Текст книги "Избранное"

Автор книги: Факир Байкурт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 43 страниц)

Рассказы

Из сборника «Рябой» (1955)

Седельщик

В доме Старого Вели сидит заезжий седельщик. Перед ним разложены деревянные седельные остовы, войлок, козьи шкуры, большие шорные иглы и всевозможные изогнутые и прямые приспособления, названия которых известны лишь его собратьям по ремеслу, для остальных же не представляют интереса. Окружают его два-три десятка сельчан, благоговейно внимающих ему, как ученики – учителю. Пожилой седельщик уже выговорился и слова подбирает с трудом, даже запинается.

– Так-то вот, братья… Такие-то вот дела, братья… Все это вам надобно знать… А не знаете – учитесь. В незнании нет ничего постыдного, постыдно нежелание учиться… Великий Аллах ниспослал нам свое слово, своих пророков. Даровал руки, даровал глаза и уши… «Учитесь!» – заповедал Всевышний.

В сухих назиданиях седельщика нет ничего, что может пригодиться в жизни хотя бы ему самому, не говоря уж о сельчанах, но слушают его с неослабным вниманием, так в рот и смотрят.

Жилище Старого Вели ничем не отличается от других домов этой горной деревеньки, оно тонет в грязи, особенно пол, весь в отпечатках облепленных навозом туфель и сандалий. Окон в нем нет, свет проникает лишь через дверь, поэтому седельщик и его слушатели разместились на открытой веранде.

Тут же на очаге седельщик жарит себе цыпленка. Только вкусный запах цыплятины и позволяет переносить вонь, которая пропитала весь дом. Голодные сельчане принюхиваются, сглатывают.

Из всех времен года это единственное, когда можно кое-как добраться до деревни. Именно в это время, когда сельчане заканчивают сбор урожая, обмолот и приступают к севу озимых, и приходят седельщик, лудильщик и старьевщик. Задерживаются они не надолго, дней на пять-десять. Во все же остальные времена года сообщение с окружающим миром почти полностью прервано. Лишь в случае крайней нужды сельчане, собираясь по двое, по трое, отправляются куда-то – в полицейский участок, в суд. У тех, кто посостоятельней, есть, правда, приемники, но слушают по ним лишь народные песни и письма солдат, передающих поклон своим родственникам; прочих передач сельчане просто-напросто не понимают. Один раз в неделю все они наведываются в мечеть, слушают проповеди имама. И в этих проповедях они тоже мало что смыслят. В остальные же дни сельчане обходят мечеть стороной. Если им и хочется совершить там намаз или покаяние, они подавляют это желание, потому что недолюбливают имама или же стыдятся его. С особым смаком вспоминают они времена солдатской службы, нахваливают прочные шинели, ботинки и ремни с подсумками, которые им выдавали, еду, которой их кормили, обсуждают, насколько строги были офицеры, без всякой надобности, просто так, повторяют имена товарищей и сержантов, впопад и невпопад вставляют: «наша рота», «наш полк». После сбора урожая их, случается, тянет проехаться по местам, где они служили, заработать малость деньжат, купить себе приличное пальтишко, пиджак, кепку, но сделать это им не удается – ведь они еле-еле сводят концы с концами.

– Верно ты говоришь, все верно, – дружно поддерживают они седельщика. – Много у нас грехов на душе, провинились мы перед Аллахом.

– Провинились так провинились, – вдруг заявляет седельщик. – Не вспоминайте о прежних своих грехах – Аллах их простил. Главное – не совершайте новых. Взывайте к господу нашему: «Смотри, мы вступили на путь праведный. Сердца наши чисты перед тобой». Взывайте к нему, молитесь.

Седельщик снова разговорился. Речь его течет плавно, без запинок и заминок.

– Великий Аллах сотворил небо и землю, горы и равнины, цветы и птиц, все живые существа. Повинуйтесь же ему беспрекословно. Повинуйтесь отцу и матери. Почитайте старых и малых, сильных и слабых. Не осуждайте никого заглазно. Не судачьте, не злословьте. Неустанно совершайте омовения. Блюдите чистоту. Аккуратно справляйте малую надобность – чтобы ни одна капля не попала на вас самих. Следите, чтобы никто не видел обнаженных грудей ваших жен и невесток, даже когда кормят младенцев. Груди у женщин, вы знаете, второе запретное место. – Седельщик задумывается, потом продолжает: – Пусть вас не удручает ваша бедность. Бедность не порок. Не сходите с пути праведного в этом мире – и вам щедро воздастся на небесах. Аллах недаром создает богатых и бедных. Бедняк, если разбогатеет, сразу задерет нос, потребует, чтобы все перед ним кланялись, не то я, мол, вас в бараний рог согну. Богач, обнищав, возропщет: «О Всемогущий, за что ты покарал меня столь сурово?» Мы еще только в лоне матери пребываем, а Аллах уже определил нашу судьбу. И у каждого она разная. Славьте же великого Аллаха, господа нашего всемогущего!..

«Он рассуждает точь-в-точь как наш имам, – восхищаются сельчане. – Тоже, видать, божий человек. Должно, и образованный. Да нет, будь у него образование, его бы к нам сюда и за уши не затащить. Ну что тут хорошего? Блохи да вши донимают, заели совсем. Наш-то имам – богач. У него полный загон овец. Коров – не счесть. Сундук набит желтенькими[85]85
  Имеются в виду лиры.


[Закрыть]. А ведь пришел к нам голышом. Теперь стал что твой ага. Вот уже шестнадцать лет все орошаемые поля скупает, ни одного не упустит, сукин сын! Человек он, ничего не скажешь, знающий. Три деревни приходят послушать его проповеди. По всей округе он славится – так хорошо их читает. А какие красивые надписи делает на амулетах! И все-то говорит точь-в-точь как седельщик. Может, это все потому, что они оба из города?»

– Ты рассуждаешь точь-в-точь как наш имам, – повторяют они вслух. – То же самое говорит и он в своих проповедях.

Седельщик чинит седло, навалясь на него грудью. Прежде чем он успевает раскрыть рот, невдалеке от дома появляется автофургон. За ним сразу же увязывается гурьба голых деревенских мальчишек. Стоит фургону притормозить перед глубокой рытвиной, как они сразу же цепляются за него и едут до следующей рытвины, там спрыгивают.

– Этот автомобиль мы знаем, – восклицают сельчане. И кто-то из них продолжает: – Он приезжает травить грызунов. В нем сидят человек шесть-семь. Они тут дней пять-шесть пробудут. Все верхние деревни объедут. На прошлой неделе и наши поля обрабатывали. Раскопают норку – и прыскают какой-то ядовитой жидкостью. Грызуны сразу подыхают.

– Подыхают? – заинтересованно переспрашивает седельщик.

– Сами-то мы не видели, но народ говорит: подыхают. Это только через год будет видно. В прошлом году они обрабатывали поля кочевников, что живут под нами. Мы у них спрашивали: «Ну как, помогает?» А они: «Ни черта не помогает. Пустое дело, валлахи, пустое дело! Грызунов еще больше становится…»

– Понятное дело. – Седельщик поднимает голову. – Кто сотворил грызунов? Аллах. Умный человек не станет истреблять творения самого господа. Одним мановением Аллах создает тридцать, а может, и все сто миллионов грызунов. Ну а сколько может поморить этот автомобиль? От силы пятьсот-шестьсот. Грызуны – это кара господня, – напыщенно продолжает он. – Сбились мы с пути праведного. Удивляюсь, как еще дома на головы нам не рушатся. И стар и млад перестали совершать омовение и намаз, самое имя Аллахово не поминают, вот господь и лишил их своих милостей и благодеяний. А чего же еще и ждать? Приведу вам пример. Допустим, вот ты – богатый ага. У тебя два чобана: один пасет овец, другой – коров. Есть работник для вспашки полей, пахарь, есть конюх. Каждое твое слово – закон. Для всех, кроме одного. Накажешь ли ты ослушника? Конечно, накажешь. Так же и Аллах поступает. Он ведь не глупее нас с тобой. Тут на днях по радио передавали: какой-то подлец изнасильничал женщину. Оглянитесь вокруг себя: не такое увидите. То ли еще будет!

Сельчане согласно кивают. Как большие деревянные песты, покачиваются их головы на тонких шеях.

– Уж чего-чего, седельщик-баба[86]86
  Баба (букв.: отец) – почтительное обращение.


[Закрыть], а подлости в этом мире хватает, – отзываются они. – Искать ее не приходится, сама нас отыскивает.

В деревне и впрямь делается много нехорошего. Сельчане даже ведут подсчет дурным поступкам, хотя и не всегда могут оценить, в самом ли деле они дурные. Но, так как Аллах все умножает и отягощает свои кары, они подозревают, что их подсчет неверен.

«Не будь столько подлости, Аллах не наказывал бы нас так жестоко, – частенько рассуждают они меж собой. – Прав седельщик-баба!»

То же они говорят и сейчас:

– Верно ты рассуждаешь, седельщик-баба. Все как надо понимаешь.

Седельщик доволен похвалой. Красные жилки на его веках набухли, лицо сморщилось, пожелтевшая борода так и прыгает. С большим воодушевлением рассказывает он очередную притчу:

– Однажды на сад султана Сюлеймана налетела огромная туча саранчи – миллионов, может, в шесть или около того. Все кругом облепили насекомые – ни деревьев, ни цветов не видно. И вдруг султанский садовник приметил: саранча пожирает розы. У него аж глаза на лоб полезли. «Ну и дела!» – думает. И тут же докладывает султану: «О повелитель! На твой сад напала саранча. Выйди, глянь, что творится. Не вини меня потом: мол, не уследил…» Султан вышел, поглядел. Все так.

Мимо, уже в другую сторону, проезжает фургон. Запах выхлопных газов так и бьет в ноздри.

– Султан Сюлейман знал язык всех живых существ, какие только есть на свете, – продолжает седельщик. – «Добро пожаловать в мой сад, – сказал он саранче. – Вы для меня желанные гости». Саранча приветствовала его низкими, до самой земли, поклонами. С тех самых пор и повелось кланяться. «Но прошу вас – не губите мой сад, – прибавил Сюлейман. – Я ведь люблю и вас, и цветы. Нет ли среди вас какого-нибудь начальника: ну там старосты или каймакама. Я хотел бы с ним поговорить». Тут же подлетел начальник саранчи.

«Повелевай, о великий султан». – «Откуда и куда путь держите?» – «Мы летим… – седельщик помолчал, – мы летим… ну, допустим… из Муглы в Нигде. Ночь мы хотели бы провести у тебя в саду, а на заре отправимся дальше». – «Для чего вы летите в Нигде?» – «Великий Аллах приказал, чтобы мы покарали нигдейцев: они преисполнены скверны». – «И сколько же вам понадобится времени, чтобы выполнить Аллахову волю?» – «Год – самое малое». – «Ну что ж, хорошо. Ночуйте в моем саду. Будьте как у себя дома. А завтра, с богом, улетайте».

Прошел год, другой, третий, четвертый. Никак не дождется султан саранчи. Лишь через семь лет воротилась. И, конечное дело, села в султановом саду.

«Почему так долго задержались?» – спрашивает султан у начальника. «Аллах продлил срок. Мы получили от него письменное указание оставаться там до тех пор, пока не наставим на путь истинный всех нигдейцев». – «Ну и что? Наставили вы их на путь истинный?» – «Еще бы! Они теперь не выходят из мечетей. Молятся, головы не подымая».

Это, вы сами понимаете, притча. Но не просто так рассказывается она, братья. В ней заключен урок, этот урок вы должны усвоить. И вести себя, как подобает праведным людям.

– Спасибо тебе, баба, спасибо. – Сельчане взволнованны: этой притчи им еще не приходилось слышать. – Ты просто кладезь премудрости. Спасибо.

– Боюсь, весь наш народ поразит скверна, – с тем же пылом продолжает седельщик. – Худые времена настают. И знаки недобрые.

Снова, как деревянные песты, покачиваются головы на тонких шеях.

– Недобрые знаки, – подпевают сельчане. – Ох, недобрые! Худые времена наступают. Это и наш имам говорит в своих проповедях, но тебя, седельщик-баба, слушать интереснее: уж очень ты красиво все расписываешь.

Каждый день, пока седельщик не уйдет, собираются сельчане вокруг него. Отпашут, все дела переделают – и сразу сюда. Почтительно поздороваются, сядут и слушают, стараясь не упустить ни слова.

Как ни красноречив седельщик, он все же выдыхается.

– Расскажите и вы что-нибудь, – просит он тогда сельчан. – Что у вас новенького? Достаточно ли в этом году влаги? Хорошо ли вы ходите за быками?

На свои расспросы он обычно получает невразумительные, односложные ответы:

– Да ничего… Как тебе сказать, джаным… Перебиваемся.

Сельчане вздыхают, сглатывают. Задумчиво смотрят, как работает седельщик.

– Мы пришли для того, чтобы тебя слушать, расскажи же нам что-нибудь интересное.

Седельщик заставляет себя уламывать, потом спрашивает:

– Что же вам рассказать?

– Что хочешь.

– Хорошо ли вы ходите за быками? – повторяет он свой вопрос.

– Хорошо, хорошо, – дружно кричат сельчане. – Расскажи нам про султана Сюлеймана и саранчу.

Седельщик рассказывает. Где чуточку ужмет, где растянет, выходит уже по-иному. Заканчивает он словами:

– Вот так все оно и было, точно так.

– Спасибо тебе, спасибо, – слышится наперебой со всех сторон. – Уж очень ты красиво расписываешь. Потешил нас. Расскажи еще что-нибудь.

– Что же? – уточняет польщенный седельщик.

– Ну, о богачах и бедняках. Что с ними станет.

– Все мы смертны, – начинает седельщик. – Все рано ли, поздно ляжем в эту черную землю. Рано ли, поздно поглотят нас разверстые могильные зевы. Там, в другом мире, все будет наоборот. Наберитесь же терпения, братья. Перемогайте все беды и невзгоды. И господь взыщет вас своей милостью. Бедные на том свете станут богатыми, богатые – бедными. Быть им вашими прислужниками, работать на вас. Ох и жизнь у вас будет – слаще меда! Спать будете на тюфяках из павлиньего пуха, на простынях кисейных. На душе такой покой, что вы и представить себе не можете. Женитесь все на гуриях, они, вы знаете, не стареют, щечки у них всегда алые, как розы. А уж собой хороши! Ну просто газели! Да и послушные: что ни скажете – ни слова поперек, сразу все сделают. Жить вы будете в шатрах шелковых. Кругом сплошное благоухание – дыши, не надышишься! И жены благоухают. Опрятные, чистые – рыбы и те чище не бывают. Телом – розовые. У каждого из вас будет свое радио, будут свои орошаемые поля, лучше здешних. Вишневые и апельсиновые сады. Инжирные и гранатовые деревья – все в спелых, того и гляди – лопнут, плодах. Всего вдоволь. Уж там-то вы не станете мордовать своих жен за то, что много детей рожают. Наоборот, почитать их будете. А вы, их мужья, если у вас много детей, получите богатые подарки. Ходить вы будете в штиблетах со шнурками, в хлопковых носках и рубашках с воротничками. И дети приоденутся – не то что сейчас: даже по праздникам ходят голые. Все поля будут орошаться дождями. У вас будет все, чего пожелаете: карманные часы, курительные трубки, наргиле, расчески, ремни. Станете людьми уважаемыми, не то что сейчас.

Рассказывает седельщик допоздна – пока не кончит работать. Сельчане слушают затаив дыхание. Эти рассказы для них хмельнее старого вина. Опьяняют, будто дестан старинный.

– Спасибо тебе, баба, – благодарят они. – Все верно ты говоришь. И уж очень красиво расписываешь. Слушать тебя – большое удовольствие. Уж не знаем, как мы тут без тебя будем. Не жизнь, а тоска смертная. Трудно нам с тобой расставаться, ох, трудно!

В тот день, когда седельщик собирается в обратный путь, никто даже не выходит в поле. Все сидят в доме Старого Вели, хлебают суп.

– Не забывай нас, баба, – просят сельчане. – Мы будем тосковать по тебе. На другой год приходи пораньше.

Они помогают седельщику погрузить на ишака всю его поклажу и провожают до Ялнызчама, где поля их кончаются.

– Без тебя нас печаль заедает, – жалуются они. – Приезжай снова.

И пока седельщик не исчезнет в расщелине за Ялнызчамом, похожие на большие деревянные песты головы на тонких шеях все покачиваются и покачиваются.

После обеда они собираются в доме Старого Вели, и разговор сразу же заходит о седельщике.

– Дорога неплохая, к вечеру доберется до города. Хороший человек наш седельщик-баба. А как красиво все расписывает. Может, и он тоже образованный, как наш имам? Помните его рассказ про саранчу? Здесь он спал, здесь ел, здесь жарил своего цыпленка. Вон еще огонь в очаге теплится. Благородная душа. Любит всех бедняков. Эта любовь высока, как наши горы. Одно слово – божий угодник, праведник.

В теплые весенние дни, возвращаясь с полей, сельчане думают о седельщике. Нет у них никакого желания торчать у себя по домам. Одно удовольствие сидеть в жилище Старого Вели, вспоминать седельщика и его рассказы. И уж как им тогда сладко дышится!

Если кто-нибудь отправляется в полицию или суд, его непременно напутствуют:

– Узнай, как там наш седельщик-баба. Скоро ли явится? Снег уже стаял, грязь подсыхает. Может, он приедет пораньше?

Как только ушедший возвращается, к нему подступают с расспросами. Впитывают каждое его слово. А уж после того, как всё выслушают, молчат до самого вечера.

Годы тянутся в неустанном ожидании седельщика, неотличимо похожие один на другой. Утром, уходя на работу, и вечером, возвращаясь, они каждый раз смотрят на расщелину за Ялнызчамом: не мелькнет ли там знакомая фигура? Но нет, седельщик все не едет.

Перевод А. Ибрагимова.

Из сборника «Боль в животе» (1961)

«Комбайн»

Даже в тихую, безветренную погоду огромное, не окинуть взглядом, пшеничное поле Шерифа Али колышется, будто золотое море. Кажется, оно плавно танцует в ярких лучах солнца. Таких полей у него то ли четыре, то ли пять. Почти все хорошо орошаются, урожай с них такой, что закрома ломятся. Шериф Али живет то в своей деревенской усадьбе, то в городском особняке, живет «как паша». Называют его здесь «ага» – так он всех приучил. Это обращение ласкает его слух, как музыка. До чего же приятно, когда все перед тобой трепещут! А если ты человек богатый, владелец больших стад, недвижимости, это получается само собой. Шериф Али смолоду отличался честолюбием и алчностью. Из трех девушек, которых ему предложил отец, он выбрал самую богатую, хоть и некрасивую. А когда овдовел, снова женился на дурнушке, лишь ради ее богатства.

Слуг и работников у него полон дом, а в страду он еще и батраков нанимает. Никто здесь не осмеливается перечить его воле. По всей равнине Эрле, где как-никак двадцать четыре деревни, ни перед одним чиновником, ни перед одним начальником он не кланяется, держит себя независимо, даже с гонором.

Был как раз конец лета, самая страда. Солнце еще жарко пекло.

На пшеничном поле работали поденщики, жители соседних деревень. Платил им Шериф Али мало, сущую безделицу, но они и этому были рады.

Жнецы – их было тридцать восемь человек – медленно продвигались вперед. Сверкающие серпы издавали какой-то необычный, не похожий ни на какие другие, звук.

В этой тесной, без единого просвета шеренге были и мужчины, и женщины. Каждый из них не только чуял резкий запах пота, исходящий от соседей, но и слышал их дыхание, даже биение сердец.

Под быстрыми взмахами серпов, особых местных серпов, похожих на бараньи рога, колосья ложились длинными рядами. Сжатая полоса становилась все шире, несжатая сужалась, скоро исчезнет совсем.

Чуть поодаль стоял шалашик, наспех сооруженный из трех жердей и рваного передника. В его тени покачивалась грубо сколоченная колыбелька, где дремал трехмесячный младенец.

Сам Шериф Али шел следом за шеренгой, подбирая пожнивки. Надо же чем-то занять себя. Конечно, не велика беда, если два-три колоска и останутся. Пусть поживятся зверьки и птицы. Либо голодные бедняки. Так уж устроен этот мир. Шакалы кормятся объедками льва. Сироты и вдовы – тем, что оставляет им ага.

«Положение аги уже не такое прочное и почетное, как прежде, – вздыхал Шериф Али. – Если разделить все мои земли между четырьмя сыновьями, много ли достанется каждому? А какой же ты ага, если у тебя земли мало? Народ теперь уходит в приэгейские края. Кто хлопок собирать, кто на фабрике работать. Даже батраков не сыщешь. То ли дело в прежние времена! Только свистни – сразу сбегаются. В ногах валяются, молят: „Возьми нас, возьми нас!“ А ты отбираешь самых крепких молодых парней и девок. Никто и слова поперек не скажет. Что велишь, то и сделают. Жандармы, чиновники, начальники – все так в рот тебе и заглядывают. Опоздал я родиться на свет, ах, опоздал. Что ни год приходится накидывать поденную плату. Они, видишь ты, на хлопке больше заработают. Плати им столько же, сколько сборщикам хлопка, тогда останутся. И зачем только дороги строят? Чтобы эти дармоеды на новые фабрики могли уйти?..»

Правый старшой[87]87
  Крайние батраки в шеренгах жнецов являются старшими.


[Закрыть] громко завел:

– Песнь летит во все концы…

Это был дюжий парень в крапчатой рубахе. Грамоте он так и не выучился. Ни книг, ни газет не читает, радио не слушает: просто не понимает, что они там лопочут. Все это время он шел на несколько шагов впереди других батраков, обгонял их. Но тут замер, выпрямился, подбоченился.

– Песнь летит во все концы.

– Кто идет? – отозвался пожилой старшой с левого края.

– Жнецы, жнецы!

– Хе-хе-хе-е-ей! – дружно подхватили все тридцать восемь глоток.

Это был типично деревенский хор, где нельзя различить ни высоких, ни низких, ни женских, ни мужских голосов. Их песня разносилась по всем окрестным холмам. Пели они не очень тут уместную свадебную песню.

Время было еще предполуденное, солнце жарило не в полную мочь.

Метрах в пятистах от батраков, на вершине холма, рядом со стадом своих коров, стоял чобан, он задумчиво поглядывал на поле. Возгласы «хей-хей» будили сильный ответный отклик в его груди. На какой-то миг он забыл о разбредшемся стаде. В этих пустынных краях доля чобана еще тяжелее, чем батрацкая. Он тоскует по людям. «Вот напою скотину, – решил чобан, – и опять пригоню ее сюда. Ну и молодцы эти батраки, машаллах! Работа просто горит у них в руках. К вечеру, почитай, кончат жать. Вон уже и снопы вяжут. А там, глядишь, молотить повезут».

Чобан не отрывал глаз от работающих. Жать хлеб – дело нелегкое, поясницу наломаешь. Но сейчас он с удовольствием потрудился бы вместе с ними, так истосковался по людям.

Провозгласив в очередной раз «хей-хей», батраки снова нагнулись над колосьями. Двое крайних затянули новую песню. Пели они хорошо, складно. Вскоре к ним присоединились и другие. Всю душу в песню вкладывали.

«Вот мне советуют: купи комбайн, – рассуждал сам с собой Шериф Али. – На что мне комбайн, когда у меня такие работники?»

– Молодцы, ребята, молодцы! – громко выкрикнул он. – Да пойдут вам на благо деньги, которые вы заработаете! Я велю вам купить полный бидон халвы. – Он подошел еще ближе к поденщикам, продолжая кричать: – Молодцы, ребята, молодцы!

Шериф Али был обут в желтые сафьяновые сапожки. Как плетью, похлестывая по ним веткой ивы, он не переставал повторять:

– Молодцы, ребята, молодцы!

Батраки все дружнее налегали на работу: боялись, как бы идущий по пятам хозяин не попрекнул их леностью. Выкладывались целиком. Солнце припекало все сильнее. Большинство батраков – люди простодушные, бесхитростные. «Надо работать так, чтобы ни одного колоска не обронить», – говорили они. Но попадались среди них и «старые волки»: эти частенько выходили из шеренги. Оставшимся приходилось вдвойне тяжело. Не зря говорят: «Посредине – всего труднее». Те, что похитрее да посмышленее, держались ближе к краям.

Шериф Али стоял посредине. Что-то, он даже сам не понял что, зацепило его взгляд. Перед ним работала тонюсенькая стройная девушка. «Уж не она ли мне приглянулась? – подумал Шериф Али. – Да нет, – отмел он это предположение – малолетка еще. Но работает здорово. Ловкая…»

Рядом с тонюсенькой девушкой жала молодая женщина крепкого сложения, в теле. Только одета плохо. Даже шаровары драные. Сквозь прорехи так и прет наружу розовая плоть.

– Молодцы, ребята, молодцы!

Теластая молодуха, бросив срезанные колосья, обернулась и увидела за спиной агу. Она растерялась. Не зная, что делать, еще быстрее замахала серпом.

Шериф Али продолжал покрикивать:

– Молодцы, ребята, молодцы!

А сам восхищенно пялился на батрачку. «Вот это баба! А бедра-то какие широченные! У таких только крепкие, здоровые сынки рождаются!»

Он отошел в сторону и тут же вернулся.

«Такую бабу и поить-кормить приятно. И наряжать приятно. Есть что обнять. Хороша, ничего не скажешь. Плечи круглые. Руки могучие. Груди что твои дыни… Откуда она, эта красотка?»

Батраки дошли до края поля и повернули обратно. Шериф Али так и пожирал глазами молодую женщину. «Хороша, ничего не скажешь. Лицо круглое. Кожа как гранат. Красотка она и есть красотка…»

Они несколько раз повстречались глазами.

«Что-то он мне хочет сказать?» – испугалась она. И отошла подальше, а Шериф Али все смотрел на ее широкие бедра, еле прикрываемые шароварами.

Батрачка подошла к шалашу. Значит, это она мать грудного младенца, сразу догадался хозяин. Молодуха присела на корточки, склонилась над колыбелькой. Ребенок громко заплакал. Жарко. Запарился, видно, бедняжка. Шейка и ножки у него покраснели. Женщина сняла с жердей передник, помахала им. Затем достала грудь.

«Покормлю-ка я его, пока молоко еще не так сильно разогрелось», – решила она.

Маленький крепыш никак не отпускал материнскую грудь, все сосал и сосал. Сразу видно, нехворый. Иншаллах, крепышом и останется. Так теребит грудь, будто оторвать хочет.

– Поди-ка сюда, – позвал хозяин правого старшого.

Тот сразу подбежал.

– Слушаю, мой ага.

– Кто эта молодуха?

Батрак скосил глаза:

– Эта?

– Да, эта.

– Жена нашего деревенского сторожа Сюлеймана, ага. Весь народ разбежался, пришлось и ее взять, хоть и с ребенком.

Шериф Али не сводил глаза с шалашика. И правый старшой смотрел в ту же сторону.

– Не хотел я ее брать, но уж очень просила. Одна из деревенских коров, по вине ее мужа, сломала ногу. Староста наложил на него штраф, а он всего тридцать лир получает. Нищенское жалованье, на такое не проживешь. Вот его жене и приходится вертеться – и зимой и летом. Поэтому она и попросила: «Возьми меня с собой. Может, хоть платье себе куплю, а то совсем голая». У нее и платка-то головного нет, мой ага. Да еще трехмесячный младенец на руках. Пожалел я ее, валлахи, пожалел.

– Как ее звать?

– Фатма, мой ага.

– И мне тоже ее жаль, – сказал Шериф Али. – Пусть работает. Полтораста лир на полу не валяются. Плохо ли, за десять дней заработать себе на шаровары. Пусть уж и не такие нарядные. Женщина она пригожая, очень пригожая.

– Хорошая работница, – ответил батрак.

Жатва продолжалась.

Проходя мимо шалаша, батрак окликнул Фатму:

– Кончай кормить. Хозяин сердится.

Фатма торопливо отняла грудь, положила младенца обратно в колыбель и бегом вернулась на место.

Шериф Али снова двинулся за шеренгой.

Батраки поеживались, ловя на себе взгляды хозяина.

Больше всех тревожилась Фатма.

«Так и ходит за мной по пятам. Сейчас накинется: зачем, мол, притащила дите. А на кого я его оставлю, трехмесячного-то? Как там сейчас муж с другим дитем? Небось все в грязи, мухи закусали? Сердце изныло. Умный человек в сторожа не пойдет, а умная женщина женой сторожа не станет. Поди уследи за каждой коровой, телком? Не выпускаешь скот из загона – хозяин бурчит. Случится где потрава – опять нехорошо. Так бедный сторож меж двух огней и мечется. Только успевай. Заработка и на чарыки не хватает. А мой Сюлейман – растяпа каких мало. Засветил камнем в ногу корове, поранил. Мы и два куруша-то с трудом набираем, а тут гони двести лир штрафу. На его месте ни за что не заплатила бы. Пусть наши деревенские сами следят за своими коровами. До чего дошла – зад прикрыть нечем, светится. Дите свое сюда принесла. А Шериф Али так и дышит в затылок. Знает: женщина с ребенком не работница. Поясница разнылась, не сгибается. А правый старшой все покрикивает: „Хей-хей-хей!“ Вместе с левым старшим поют песню Безумного Баки[88]88
  Баки – турецкий поэт XVI века.


[Закрыть]: „Чужое горе кто поймет?“ Вот уж верно, кто поймет чужое горе? А тут еще жарища несусветная!»

* * *

После обеда, к всеобщей радости, поднялся ветерок. На склоне холма показался тот самый чобан, что бродил там еще утром. Дружно работали вязальщики снопов. Снопы тут же нагружали на три повозки. А Шериф Али все ходил за шеренгой батраков.

«На что мне комбайн? – повторял он про себя. – Никакой комбайн не угонится за моими работниками. В один день – целое поле убирают. И жнут, и снопы вяжут, и увозят – все они. Захочу – и обмолотить велю все за один день. И хороша же эта Фатма! Молодец Фатма. Одна у меня за комбайн работает!»

Фатма и впрямь трудилась на славу. За силу и проворство батраки прозвали ее Комбайном. Когда привезли халву, Шериф Али распорядился дать ей побольше.

– Ведь она с ребеночком, ей тяжелее других приходится. Пусть и поест вволю, – громко сказал он, хихикая.

– Наш ага, видать, втюрился в тебя, Фатма, – посмеивались батраки.

– Уж больно здорово ты работаешь. Что комбайн.

– Она и есть Комбайн.

Шериф Али снова подошел ближе к Фатме, пожирая глазами выпирающее из всех прорех тело.

«Вот это баба! – восхищался он. – Ягодка! Жаль только, досталась медведю горному. Деревенский сторож самый что ни на есть голодранец. Юбку жене купить не может, чтобы хоть зад себе прикрыла. Прокормить ее не может, а вот на тебе – женился! Голяк голяком, а какую бабу себе отхватил! Во всей их деревне второй такой нет. Ее надо нежить и холить. В дорогие ткани наряжать. По утрам мед и каймак подавать – пусть кушает сколько хочется. А где у него деньги на все это?»

Малыш в шалаше заливался плачем. У Фатмы надрывалось сердце, но она не решалась покинуть свое место в шеренге. Только тайком поглядывала в ту сторону. Но как уйти, когда ага сзади, глаз не отводит?

– Поди покорми маленького, – разрешил Шериф Али.

Фатма поспешила к шалашику.

Шериф Али пошел к краю поля. Оттуда беспрерывно отъезжали повозки, груженные снопами. Снопов оставалось все меньше, поле пустело. Сюда же поглядывал и чобан с холма. Уж очень ему хотелось попасти свое стадо на стерне. Скотина бы наелась вдоволь, а сам он тем временем поболтал бы с поденщиками.

Шериф Али подошел к шалашику. Младенец жадно сосал теплое молоко.

– Фатма! – негромко позвал Шериф Али, усаживаясь рядом. Он не сводил глаз с ее плеч, с головы, прикрытой небольшим платком, с оголенной шеи и груди.

Фатма плотно сжала колени, смущенно прикрылась.

– Здравствуй, ага, – произнесла она с почтением и робостью.

– Уж очень красивый у тебя сынок, Фатма.

Женщина молча сглотнула.

– И сама ты красавица, загляденье! Вкусна груша, да досталась медведю горному. Не повезло тебе!

Фатма искоса глянула на него. Он придвинулся ближе, совсем обнаглел.

Поденщики хриплыми голосами выкрикивали: «Хей-хей-хей!» Чобан гнал стадо вниз по склону.

– Почему я не видел тебя до сих пор, Фатма?

Фатма повернулась к нему. Теперь они сидели друг против дружки, колени к коленям. Сердца у них бешено стучали, дыхание сбивалось.

– Ну а если бы видел? – сдавленным голосом промолвила поденщица.

– Увез бы вместе с мужем к себе в деревню.

– Разве у вас нет своего сторожа?

– Да мне не сторож нужен. Сама понимаешь – кто.

Фатма притянула к себе колени. Груди ее снова приоткрылись. Два светлых шара с темной ложбинкой между ними.

Шериф Али подался вперед.

– Мне нужна ты… – сказал он. – Мед твоих губ, Фатма… Уголь твоих глаз, Фатма… Ты черная шелковица из Аллахова райского сада…