Текст книги "La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет"

Автор книги: Эльза Моранте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 48 страниц)

Теперь, когда его спрашивали, как его зовут, он серьезно отвечал: «Узеппе».

Становясь перед зеркалом и видя в нем свое отражение, он говорил: «Узеппе». И дело кончилось тем, что не только брат, но и мать стали называть его этим доморощенным именем. Каковое потом и закрепилось за ним уже для всех, навсегда. Так что и я тоже с этой самой минуты буду звать его Узеппе, поскольку под этим именем я его и знала.

С тех пор, как закрылись школы, его прогулкам с Нино пришел конец, потому что Нино по утрам просыпался только к полудню, ибо накануне ложился заполночь. Однако же мать решила, что будет хоть иногда (выбирая подходящие для этого часы) ходить с ним гулять в чахленький и никем не посещаемый садик, расположенный неподалеку. Она усаживала его на шею, пытаясь заслониться его маленьким телом; выходя на лестницу, она уже заранее была испугана, словно на пути в садик ей предстояла встреча с людоедами. Прибыв на место, она пускала его играть на траве, а сама была начеку, сидя на самом кончике скамейки, готовая удалиться в страхе, если кто-нибудь к ним приблизится.

Но эти прогулки по большей части происходили в знойные полуденные часы, когда солнце, стоящее чуть не в зените, прогоняет с улиц все живое; впрочем, был один случай, когда какая-то чужая женщина, не спросив разрешения, уселась на скамейку рядом с нею. Это была старушка с тонкими руками и ногами и до того ссохшаяся, что, казалось, она была обречена на земное бессмертие подобно папирусам, хранящимся в песках пустыни. Вид у нее был нищенский, но она, должно быть, приторговывала на рыбном рынке, судя по резкому запаху вяленой рыбы, исходившему не только от ее сумки, но и от многочисленных юбок, надетых одна на другую, на цыганский манер, каждая складка которых источала эту рыбную вонь. Она оглядела ребенка и спросила у Иды: «Это ваш?»

И пока Ида молча и нелюдимо на нее смотрела, она резюмировала про себя сострадательно и жестоко: «Бедный малыш. Он у вас чересчур резвый, это оттого, что он такой махонький. Недолго ему жить на этом свете».

Потом, повернувшись к нему, она спросила:

«А как тебя зовут?»

С обычной своей доверчивой улыбкой он ответил: «Узеппе».

«Ага, значит, Пеппино. У меня тоже была девочка, вроде тебя, такая же махонькая. Да и звали ее Пиной, совсем как тебя. И глазки у нее были такие же живые, только черные». – И достав из недр своих бесчисленных юбок грецкий орех, тоже вонявший рыбой, она преподнесла его ребенку. Потом повела своими худыми плечиками и сказала: «Что-то у вас тут холодно в тени…»

Дело было в июле, температура была не меньше тридцати шести. Словно ящерка в поисках солнцепека, она ушла так же проворно, как и появилась, той же семенящей походкой.

В другой раз, когда они гуляли в том же самом садике, Узеппе, как обычно сидел на покрытых пылью камушках, и вдруг ему показалось – по цвету футболки, – что паренек, идущий по противоположному тротуару, – это его брат. И тогда, словно взлетев на крыльях экстаза, он закричал: «Ино! Ино!», поднялся на ноги, влекомый этим манящим призраком, и впервые прошел без посторонней помощи несколько шагов! Ида, боясь, что он упадет, бросилась к нему на помощь; он, заметив тем временем свою ошибку, обернулся к ней удивленно и огорченно, словно паломник, идущий по пустыне и вдруг замечающий, что следует за миражем; он даже понял, одержимый двумя противоположными эмоциями, что совершил первые в своей жизни шаги, и при этом безо всякой поддержки.

С этой поры, день за днем, и почти самостоятельно, он выучился ходить. Теперь его путешествия по дому приобрели новое, поистине пьянящее измерение. Он то и дело стукался о мебель, то и дело падал, но никогда не плакал, хотя частенько причинял себе боль, и тело его, подобно телу древнего героя, несло на себе отметины его героических предприятий. Падая, он некоторое время молча лежал на полу, потом начинал тихо протестовать и поднимался на ноги, радуясь при этом, словно воробьишка, вновь расправляющий крылышки после падения из гнезда.

Ниннарьедду подарил ему маленький желто-красный шарик, объявив, что это цвета римской команды, а значит, и сам шарик можно называть «Рома». Это была единственная игрушка, которой он владел, не считая грецкого ореха, подаренного старушкой, который он с самого начала исключил из категории съестных припасов, сочтя, что это орех совершенно особый. В доме этот орех называли «Лацио», чтобы не путать с шариком, который был «Рома»; в руках Узеппе «Рома» и «Лацио» бились на настоящих футбольных турнирах, в которых нередко принимал участие Блиц, а в особо счастливые дни также и Нино.

Теперь парень вел совсем уж бродяжнический образ жизни; те немногие часы, что он проводил дома, он по большей части спал – столь блаженно, что даже эти продолжительные семейные турниры не тревожили его сна. Все ночи напролет, по его словам, он был занят чем-то вроде патрульной службы, она была доверена авангардистам-мушкетерам, прошедшим суровый отбор; все они были добровольцами, как и он, наблюдали за выполнением правил военного положения и, в частности – затемнения. Каждый раз, когда строго запрещенный лучик света пробивался из какого-нибудь окна или щели, все они хором кричали с улицы – грозно и предупреждающе: «Свет! Све-ет!» Он же, по его собственным рассказам, развлекался тем, что вместо этого кричал: «Дуче! Ду-уче-е!» – кричал специально под окнами, герметически затемненными, своего учителя греческого языка, подозреваемого в антифашизме.

Это была наиболее невинная среди всевозможных проделок, наполовину смешных, наполовину хулиганских, которыми он тогда хвастался; впрочем, проделки могли быть и выдумкой – если и не все, то, по крайней мере, часть. Но подлинной, конечно же, была его склонность шататься по улицам в темную ночь, лучше всего в одиночку, без цели и без плана, в особенности же во время воздушных тревог, когда запреты и осторожность загоняли всех поголовно в дома. В эти часы он наслаждался пустым городом, словно ареной, на которой был единственным тореадором, возбуждаясь от мычания сирен и воя самолетов, и оттого, что может плевать на правила, обязательные для всех прочих. Словно в футбольном матче, он развлекался, будучи парнем ловким, тем, что ускользал от вооруженных патрулей; иногда он их даже поддразнивал, насвистывая скабрезные куплетцы на скрещеньях улиц. Когда ему надоедало бегать по городу, он усаживался к подножию колонны или на ступени какого-нибудь памятника, закуривал сигарету, обращая зажженный ее кончик к небу именно в момент пролета вражеских эскадрилий. При этом он вызывающе громко выкрикивал оскорбления, адресованные невидимым пилотам, подбирая самые грязные слова, какие ходили тогда в Риме: «Стреляй же, сука! Сбрось на меня бомбу, ты, подонок! Что не стреляешь, обделался?» – так заключал он свои тирады.

Дело в том, что теперь им завладела форменная мания, ему уже претило выделывать на плацу военные экзерсисы во взводах и манипулах, состоящих из мальчишек. И ему действительно доставило бы громадное удовольствие, если бы кто-нибудь из этих ночных летчиков, словно в приключенческом комиксе, ответил бы на провокационный призыв его сигареты и приземлился бы на парашюте прямо перед ним, готовый схватиться с ним в рукопашную. Или если бы тайная угроза, скрытая в такой ночи, обрела плоть и кровь, стала вдруг разъяренным быком, и ему пришлось бы проявить чудеса смелости, бесстрашия и неуязвимости. Он будет кружить вокруг этого быка, прошмыгивать у него между копыт, перепрыгивать через его холку и наносить ему уколы со всех сторон одновременно; он не даст ему покоя, он атакует его и спереди и сзади, пока у зверя не зарябит в глазах, пока он не обезумеет, и не один только Нино померещится ему, но целая их сотня. А когда он закрутится в горячке безумия, Нино воткнет бандерилью ему прямо в грудь, и он рухнет, рухнет агонизирующей, кровоточащей массой, и всем станет видно – это Я его одолел, Я, Ниннарьедду, Непобедимый, Чемпион Корриды!

Все это, разумеется, не что иное, как частичная реконструкция таинственных ночных блужданий нашего Ниннарьедду в эти трудные римские ночи; более полных сведений я вам дать не могу. Бесспорным фактом является, однако, что лишь от поры до времени, – а вовсе не каждую ночь, как он утверждал в семье – его и в самом деле назначали в пикет или инспекционный патруль, прочесывающий улицы города вместе с группой чернорубашечников в мундирах. Такая миссия, насколько я знаю, была специальным и весьма почетным поручением, которое давалось в очередь и считалось почти праздничной оказией. Вот как раз в одну из таких оказий мушкетер Ниннарьедду задумал и осуществил свое собственное предприятие исторического значения. Каковое он поневоле от всех утаил, так что оно навсегда осталось тайной города Рима.

Как будто бы в течение нескольких ночей подряд его команде был поручен надзор за Венецианским Дворцом, где в одной из зал, называемой Залой Глобуса, находился официальный кабинет дуче. Пока не началась война, можно было видеть огромное окно кабинета, выходившее на площадь, в котором всегда горел свет; так народу давалось понять, что дуче, которого называли также Бессонным, постоянно сидел там и работал, подобно не знающей усталости весталке. Однако же с тех пор, как была объявлена война и ввели затемнение, главное окно страны тоже погасло. Ночью на прилегающих улицах не было видно ни одной светящейся точки. Эта непроницаемая темнота кишела полицейскими в черных мундирах, и у самого Ниннарьедду рубашка была черной, и брюки черными, и пилотка была черной, и все остальное тоже. И вот в одну из этих ночей, неизвестно каким образом, Нино удалось проникнуть на задворки этого исторического дворца этаким средневековым разбойником, который неузнанным расхаживает в самой густой толпе; в кармане он прятал баночку с черной краской и кисточку. Таясь и озираясь, он торопливо вывел на стене большими буквами:

УРА СТАЛИНУ!

Дело было вовсе не в том, что Сталин был ему симпатичен – наоборот, в ту пору он казался самым главным врагом. Все это делалось вызова ради. Он получил бы точно такое же наслаждение, если бы мог написать «УРА ГИТЛЕРУ!» на стене Кремля.

Исполнив свою акцию, он проворно покинул место события, с удовольствием воображая себе, какой эффект произведет на прохожих его произведение при первых лучах солнца.

Зима 1942–1943 года для Рима была третьей военной зимой; она принесла лишения и голод. Ида занималась своею обычной работой в состоянии оцепенения, происходившего отчасти от скудного питания, а отчасти из-за снотворных средств, которые она стала принимать ежедневно уже с осени. По своему составу они не очень отличались от тех, что помогали ей в прошлом, в пору ее детских припадков; однако же теперь эти лекарства давали ей кое-какое облегчение во время ее ночных кошмаров. Приняв их после ужина, она каждый вечер, едва улегшись в кровать, впадала в долгий сон, вроде бы безо всяких сновидений.

На самом-то деле, я полагаю, она сны все-таки видела, но все являвшиеся ей во сне перипетии развертывались в глухих тайниках ее подсознания. То же раздвоение не покидало ее потом и наяву, в течение всего следующего дня, потому что оцепенение ночи не слетало с нее и после пробуждения. Существовала некая Идуцца, которая отсутствовала, пребывала в экстазе, была отстранена, и она взирала на труды, которые надлежало выполнить другой Идуцце – той, которая вскакивала при звоне будильника, ходила на занятия и частные уроки, стояла в очередях, ездила на трамвае, шагала по улицам незнакомых кварталов, жила по каким-то предписанным нормам… Но эта вторая Идуцца, будучи лицом действующим, все-таки являлась из них двоих фигурой наиболее отрешенной – так, словно именно она, а не та, другая, имела прямое касательство к коварной природе тех самых ночных видений, что ускользали от нее, но при этом не переставали мучить.

С тех пор, как родился Узеппе, Ида, из страха повстречать старую Иезекииль, посвященную теперь в ее скандальный секрет, несколько ограничила свои визиты в гетто. Она отправлялась туда только если наступала насущная необходимость и нужно было продать там какую-нибудь подержанную вещь. Но это были визиты поспешные и почти тайные, тем более что в последнее время евреям запретили заниматься скупкой старья, их исконным ремеслом, и теперь им приходилось делать это подпольно. При этих ее торопливых визитах в гетто ей так и не выдался случай свидеться с Вильмой, поговорить с ней и обменяться слухами. Единственный источник политической информации Иды перестал работать.

Так что даже последние новости с фронта, о которых ее осторожные коллеги по школе почти не говорили, поступали к ней в пропагандистском истолковании Нино. В Африке, в России нацифашисты катастрофически отступали. Однако подобные отступления, если верить Нино, были только военной хитростью, пущенной в ход руководителями рейха ради полного успеха сюрприза, приберегаемого для финала – секретного оружия! Оружие «икс», или оружие «зет», или оружие «аш» должно было быть готово буквально на днях, над ним работают на подземных заводах Силезии и Рура, и очень скоро – возможно, уже будущей весной – армия его получит. О его появлении возвестят все сирены, включенные одновременно, оно за считанные мгновения позволит закончить войну, рейх одержит полную победу и утвердит свою власть над всеми народами.

В чем же состоит и как действует эта удивительная всепобеждающая машина? Это был секрет, известный только вождям; при всем том Ниннарьедду давал понять, что и он тоже к этому причастен, и секрет надежно скрыт в его кудрявой голове, но в семье он, конечно же, и словом не обмолвился, речь ведь идет о военной тайне…

Только в некоторые дни, когда на него находила скука, он снисходительно и с торжеством сообщал, что верховное командование рейха предъявило ультиматум всем воюющим странам – либо полная и безоговорочная капитуляция, либо в течение суток будет пущено в ход оружие «икс». При этом население ничего не должно знать до самого наступления часа «икс» – для людей все должно быть полной неожиданностью. И здесь, изображая будущий сверхвзрыв, Ниннуццо начинал производить губами и щеками те малоприличные звуки, столь милые похабникам и шутникам, которые носят самые разные названия в зависимости от района, но которыми мальчишки всех провинций упиваются совершенно одинаково.

Вообще-то говоря, хлопотал он вовсе не о том, чтобы война поскорее закончилась, а скорее о том, чтобы она началась и для него тоже. Ему казалось в высшей степени несправедливым, что его до сих пор лишают такого удивительного, такого исключительного случая – его выкинули за борт: его считают парией, он числится в категории безбородых недоростков.

Это было тем горше, что он вовсе уже не был безбородым – более того, он считал своим долгом бриться каждый день, он пускал в дело самую настоящую парикмахерскую бритву с длинным стальным лезвием – это был тот самый знаменитый универсальный ножик, снабженный разными приспособлениями, который солдат Гюнтер подарил Иде.

Уже давно Ниннуццо откопал этот ножик в сундуке – это произошло, когда он обшаривал дом в поисках ненужных железных вещей, которые можно было бы преподнести отечеству – было такое обращение правительства к населению, металл требовался для военных заводов. Сочтя, что ножик ничейный и попал в сундук неизвестно как, он завладел им, ни словом не обмолвившись об этом матери; но он не стал дарить его отечеству, а придержал для себя.

Однажды получилось так, что Ида, в то время как он брился, заметила в его руках блестящее лезвие и вроде бы узнала его; тут же она почувствовала, что бледнеет, но не стала выяснять, откуда взялся этот беспокоящий предмет, и постаралась забыть его, как и собственные сны.

Этот ножик впоследствии сопровождал Ниннуццо еще много месяцев, составляя ему компанию во многих последующих приключениях. Потом его то ли украли, то ли он потерялся.

…1943

Январь–февраль

В России прорыв Донского фронта советскими войсками знаменует гибельный конец итальянского экспедиционного корпуса. Принужденные нацифашистским командованием к бессмысленному сопротивлению, а потом брошенные на произвол судьбы безо всяких распоряжений, без материальной части, без директив, итальянские части были рассеяны и обречены на гибель в заснеженных степях.

В районе Балтики после семнадцати месяцев осады Красная армия прорывает блокаду Ленинграда. Число горожан, умерших во время блокады, достигает шестисот тридцати тысяч. [6]6
  Согласно последним данным число жертв – один миллион девятьсот семьдесят тысяч человек.


[Закрыть]

В Сталинграде безоговорочно сдаются в плен немцы, сумевшие выжить в окруженном русскими силами городе, превратившемся в сплошное нагромождение трупов. (Сообщение на 14 часов 46 минут 2 февраля: «В Сталинграде больше нет никаких признаков военных действий».)

В Северной Африке итальянские колонии в Триполитании и Киренаике, оставленные итало-немецкими войсками, переходят под управление союзной военной администрации.

Сопротивление югославов оккупантам стран «Оси» распространяется на Грецию и Албанию.

Из Соединенных Штатов сообщается, что среди рабочих военных заводов насчитывается более 4 000 000 женщин.

В Германии выходит распоряжение, обязывающее принимать участие в работах по обороне территории всех немцев мужского пола в возрасте от шестнадцати до шестидесяти пяти лет и женского пола – от семнадцати до сорока пяти лет.

Март–июнь

В Италии впервые за всю эпоху фашистского правления имеет место рабочая забастовка. Забастовка, начатая рабочими туринской фирмы «Фиат», перекидывается затем на другие предприятия Северной Италии. Укрепляются тайные ячейки партий, выступающих против режима, особую активность проявляет коммунистическая партия.

В Варшаве после отчаянного восстания узников еврейского гетто нацистские оккупанты сжигают и сравнивают с землей весь район.

Заканчивается война в Африке, войска стран «Оси» безоговорочно сдаются союзникам, перед которыми теперь открывается дорога на Италию.

Морская тактика американцев одерживает в бассейне Тихого океана верх над японской; японцы терпят целую серию поражений.

В подтверждение того, что СССР отказывается от идеи мировой революции и, делая жест в сторону коалиции западных держав, Сталин распускает Коминтерн.

Июль–август

Новый разгром бронетанковых войск Германии на советском фронте и высадка союзных сил в Сицилии; они стремительно оккупируют весь остров. В Риме иерархи власти сговариваются, чтобы устранить дуче и затем вступить в переговоры с союзниками ради защиты собственных интересов. Инициатором аналогичного плана выступает король, желающий спасти свою корону. Собирается Генеральный Совет фашистской партии и, впервые в истории этого органа, большинством голосов он высказывается против дуче. Приняв дуче на вилле Савойя, король сообщает ему, что он низложен; при выходе дуче арестовывается карабинерами. После многочисленных перемещений пленник под конвоем переводится в высокогорное селение Гран Сассо.

На место отставленного от должности дуче король назначает Бадольо, маршала-монархиста и покорителя Аддис-Абебы, который одновременно провозглашает конец фашистского режима и продолжение войны на стороне нацистов, предписывая полиции и войскам применять суровые репрессии против любых попыток народного восстания. Маршал и король начинают секретные переговоры: с одной стороны – с союзниками, с другой стороны – с немцами.

Вся Италия празднует – кончилась диктатура, а в это время крупные контингенты гитлеровских войск сосредоточиваются на северной границе, готовясь оккупировать полуостров.

Сентябрь–октябрь

Англия и Америка подписали перемирие с Италией; об этом сообщает союзное радио. Король Италии, правительство и главный штаб бегут на юг, уже оккупированный союзниками, бросая на произвол судьбы армию, Рим и всю остальную Италию. По приказу фюрера Муссолини освобождается из-под ареста шестеркой гитлеровских парашютистов-десантников под командованием Отто Скорцени, которые выбрасываются над Гран Сассо. Под началом Муссолини и под надзором Гитлера на севере Италии создается нацифашистская республика, известная под названием республики Сало.

Итальянская армия подвергается разгрому и рассеивается как на самом полуострове, так и на территории, уже оккупированной силами «Оси»; там итальянские части уничтожаются немцами или же депортируются в Германию для принудительных работ на военных заводах. Те, кому удается бежать, ищут убежища на юге Италии или присоединяются к местным партизанским отрядам.

Союзники, выбросив десант в Салерно, прекращают свое наступление к северу от Неаполя. Выше этой линии вся Италия оказывается под немецкой военной оккупацией. Начинают образовываться, особенно на Севере, группы вооруженного сопротивления оккупантам.

Через испанское посольство королевское правительство – оно же правительство Бадольо – сообщает о том, что Италия объявила войну Германии, а в это время республика Сало на Севере опубликовывает манифесты, призывающие взять в руки оружие и сформировать нацифашистскую армию.

Новые забастовки рабочих на предприятиях Севера.

Как и на прочих оккупированных территориях, в Италии нацисты начинают реализовывать «окончательное решение еврейской проблемы».

В Москве принимается решение заменить «Интернационал», официальный гимн СССР, новым гимном, воспевающим «Великий Советский Союз».

Ноябрь–декабрь

В Италии нацисты приступают к кровавым репрессиям, им помогают отряды фашистов, которые вновь развивают свою активность – теперь уже служа оккупантам.

В городах и селениях Центральной и Северной Италии постепенно организуется вооруженное партизанское сопротивление, координируемое партиями, находящимися в подполье, в частности, партией коммунистов.

Захлебывается немецкое контрнаступление в России. Идут опустошительные бомбовые удары по Берлину. «Большая тройка» (Черчилль, Сталин и Рузвельт) встречаются в Тегеране…