Текст книги "La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет"

Автор книги: Эльза Моранте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 48 страниц)

Узеппе еще энергичнее чем раньше замотал головой в знак того, что не скажет, никому не скажет.

Тогда исполненный доверия к Узеппе Шимо вполголоса сообщил ему, что он убежал из исправительной колонии, куда родные, точнее, старший брат, упрятали его. Но ему не хотелось там сидеть, и когда всю его группу вывели на прогулку по Яникульскому холму, он сбежал вместе с двумя другими воспитанниками. Бегство было продумано ими в мельчайших подробностях. Они воспользовались тем, что воспитатель, синьор Петацци, в те дни страдал животом и постоянно отлучался, оставляя вместо себя старшего группы. Заговорщикам удалось отвлечь его внимание, и они сбежали. Те двое держались вместе (и это было их первой ошибкой, потому что двоих найти легче), а он, следуя неписаным правилам беглецов, сразу же отделился от них. Он быстро снял форменную куртку и берет и долго отсиживался в бочке с сухими листьями, травой, конским навозом и прочим. Вылез он оттуда только в сумерках. Шимо предусмотрительно запасся маленькими шоколадками из гуманитарной помощи (которые высоко ценились на рынке), спрятав их вместе с драгоценной медалью. В тот же вечер в районе Трастевере он выменял на шоколадки цивильные брюки, которые были сейчас на нем. Потом он сам соорудил себе пятнистую рубаху (речь шла об уже описанном выше маскировочном балахоне цвета хаки), чтобы оставаться незамеченным среди кустов и деревьев. Тех двоих поймали, но он ни за что не попадется, ни живой, ни мертвый.

Узеппе и Красавица выслушали рассказ Шимо с участием и душевным трепетом, особенно в «страшных» местах. Они следили за ним не только ушами и глазами, но всем телом. Шимо рассказывал, лихорадочно жестикулируя ногами, головой, руками, пальцами. Под конец он так устал, что ему пришлось замолчать и отдышаться. Отдохнув немного, Шимо закрепил их тройственный союз, раскрыв малышу и собаке тайну не только своего прошлого, но и будущего. Он заявил торжественно: «Я буду спортсменом-велосипедистом».

Наступило долгое молчание. Солнце клонилось к закату, и невидимая радуга, распростертая над лесной поляной, лила на нее свой свет, который спускался на невесомых крылышках, разноцветных, жужжащих. Из ста тысяч цветов преобладали оранжево-золотистый, фиолетовый и зелено-голубой. В этом жужжании света слышались далекие голоса и приглушенная музыка. Но тон задавали сверчки, плеск воды и детские голоса.

Узеппе рассмеялся от радости. Ему очень хотелось, в ответ на признания Шимо, открыть ему какую-нибудь свою тайну, неповторимую, захватывающую, но он еще не знал, что сказать, хотя всем телом уже подался к Шимо. Вдруг, почти неожиданно для самого себя, он прошептал ему на ухо, показывая рукой на лесной шатер: «Тут живет Бог».

Шимо недоверчиво покачал головой, что, однако, не свидетельствовало (как можно было бы подумать) об атеистической направленности его ума. Он произнес назидательным тоном: «Бог живет в церкви».

Потом он сказал, что уже поздно и что ему пора идти. «Наверное, четырехчасовой сеанс уже давно начался!», – заявил он тоном очень занятого человека, у которого впереди деловые встречи, и объяснил, что на вокзале Остиенсе его ждет один приятель с бесплатными билетами в кино, а затем добавил: «Фильм меня не интересует, я видел его уже два раза. Мне надо подойти к концу сеанса, потому что после фильма педики угостят меня пиццей».

Опять педики! Наверное, важные и щедрые люди, а Узеппе о них понятия не имел! Однако и на этот раз он не решился показать Шимо собственное невежество. Узеппе только печально вздохнул (Шимо этого не заметил), потому что он еще ни разу в жизни не ходил в кино.

Вставая с земли, Шимо постарался, чтобы Узеппе увидел белую трикотажную рубашку, которую он носил под пятнистым балахоном. В отличие от штанов, рубашка была очень элегантной: новой, чистой, украшенной рисунком в виде синего якоря. Шимо сказал, что рубашка – австралийская и что ее подарил ему один педик, который пообещал подарить ему также кеды и даже наручные часы и подушку! Узеппе снова подумал о том, что таинственные люди, о которых упоминал Шимо, были, по-видимому, чрезвычайно добрыми и щедрыми. Они представлялись ему в образе добрых волшебниц, лесных гномов или карточных королей.

Шимо, прежде чем пойти в город, собирался зайти «домой», чтобы снять «маскировочный комбинезон» (так он называл свою одежду), потому что в городе он мог вызвать «нежелательное любопытство». Произнеся эти трудные слова, Шимо был вынужден помолчать и перевести дыхание. Потом, подозрительно оглядев поляну, он сказал, что сегодня уже поздно, но завтра, если Узеппе и Красавица снова придут сюда, он покажет им «свой дом» – отличный шалаш, который он сам соорудил и в котором он скрывался. Шалаш находился поблизости, в укромном месте.

При этих словах Шимо, как раньше при упоминании о медали, Узеппе сильно покраснел, и на этот раз Шимо это заметил. Он подозрительно взглянул на малыша и, встретив не умеющий лгать взгляд Узеппе, все понял. В тишине поляны прозвучал, как гром, его обвинительный вопрос: «Кто съел мои бобы?!»

Вопрос этот поразил Узеппе, потому что ни о каких бобах он и ведать не ведал. Красавица же не поняла, о чем спрашивают: в известном ей человеческом лексиконе слова «бобы» не было, к тому же некрасивый поступок, который она совершила, не оставил в ее голове ни малейшего следа. Она поняла только, что Шимо почему-то рассердился на Узеппе. Чтобы задобрить его, она, ничуть не чувствуя себя виноватой, подскочила к Шимо, ласково лизнула его в лицо и небольно куснула в ухо.

Поведение Красавицы было воспринято Шимо как признание. Он понял, что произошло на самом деле. Ему не оставалось ничего другого, как простить покаявшуюся грешницу. Он улыбнулся, обнажив маленькие редкие зубы, уже не совсем здоровые и потемневшие от курения. Узеппе удовлетворенно улыбнулся в ответ, показав свои молочные зубки.

Шимо решил быть великодушным и сказал с аристократически небрежным выражением лица: «Ну ладно, ничего. Я и раньше подумал: наверное, бобы съел какой-нибудь зверек, когда пробегал мимо. Главное, чтобы это были не пираты», – сказал он, понижая голос, и объяснил, что на другом берегу реки орудовала банда пиратов во главе с неким Аугусто, шестнадцати с лишним лет, который одно время даже был соперником знаменитого Горбуна из Куартиччоло.

У пиратов была лодка, на которой они плавали вверх и вниз по реке, грабя, сжигая дома, убивая домашних животных, нападая на людей. В этом году они еще не появлялись поблизости, но в прошлом году, в июле – августе, они тут побывали: сбросили в реку машину с водителем и пассажирами, разгромили много шалашей, избили одного глухонемого, изнасиловали телушку!

Шимо попрощался и, прежде чем уйти, сказал, что если Узеппе и Красавица придут завтра после обеда, то найдут его в шалаше, – местонахождение которого им было уже известно. Но никто другой не должен этого знать! Он попросил не опаздывать, потому что завтра ему нужно будет уйти в город пораньше, поскольку в кинотеатре пойдет новый фильм, который он хотел посмотреть. «Завтра, – сказал он, – я покажу вам место рядом с моим домом, где живут цикады».

Назавтра все трое встретились в назначенный час. Но прежде, по дороге, у Узеппе и Красавицы произошла еще одна неожиданная встреча. Решительно, это был день встреч! Они были уже в конце Вьяле Остиенсе, недалеко от Базилики, когда молодой женский голос окликнул сзади: «Узеппе! Узеппе!» На автобусной остановке стояла девушка с маленьким ребенком на руках и соломенной сумкой через плечо.

«Узеппе! Ты не узнаешь меня?» – спросила она ласково. Красавица уже обнюхивала ее, как старую знакомую, но Узеппе сначала не узнал девушку, а вот лицо ребенка, которого он не мог встречать раньше, напоминало ему кого-то. Это была совсем маленькая девочка (в ушах у нее виднелись сережки), с круглыми красными щечками, с черными как угли глазами, живыми и смеющимися. Ее темные волосы, тонкие и немного влажные, довольно длинные, были гладко причесаны, за исключением одного локона, старательно завитого по всей длине.

«Не узнаешь меня? Я – Патриция. Ты помнишь меня?»

«……»

«Забыл? Мы вместе катались на мотоцикле… не вспомнил?»

«Вспомнил».

«А это Красавица?.. или я ошибаюсь?.. Ты – Красавица? Ты меня узнала?»

Патриция располнела, лицо ее казалось усталым и болезненным. Теперь ее черные волосы были перевязаны на затылке лентой и спускались сзади в виде длинного волнистого хвоста. Вместо множества ожерелий, позвякивавших раньше на ее шее, она носила теперь на запястье медный браслет, который также постоянно звенел при движениях, так как состоял из нескольких обручей. На их звон малютка отзывалась каждый раз, радостно суча ручками и ножками. На ней была надета белая рубашечка с маленьким кружевным воротничком, а от пояса и ниже она была завернута в набивную пеленку с изображением героев мультфильмов. Из пеленки выступали ее ручки, а иногда, при резком движении, и ножки, обутые в белые шерстяные пинетки, завязанные ярко-розовой лентой. Золотые сережки малютки были похожи на крохотные пуговички.

Покачивая головой, Патриция разглядывала Узеппе, который смотрел на нее снизу вверх, улыбаясь. «А я тебя, сразу узнала, – сказала она и добавила: – А это твоя племянница!»

Узеппе, казалось, не понимал. «Да, племянница! Ты – ее дядя!» – подтвердила Патриция со смехом, но лицо у нее задрожало. Взяв ручку девочки в свою, она помахала ею и сказала: «Нинучча, попрощайся с Узеппе!» Вдруг смех ее перешел в приступ рыданий. Она поднесла детский кулачок себе к глазам, пытаясь вытереть им слезы. «Я все еще не могу поверить… Столько месяцев прошло, а мне все кажется, что это неправда! Я ко всему была готова, но не к этому! Я была готова к тому, что он бросит меня с животом и уйдет! Только не то, что случилось!»

Распухшими от слез глазами Патриция улыбнулась Узеппе и, покачивая головой, сказала ему голосом, в котором звучали одновременно материнские и детские ноты: «Узеппе, он так тебя любил! Я даже ревновала немного, потому что он тебя любил больше чем меня. Однажды он меня даже ударил, потому что я сказала о тебе какую-то гадость… А вот и автобус, – сказала Патриция, торопливо вытерла слезы платком, который она с трудом нашла в сумке. – Мы пошли… Прощай, Узеппе».

Располневшие бедра Патриции покачивались при ходьбе: она была на высоких каблуках. Когда она садилась в автобус, из-под юбки стали видны голые ноги. Кондуктор, из уважения к матери, высунулся из двери и помог ей подняться. В это время в автобусе было мало народу. Патриция села у открытого окна и с горьким выражением на лице помахала на прощание рукой. Узеппе ответил, медленно открывая и закрывая поднятую вверх ладонь. Автобус тронулся. Красавица, сидя на тротуаре, следила за его движением, тяжело дыша. Последнее, что увидел Узеппе, следя глазами за удаляющимися родственницами, были черные блестящие волосы Патриции, склонившейся над малюткой, и кокетливый локон на гладкой головке девочки.

Подойдя к назначенному месту, Узеппе и Красавица увидели Шимо, который стоял у входа в шалаш и ждал их. Еще не поздоровавшись, Узеппе взволнованно объявил, что он – дядя, и только что встретил свою племянницу! Но Шимо встретил эту ошеломляющую новость без всякого удивления. У него самого (сказал он) несколько племянников – сыновей его старших братьев, одному из которых исполнилось уже четырнадцать лет. «А у матери есть в деревне племянница, которая доводится ей тетей!» – добавил он.

Наморщив лоб от умственного усилия и загибая по очереди пальцы, Шимо принялся объяснять. У его деда по матери, Серафино, было десять младших братьев, некоторые из них уже умерли. Самый младший эмигрировал в Америку. Там он овдовел.

У Серафино было также девять детей – шесть дочерей и трое сыновей: матери Шимо они приходились сестрами и братьями. Все они были замужем или женаты (кроме троих: одна сестра умерла в младенчестве, одна стала монашкой, одного из братьев убили). У них было по семеро, шестеро, четверо детей, больших и маленьких, которые приходились матери Шимо племянницами и племянниками. Одну из них, уже почти взрослую, звали Крочифера.

Прошли годы, и вдовый американец, по имени Иняцио, уже в годах, вернулся в деревню и открыл магазин. Однажды он сказал: «Мне без женщины не обойтись» и взял в жены Крочиферу, которая, будучи племянницей матери Шимо, превратилась в ее тетю, так как вышла замуж за ее дядю! А для самого Шимо она стала не только двоюродной сестрой, но и двоюродной бабкой, в качестве невестки его деда Серафино, который оставался ей также дедом, как и всем остальным внукам!

«А где он теперь живет?» – спросил Узеппе.

«Мой дед живет в Тирьоло».

«А что он делает?»

«Топчет виноград».

Узеппе не стал задавать других вопросов, поскольку Шимо не терпелось показать гостям свое сокровище – знаменитую медаль. Он хранил ее уже не в ямке, где было слишком влажно, а в глубине наматрасника, который служил ему, как оказалось, также и в качестве шкафа для одежды. Медаль была завернута не только в целлофан, но и в фольгу.

Это была круглая табличка из легкого металла, на вид напоминающего золото, которая рекламировала определенную марку шин. В центре ее имелась надпись: «Бартали – король гор! Он использует такие-то покрышки», а по окружности – «Джиро дʼИталия 1946» и еще что-то (разумеется, для Узеппе все эти надписи были как китайские иероглифы). Как только Шимо развернул двойную обертку и показал медаль, Красавица приветствовала ее радостным лаем: «Я ее уже видела», а Узеппе, конечно же, покраснел. К счастью, Шимо не понимал собачьего языка и в этот момент не смотрел на Узеппе, так как озабоченно разглядывал медаль со всех сторон – не потемнела ли она от сырости. Не отрывая глаз от медали, он дал Узеппе взглянуть на нее, потом быстро завернул и положил обратно. Он стал рыться в старых газетах и тряпках, которыми был набит наматрасник, желая, очевидно, показать гостям еще что-то интересное. И действительно, он вытащил оттуда сначала маленькую разноцветную расческу, какие обычно продавали с лотков вместе с другими американскими товарами, а также застежку от туфель со стеклянными бусинками, подобранную им на улице, затем – сломанный стеклоочиститель от автомобиля. Потом он показал также будильник, который шел (правда, слишком быстро, но Шимо умел определять время по солнцу). Наконец, он показал последнее из сокровищ – электрический фонарик, наподобие тех, которые Узеппе видел у партизан. Шимо сказал, что фонарик может работать двести часов без перерыва, правда, сейчас в нем не было батарейки, но человек, подаривший его, обещал вскоре купить и батарейку.

«А кто тебе его подарил?» – спросил Узеппе.

«Один педик».

Гнездо цикад оказалось вещью занимательной, но непонятной. Метрах в шестидесяти от шалаша, за пригорком, росло дерево с коротким стволом и огромной кроной. На одной из веток была большая щель, и Шимо сказал, что там цикады откладывают яйца. Потом он показал на небольшое отверстие в рыхлой земле у подножия дерева и объяснил, что это и было собственно гнездо, где из яиц высиживались цикады. Он рассказал, что накануне видел на коре дерева только что вылупившуюся цикаду, которая пыталась освободиться от скорлупы. Поскольку Шимо как раз уходил в город, он не тронул цикаду, еще не пришедшую в себя и не умеющую летать. Но теперь не было ни цикады, ни скорлупы: наверное, ее съело какое-нибудь животное или унес порыв ветра. Возможно, научившись летать, она жила уже вверху, в расщелине дерева или на каком-нибудь другом дереве, и скоро, если это самец, можно будет услышать его пение: поют только самцы, а самки не поют.

Узеппе уже слышал раньше пение цикад, но никогда их не видел. Однако они не стали ворошить гнездо, чтобы не мешать высиживанию других маленьких цикад. Шимо сказал, что вчерашняя была всего лишь гонцом, предвестником, и что скоро появится на свет ее многочисленная родня, состоящая из немых самок и поющих самцов.

Они пошли на берег реки, так как Шимо, прежде чем пойти в кино, хотел искупаться. Узеппе пришлось с сожалением признаться, что он еще не умеет плавать. Пока Шимо и Красавица купались, он грустно стоял на берегу.

Выйдя из воды, голый Шимо с гордостью продемонстрировал Узеппе гениталии, говоря, что он уже настоящий мужчина. Если он думает о некоторых вещах, – например, о поцелуях, увиденных в кино, или о своей двоюродной сестре – двоюродной бабке Крочифере, это место у него набухает. Узеппе, заинтересовавшись разговором, показал Шимо и своего воробышка, желая узнать, долго ли ему до настоящего мужчины. Шимо заверил, что у Узеппе в этом смысле все в порядке, но ему надо немного подрасти. Узеппе тогда подумал, что, когда вырастет, сможет, наверное, и петь в полный голос, как цикады-самцы.

На худеньком и угловатом теле Шимо виднелось несколько шрамов, происхождение которых он тут же объяснил. Самым свежим был след на ноге – от удара палкой, который он получил от воспитателя колонии. Другой, более ранний, был оставлен на руке, около плеча, одним из старших братьев, который ударил его воловьей упряжью. По словам Шимо, брат этот, двадцати одного года от роду, был самым злым в семье, это он упек его в исправительную колонию.

Третий шрам, на лбу, у корней волос, образовался от того, что когда в колонии Шимо посадили в карцер, он бился головой о дверь и стены. При воспоминании о карцере у Шимо вырвался стон, лицо его сморщилось, а взгляд стал неподвижным. Вдруг он, внезапно охваченный отчаянием, бросился ничком на землю и трижды ударился о нее лбом.

Узеппе подбежал к нему, лицо малыша было бледным, как будто это он бился лбом о землю. Но Шимо, дав выход эмоциям, успокоился. Он встал, слегка улыбаясь, с видом, говорящим: «Ничего страшного», и через минуту, казалось, не помнил ни о чем другом, кроме нового фильма и пиццы, которая ждала его после сеанса.

Ему пора было уходить. Узеппе с грустью представил себе, как Шимо входит в роскошный кинотеатр, где его ждут удивительно щедрые люди, делающие ему бесчисленные подарки, и о которых Узеппе ничего не знал. Стараясь не показать свое невежество, он подошел к Шимо и, покачиваясь, робко попросил:

«Возьми и меня с собой в кино, к педикам», – и показал на застегнутый на пуговицу карман штанишек, где у него лежало несколько лир, которые Ида перед уходом дала ему на мороженое.

Но Шимо покачал головой и покровительственно, глядя на него почти по-отечески, сказал: «Нет. Ты еще слишком мал. – Затем, как бы объясняя отказ, добавил: – И потом в кино с собаками не пускают».

Видя разочарование Узеппе, Шимо задержался еще на несколько минут, но в конце концов сказал: «Мне пора, – и, в утешение, торжественно пообещал: – Сегодня уже некогда, но в следующий раз я научу тебя плавать».

«Мы завтра придем!» – поспешно сказал Узеппе.

«Завтра воскресенье, значит первый сеанс начнется в три часа, но если вы придете пораньше, я успею показать, как держаться на воде и плавать брассом».

Шимо, оставив Узеппе и Красавицу на берегу, побежал к своему шалашу. На расстоянии слышался его «кашель курильщика», от которого его пошатывало. После ухода Шимо на Узеппе навалилась тоска, она все росла. Даже присутствие Красавицы, приветливо улыбающейся ему своими ласковыми глазами, не могло его утешить. Он подумал о Давиде, которого вовсе не забыл, несмотря на нового друга. Поскольку ему не хотелось оставаться на реке, как обычно, до вечера, он тихонько тронул собаку за ошейник и произнес: «Вавиде…» Но Красавица покачала головой, дав понять, что Давиде не назначал им встречи, и если они придут к нему без приглашения, то их прогонят, как в прошлый раз.

Невозможность пойти к Давиде, вдобавок к уходу Шимо, усиливала в малыше горькое чувство одиночества. Небольшое облако, прикрывшее солнце, показалось ему огромной грозовой тучей. Вдруг он увидел, как от противоположного берега отчалила лодка, в ней – несколько человеческих фигур. Узеппе вздрогнул:

«Пираты!» – и встал на ноги в боевую позицию. Он был полон решимости защитить от них свой лесной шатер и шалаш Шимо. Лодка, однако, стала удаляться в южном направлении, двигаясь вдоль противоположного берега, и вскоре скрылась из вида.

С бьющимся сердцем Узеппе снова сел на траву. Его недавняя тоска превратилась в некое неясное предчувствие, которое не было для него новым, хотя всякий раз оказывалось неузнаваемым. Каждый приступ болезни он переносил как жертва, не будучи его свидетелем. Вначале он ощущал некий сигнал о ее приближении, как будто за спиной у него появлялась бесформенная маска, позади которой – дыра, пустота. Его охватывал безграничный ужас, от которого он, почти ослепну в, пытался бежать, но через два-три шага его настигали и сбивали с ног. Этого он, однако, уже не помнил, да и от первого предупреждающего сигнала у него оставалось лишь смутное воспоминание, как об обрывках музыкальной фразы, где-то когда-то услышанной: ее ноты всплывают из чего-томучительного, – но из чего —неизвестно.

Сидящему на берегу реки Узеппе, у которого продолжало сильно биться сердце, показалось, что он уже пережил в прошлом подобный момент. Когда-то, возможно, в другой жизни, он уже сидел на солнечном берегу, рядом с лугами, на которых стояли разноцветные палатки, в ожидании невообразимого ужаса, собиравшегося поглотить его. Лицо малыша перекосила гримаса отторжения, он закричал: «Не хочу! Не хочу!» – и встал на ноги, как несколькими минутами раньше, готовый к схватке с пиратами.

Против этого чего-тоу него был только один выход – бежать. Бежать в единственно возможную сторону – в воду реки, струящуюся у его ног. Взгляд Узеппе помутнел, и он бросился вниз. В этом месте течение было несильным, но было довольно глубоко.

С берега раздался отчаянный лай Красавицы, в одно мгновение она очутилась рядом с малышом, беспомощно молотящим по воде руками и ногами. Течение крутило его, как раненого зверька. «Взбирайся ко мне на спину!» – умоляла его Красавица. Нырнув под Узеппе и удерживая его на поверхности воды, она поплыла к берегу. Спасение на водах свершилось в мгновение ока: Узеппе снова стоял на берегу, в безопасности, с его одежды стекала вода.

По всей вероятности неожиданное купание в холодной воде купировало приступ болезни в самом его начале. На этот раз Узеппе не закричал, не потерял сознание, лицо его не исказила ужасная синюшная бледность. Единственным проявлением болезни было конвульсивное дрожание мышц всего тела да душераздирающий плач. «Нет! Не хочу! Не хочу!» – повторял Узеппе, а Красавица быстро облизывала его, словно это был ее щенок.

Наконец плач Узеппе сменился боязливой улыбкой. Он обнял собаку, прижался к ней, как делал дома, в кровати, рядом с матерью. Узеппе и Красавица заснули, а солнце сушило его одежду.

Когда Узеппе спал вот так после припадка, ему не всегда снились сны, или, вернее, проснувшись, он совершенно их не помнил. Однако на этот раз в его памяти надолго остался если не сам сон, то его трепетная цветная тень. Ему снилось, что он находится именно в этом месте, только вместо реки было большое круглое озеро, а холмы вокруг более высокие, чем на самом деле, были покрыты снегом. В свое время я забыла сказать, что зимой 1945 года в Риме выпал снег – совершенно необычное зрелище, которое поразило воображение Узеппе.

Тогда малышу было немногим более трех лет. Картина заснеженных улиц, отошедших в его памяти на задний план, почти скрывшаяся в дымке, возвратилась теперь во сне. Только тот римский снег был спокойным, невероятно мирным и белым, тогда как приснилась ему снежная буря, которую в жизни он ни разу не видел: небо почернело, по всей округе ветер со свистом гнул деревья, снег завихрялся, вьюга бросала в лицо пригоршни острых колючих льдинок. На вершинах соседних холмов деревья стояли голые и черные, как скелеты. Повсюду вокруг слышался лишь свист ветра: ни голоса, ни человеческой фигуры.

Во сне Узеппе был не на берегу, а в воде реки-озера, которое, несмотря на окружающие его холмы, казалось бесконечным. Вода, спокойная и светлая, переливалась всеми цветами радуги. Она была удивительно теплой, как будто состояла из невидимых течений, подогреваемых солнцем. Узеппе свободно плавал в ней, как рыбка, а вокруг, по всей поверхности теплого озера, из воды торчали головки множества других пловцов, его друзей. Они не были ему знакомы, но он все равно их узнал. Это были бесчисленные племянники Шимо, подвижными мордочками напоминающие знаменитого бесхвостого зверька. Кроме того, тут было множество круглых головок с румяными щечками и живыми черными глазками, как две капли воды похожих на племянницу Узеппе – Нинуччу.

Но самым удивительным было то, что окружающие холмы, изуродованные бурей, отражались в ласковом озере нетронутыми, полными жизни, как это бывает в ясный день начала лета. Изувеченные деревья на глади воды казались невредимыми, покрытыми зеленой листвой. Их отражение на всей поверхности озера создавало что-то вроде зеленой беседки под слоем голубой воды. Казалось, что над озером, в небе, растет сад. Небольшое волнение воды под легким дуновением ветерка сопровождало всю картину шелестом и шепотом волн.

Не вызывало сомнения, что озеро было настоящим, а холмы вокруг него – зрительным обманом, как китайские тени на экране. Во сне это казалось бесспорным и в общем смешным. Ощущение это доставляло спящему Узеппе большое удовольствие, так что время от времени он радостно вскрикивал. Красавица же во сне что-то бормотала, возможно, переживая заново мгновения своего героического поступка.

Наверное, Узеппе мог бы проспать вот так двенадцать часов без перерыва, но через три часа, когда солнце начало клониться к закату, проснулась Красавица. Она энергично отряхнулась и разбудила малыша: «Пора возвращаться. Мама ждет нас к ужину».

Путь до дома показался Узеппе странным: следуя за Красавицей, тянущей поводок, он еще не совсем отошел от сна. Они прошли через лесной шатер, и голоса птиц, собирающихся тут на закате, казались ему голосом приснившегося ему озера, в котором соединялись звуки и отражения. Он поднял глаза вверх и увидел там чудесный зеленый навес, отражавшийся в озере его сна. Даже вечерний шум городских улиц доходил до него приглушенным, как бесконечный плеск воды, и этот звук в голове Узеппе соединялся с мерцанием первых звезд.

За ужином голова его клонилась набок: так ему хотелось спать. На следующий день он проснулся лишь после полудня, несмотря на попытки Иды разбудить его. Встав, он не сразу понял, сколько теперь времени. Вдруг он вспомнил о встрече, назначенной Шимо около его шалаша.

Они прибежали туда слишком поздно, около четырех часов. Шимо уже ушел. Поскольку было начало лета, к тому же воскресенье, с утра на пляже побывали отдыхающие: на земле валялись пробки от пива Перони и банановые корки. К счастью, никаких следов пиратов. В шалаше все было так же, как накануне: фонарик лежал на земле, рядом с камнем и свечой. Узеппе не заметил, что со вчерашнего дня длина свечи не уменьшилась. Часы стояли: наверное, Шимо в спешке не успел их завести. Поскольку Узеппе уже умел читать время на циферблате, он понял, что стрелки остановились на двух часах.

Узеппе думал, конечно, – на двух часах дня, но на самом деле часы остановились в два ночи. Он так и не узнал, что Шимо, простившись с ним вчера, в шалаш больше не возвращался. Он провел ночь в исправительной колонии. Кто-то из его городских знакомых донес на него, и Шимо попался в ловушку. Вчера же его схватили в Риме, и сегодня, в наказание за побег, он наверное, сидел в карцере.

Узеппе понятия не имел, как на самом деле разворачивались события. Он с горечью подумал, что Шимо, напрасно прождав их, отправился к началу первого воскресного сеанса. В эту минуту он уже сидел в кинозале, а в шалаш вернется только ночью. Так что сегодня они его не увидят.

Эта мысль болью отозвалась в сердце Узеппе. Не желая находиться в шалаше в отсутствие хозяина, малыш вышел и сел на землю рядом со входом. Красавица, видя его печаль, уселась рядом и сидела спокойно, не надоедая Узеппе, лишь изредка вскидывая голову, чтобы напугать пролетавшую мимо муху.

После вчерашнего происшествия собака вынуждена была отказаться от ежедневного купания, не желая оставлять Узеппе одного на берегу даже ненадолго. Больше того, она старалась, чтобы малыш держался подальше от берега, как если бы вода действительно представлялась ей в виде волка.

Солнце палило, как в разгар лета, но они сидели в прохладной тени шалаша. Невдалеке росли деревья, и с одного из них донеслось одинокое, неурочно раннее пение самца цикады. Должно быть, певец был еще совсем молодым, начинающим, потому что, несмотря на упорство, ему удавалось издавать лишь очень слабый звук, как будто играли на скрипке, на одной струне. По этому звуку Узеппе понял, что пыталась петь та самая, только-только вылезшая из скорлупы цикада, которую Шимо видел пару дней тому назад.

В теле Узеппе со вчерашнего дня еще оставалась усталость, так что не хотелось ни кататься по траве, ни бегать, ни взбираться на деревья, как раньше. Его охватило какое-то беспокойство, заставлявшее переходить с места на место без определенной цели. Беспокойство это не исчезло даже в лесном шатре. Потолок из веток смутно напомнил ему о вчерашнем сне, который сегодня уже почти исчез из его памяти. Он не помнил ни деталей пейзажа, ни снежной бури, ни головок купающихся, ни озерных отражений. Осталась лишь неясная картина водной глади, легкие переливающиеся цвета да певучий шепот, сопровождающий покачивание вод. Все это вызывало у него желание покоя, сна, но он боялся заснуть, когда вокруг не спали.

Видя, что Узеппе необходимо отвлечься, Красавица решила рассказать ему одну историю. Хлопая ресницами, она сказала с грустью в голосе (такими словами обычно начинаются сказки): «Были у меня однажды щенки…»

Она еще никогда ему о них не рассказывала. «Не знаю, сколько их было, я не умею считать, но в момент кормления не было ни одного свободного соска!!! В общем, их было много, и один красивее другого. Один был черно-белый, один – весь черный с разными ушами – белым и черным, а один – весь черный с белой бородкой… Смотрю я на одного – и он мне кажется самым красивым, смотрю на другого – и этот самый красивый! Лижу я одного из них, а другой просовывает мордочку мне под язык. Каждый был самым красивым, это точно! Их красота была бесконечной, вот в чем дело. Бесконечную красоту нельзя ни с чем сравнить». – «А как их звали?» – «У них не было имен». – «У них не было имен?» – «Да, не было». – «А куда они ушли?» – «Куда? Да я не знаю, что и думать. Однажды они исчезли, я их искала, но не нашла. Обычно они уходят, но потом возвращаются… по крайней мере, у моих подруг было именно так… (Красавица, как и ее подруги, была уверена, что каждый следующий выводок был ничем иным, как возвращением предыдущих щенят). Но мои не вернулись. Я искала их, долго ждала, но они не вернулись».