Текст книги "Избранное"

Автор книги: Факир Байкурт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 43 страниц)

– До свидания, тезкина дочь! – Он помахал рукой жене и детям.

– До свидания, отцов тезка!

Выйдя из калитки, он ощупал внутренний карман. Впечатление было такое, что в нем пусто. Он сунул в карман руку. Паспорт, хвала Аллаху, на месте. Вещь эта дорогая, дороже серебра и золота. Только разинь рот, сразу же сопрут. И тот, кто спер, отправится вместо тебя в Германию. Паспорт на месте, но где же билет? Шакир лихорадочно обшарил все карманы. Видя, что билета нет, он повернулся и быстро, почти бегом направился обратно. Схватил маленькую сумку, которая висела на сучке, и принялся в ней рыться.

– Где мой билет, Айше? – закричал он. – Паспорт на месте, а билета нет. Куда он запропастился, проклятый?!

– Не видела.

– Что-что?

– Не видела, говорю.

Билет все не находился.

– Неужто уперли?

– Не знаю. Говорю тебе, не видела.

– Правда, не знаешь?

– Я его сожгла, – призналась Айше, отведя глаза в сторону.

– Сожгла?

– Ну да. Бросила в огонь, он и сгорел.

– Верно?

– Верно.

Чтобы не упасть, Шакир схватился за столб. Ошеломление сменилось приливом ярости. Он ткнул жену кулаком прямо в грудь. Еще и еще. Айше как могла сопротивлялась, пустив в ход ногти. Завязалась драка. Издали на них поглядывали соседи, но никто не вмешивался. Лицо Айше покрылось синяками. Шакиров нос походил на большой стручок красного перца. Разошлись они, смертельно обиженные друг на дружку. Наступил вечер, но никто даже не вспомнил об ужине. К ночи Айше сварила похлебку, накормила детишек. Взяла большой хлебный нож, поднялась на вышку и легла спать. Нож она припрятала под матрас. Снова с небес струился светлый мед луны. Шакир поднялся на вышку поздно ночью.

– Говорила я тебе, не уезжай. Если уедешь, по рукам пойду. – Она достала хлебный нож и протянула его мужу. – Лучше зарежь меня сам. Пролей мою алую кровушку. Но не оставляй одну.

– Молчи, – Шакир закрыл ей рот ладонью. – А как же у других жены одни живут? Думай, что говоришь!

– Какое мне дело, как там у других? Я вот не могу. Не уезжай.

Шакир в сердцах схватил нож и зашвырнул его в огород.

– Ладно, черт с тобой, никуда не поеду. Только знай, тезкина дочь, ты сожгла не билет, а меня самого.

– Не уезжай.

Над землей ласково стлалась ночная тьма. Сверху улыбался веснушчатый лик небес. Квакали лягушки. Подвывали шакалы. Кукушки неторопливо пели свою песнь во славу любви.

Перевод А. Ибрагимова.

Ноль-ноль

Перед управлением по делам иммигрантов, как всегда, большущая толпа. И как всегда, в ней множество турок. Те, что пришли загодя, расселись по скамьям вдоль узкого коридора, ждут своей очереди. У кого в руках паспорт, у кого анкеты и бланки, все в неразборчивых каракулях. Многие женщины – с грудными младенцами или маленькими, лет пяти-шести ребятишками, только и смотри за ними, чтобы не нашкодили.

В кабинетах под номерами двенадцать и шестнадцать ведут прием служащие-женщины, по две в каждом. Они приглашают посетителей и разбирают их дела. В просторном кабинете, примыкающем к двенадцатому, восседает сам начальник отдела герр Кемпер. Он отвечает на звонки из других учреждений, решает запутанные дела, о которых ему докладывают подчиненные. У него одутловатое, желтое, похожее на спелую дыню лицо. Он слывет педантом, бюрократом. Известно, что он недолюбливает иностранцев и с большой неохотой дает разрешение на въезд. Все документы проверяет с особой придирчивостью: не подложные ли. Такая подозрительность приводит к долгим препирательствам, усложняет разбор дел. Все, плохо знающие немецкий язык, оказываются в трудном положении. Поэтому, чтобы избежать возможных недоразумений, они стараются приводить с собой земляков-переводчиков.

Приходит герр Кемпер ровно в одиннадцать. Коридор в это время еще набит людьми, ожидающими своей очереди. Одуревших от тесноты детей невозможно удержать в повиновении. Так было и в этот день. Проказничал и семилетний Митхат в новенькой дубленке и маленькая Хулья в голландских сабо, расшитых синими, красными и голубыми цветами.

Махмуд из деревни Айвалы, что недалеко от Даренде, разговаривал с сицилийским рабочим Альберто, стараясь выяснить его мнение о турках, с которыми тот работал. Но сицилиец коротко бросал: «Люди они хорошие», – и больше от него нельзя было добиться ни слова.

Сюлейман из Сейдишехира пришел хлопотать о виде на жительство для свояченицы: она прибыла несколько недель назад как туристка.

Вели из Сарыза – здесь, в Германии, он жил в Иссуме, учил немецкий язык – написал в своих документах, что проживает совместно с дядей, литейщиком с завода Тиссена. В представленных еще ранее документах значилось, что дядя снимает двухкомнатную квартиру. Теперь он переехал в другую, трехкомнатную. Надо было переделать соответствующую запись. Но герр Кемпер не давал согласия. Вели тщетно ломал голову, не зная, как преодолеть это препятствие. Он боялся, что, если не получит вида на жительство, его тут же вышвырнут с курсов.

В паспорте сына Селями, уроженца Зонгулдага, герр Кемпер распорядился поставить штамп: «сроком на один год», но одна из служащих, невысокая косоглазая блондинка из шестнадцатого кабинета, по ошибке оттиснула: «сроком на три месяца». Три месяца пролетели как один день – и вот уже Селями пришлось взяться за хлопоты.

Махмуд из Айвалы отошел от сицилийца Альберто и теперь жаловался Селями из Зонгулдага:

– Сколько притеснений нам приходится терпеть! Если бы я хоть один был, а тут еще сын и дочь на шее. Через две недели придется хлопотать за них. Но сегодня я пришел хлопотать за жену. Вот уже восемь лет мы зарегистрированы как «рабочая семья», поэтому у моей жены в паспорте стоит штамп: «работа по найму запрещается». И теперь ее не берет ни одна фирма. Только откроют паспорт – и сразу отказывают. Она тайком подрабатывает в греческом ресторанчике «Сиртаки», но ужас как боится, чтобы ее не застукали. Вот я и хочу, чтобы ей официально разрешили работать.

Молодая женщина Сафиназ встала со скамьи, подошла к своему мужу Махмуду и, сморщив лицо, тихо сказала:

– Хочу в туалет.

Махмуд боязливо огляделся: не слышал ли кто из земляков.

– Терпи, дура!

Сафиназ, стиснув зубы, уселась на прежнее место.

Но терпеть у нее больше не было сил: слишком долго это уже продолжалось. Через несколько минут она снова подошла к мужу.

– Не будь свиньей, Махмуд! Наша очередь еще нескоро. Напущу лужу – срам-то какой будет! Не прошу у тебя ни сада, ни дома с садом, ничего не прошу. Найди мне туалет. Умоляю тебя.

Будь они наедине друг с другом, Махмуд уже давно дал бы ей затрещину. Но управление по делам иммигрантов – малоподходящее место для расправы с женой. Вызовут полицейских, поволокут в участок, такая каша заварится, упаси Аллах!

– Ну что ты за человек, Сафиназ! – засопел он. – Домой поехать – слишком далеко. Земляков поблизости нет. А к немцам, сама знаешь, с такой просьбой не сунешься. Не хватает еще, чтобы мы очередь пропустили.

Этот разговор случайно услышал Селями из Зонгулдага. Вмешиваться было неудобно, и все же он решил вмешаться. Сразу за шестнадцатым кабинетом он видел дверь с нарисованным на ней женским силуэтом. Ему хорошо запомнились две округлые груди.

– Что вы мучаетесь? Женский туалет совсем рядом, – сказал он.

Пышные усы Махмуда шевельнула легкая усмешка. Он уже не раз бывал в управлении и хорошо знал, что служащие запирают эту дверь на ключ. Как раз в эту минуту появилась дамочка лет двадцати восьми – тридцати. По смуглому облику ее можно было принять скорее за гречанку или итальянку, чем за немку. Она открыла дверь своим ключом, вошла и заперлась изнутри. Махмуд подошел поближе и громким – будто давая показания на суде – голосом обратился к присутствующим:

– Люди добрые! Если кто-нибудь из вас знает немецкий язык, скажите этой даме: пусть она впустит мою жену хоть на две минутки. Грешно притеснять нас, мусульман, да еще в таком деле. Битте![115]115
  Пожалуйста (нем.).


[Закрыть]

– Пусть хоть на минутку меня впустит, – взмолилась Сафиназ, придерживая руками живот и сокрушенно качая головой.

Но ни один раб божий не вызвался ей помочь: никто не знал, как сказать по-немецки: «Разрешите нашей сестре войти в туалет. Хоть на две минутки».

Махмуд понял, что может полагаться лишь на самого себя. Как только смуглая дамочка вышла и стала запирать дверь снаружи, он подбежал к ней и заговорил на ломаном немецком языке:

– Энтшульдиген зи[116]116
  Извините (нем.).


[Закрыть]… битте… майне фрау[117]117
  Моя жена (нем.).


[Закрыть]… нет терпеть… пустите две минуты… две минуты…

Дамочка сунула ключ в карман и, так ничего и не ответив, пошла по коридору. Послышался чей-то сдавленный смешок. Махмуд мрачно насупился. Терпение Сафиназ было на исходе. В коридоре повеяло ветром сочувствия. Беда Сафиназ стала общей бедою.

– Аллах, Аллах! Виданное ли это дело – запирать отхожее место! Нигде в Европе не принято так поступать. Туда ходят лишь по нужде. Такого измывательства мы не потерпим. Надо поговорить с господином начальником.

– А кто переведет?

Все уставились на человека, который предложил поговорить с начальником. Предложение разумное, но как его осуществить?

– Тут был один ученик.

Несколько человек повернулись в сторону Вели, который учился на курсах немецкого языка в Иссуме.

– Мы изучаем только падежи: винительный, дательный, – пожал плечами юноша. – Боюсь, я не смогу перевести. И слов-то таких не знаю.

Мужчины и кое-кто из женщин усердно дымили сигаретами. Когда у кого-нибудь кончалась пачка, он подходил к торговому автомату, установленному в конце коридора, и покупал новую. Все охотно делились сигаретами. Дым стоял такой, что не продохнуть. А открывать окно бесполезно. Весь этот город, с тысячами фабричных труб, – в густом черном дыму.

– Братья, – сказал Омер из Кыршехира, – надо помочь нашей землячке, помочь прямо сейчас. Мы, турки, должны поддерживать достоинство нашей нации.

Те, к кому он обращался, растерянно поднимали глаза вверх, на беленые потолки, и так же растерянно глядели на мозаичный пол. Никто не знал, что делать.

Тут Омер припомнил, что в конце коридора есть мужской туалет.

– Идите за мной, – бросил он Махмудовой жене, гордый своей находчивостью. Дрожа, как электрический вибратор, Махмуд дернул за руку жену:

– Пошли!

Они кинулись следом за Омером и, сбежав по короткой лестнице из четырех ступеней, оказались у туалета.

– Только против смерти нет никакого средства, – сказал Омер. – Постойте здесь. А я пока разведаю, нет ли внутри кого из немцев.

Но Сафиназ уже не могла ждать. Она ворвалась в дверь прямо по пятам за Омером. Как раз в эту секунду из туалета вышел немец, двое собирались войти. Все трое ошарашенно уставились на женщину. Один из них, думая, что произошло недоразумение, хотел остановить ее.

Но Махмуд подтолкнул жену:

– Иди, иди!

Пока немец наставительно говорил: «Вы попали не сюда, здесь мужской туалет», – Махмуд впихнул жену в одну из пустых кабинок.

– Закройся изнутри.

А сам остался стоять поблизости. К нему подошел Омер.

– Спасибо тебе, землячок, – тихо сказал Махмуд. – Век не забуду твоей доброты, благослови тебя Аллах! Ты уж иди, я сам покараулю.

Он весь кипел. «Ну и всыплю же я этой дуре, – думал он. – Сперва надо нужду справить, а потом уже идти в управление по делам иммигрантов. Вот вернемся домой – поучу ее хорошенько! В другой раз умнее будет!»

Пока Сафиназ находилась в кабинке, у двери, которую подпирал изнутри Махмуд, собралось человек шесть: и немцы, и приезжие. Они нетерпеливо переминались с ноги на ногу.

– Ес гибт айне фрау[118]118
  Там (есть) женщина (нем.).


[Закрыть] внутри, – сказал он, приоткрыв дверь. – Подождите немного, битте.

– Абер хир ист[119]119
  Но здесь же (нем.).


[Закрыть] мужской туале! – сердито проворчал один из немцев.

– Майне фрау, – ответил Махмуд. – Жена моя.

– Зачем же ты впустил ее, не стыдно?

Подошел еще мужчина.

– Кто впустил женщину в наш туалет?

– Я впустил, – закричал Махмуд, теряя над собой власть. И вдруг взорвался: – Вот взял и впустил. И ничуть мне не стыдно.

Атмосфера явно накалялась, но жена все не показывалась.

«Ты что там, неделю сидеть собираешься!» – хотел крикнуть Махмуд, но прикусил язык: неудобно, что подумают люди?

Мужчин собралась уже целая толпа. Все только и повторяли: «Стыдно! Стыдно!» Пытались выяснить, кто же пропустил женщину в мужской туалет: турок ли, итальянец, марокканец. Позор такой, что не приведи господь! «Стыдно! Стыдно!» – звучало за дверью. Да так громко, что, казалось, эти голоса мог слышать весь город.

«Ну и дела! – лихорадочно размышлял Махмуд. – Вышло как по пословице: „Хотели от дождя убежать, под град попали“. Как же нам спастись от этой беды, уважаемая Сафиназ-ханым?» Он громко забарабанил в дверь кабинки.

– Да выйди же ты наконец! Все тебя ждут.

Мужчины все подходили и подходили. Здесь же собрались и те, кто ждал своей очереди в двенадцатый и шестнадцатый кабинеты. Наконец появилась сконфуженная Сафиназ. В полнейшей растерянности Махмуд схватил жену за руку и, опустив глаза, потащил по коридору.

«Вот проклятая страна! – ругался он про себя. – Чтоб она провалилась ко всем чертям. Нигде такого срама не терпел, как здесь…»

Протискиваться сквозь густую толпу было трудно, но другого выхода не оставалось.

Тем временем атмосфера продолжала накаляться. И в коридоре, и на лестничных площадках шли ожесточенные споры. «Стыдно! Стыдно!» – слышалось с одной стороны. С другой неслось: «Если кому и должно быть стыдно, то только вам! Выдумали тоже – запирать уборную. Безбожники!» Тем, кто говорил: «Вот бессовестный человек, жену в мужской туалет отвел», – возражали: «А что ему оставалось делать? Люди с самого утра ждут. Попробуй-ка тут вытерпи».

Махмуд и Сафиназ с опущенными глазами ждали своей очереди. Препирательства не стихали. Иммигранты бурно возмущались. Селями из Зонгулдага состоял одновременно и в немецком и в турецком профсоюзах. «Надо протестовать против ущемления наших прав», – решил он. И громко обратился ко всем присутствующим:

– Уважаемые коллеги! Предлагаю немедленно отправиться в муниципалитет.

В это время показался одутловатый, с лицом, похожим на дыню, герр Кемпер. Представители крупных фирм – Маннесмана, Круппа, Тиссена – не раз предупреждали его: «Пожалуйста, обращайтесь с иностранными митарбайтер[120]120
  Митарбайтер (букв.: сорабочие) – так в Германии официально называют рабочих-иностранцев.


[Закрыть] полюбезнее. На вас поступает очень много жалоб».

Положение складывалось угрожающее. Достаточно искры, чтобы вспыхнул пожар. Герр Кемпер поднял правую руку.

– Битте, унзере[121]121
  Наши (нем.).


[Закрыть] иностранные гости! Прошу вас потише.

– Он еще хочет, чтобы мы молчали, – раздался возмущенный возглас. – Мать его так-разэтак. Мы будем молчать, а они позапирают все уборные. Такое же безобразие и в бюро по трудоустройству.

– Вопрос этот простой, и мы его сразу разрешим. Битте.

– Когда же ты это сделаешь, свинья этакая? – крикнул кто-то по-турецки.

– Отныне уборная не будет запираться на ключ, – добавил герр Кемпер.

«Для наших немецких сотрудников мы выделим особый туалет, внизу, – решил он. – А иностранцы пусть пользуются этим. В сущности, их претензии вполне обоснованы…»

Пламя гнева постепенно угасало, наконец совсем улеглось. Лишь один Махмуд несколько раз буркнул по-турецки:

– Говоришь, сразу уладим этот вопрос. А где же ты был до-сих пор, шайтан желторылый?

Перевод А. Ибрагимова.

Прошение на имя Аллаха

Хайри Джан из Кырмалы медленно возвел глаза к небу, где висело недвижное, будто приколоченное солнце. И вдруг ему померещилось: там, в своем райском саду, восседает сам великий господь. Среди пышной зелени пламенно рдеют розы, золотыми звездами сверкают желтые фиалки. Горькое уныние наполнило его взгляд.

«В этой жизни не сбылась ни одна моя заветная мечта. Одна и есть у меня гордость – усы», – подумал он, разглаживая пальцами свои усы. Они и впрямь были редкостной красоты.

Не только у него самого – во всей деревне дела обстояли из рук вон плохо. В Деликайа, Языре, Ардычалане, Джиндереси весь урожай сгорел на корню. В Ярбаши и Языбаши помирают с голодухи. А тут и зима на подходе. Равнина вся в снегу. Поохотиться – никакой дичи не осталось. Дикие утки и гуси улетели еще осенью. Даже куропатки куда-то запропастились. Люди из последних сил выбиваются ради куска хлеба.

Получше жилось лишь семьям «немцев». Присылают они не так уж много, а в переводе на наши деньги приличная сумма набегает, потому как восемьдесят марок меняют на тысячу триста, а то и на тысячу пятьсот лир. Даже их женам – почет и уважение. Они могут прикупить себе пшенички в касаба, могут смолоть ее на мельнице – только плати.

Хайри Джан мог считать, что ему повезло. Еще в те времена, когда въезд в Германию был разрешен, он успел отправить туда своего брата.

– Сначала поеду я один, – сказал брат. – Ребята пускай подрастут, окрепнут. Потом я пошлю тебе вызов, ты сразу приедешь. И года не пройдет – перевезем туда жен и детей. Снимем один дом на две семьи. Купим автомобиль. Мы что, хуже других? А пока тебе придется побыть здесь, с ребятишками.

Так Хайри Джан и остался в деревне.

Каждый раз, приезжая домой в отпуск, брат увеличивал свою семью на одного ребенка. Сначала он посылал деньги «уважаемому брату». Потом начал отправлять их на имя жены – делал только приписку, чтоб отдавала «брату Хайри» по тридцать-сорок марок. А этого не хватало даже на то, чтобы прикрыть ребятне зады.

В довершение всего под предлогом «переизбытка рабочей силы» въезд в Германию запретили. Ни о каком вызове не могло быть и речи. Брат боялся, как бы его самого не вытурили, – где уж тут заботиться о других. К этому времени курс марки поднялся еще выше. Кое-какие страны, и без того богатые, поднажились. Зато валюта стран, живущих продажей сырья, сильно обесценилась. На их народы и лег всей своей тяжестью экономический кризис. Было лето, и члены правительства, естественно, отправились на свои летние виллы. Вернулись они осенью, приложили некоторые усилия, чтобы поправить положение, но перетруждаться не стали. Подошла зима. Судьба родины тревожила лишь студентов, учителей, интеллигентов и рабочих. А эти – нет объединиться в борьбе со своими истинными врагами – перессорились между собой. Начали со взаимных обвинений, а кончили тем, что пошли убивать друг друга. В стране творилось что-то невообразимое. Школы позакрывались, стало опасно ездить в поездах и автобусах.

«Одно мне спасение – уехать в Германию, – думал Хайри Джан. – Иначе мне и до лета не дотянуть».

Все же он дотянул до лета. Измучился, извелся весь, а дотянул, не умер. Невестка – видно, по совету своего мужа – переехала к сестре в Сивас. Туда же потекли и денежные переводы из кёльнского банка. Все деньги, что присылал брат, проедала теперь невестка вместе с сестрой и ее детьми.

– Ну и пусть живут в свое удовольствие, – говорил Хайри. – Хоть я и беден, а завидовать никому не завидую. И подачек ни от кого не жду.

Человек он честный и гордый. Учиться в школе ему не довелось. За всю свою жизнь – ему стукнуло уже тридцать пять – он так и не приспособился к какому-нибудь доходному делу, а ведь человек без занятия – что топор без топорища. Конечно, он мог переехать в Анкару или другой какой город, но не захотел – остался в деревне.

Перед самой весной в доме аптекаря Юкселя остановился господин Клаус – он прибыл из Мюнхена. Сопровождала его Букет-ханым. Господин Клаус выразил желание повидаться с Хайри. Это приглашение было передано через учителя Вели.

– Как ты относишься к своим «немцам»? – первым делом поинтересовался рыжеусый приезжий.

«Ваши-то живут неплохо, – подумал Хайри. – А вот с других вы три шкуры дерете». Но вслух он произнес:

– Ваша Германия, валлахи, страна хорошая, но наши «немцы»– все сплошь дурачье. И знаете почему? Не умеют тратить то, что заработали. Земля у нас никудышная, ничего не родит, а они ее скупают. Все цены взвинтили. Хочешь жениться – выкладывай тридцать тысяч. Вдов раньше за так отдавали, а теперь пятнадцать тысяч сдирают. Из-за этой вашей Германии все наши парни холостяками ходят.

– Но ведь ваши земляки ездят и в Голландию, – возразил господин Клаус.

– Что Германия, что Голландия – один коленкор. Прямо оттуда они отправляются в хадж. Как будто здесь неверными были, а лишь там, у вас, мусульманами заделались. Но ведь главное – чтобы вера в душе была. А среди наших «немцев» такие есть, что после хаджа контрабандой занимаются: возят оружие и патроны, своим же землякам сплавляют. И все так – только и смотрят, как бы нас обдурить.

Все, что говорил Хайри, господин Клаус записывал на магнитофон. Катушки крутились, не останавливаясь. Букет-ханым молчала, но видно было, что она волнуется. Хайри то и дело откашливался – чтобы голос звучал погуще. Хозяйка подала стаканчики с чаем, затем – ракы.

– Спасибо, ракы я не пью, – отказался Хайри. – Один раз попробовал – так нализался, что всех домашних отдубасил. С тех пор не пью. – И вытерев рот кулаком, добавил: – И сигарет не курю. Горло от них дерет, кашляю. Дома у меня лежат три пачки, с фильтрами, брат прислал. Держу для гостей… Ты уж принеси мне еще чайку, ханым, – попросил он. – Лучше чая ничего нет. Люблю до смерти.

В окно Хайри видел низкий, приземистый, смахивающий на черепаху автомобиль – на нем Клаус разъезжал по всем окрестным селеньям.

«Чудной человек этот немец, – думал Хайри. – Но, видать, душевный. По-нашему говорить умеет… От брата родного я никакого добра не видел. Уж не послал ли мне этого немца сам великий Аллах…» – И он вдруг осмелел.

– Господин Клаус, положи меня в багажник своей машины, – начал Хайри. – Если спросят, кто, мол, такой, скажешь: «Я его купил, везу к себе домой». А если удивятся: «Неужто он себя продал!», молчи, я сам отвечу: «А почему бы мне себя не продать, господа уважаемые? Поинтересовались ли вы хоть раз, каково мне живется? Расступитесь, пропустите машину… Как только приедем в Кёльн или Мюнхен, отвези меня на любую фабрику. Какую работу ни поручат, ту и буду делать. Котелок у меня варит неплохо. И не такой уж я старый – всего тридцать пять. Мне только посмотреть – лучше мастера сделаю. Или отвези меня на литейный завод. Буду отливать подшипники для машин. Или буду приборами проверять качество. Хочешь, пойду работать доменщиком, выплавлять металл. Неужто я глупее своего дяди Мехмеда? Могу работать и в шахте. Уж как-нибудь наскребу несколько десятков тысяч на взятку. Всю свою землю продам. В долг возьму. Заработаю – выплачу. Если надо, десять, пятнадцать месяцев бесплатно проработаю. Возьми меня с собой, семь душ спасешь одним разом. И в вашей Германии одним черноусым молодцом больше будет».

– Трудно, – лишь и проговорил в ответ господин Клаус. – Трудно.

Долго, чуть не с полчаса, он молчал, наконец объяснил:

– Въезд в нашу страну запрещен. Даже под видом туристов. Фирмы считают, что они уже достаточно обеспечены рабочей силой. У рабочих-иммигрантов – миллион детей. Это тоже источник рабочей силы.

Хайри понимающе глянул в лицо господину Клаусу.

– Конечно, это дело так просто не решается. Не можешь взять меня, возьми пару моих ребятишек. Хочешь, дам тебе двух девочек. Без всякого выкупа, задаром. Лишь бы от них избавиться, все легче будет. – В его глазах вспыхнула искорка надежды.

– Невозможно, – ответил господин Клаус. – Порядки у нас в Германии строгие. Нарушать закон никому не дозволено.

Хайри поднялся.

– Ну что ж, тогда прощай. Видно, нет нам спасения от бед. Одолели они нас. Пусть хоть кому-то живется получше.

В деревне Оваджик с помощью властей был организован оросительный кооператив. Понадеявшись, что получит от него воду, Хайри засеял все шесть своих полей картофелем. В Кырмалы один батман[122]122
  Батман – мера веса, различная в разных районах Турции: от 2,5 до 10 кг.


[Закрыть] приравнивают к восьми килограммам. Так вот, одних посадочных клубней ушло сто пятьдесят батманов. Эти клубни он занял в Гёкчели и Деликайа у своих товарищей, с которыми вместе служил в армии или охотился. Работала вся семья, пололи, мотыжили. В июле началась засуха. А воды для полива нет. Ближайшая речка – Кавак-дереси – высохла до дна.

Хайри кинулся в Оваджик.

– Помогите, дайте воды.

– Плати, – отвечают оваджикцы.

– И сколько вы берете?

– С членов кооператива – пять лир в час.

– Ну и мне дайте за пять.

– А за двадцать пять не хочешь?

– Почему?

– А вот потому. Ты же не член нашего кооператива.

– Могу вступить.

– Надо заплатить вступительный взнос.

– Заплачу.

– Мы уже подвели черту, – говорят оваджикцы.

– Поймите же, у меня картофель сохнет. Цветы осыпаются, листья пожухли. Помогите, умоляю, помогите.

– Теперь мы и по сорок берем.

– Почему?

– Опять «почему»? Да потому, что деньги ничего не стоят, обесценились.

– Тогда я отведу воду из верхних деревень.

– Нет, не отведешь. Все речки включены в нашу оросительную систему. Это раньше можно было отводить воду, а теперь запрещено.

– Вы тут, видно, совсем забыли о справедливости и милосердии. Неверные – и те лучше вас, получается.

– Ты нас с неверными не ровняй. Они живут припеваючи. А у нас житье трудное. Бесплатно нам ничего не дают, все за деньги. Не только за девушек, но и за вдов калым требуют, только раскошеливайся.

– Хай, Аллах! Что же мне теперь делать, горемыке? Горит мой картофель. Без полива ничего не уродится. Клубеньки так и останутся маленькими, что твои орешки. К кому же мне обратиться за помощью? Куда податься?

– Это дело твое, Хайри Джан. Отправляйся куда хочешь. Хоть в Германию.

– Не пускают.

– Тогда в Голландию.

– И туда не пускают.

– Поезжай в Бельгию, Францию.

– И там уже полно наших.

– Поезжай в Норвегию, Швецию, Швейцарию. Мало ли стран на свете.

– Нигде не принимают.

– Ну, и мы тебя принять не можем. Мы же не пророки, чтобы обо всех мусульманах заботиться. Так что возвращайся к себе домой. А на нас не обижайся: порядок есть порядок.

– Да что вам стоит дать мне воды, хоть на полдня. Не умрете же!

– Не умрем, конечно. Но уж если наше правление постановило: «Бесплатно воды никому не отпускать», мы ничего поделать не можем. Плати.

– Нет у меня денег.

– Ну и воды не будет.

– Совсем позабыл Аллах нас, бедняков. Только о богатеях и заботится. А они уж так зажрались – недоеденный хлеб на помойку выбрасывают.

Делать нечего, горько вздохнув, Хайри поплелся домой.

Его жена Фадиме – она прослышала, что две мотыжки заменяют один полив, – беспрестанно тяпала землю. Но пользы никакой не было. Листья картофеля на глазах сворачивались под палящими лучами солнца. Работая, Фадиме пела старинный плач:

 
Опустили деревья увядшие ветки.
Погорели мы, ах, погорели, соседки.
 

Но и от этого пользы не было.

«Что же мне теперь делать, куда податься?» – раздумывал Хайри, поглядывая на горы и на небеса, где не белело ни одного, даже крохотного облачка. Под ногами у него лежала раскаленная, вся в трещинах земля.

– Послушай, Хайри Джан, – заговорила Фадиме.

– Ну, слушаю.

– Кто построил эту плотину, чтобы собирать воду для орошения?

– Валлахи, не я. Я так не поступил бы с людьми.

– Кто же все-таки ее построил? Кто поставил вооруженных сторожей для ее охраны?

– Сама знаешь – правительство.

– Ну так поди и спроси правительство: не ради же одних этих живоглотов-оваджикцев построило оно такую огромную плотину?! Сколько деревень находится под ними! Сколько бедняков мыкаются без воды! Подай прошение. Мол, пропадают сто пятьдесят батманов посеянного картофеля, у хлебов колосья не наливаются. В прошлом году, напиши, мы собрали всего восемнадцать копен, еле до лета дотянули. А в нынешнем и того хуже, совсем пропадем. Напиши прошение и вручи каймакаму.

– Верно говоришь, Фадиме Джан. В нынешнем году у нас не будет ни зерна, ни соломы. Худы наши дела.

– Тогда не тяни, отправляйся.

– Верно говоришь. Так я и сделаю.

Жена собрала ему узелок с едой. Лег он пораньше, встал с первыми проблесками зари.

– Ишака не возьму, пойду пешком, – сказал он жене. – К вечеру постараюсь вернуться. Если не вернусь, ты уж пригляди за детьми – чтобы зверь какой не утащил или злой человек не обидел, – и, повесив на плечо торбу, тронулся в путь.

Часов у него не было, который час – то ли три, то ли четыре, – он не знал. Шел долго, очень долго. Солнце уже стояло высоко в небе. Скоро начнется обеденный перерыв во всех учреждениях и конторах. Наконец он добрался до ильче. В этом городишке он бывал всего несколько раз и плохо представлял себе, куда идти. Магазины и лавки переполнены людьми. Громко предлагают свой товар продавцы шербета и мороженого. В булочных выставлены поджаристые румяные хлебы. Из ресторанчиков доносится аппетитный запах жарящихся кебабов. Расположившись на стульях в тени деревьев, какие-то бездельники режутся в карты, домино и нарды. Хайри ни на кого не смотрел, даже головы не поворачивал, все шел и шел.

У канцелярии каймакама постоянно дежурили два жандарма. Появлялся и снова исчезал секретарь – Мустафа из Белорена. Пять-шесть крестьян дожидались своей очереди. Не успел Хайри Джан пристроиться к ним, звонок возвестил об обеденном перерыве. Каймакам в это время принимал нескольких крестьян из Бедиля.

– Не расстраивайся, – утешил Хайри один из жандармов. – Каймакам не уходит сразу по звонку. Ты еще успеешь побывать у него.

Вспомнив свою солдатскую службу, Хайри встал по стойке «вольно», выдвинув вперед левую ногу.

– Спасибо тебе, земляк, – поблагодарил он жандарма. – Видно, такая уж у нас доля – ждать и ждать. А потом ни с чем возвращаться…

Бедильцы вышли уже в половине первого.

– Заходи, – махнул жандарм.

Хайри провел ладонью по лицу, подправил усы и вошел. За накрытым стеклом столом восседал человечек в очках – это и был каймакам. С первого же взгляда на него Хайри потерял всякую надежду. «Какая может быть помощь от этого сморчка! – помрачнел он. И озлился на жену: – На кой черт я послушался ее совета, притащился сюда – да еще пешком. Вот он, каймакам, вот оно, наше правительство!» Опустив голову, он поздоровался с сидевшим за столом человечком.

Едва скользнув взглядом по вошедшему, каймакам сразу понял, что он из какой-то дальней деревни. Высокий, рослый и статный Хайри походил на орла: вот-вот раскинет трепещущие крылья и взмоет ввысь.

– Ну что там у тебя? – спросил он, растирая затекшие ноги.

– Не знаю, с чего начать, мой бей, мой эфенди… Правительство построило плотину для оваджикцев. А они не дают воду крестьянам из нижних деревень. Зато свои поля каждую неделю поливают. Картофель у нас горит. Что делать – ума не приложу. Уехал бы в Германию, да только наших сейчас туда не пускают. И с пшеницей плохо. В прошлом году малость еще собрали, а в нынешнем и того не будет. Не знаю, как тебе все это объяснить…

– Прошение принес?

– Зачем тебе прошение? Сними трубку да и распорядись: так, мол, и так.

– Без прошения я не могу заниматься твоим делом. Вон там, под чинарами, сидят писцы. Попроси их – напишут. – Каймакам нажал на кнопку звонка. Перед ним тут же вырос жандарм. Каймакам поменял очки и встал, а жандарм выпроводил просителя на улицу.