Текст книги "La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет"

Автор книги: Эльза Моранте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 48 страниц)

7

Между тем, по ночам он спал плохо, неспокойно. После последнего посещения докторши он послушно принимал все выписанные лекарства. Когда мать давала ему их, он поднимал голову вверх и открывал рот, как птенец во время кормления; казалось, он очень хотел выздороветь. Но лекарства помогали мало. Почти каждый вечер, несмотря на успокоительные порошки, в первом же сне его поджидало в засаде нечто, приобретающее чудовищные формы. Во вторую неделю ноября две ночи подряд он, не просыпаясь, вскакивал и садился в постели. Дыхание его было учащенным, спящие глаза – широко открыты, хоть он и не реагировал на зажженный матерью свет. Укладывая малыша и поправляя одеяло, Ида чувствовала, что тело его напряглось, как будто готовое к неравному бою, и покрылось потом. Но мало-помалу пульс его возвращался к нормальному ритму, а веки закрывались. Это длилось меньше минуты, и на следующий день Узеппе ничего не помнил. Однако в ночь с 15 на 16 ноября в такой же ситуации Узеппе находился в сознании. Полубодрствующая Ида, услышав еле слышный шорох шагов, как будто птичьих, зажгла свет у изголовья кровати: Узеппе стоял, прислонившись к стене. Он не спал; поверх бумазейной пижамы на нем было пальто, потому что в квартире было холодно. Однако на ноги он ничего не надел, возможно, чтобы не шуметь и не потревожить спящую мать. Наверное, все та же тревога, которая в последнее время будоражила его сон, на этот раз вытащила Узеппе из кровати и преследовала его в ночной прогулке по темной комнате. Он гордо посмотрел на Иду и сказал: «Спи, ма!». Это прозвучало как приказ, но решительный тон служил Узеппе лишь оружием против неясных страхов, которые переполняли его и которые он не мог выразить словами. Внезапно он тихо и жалобно заплакал. «Ма, куда ушел Нино?!» Потом, как бы следуя подсказке неизвестной силы, уже давно держащей его в страхе, он сказал: «Ведь не уехал он в Америку без меня?!».

Ида вспомнила об обещании, которое в ее присутствии Нино действительно не однажды повторял Узеппе – взять его с собой в Америку. (В последний раз он добавил: «И прихватим Давиде. Может, там он найдет красивую молодую евреечку».) Ида нашла нужные доводы, чтобы успокоить и утешить Узеппе, который вскоре заснул в ее постели.

После мимолетного появления в сентябре, Нино, как обычно, не присылал матери никаких весточек о себе. Однако для него пришли по почте две открытки, из чего можно было заключить, что он дал знакомым адрес на улице Бодони как место своего пребывания. Одна была глянцевая, с изображением букета из анютиных глазок и красных роз. Ее прислал Антонио, бывший хозяин Красавицы; на ней стоял штемпель тюремной цензуры и слова: «Сердечный привет и наилучшие пожелания». Вторая открытка пришла из Рима. На ней было черно-белое изображение памятника королю Виктору Эммануилу и написано большими буквами, детским почерком, но без ошибок: «Можно узнать, где ты пропадаешь? Ни слова больше. П.». Обе открытки валялись в доме с октября.

В конце того же месяца, однажды утром, на улице Ида встретила Анниту Маррокко, которая теперь, чтобы помочь семье, ходила убирать в квартире у неких господ на улице Остиенсе. Швейная мастерская Филомены приносила все меньше доходов: ее клиентки, по преимуществу пожилые женщины, были кто в больнице, а кто уже на кладбище. Комнатку Джованнино они не сдавали, в надежде, что вернется ее хозяин. О нем по-прежнему не было никаких новостей – ни плохих, ни хороших. Семья попросила похлопотать священника и одного военного врача, а теперь они ждали ответа от вернувшегося с войны солдата, альпийского стрелка, живущего на севере, в Венецианской области. Они написали ему с просьбой ответить, не встречал ли в России он или кто-то из его знакомых военного по фамилии Маррокко. Или, может быть, слышали о нем.

Среди других новостей Аннита сообщила, что ее свекровь недавно встретила Давиде Сегре, который на вопрос о Нино, ответил, что виделся с ним здесь, в Риме, несколько раз, даже недавно, но всегда накоротке. Нино был вполне здоров, но ничего другого Аннита сказать не могла. Ни она, ни ее свекровь ничего не знали о доме в пригороде Рима, который он то ли снимал, то ли пользовался им временно: по крайней мере, так он сказал в свое время матери. Ида подумала, что Нино соврал, говоря о доме, или же он оттуда уже съехал. Давиде, как обычно, неохотно отвечал на вопросы Филомены, торопясь избавиться от нее. Конечно, не сообщил, живет ли он сам теперь в Риме, и по какому адресу. Ида говорила потом со старой Филоменой на рынке на площади Тестаччо, и та подтвердила новости, сообщенные невесткой, но не более того. Каждый раз, встречая Иду, Маррокко приглашали ее с малышом прийти в гости на улицу Мастро Джорджо. Вначале Ида зашла к ним пару раз, но потом, частично по забывчивости, частично из-за застенчивости, больше не ходила.

Кроме своих учеников и Узеппе, Ида ни с кем больше не общалась. Иногда она думала о том, чтобы пойти к Ремо, узнать, нет ли новостей от Нино, но сама мысль о возвращении в район Сан Лоренцо вызывала у нее такое сильное отторжение, что она отказывалась от нее. Впрочем, со времени последнего появления Нино не прошло еще и двух месяцев. В течение прошедших лет он приучил ее к гораздо более длительному отсутствию, не подавая о себе никаких известий. На этот раз Узеппе с б о льшим нетерпением чем раньше, ожидал брата, и этот факт в глазах Иды свидетельствовал о его нездоровье, так же как его капризы, нелюдимость и беспричинные вспышки гнева, в которых невозможно было узнать прежнего Узеппе.

Иде даже не приходило в голову разыскивать Нино и просить его приходить чаще из-за братика. Ожидать подобного поведения от Нино Манкузо было бы все равно, что требовать у ветра дуть немного правее (или немного левее), чтобы удовлетворить прихоть какого-нибудь флажка. Даже Ида, несмотря на свою наивность, понимала это.

Утром 16 ноября с Узеппе случился первый серьезный приступ болезни, которая уже давно его подтачивала. После ободряющих слов матери (было около половины второго ночи) малыш заснул и спокойно проспал до утра. Он еще не проснулся, когда Ида встала и пошла на кухню варить кофе. Она зажигала плиту, когда вдруг увидела Узеппе перед собой, все еще в бумазейной пижамке и босого. Вид у него был растерянный. Он едва взглянул на нее (как ей показалось, вопросительно) и тотчас же убежал обратно. Ида собиралась было позвать его, но вдруг из спальни до нее донесся вопль ужаса и неслыханной тоски, который был не похож на человеческий голос, так что Ида на мгновение замерла, как парализованная, пытаясь понять, чей это голос.

В учебниках по медицине типичные приступы болезни под названием «эпилепсия», описываются примерно так:

«Сильные конвульсии с полной потерей сознания. В начале первой фазы (тонико-клонической) остановка дыхания вызывает крик, в то время как тело валится назад, а больной не делает ни малейшей попытки опереться на руки; кожа приобретает свинцовый оттенок. Сильно поднимается артериальное давление и начинается учащенное сердцебиение, доходящее до пароксизма. Из-за судорожного сжатия челюстей может наблюдаться ранение языка.

За фазой конвульсий, характеризуемой судорожными сотрясениями тела, следует коматозное состояние, которое длится от одной до трех минут, с остановкой корковой деятельности и полной неподвижностью. Во время этой фазы обычно происходит мочеиспускание, вызванное расслаблением сфинктеров. Восстановление дыхательной деятельности происходит трудно, с хрипением и сильным слюноотделением.

Болезнь известна с глубокой древности. Причины ее и патофизиология остаются до сих пор неясными».

Когда Ида вбежала в комнату, Узеппе лежал на полу с закрытыми глазами и раскинутыми в сторону руками, как ласточка, пораженная в воздухе молнией. Однако начальная фаза приступа, длившаяся всего несколько секунд, уже закончилась, и когда Ида опустилась рядом с ним на колени, ужасный мертвенный цвет уже исчезал с его лица и дыхание начинало восстанавливаться. Радуясь, что неизвестный, чей вопль она только что слышала, не похитил малыша, оставил его дома, она тихонько позвала: «Узеппе». И Узеппе, успокаиваясь при звуке собственного имени, глубоко вздохнул, все тело его расслабилось, личико приобрело свое обычное выражение; не поднимая век, Узеппе улыбнулся счастливо, как выздоравливающий. Потом глаза его тихонько открылись. Как будто вымытые небесной голубизной, они казались еще прекраснее, чем раньше. «Узеппе!». – «Ма!»

Ида перенесла его в кровать и вытерла в уголках губ остатки кровавой пены. Узеппе, не сопротивляясь, задумчиво потрогал влажные волосы на голове и спросил: «Что это со мной было, ма?!» Но, спрашивая, он уже зевал, веки его почти тут же закрылись. Больше всего на свете он хотел теперь спать.

Он проспал почти весь день, лишь ненадолго проснувшись около полудня. О том, что случилось, он ничего не помнил (врачи потом объяснят Иде, что подобные приступы в сознании больного не оставляют следов). Однако Узеппе, по-видимому, чувствовал, что с ним произошло нечто унизительное, и стыдился этого. Проснувшись, он свернулся клубочком поперек матраца и, зарыв лицо в подушку, попросил: «Ма, когда Нино вернется, не говори ему…»

Ида успокоила его, кивая головой и уверяя, что не скажет… Она еще не знала, что просьба Узеппе уже не имела смысла, что выдавать его секрет будет уже некому, потому что через несколько часов (всего лишь через один день и короткую ночь) должно было случиться нечто невероятное, такое, о чем даже теперь, на том огромном расстоянии, которое уравнивает живых и мертвых, я продолжаю думать как об обмане. Однако это случилось. Как и многие его ровесники, принадлежащие к «поколению насилия», Ниннуццо Манкузо – Червонный Туз – был выброшен из жизни. В мае следующего года ему исполнился бы двадцать один год.

Хотя с рождения Ида обладала даром предчувствия, на этот раз она ни о чем не догадалась. Когда рано утром к ней пришел полицейский и спросил: «Вы – родственница Манкузо Антонио?» – с ее губ сразу сорвалось: «Он что, сделал что-нибудь плохое!?» Но она тут же заметила замешательство полицейского. «Я – его мать», – пролепетала Ида. Скупая информация, которую сообщал полицейский, доходила до нее через страшный гулкий рокот. Он говорил о дорожном происшествии (он сказал: авария) на Виа Аппья. «Ваш сын ранен… тяжело. Его отвезли в отделение скорой помощи больницы Сан Джованни».

Больница находилась на другом конце города. Ида прибежала на остановку, села в трамвай, купила билет, вышла на нужной остановке, спросила, как пройти в больницу (кто-то довел ее до места), но от всего этого у нее в памяти не осталось никакого следа, сознание зафиксировало лишь момент, когда она подошла к больнице – как в выхваченном из фильма кадре. Помещения были побелены известью – это Ида знает, потому что, едва войдя, почувствовала вкус известковой пыли, как будто она была у нее во рту. Однако она не запомнила, было ли это изолированное помещение или проходное, с окнами или без, и сопровождал ли ее кто-нибудь из персонала больницы. Перед ней – двое носилок, на них угадываются очертания двух тел, покрытых простынями. Чья-то рука приподнимает простыню на первых носилках: это не он; Ида видит окровавленную голову юноши со светлыми волосами, вернее, половину лица, так как вторая половина превратилась в бесформенную массу. Приподнимают простыню над вторым телом, до того места, где шея переходит в туловище: это – Нино. На лице не видно никаких увечий, только струйка крови из носа. Он даже не слишком бледен, может быть, из-за освещения. Щеки и волосы запачканы грязью. Полуоткрытая верхняя губа вытянута вперед, веки с длинными загнутыми ресницами, кажется, закрылись не сами, а были силой прижаты к глазному яблоку. На лице застыло неясное выражения удивления, как будто Нино спрашивал сам себя: «Что это со мной? Я чувствую что-то, чего прежде никогда не чувствовал. Что-то странное, не пойму, что».

В тот момент, когда Ида увидела мертвого сына, она почувствовала резкую боль во влагалище, как будто его снова оттуда вытаскивали. В отличие от Узеппе, Ида рожала Нино трудно, после долгих мук, потеряв много крови. Младенец, весивший около четырех килограммов, был слишком большим по сравнению с худенькой матерью, к тому же первородящей. Акушерке пришлось силой вытаскивать его на свет Божий. Маленькая роженица издавала тогда дикие вопли, которые могли бы исходить от огромного сильного зверя. Об этом ей сказал позднее, шутя, муж Альфио. Сегодня же из ее горла не вырвалось ни звука, как будто ей залили туда цемент.

После сцены в морге у Иды осталось еще одно неосознанное ощущение того утра: она не могла кричать, она онемела. Она шла по незнакомым улицам, ослепляющее солнце стояло в зените, придавая окружающим предметам непристойные очертания. Газетные фотографии в киоске непристойно смеялись, люди в толпе строили гримасы, многочисленные статуи в верхней части базилики устремлялись вниз, принимая непристойные позы. Это были те же самые статуи, которые она видела из окна повивальной бабки Иезекиили, когда рожала Узеппе. Однако сегодня базилика стала уродливой, как и все прочие строения вокруг, как будто они отражались в кривом зеркале. Улицы тоже становились бесформенными, расширяясь и удлиняясь, принимая неестественные, чудовищные размеры. Поэтому дом Иды все удалялся от нее, а ей надо было скорее бежать туда, потому что она оставила Узеппе одного, когда он еще спал.

Где она теперь находилась? Это место, должно быть, называлось Порта Метрония. Ида, Ида, куда ты идешь? Ты заблудилась. Дело в том, что дома тут построены из извести, они сейчас рассыплются в порошок. Да и сама она – кусок извести, и может рассыпаться, и ее подметут, она не доберется до дома. Некому поддержать и проводить ее, не у кого просить помощи. Неизвестно как, Ида доплелась до улицы Бодони, поднялась на свой этаж. Вот она уже в квартире. Теперь, по крайней мере хотя бы ненадолго, она может лечь, может превратиться в пыль.

Узеппе уже встал и даже сам оделся. Кажется, Ида услышала его вопрос: «Ты что, ма, спишь?», и свой ответ: «Да, немножко посплю. Скоро встану». В это время тело ее разламывалось на мелкие куски, превращалось в пыль, как будто рушилась стена. Наверное, из детства, из уст матери к ней в сознание вернулись слова «Стена плача». Она не знала, что это такое, «Стена плача», но слова эти, отражаемые стенами комнаты, звучали в ней, хотя сама она не могла ни плакать, ни кричать. Не только ее тело, но и стены тоже шуршали и шипели, превращаясь в пыль. Однако Ида не теряла сознания, поскольку сквозь этот шум постоянно слышала: тик, тик, тик. Это были ботиночки Узеппе, беспрестанно ходившего по комнатам: тик, тик, тик, – туда и обратно, туда и обратно, километры.

Потом, когда вышли газеты, дверной звонок не замолкал. Кроме привратницы и ее внучки, пришли Филомена и Аннита Маррокко, воспитательницы из детсада, давняя сослуживица, бывшая учительница Джованнино, Консолата – сестра Клементе. Двери открывала Ида, с застывшим и белым, как гипсовая маска, лицом. Она бормотала: «Не говорите об этом в присутствии малыша. Он ничего не должен знать».

Посетительницы молча стояли на кухне, рядом с Идой, сидящей на стуле у плиты. То и дело заходил Узеппе. В квартире было холодно, он надел свое пальтишко, и был похож в нем на гнома. Он заглядывал на кухню и уходил. Маррокко предложили забрать его, чтобы отвлечь немного, но Ида не захотела. После недавнего приступа она в душе боялась, как бы подобное не случилось с ним в присутствии чужих, как бы они не начали обращаться с ним, как с больным или инвалидом.

К вечеру пришла телеграмма с соболезнованиями от директора школы. Родственников, которым следовало бы сообщать о случившемся, не было. После смерти бабки и деда в Калабрии Ида не поддерживала никаких отношений с родственниками, которые жили там. Таким образом, у нее не было ни родных, ни друзей.

Необходимыми формальностями занялись Аннита и Консолата, к которым присоединился хозяин остерии Ремо: он дал деньги на похороны, а также принес венок из красных гвоздик с надписью «От товарищей». У Иды ни на что не было сил. Ее вызвали в полицейский участок для выяснения некоторых обстоятельств, но комиссар, увидев ее, сжалился и отпустил. Впрочем, было ясно, что она о собственном сыне знала меньше, чем комиссар.

Она не хотела, чтобы ей рассказывали о деталях происшедшего. Если начинали говорить об этом, она шептала: «Нет, нет. Не говорите мне пока ничего». Как выяснилось, в грузовике их было трое. Один, водитель, умер еще до приезда «скорой помощи». Нино умер на пороге больницы. Третий, раненный в низ живота, с расплющенными ногами, лежал в одной из палат больницы Сан Джованни, под присмотром полиции. Насколько Ида могла понять из разговоров полицейских в участке, несчастный случай сопровождался сомнительными деталями. Кажется, грузовик вызвал подозрение из-за замены номерного знака на ворованный, а под лесоматериалом, который на нем перевозили, были спрятаны контрабандные товары, а также оружие, которое прежде было на вооружении немецкой армии. Комиссар объяснил Иде, что встречались еще случаи, когда бывшие партизаны замышляли какие-то подрывные или псевдореволюционные акции, которые сводились, однако, к контрабанде и мелкому бандитизму… По поводу несчастного случая велось теперь следствие. Единственный выживший его участник, перед тем как потерять сознание, нацарапал на куске бумаги имена и адреса двух умерших. Уже в полубреду он спросил о собаке, которая, по-видимому, была вместе с ними в грузовике. Однако никто ничего о ней не знал.

Несчастный случай произошел незадолго до рассвета. Кажется, дорожная полиция потребовала у них остановиться, но водитель грузовика нажал на газ и повернул на боковую дорогу. Полицейские, разумеется, стали их преследовать. Тогда из кабины грузовика (так говорили полицейские) раздалось несколько выстрелов. Полицейские ответили на них, но только для устрашения, целясь по колесам (на месте происшествия были найдены гильзы, но их происхождение еще уточняется). Во время этой короткой перестрелки то ли из-за неверных действий водителя, то ли из-за скользкой дороги (ночью прошел дождь) на первом же повороте грузовик занесло, и он упал под откос. Было еще темно.

Через три дня последний из троих, остававшийся в живых механик умер, не приходя в сознание. Его состояние не позволило узнать от него какие-либо подробности о деятельности его умерших товарищей и о возможных сообщниках. Последующее расследование (которое подтвердило версию полицейских) в этом смысле также ничего не дало. Среди прочих допросили также Пройетти Ремо, хозяина остерии в Тибуртино, члена коммунистической партии со времен подполья, а также Сегре Давиде, студента, еврея: они были в партизанском отряде вместе с Манкузо. Но ни тот, ни другой не имели никакого отношения к этой истории. В конце концов дело сдали в архив.

8

Мать не присутствовала на похоронах сына, да и потом она так и не нашла в себе силы поехать на кладбище Верано, где похоронили Нино, недалеко от их прежней квартиры в районе Сан Лоренцо, в которой он вырос. У нее подкашивались ноги от одной мысли – найти сына за этой ужасной кладбищенской стеной, нелепой границей, вдоль которой, будучи ребенком, он столько раз носился, играя, как будто она его не касалась. Венок из красных гвоздик «От товарищей» засох над маленькой могилой, на которую мать так и не пришла. Не она украшала ее время от времени букетиками дешевых цветов.

Она даже не плакала: перед Узеппе приходилось притворяться, а в присутствии посторонних она сдерживалась: ей казалось, стоило издать лишь стон, как за ним, подобно прорванной плотине, вырвались бы страшные крики, от которых она сошла бы с ума.

Тогда ее поместили бы в психиатрическую лечебницу, и бедный маленький Узеппе остался бы совсем один. Она кричала только во сне. Когда ей удавалось заснуть, она слышала страшные вопли, свои вопли. Но они звучали только у нее в голове, в доме стояла тишина.

Она не спала, а скорее дремала, часто просыпаясь. Случалось, что ночью она, проснувшись, встречала глаза бодрствующего Узеппе, в которых читался немой вопрос. Однако он ни о чем ни разу ее не спросил.

В последние годы Ида вообразила, что ее сын Ниннуццо неуязвим. Теперь ей тяжело было свыкнуться с мыслью, что жизнь на земле продолжалась уже без него. Смерть Нино, такая быстрая для него самого, стала долгой для Иды. Она почувствовала это после похорон, на которых не присутствовала. С этого момента сын как бы разделился на множество двойников, каждый из которых по-разному мучил ее. Первый из них – тот Нино, веселый и развязный, которого она видела в последний раз бегущим вместе с Красавицей через двор дома на улице Бодони. Для Иды он все еще бродил где-то по земле. Она даже говорила себе, что если пойти по окружности земного шара, пересекая границы, то можно его встретить. Поэтому она иногда очертя голову устремлялась на поиски сына, как путник, не знающий дороги. Каждый раз на улице ее поджидал все тот же ужасный полуденный свет, слепящий и неподвижный, те же нереальные расстояния и те же искаженные непристойные формы, в которые город превратился для нее со дня «опознания тела» в больнице Сан Джованни. Поскольку зрение ее сильно ухудшилось, уже несколько месяцев она носила очки, на которые теперь, выходя, надевала еще и вторые, темные, чтобы хоть немного приглушить ослепительный свет улицы. Так, в сумраке, как во время затемнения, она и искала своего беглеца, не надеясь найти его. Иногда ей казалось, что она узнает сына в насмешливом пареньке, подающем ей знаки из подворотни, или в другом, сидящем на мотоцикле в развевающейся по ветру куртке и собирающемся тронуться с места, или еще в одном, курчавом и одетом в ветровку, который быстро сворачивал за угол… Задыхаясь, она бросалась вдогонку, хотя знала, что бежит за призраком.

Ида прекращала погоню, когда доходила до изнеможения, до почти потери ощущения событий, людей, да и своей собственной личности. Она не помнила, кто она такая, где ее дом. Некоторое время Ида переходила, качаясь, с одной стороны улицы на другую среди потока машин и толпы прохожих, не обращаясь ни к кому за помощью, как будто находилась в мире масок, а не живых людей. Первым признаком возвращения памяти становилось для Иды появление в глубине болезненного мрака пары голубых глаз, как двух маленьких лампочек, зовущих ее немедленно домой, к брошенному в одиночестве Узеппе.

Хотя осень была теплой, Узеппе сидел дома взаперти, потому что Ида была еще не способна выводить его на прогулку в сад или за город. Природа вызывала в ней еще большее отвращение, чем городской пейзаж, так как деревья и другие растения казались ей тропическими монстрами, питающимися телом ее мертвого сына. Тут был уже другой Нино, не тот, неуловимый, который болтался по свету, а тот, которого недавно похоронили, заточили в подземную тюрьму, узкую и темную. Этот другой Нино казался ей малышом, он цеплялся за нее, плакал и просил, чтобы она дала ему поесть и не оставляла одного. Из всех двойников Нино этот был единственным, принадлежащим ей как ее плоть, но в то же время недосягаемым, затерянным в головокружительной невозможности. Нынешнее жилище Нино в районе Сан Лоренцо превратилось в место, более удаленное, чем Северный полюс или Индия, обычными путями добраться до него было невозможно. Иногда Ида мечтала добрести туда по подземным переходам и каналам; она вставала на колени и прикладывала ухо к земле в надежде услышать, как бьется сердце сына.

Третий Нино был хуже всех прочих, Ида его боялась. Он представал перед ней таким, каким она увидела его на носилках, в день опознания тела: с волосами и лицом, запачканными грязью, со струйкой крови, вытекающей из носа, как будто он вернулся после драки, после проведенной вне дома ночи. Веки его были опущены, он как будто не замечал ее, но в то же время из-под длинных ресниц с ненавистью смотрел на нее и, сморщив губы, говорил: «Убирайся прочь! Ты во всем виновата. Зачем меня родила?»

Ида знала, что этот Нино, как и другие, существовал только в ее больном мозгу. Однако она боялась его, особенно по ночам, боялась, что он появится, встанет где-нибудь за дверью или в уголке и начнет упрекать: «Зачем меня родила? Во всем виновата ты». Она пугалась, как будто была убийцей, боялась выйти в темный коридор и даже лежать в кровати с потушенным светом. Чтобы не мешать спящему Узеппе, она накинула на лампу у изголовья кровати кусок ткани, но так, чтобы свет был направлен ей в лицо. В таком положении она проводила иногда всю ночь. Это было нечто вроде допроса с пристрастием, который она сама себе неосознанно устраивала, чтобы Нино простил ее. На допросе этом, вместо того, чтобы оправдываться, она сама на себя наговаривала. Это она убила Нино. Ида перечисляла в уме одно за другим бесчисленные доказательства своего преступления, с первого вздоха новорожденного, с первого кормления грудью до последней минуты, когда она не помешала ему умереть (любым способом, может быть, прибегнув даже к услугам полиции)… Но вдруг из обвиняемой Ида превращалась в обвинительницу, упрекая Нино, называя его хулиганом и негодяем, как случалось в те времена, когда он жил еще дома. Это утешало ее на мгновение, как будто Нино при этом присутствовал и все слышал. Но тут же, вздрогнув, она вспоминала, что он больше нигде не живет.

Поскольку по ночам Ида почти не спала, днем из-за усталости она то и дело дремала. Но сквозь дрему она постоянно слышала непрекращающийся звук шажков Узеппе в его зимних сапожках: тик, тик, тик… «Ты виновата, ты, ма. Виновата ты. Виновата ты».

Однако через несколько недель ежедневные стычки Иды с двойниками Нино закончились, и все они мало-помалу слились в один одинокий образ. Этот Нино был уже не жив, но еще не мертв. Он беспокойно носился по земле, на которой ему негде было остановиться. Ему хотелось дышать, вдыхать кислород растений, но у него не было легких. Ему хотелось волочиться за девушками, играть с друзьями, собаками, кошками, но никто его не видел и не слышал. Ему хотелось надеть красивую американскую рубашку, выставленную в витрине магазина, сесть за руль машины и прокатиться с ветерком, откусить кусок булки, но у него не было ни тела, ни рук, ни ног. Он уже не был живым, но продолжал испытывать самую ужасную тоску: тоску по жизни. Ида чувствовала, как в этой невозможной форме он постоянно присутствует поблизости, как он отчаянно пытается зацепиться за какой-нибудь предмет, например мусорный бак, лишь бы удержаться среди живых. Тогда Иде страстно хотелось увидеть его хоть на мгновение, чтобы только сказать ему: «Ниннуццо!», и как в галлюцинации услышать ответ: «Ма!!». Она начинала метаться по кухне, натыкаясь на стены, зовя вполголоса, чтобы не услышал Узеппе: «Где ты, Ниннарьедду?» Она физически, телом чувствовала, что он был не только рядом, но повсюду, корчась от желания жить, завидуя последней букашке и даже нитке, продетой в иголку. Он больше не обвинял ее, а повторял только: «Ма, помоги!».

Ида никогда не верила в существование какого-либо бога, она никогда не думала о Боге, и уж, тем более, не молилась. Вероятно, единственной в ее жизни молитвой стала та, которая вырвалась у нее однажды, ближе к вечеру, на кухне дома на улице Бодони: «Господи! Дай ему покой! Сделай так, чтобы он умер окончательно».

Погода стояла неопределенная, изменчивая, скорей мартовская, чем ноябрьская. Каждое утро Ида страшилась появления солнца, потому что оно выставляло напоказ отвратительную наглость предметов и людей, которым не было дела до невыносимого отсутствия Нино. Ей становилось немного легче, как после принятия лекарства, если утром, встав, она видела над городом свинцовое небо, покрытое облаками до горизонта, без единого просвета.

Одним таким дождливым осенним утром (со времени похорон прошло четыре-пять дней, Ида еще не вышла на работу) около одиннадцати часов кто-то поскребся в дверь квартиры. Узеппе вскочил, устремляясь на этот слабый, неверный звук, как будто, сам того не зная, ждал его. Он бросился к двери, не говоря ни слова, с дрожащими побледневшими губами. В ответ на звук его шажков из-за двери раздалось слабое скуление.

Дверь только-только начала открываться, как сильный толчок снаружи распахнул ее. Узеппе оказался в объятиях собачьих лап. Красавица вертелась вокруг него вьюном, успевая шершавым языком облизывать ему лицо.

Даже если бы она превратилась, скажем, в медведя или в какое-нибудь доисторическое или мифическое животное, Узеппе все равно узнал бы ее. Однако никто, кроме него, не распознал бы теперь в этой грязной бродячей собаке прежнюю холеную Красавицу. За несколько дней сытая, чистая синьора стала похожа на нищенку. Сильно похудевшая, с торчащими ребрами, с шерстью, превратившейся в корку из грязи (ее когда-то пышный хвост болтался как старая веревка), Красавица выглядела ужасающе, хуже ведьмы. И все же в ее глазах, хоть и подернутых дымкой печали, усталости и голода, можно было увидеть светлую, чистую душу. Радуясь встрече с Узеппе, выбившаяся из сил собака обретала прежнюю энергию. Никому не дано было узнать, через какие испытания ей пришлось пройти, чтобы добраться до своей единственной настоящей семьи. По-видимому, она находилась в кузове грузовика во время аварии. Наверное, благодаря собачьей интуиции ей удалось ускользнуть от полицейских и санитаров, и она добежала, никем не замеченная, следуя за машиной «скорой помощи» до больницы Сан Джованни, а потом бродила вдоль ее стен, и никто не посмел ее прогнать. Затем она проводила гроб с телом хозяина на кладбище и с тех пор не отходила от могилы. Но, может быть, она, как и Ида, бродила в поисках Нино по Риму и даже по Неаполю, или еще где-нибудь по земле, следуя за запахами, оставленными им, все еще живыми и свежими? Никто никогда этого не узнает. История скитаний Красавицы навсегда осталась ее личной тайной, о которой даже Узеппе никогда ее не спрашивал… Между тем, стоя в дверях, он повторял слабым голосом, в котором слышались нотки паники: «Красавица… Красавица…», и собака отвечала ему на языке любви, который для несведущих звучал так: «Ггрези грруии хумп хумп хумп», что в переводе (для Узеппе, впрочем, излишнем) означало: «Теперь во всем мире у меня остался ты один, и никто никогда не сможет нас разлучить».

Они стали жить втроем на улице Бодони, и с этого дня у Узеппе появилась еще одна мать. Действительно, в отличие от Блица, Красавица с самого начала питала к Узеппе любовь иную, чем к Нино. По отношению к старшему хозяину она чувствовала себя подругой-рабыней, а к маленькому Узеппе – нянькой и защитницей. Появление матери-Красавицы было удачей для малыша, потому что его мать Ида не только сильно постарела (на улице незнакомые прохожие принимали их за бабушку с внуком), но и поведение ее стало странным, как будто она впала в детство.