в рот гёзлеме и начал шумно отхлебывать чай.

Староста дал сторожу стаканчик чаю и гёзлеме. И сам сел с краю стола.

С кирками и лопатами на плечах во двор ввалились Шюкрю и Дурной Осман. Увидя старостину невестку – она обмахивала дверь в свою комнату, – пришедшие спросили:

– Как там эфенди, еще не готовы?

– Завтракают, дядюшка Осман.

Из кухни выглянула жена старосты.

– Поднимайтесь наверх.

– Что нам там делать? Здесь постоим.

– Выпьете по стаканчику чаю. Я чуть не ослепла, пламя в очаге раздувала.

– Пусть эти бездельники чаевничают. Что мы им будем мешать?

Шюкрю вытащил портсигар со свернутыми уже цигарками.

– Огонька нет? – спросил он жену старосты.

– Сейчас принесу.

Шюкрю последовал за женщиной в кухню. Не разуваясь, присел возле двери. Сюда же пришел и Осман. Жена старосты подала огонек. Шюкрю закурил цигарку. Угостил Османа. И тот задымил.

– Нет ли каких вестей от сына? – спросил Шюкрю.

– Какие там особенные вести? Иногда пишет.

– А деньги присылает?

– Присылает. Только они все уходят на угощение всякого начальства, инспекторов, ревизоров. А теперь вот этих бульдозеристов корми. Дня не проходит, чтобы кто-нибудь не заявился. Сил никаких нет. Чтоб он провалился, этот чертов дом!

– На то мы твоего мужа и выбрали старостой: не для того, чтобы форсил, а чтобы о других заботился. Иной раз и потратиться надо.

– Вот мы и тратимся. А что нам еще остается?

– Вам хоть сын помогает. А мы что делали бы на вашем месте?

«А вы пошлите своих баб в Германию да и садитесь на мужнино место», – обозленно подумала женщина.

– В каком он у вас городе? – поинтересовался Осман.

– В Шутгарте. Так, кажись, называется.

– Работает на заводе, где грузовики делают?

– Да.

– Как бы он там с немками не спутался… дело такое…

В кухню вошел староста, выругался.

– Этот Ихсан-эфенди требует назавтра яиц всмятку. – Заметив сидящих соседей, он поздоровался и продолжал: – И мед ему подавай, от розового варенья, вишь ты, никакой пользы… Камалы и Балабан Ахмед еще не пришли?

– Сейчас придут. Бульдозеристы еще и позавтракать не успеют. А мы уже здесь, сидим, прохлаждаемся, – сказал Шюкрю.

– Все равно работы не будет, – вставил Осман. – Этот бульдозер только выедет, не успеет землю копнуть, уже сломался. А мы еще голосовали за этих прохвостов. Все ты, староста, виноват, с толку нас сбил.

– Ну, это дело поправимое. На следующий год выберем тебя старостой. Вот и уговаривай тогда народ, чтобы голосовал за других. Может, не такие прохвосты окажутся… Ты мне не подзуживай, и без того тошно. Надо послать кого-нибудь в Хаджилар – за сотовым медом. А Черный Осман в долг и не даст.

– Ну, мед раздобыть – невелик труд, – сказал Осман. – Только с какой стати? Разве правительство не платит заработную плату этим обжорам?

– Еще и командировочные.

– Почему же мы должны их кормить? Яйца всмятку, гёзлеме, мед сотовый. Не слишком ли им жирно?

– Садись на мое место. Скажи им: «Не буду вас кормить».

– Да ты не сердись, – примирительно сказал Осман.

– Я не сержусь. Просто отвечаю на слова твои глупые. Так вот, господа, извольте знать, курят только сигареты «Енидже». Вечерами едят курятину. И чтобы к еде непременно бутылка ракы марки «Золотая головка». На завтрак – мед, яйца всмятку. Попробуй им угоди.

– Сам и виноват. Правительство прислало их строить дорогу. Они получают заработную плату, командировочные. Пусть сами себе все и покупают: и жратву, и ракы – самое лучшее. А уж этого жирного кабана и вообще кормить грех. Целыми днями на тахте валяется, носа на улицу не кажет. Хоть бы раз поработать вышел. И что это за правительство? Такому лодырю такой огромный бульдозер доверило!

– Они оба из Айаша. Оба люди Исмета Кемаля-бея. Толстяк, говорят, весь народ сагитировал, чтобы за него голосовали. А худой – его племянник. На выборах они поддерживали Исмета Кемаля, теперь он их поддерживает. Вот они и валяют дурака. За десять дней и тридцати метров не проложили.

– Не корми, не пои их, и этого бы не сделали, – сказал староста. – Я с ними уже из сил выбился. Работать не работают, а требуют: привези из города того, этого. А главное – две бутылки «Золотой головки». Да еще и посмеиваются: «Лишь с помощью ракы и можно исправить поломки, иначе ничего не получается…» Такие вот пироги, племянничек Осман.

Шюкрю выругался:

– Вот еще чума на нашу деревню!

– Ты думаешь, только у нас такое? – наставительно произнес староста. – Везде та же самая история. Ты вот тут говорил сторожу: «В Чивё и Чавындыре все по-другому». Чепуха это! Я видел обоих старост в канцелярии. Уж как они обхаживали каймакама, чтобы бульдозер им дал. А тот отвечает: «Сперва соберите деньги на горючее, положите на наш счет, тогда и дадим бульдозер. И за бульдозеристами хорошенько ухаживайте. У вас там ни ресторанов, ни гостиниц нет. Кормите их хорошенько: яиц и масла не жалейте. Если пожалуются, заберу бульдозер обратно». Раз уж так сам каймакам рассуждает, нечего нам и рыпаться.

Осман поднялся, стряхивая пыль со штанов.

– Значит, и они такие же дурни, как мы! Сколько километров от нашей Тахтаязы до Чубука? Всего-то пятьдесят. От Чубука до Анкары еще десять. Столица, почитай рукой подать. А уж если у нас такая неразбериха, что же в других Деревнях – тех, что подальше, – творится? И что люди себе думают?!

Шюкрю поднялся.

– Неужто еще не кончили? Сколько можно обжираться?

– Пойду посмотрю, – ответил староста. – А вы пока выпейте по стаканчику чаю.

– Бог с ним, с чаем, – отказался Шюкрю. – Пусть уж эти господа его пьют.

– Ну и жизнь пошла! – возмущался Осман. – Чего только от нас, деревенских, не требуют. Рекрутов – посылай, налоги – плати, а теперь еще и это! Навьючивай что у тебя есть на ишака, а то и на жену собственную – и топай на Конский базар в Анкаре. Ты за них голосуешь, а они сдирают с тебя десять тысяч лир на горючее. Да еще корми этих дармоедов маслом и медом. Себе позволить не можем, а им подаем: «Ешьте, пейте, господа хорошие!» А они и работать не хотят по-человечески.

Тут на них напустилась жена старосты, которая отчищала золой металлическую посуду.

– Что вы развоевались? Вас только на то и хватает, чтобы жен своих почем зря колошматить. Правительство-то ваше, такие же в нем мужики сидят. Лошадь хоть и ржет, а узды слушается. Вот и вы – только и можете, что ворчать. Покажите, что вы настоящие мужчины, добейтесь, чтобы вам построили дорогу. Или выберите другое правительство. Только не зудите у меня под ухом.

– Вот кого бы в старосты! – Осман хлопнул себя по коленям. – А мы выбрали смирного вола. Я человек прямой, что думаю, то и говорю. Я и отцу родному врать не стану.

– Может, ты и верно говоришь, да не тому, кому надо. Скажи лучше этим чертовым бульдозеристам, каймакаму или этому пустобреху Исмету Кемалю.

– Им говорить без толку. Надо прежде самим себе сказать. Да маленько похитрее быть. Чтобы на выборах нам не могли заморочить голову всякими красивыми словечками.

Во двор вошли Камалы, Балабан Ахмед и еще кто-то третий, с портфелем в руке. Все трое подошли к двери кухни. Человек с портфелем, видимо, был здесь уже не в первый раз.

– Где староста, люди добрые? – спросил Балабан Ахмед.

Вышел староста.

– Добрый день, Ахмед-эфенди. Что новенького?

– Приехал школьный инспектор. Вот и мы пришли.

Осман с насмешливым видом хлопнул в ладоши.

– Ну, держись, хозяйка! Посмотрим, какие яйца любит этот господин: крутые или всмятку. И ему, должно, подавай сотовый мед вместо розового варенья.

Староста кинулся навстречу инспектору.

– Добро пожаловать, добро пожаловать к нам в деревню!

Инспектор был в мятой, запыленной одежде. Уже полторы недели он разъезжал по деревням, и от него пахло кизяком, как от крестьян.

Он поздоровался со старостой и всеми остальными.

– Откуда изволил прибыть? – спросил его староста.

– Из деревни Дальясан, – ответил инспектор. – Дорога дальняя, сам понимаешь, проголодался. Вели подать пшеничную кашу или еще там чего. Побываю у вас в школе и вернусь в Анкару.

– Рад тебя видеть, – сказал староста. – Очень рад. Вверху у меня сейчас бульдозеристы живут, вечером я соберу крестьян в другой комнате. Прочитаешь им лекцию, побеседуешь.

– Вот-вот, – ввязался в разговор Осман. – Он с вами побеседует, а вы тут же распустите слух, будто он коммунист. А может, и донос настрочите комиссару Абдуллаху.

– Теперь у нас народ поумнел, Осман-эфенди, – сказал Балабан Ахмед. – Да, было у нас нехорошее дело, иншаллах, больше не повторится. А если что и случится, мы этого так не спустим.

– Хватит вам языки чесать, – остановил их староста. – Пойду посмотрю, как там наши работнички.

– Иди-иди, – пробрюзжал Осман. – Только не надейся, что этот толстобрюхий чавуш и его дохлый напарник построят дорогу. Да еще с таким дерьмовым бульдозером.

– Оттого что ты будешь ко мне цепляться, дело быстрее не пойдет, – бросил через плечо староста.

Оба бульдозериста наелись до отвала. Толстяк даже не смог забраться на тахту, так и сидел, привалясь спиной к стене. Худой ковырял в зубах спичкой. Он был уже готов идти на работу. Толстяк даже не пошевелился, лишь задумчиво сказал:

– Дай мне подушку!

Староста протянул ему две подушки.

– Ты уж мне, пожалуйста, положи под спину.

– Так удобно? – спросил староста, выполнив эту просьбу.

– Ничего, сойдет. Отдохну чуть. – Толстяк слегка скосил глаза в сторону племянника. – Рабочие уже пришли?

– Пришли, – ответил староста.

Бульдозеристы переглянулись.

– Ну ты иди, – сказал толстяк.

– Хорошо. Пора уже. – Тощий послушно поднялся.

Крестьяне сгрудились вокруг школьного инспектора.

– Идите работать, ребята, – обратился к ним староста.

Грязный, весь в пыли, желтый бульдозер громоздился у стены школы. Кто-то из ребят накарябал на нем пальцем: «Папа, мама, дядя, тетя…» В самом верху проглядывала черная надпись: «Мичиган».

– Ты уж пока иди в школу, займись детьми, – сказал староста инспектору. – И нашего учителя немножко пошпыняй. А я пойду с ребятами. Может, хоть еще три метра дороги построим. Долго мы не задержимся, к обеду вернемся.

Инспектор ничего не ответил, улыбнулся.

Староста вместе с другими зашагал к бульдозеру. Тощий бульдозерист вскарабкался на свое сиденье. Завел двигатель.

– Нноо! Пошел! – закричали крестьяне.

Гусеницы пришли в движение, и бульдозер медленно пополз к не достроенной еще дороге. За ним, с кирками и лопатами на плечах, шествовали крестьяне.

Перевод А. Ибрагимова.

Натовская дорога

Годы и тяжкий труд согнули поясницу Шерфедже, избороздили морщинами ее руки и лицо. Бремя, взваленное на нее, явно ей не по силам. Но она его выдерживает, не умирает. Достается и невестке Азиме. Она делает всю мужскую работу по дому: рубит дрова, пашет. А тут еще, как назло, захворал ее младшенький.

Краешком черного ситцевого покрывала Азиме вытерла слезы.

– Лучше б я родила камень, чем такое хилое дитё, – простонала она.

Шерфедже вынесла завернутого в пеленки внука.

– Пошли, дочка, – сказала она Азиме. Спустилась по гнилым ступеням и бросила через плечо: – Иди за мной. Я провожу тебя до Чинкаши.

– Отдай мне дитё, мама, – попросила Азиме.

– Нет. Тебе еще придется тащить его до касаба.

Азиме опустила протянутые загрубевшие руки и пошла следом за свекровью.

Улицы были в глубокой, по колено, грязи. За домами дымились кучи навоза. Из-за зерен ячменя дрались куры. Голодные собаки еле стояли на трясущихся ногах. Тяжелый для всех выдался год.

К этому времени, похлебав супу, дети по одному, по двое начали выходить на улицу. Мужчины в драных пальтишках выгоняли скотину. Женщины с кувшинами в руках отправлялись по воду. Там, в реке, они постирают детское бельишко, наполнят кувшины и лишь потом вернутся домой.

Все взгляды устремлялись к Шерфедже и Азиме. В этих взглядах им чудился укор: один мужик был в доме, и тот сбежал, как же вы его не удержали? Низко пригнувшись, не глядя по сторонам, свекровь и невестка вышли из деревни и побрели по дороге, мимо кладбища, где виднелись горбы детских могилок. На свеженасыпанных кучах земли поблескивала изморозь. На деревьях, стоящих в головах покойников, висели ало-зеленые венки. На можжевельнике заметны были следы ударов острым топором.

Миновав Кумчукуру, они вошли в Чинкаши. Здесь Шерфедже остановилась. Обычно всех уходящих из деревни провожали лишь до этого места.

– На возьми дитё, – сказала свекровь. – Счастливо тебе! Авось все будет хорошо. Да поможет тебе Аллах! Береги деньги, что у тебя в кушаке завязаны. Без денег эти чертовы доктора даже осматривать не станут.

Невестка повернулась.

– Привяжи мне его к спине, мама. Лицо закрой кисеей.

Шерфедже привязала внука широкой тесьмой поверх старого платья. Головка у него болталась.

– Осторожно иди, дочка, смотри под ноги. И как только придешь, отошли наше письмо Сюлейману. Пусть читает этот бесстыжий, чтоб ему было пусто! Может, смягчится его каменное сердце, вспомнит он о своей матери, жене и детях.

– Сколько курушей стоит письмо в Германию? Скажи еще раз.

– Шесть меджидийе[92]92
  Меджидийе – двадцать курушей (одна пятая лиры).


[Закрыть]. А может, и все десять. На почте тебе скажут. Пусть читает этот бесстыжий, ни дна ему, ни покрышки!

Азиме в последний раз оглянулась на еще маячившую в тумане деревню. Ощупала руками ноги сына.

– Счастливо оставаться, мама. Завтра, иншаллах, ворочусь. Ты уж присмотри за скотиной и курями. Ахмеда и Айше не пускай на улицу, нечего им там делать. Вечером, когда будешь ложиться, не забудь потушить лампу. Упаси Аллах, еще пожар приключится, сгорит эта проклятая развалюха!

– Не тревожься, все будет в порядке. Иди и ни о чем не думай. Надеюсь, все обойдется. Не забудь, что тебе скажет доктор. Получи лекарства по рецептам. Счастливого пути, дочка!

Перед Азиме расстилалась широкая, покрытая снегом равнина с небольшими пригорками, буграми и речками. Дорога вся раскисла. В чарыки набивалась грязь. Азиме старалась идти по обочине, где снег еще не стаял. Кое-где вдалеке вились дымки деревенек. Но город, куда она шла, скрывался за невидимым еще холмом.

«Иншаллах, к вечеру добреду, – сказала себе Азиме. – Иншаллах, не встречу ни дурного человека, ни зверя хищного». Но ее обуревал страх.

Этой весной будет уже два года с тех пор, как ее муж Сюлейман уехал в Германию.

«А лучше бы он остался в деревне! Лучше бы остался и помер, чем такое дело, – вздыхала она. – Шесть лет ждал своей очереди. Пропасть денег ухлопал. И что же? За два года то ли три, то ли четыре письма прислал. Других вестей нет. А ведь чего только не обещал! Деньги, мол, буду слать целыми тысячами! Пришлю вызов! Билеты на дорогу! „До Стамбула, – писал он, – доедете на автобусе. В Сиркеджи сядете на поезд. А там уже все просто. Поезд идет прямо в Германию. Я вас встречу в Мюнхене. Это большой город, вроде столицы. Турок здесь очень много. Детей отдадим в школу. Ты, если хочешь, устроишься на работу. Только греби и греби деньги. Когда вернемся, продадим наш деревенский дом, в город переедем. Заживем по-человечески. Провались она ко всем чертям эта деревня!“ И вдруг перестал писать. По деревне пошли толки, пересуды. Еще бы. Из всей их деревни Гюнолук лишь один и поехал в Германию. Всем любопытно, как он там. Донеслись слухи, будто он спутался с какой-то потаскухой из Бурсы. И будто она от него забрюхатела. Эта девка выпотрошила у него все карманы. А потом стали поговаривать, будто бы он завел шашни еще и с вдовой-немкой. Что с него возьмешь – кобель! Одной ему мало – подавай двух, а то и трех! И еще пошла молва, будто он шляется по барам, пивным и таким домам, где голые бабы пляшут. Все деньги проматывает. А через три месяца начали толковать, что он завел какую-то гречанку. И никакими уговорами его не проймешь. Кто что ни скажет, он в ответ: „Один раз живем на свете. Женщины здесь хорошие, чистоплотные. А у нас – все грязнули. Да и тощие очень, кожа да кости“. Ни о жене не вспоминает, ни о детях. Даже об Али, который родился после его отъезда».

Малыш на спине закашлялся.

«Свекровь только зря деньги переводит, письма ему шлет пачками, – возмущалась Азиме. – Он их, видно, даже не вскрывает, так ему голову задурили все эти бабы. Нет бы схватиться за ум. Я, мол, оставил дома на одну слабую женщину двоих детей. Да и еще третий родился после моего отъезда. А мать совсем старая – за ней самой присмотр нужен. Пошлю-ка я им хоть сотни три лир. Уж я-то его как облупленного знаю, кобель и есть кобель!»

Снегу становилось все меньше, грязи все больше. Ноги вязли, идти было трудно. А ребенок за спиной надрывно кашлял, задыхался. Азиме сунула ему кусочек локума, может, успокоится. Но он все давился кашлем.

К полудню она добралась до Тексёгюта и остановилась возле родника.

В кушаке у Азиме была завязана кой-какая провизия. Она уже проголодалась. Да и вымоталась, ноги подламываются. Она развязала кушак. Постелила передник на снег, положила на него малыша, распеленала. Ножки у него были тоненькие-тоненькие, как щепочки. Кожа обвисла. «Пис-пис-пис», – сказала она, приподняв его. Но он даже не открыл глаз, продолжал кашлять.

Она снова запеленала его. Вымыла руки под тонкой струей, сбегавшей с мшистого желоба. Выпила две пригоршни. Поела и еще раз попила воды. Затем пробормотала благодарственную молитву и встала. Завязала провизию в кушак, прикрутила ребенка к спине, снова напилась и отправилась дальше.

Высоко над равниной плыли облака.

На широких уже проталинах сидели стаи белых и черных птиц.

Вдалеке гулко раскатывались выстрелы, лаяли собаки: шла охота на зайцев и лисиц.

«Чтоб и тебе пришлось бы тащиться по такой вот грязище!» – в сердцах пожелала Азиме мужу.

Ноги налились свинцом. Грязь набивалась теперь уже не только в чарыки, но и в чулки. Вот уже все утро она в пути, а касаба еще далеко.

«Чтоб и тебе пришлось бы тащиться в этот проклятый касаба!»– снова выбранилась она.

Сама она в касаба не ходила, но все говорят, что добраться туда можно только к вечеру. Это по хорошей дороге. А если ее всю развезло, ноги по колено проваливаются – тогда как?

У малыша начался новый приступ кашля. Голова под кисеей горела, как в огне. Личико маково покраснело, под глазами – черные круги. Мать боялась, как бы он не задохся. Приступы кашля сменялись короткими затишьями и возобновлялись, еще более мучительные. А ведь ему нет еще и двух лет. Родился он таким сильным и бодрым – настоящий живчик! Но вскоре зачах. Отцовской любви, видать, не хватает. Материнского молока мало было. И оба другие росли плохо. Они напоминали высохшие листочки кукурузы. Чтобы хорошо расти в деревенской пыли и грязи, среди множества мух, а зимой еще и в стуже, надобно иметь крепкое здоровье.

Ребенок все кашлял и кашлял.

«Чтоб и тебе вот так кашлять, чертов гуляка!»

Вдруг послышался какой-то странный грохот. Земля дрогнула. Дрогнуло, казалось, и само небо. Азиме сильно напугалась. Присела на корточки, упершись руками в землю. Шум не прекращался. Азиме стиснула зубы, закрыла глаза. Только после того, как наступила тишина, она робко осмотрелась. Кругом – ни души. Впереди – небольшой холм. Азиме попробовала встать, но колени подогнулись, и ей пришлось снова опуститься на корточки. Наконец она с трудом встала, поплелась дальше. С вершины холма опять открылась равнина. Касаба все еще не видно.

«И где он, этот проклятый город, разрази его Аллах!» – обозлилась она.

Впереди грянул взрыв. К небу взметнулось темное облако. Снова раздался грохот, но уже какой-то иной. Замелькали смутные тени.

«Уж не людоеды ли это бьются между собой? Что, если они нападут на меня?»

Она быстро огляделась по сторонам. Обходной дороги нет. Дерева поблизости, на которое можно было бы вскарабкаться, тоже нет. Азиме прочитала все молитвы и заклинания, какие только знала. Несколько раз подула себе на грудь и на руки. Даже позабыла о ребенке. Тени вокруг нее так и мелькали. «Может, это не людоеды – гявуры? Пошли войной друг на друга? Почему же такой шум?» Громыхнул новый взрыв, еще сильнее первого, Азиме повалилась наземь. Все поплыло у нее в глазах. Небо и холмы опрокинулись. Сердце затрепыхалось. «Лучше бы я не пошла к доктору. Не для меня такая дорога», – подумала она. Но тут же устыдилась этой мысли. Снова забормотала молитвы, взывая к богу простыми, понятными словами. А кругом все гудело, ходило ходуном. Азиме лежала как мертвая. Она будто провалилась в страшный сказочный мир, где ползают зеленые и черные змеи, летают огромные хищные птицы, бродят черные, как уголь, «арапы», людоеды и какие-то уродливые чудища.

На строительстве натовской дороги было занято более трехсот рабочих. Кто разравнивает землю, срывая бугры и заполняя впадины, кто долбит скалы, закладывает в них динамит и взрывает. Много и машин. Пыхтят могучие грейдеры и бульдозеры. Погрузчики ковшами наваливают землю и камни в желтые грузовики. Грузовики сбрасывают свой груз в ложбинки. Они двигаются нескончаемой вереницей. Шум стоит, как во время светопреставления.

Дорога строилась шириной в семьдесят два метра. На песчаное основание насыпали слой гальки, а сверху уже стлали асфальт. Вся она была прямая и ровная, без единого, даже небольшого поворота, без подъемов и спусков. По обеим ее краям тянулись аккуратно выровненные обочины. Начиналась дорога от Измира. Другим своим концом она упрется в Арарат, в иранскую границу. По ней можно будет быстро Перебрасывать головки ракет, большие колесные орудия и солдат на бронетранспортерах. С запада на восток, а если надо – и с востока на запад.

Сооружали эту великолепную дорогу с молниеносной быстротой.

Руководил всеми работами американский инженер, вместе со своим переводчиком он разъезжал на джипе и отдавал все необходимые распоряжения. Наши же, турецкие, инженеры в пробковых шлемах занимались главным образом тем, что подгоняли крестьян-землекопов и водителей машин.

Дорожники были членами профсоюза, комитет которого находился в Анкаре. Объявив забастовку, они добились надбавки в восемьдесят пять курушей. Это было закреплено соответствующим контрактом с подрядчиком. Представитель комитета предупредил их, что надбавку за первый месяц они должны внести в общий фонд. Они охотно согласились, так были обрадованы этой надбавкой.

Среди дорожников было много политически подкованных. Они не боялись спорить даже с главным инженером – американцем. «Рано или поздно мы отберем у вас эту дорогу, – говорили они ему. – Сколько бурь отбушевало, сколько эпох сменилось в этом проклятом мире! Будет и на нашей улице праздник!» Дорогу они строили по принуждению, ради куска хлеба, но не могли не восхищаться ею. «Такой дороги еще свет не видывал. На нее даже самолеты могут садиться. А какая она прямая и ровная! Чудо-дорога!» Так думал и Ибрагим-чавуш, уроженец одной из акшехирских деревень, отрабатывая свои сверхурочные. Всякий раз, когда видел курдские деревеньки с их домами из кизяка и глины, он ужасно расстраивался. Под началом у него было тридцать рабочих. Иногда он отпрашивался у инженера, говорил, что ему надо обойти окрестные деревни – купить яйца, кур, редис и репу, – но это был только предлог. На самом же деле он занимался политической пропагандой, старался «разбудить спящих», по его выражению. «Вот кончим строить дорогу, уплачу долги, куплю себе „яву“ и теплую меховую куртку. Надену очки, шлем. Садись – и гоняй по деревням. Уж тогда-то я разбужу всех крестьян. Надо будет – и свою партию организуем…»

И в этот день, после перерыва на обед, он сказал инженеру Улькю:

– Разрешите, я схожу куплю провизию да и прогуляюсь немного.

– Хорошо, – сказал инженер. – Скоро астронавты должны высадиться на Луне. Постарайся вернуться до того, как они спустятся обратно на Землю.