Текст книги "La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет"

Автор книги: Эльза Моранте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 48 страниц)

… 1946

Январь–март

Начинаются восстания в колониях. Столкновения между английской полицией и населением в Калькутте и Каире. Большое число убитых среди демонстрантов.

В Европе к последствиям бомбардировок и массовых миграций населения (миллионы бездомных и беженцев) добавляются изгнание и насильственное переселение целых народностей (тридцать миллионов европейцев, по большей части немцев) вследствие послевоенного перекраивания границ, принятого в Потсдаме.

В Италии радикальным мерам, вызванным бедственным положением страны (разрушения, инфляция, безработица и т. д.), противятся сторонники реставрации, которые в репрессивных целях постоянно разжигают беспорядки, особенно на юге страны. Следуют кровавые стычки полиции с батраками и крестьянами, выступающими против бедственных условий жизни. Многочисленные жертвы среди демонстрантов в Сицилии.

В СССР усиление режима террора со стороны Сталина (после войны получившего звания Генералиссимуса и Героя Советского Союза), который в обескровленной и потрясенной войной стране через поправки к Конституции сконцентрировал в своих руках всю политическую и военную власть. Вождь распоряжается свободой и жизнью граждан. Число жертв репрессий огромно. Малейший проступок рабочих (вынужденных трудиться до потери сил и практически прикованных к станку) наказывается ссылкой. Концентрационные лагеря в Сибири переполнены военными и гражданскими, побывавшими в лагерях или на принудительных работах в Германии и обвиняемыми поэтому в предательстве за то, что отдались живыми в руки нацистов. «Железный занавес» скрывает от остального мира трагедию, разыгрывающуюся на советской сцене. Те немногие сведения, которые все-таки просачиваются, отвергаются как реакционная пропаганда бесчисленными «приговоренными к надежде» людьми, которые во всем мире продолжают смотреть на Советский Союз как на оплот социализма.

В Китае продолжаются бои между Народной Армией и Гоминьданом.

Июнь–сентябрь

В Италии проходят первые всеобщие выборы в Конституционную ассамблею и референдум о республике или монархии: побеждает республика. Королевская семья отправляется в изгнание.

Заседает Конституционная ассамблея.

Новые жертвы в Сицилии во время столкновений крестьян с полицией.

В Палестине обнаруживается невозможность совместного существования арабов и еврейских иммигрантов. Еврейский терроризм и арабский контртерроризм.

Гражданская война в Греции – зоне британского влияния, где партизаны снова взялись за оружие против реакционной монархии, поддерживаемой англичанами. Быстрые и жестокие репрессии со стороны властей. Советский Союз, в соответствии с Потсдамскими соглашениями, хранит по этому поводу дипломатическое молчание.

В Беркли (США) создан синхроциклотрон мощностью в 340 мегаватт.

Октябрь–декабрь

В Риме, во время столкновений рабочих с полицией, двое рабочих убиты, много раненых. В Нюрнберге суд над нацистскими главарями завершается двенадцатью смертными приговорами. На разных этапах судебного разбирательства было произведено нечто вроде публичного вскрытия государственного организма рейха, то есть промышленно-бюрократического механизма извращения и деградации, ставших основными функциями государства («славная страница нашей истории» [20]20
  Слова, произнесенные Гиммлером перед офицерами СС в Познани 4 октября 1943 года. (Примеч. Э. Моранте.)


[Закрыть]).

В Северном Вьетнаме французы бомбят Хайфон (шесть тысяч убитых) и занимают министерство финансов в Ханое. Хо Ши Мин призывает вьетнамский народ к освободительной войне.

1

В первых числах января 1946 года Маррокко узнали, что один их родственник из Валлекорсы (деревни, находящейся недалеко от СантʼАгаты) на днях тоже вернулся из России, и их надежда увидеть Джованнино, воскрешенная ранее возвращением Клементе, вновь ожила… Она расцветала каждое утро вместе с рассветом («может быть, сегодня…»), а к вечеру угасала, чтобы опять возродиться на следующее утро.

Родственник из Валлекорсы, который во время русской кампании также потерял здоровье, теперь лечился от туберкулеза в санатории Форланини в Риме, где Маррокко часто его навещали. Он охотно отвечал на их бесконечные вопросы, но, по правде сказать, о Джованнино знал еще меньше, чем Клементе. Они с Джованнино потеряли друг друга из виду еще до окончательного развала, когда отступление только начиналось. Джованнино тогда был здоров… Но потом приказы военачальников стали противоречить друг другу. Не было средств ни для защиты, ни для выживания, это уже называлось не войной, не отступлением, а просто истреблением. Хорошо, если десять из ста итальянцев, попавших в мешок, вышли из окружения живыми. Родственник Маррокко в самом начале нашел убежище в семье русских крестьян («полуголодные бедняки, как и мы в Валлекорсе»), которые приютили его в своей избе и кормили, чем могли, пока деревня не была сожжена.

Филомена и Аннита по многу раз расспрашивали родственника об одном и том же, стараясь разузнать все детали. Любая новость, услышанная от вернувшихся, даже дурная и неблагоприятная, давала повод для новых надежд на возвращение Джованнино. Отец же не разделял этих ожиданий, считал их утопией. Каждый раз, когда на лестнице слышался шум шагов, Филомена и Аннита разом поднимали глаза, на мгновение отрываясь от работы, и вздрагивали… Потом они снова опускали глаза, не обменявшись ни словом.

Однажды карты Сантины ответили, что Джованнино в пути,без прочих уточнений. В другой раз малышкавбежала, запыхавшись, и сказала, что только что видела Джованнино, стоявшего на лестничной площадке на третьем этаже. Все бросились вниз: на площадке никого не было. Однако малышкаутверждала истерическим тоном, что не ошиблась: она видела человека в солдатской форме и шинели, обутого в подбитые гвоздями ботинки альпийского стрелка. Он стоял в углу между двумя дверями и, по ее словам, пристально посмотрел на нее, нахмурив брови и подавая знак молчать. Да как же она его узнала, если никогда раньше не видела? «Светлые волосы, рост средний, как у него», – отвечала малышка. – «Это был он!!» – «А почему ты с ним не заговорила?» – «Я испугалась».

Отец, который находился тут же, пожал плечами, но Филомена и Аннита в тот день несколько раз спускались по лестнице и выглядывали из двери на улицу в надежде увидеть солдата. Они подозревали, что Джованнино мог обидеться на них за что-нибудь, например, за то, что его комната занята чужими людьми… Уже с ноября Ида почувствовала, что пора искать другую квартиру, а тут случай ей помог: одна старушка, клиентка Филомены (та самая, которая, впервые увидев Нино, сказала: «Так бы всего его и расцеловала»), в феврале-марте собиралась переселиться из своей квартиры в этом же районе Тестаччо к дочери, которая жила в Риети. [21]21
  Риети – небольшой город в области Лацио.


[Закрыть]

За несколько тысяч лир она готова была сдать свою квартиру. Иде, у которой еще оставалась часть ам-лир, полученных от Нино, удалось вручить их старушке в качестве аванса с обещанием вскоре заплатить остальное (она надеялась получить некоторую компенсацию как пострадавшая от войны или, в крайнем случае, попросить в министерстве заем в счет будущей зарплаты).

Таким образом, вскоре у Иды и Узеппе снова мог появиться свой угол. Ида с нетерпением ждала этого момента также и потому, что надеялась, что более удобное жилище сразу же благотворно повлияет на настроение и здоровье Узеппе.

Узеппе был бледненький, худенький. Он не мог больше, как в предыдущие зимы, тихонько сидеть и думатьили наблюдать за кроликом и за дедом. Особенно по вечерам его охватывало беспокойство. Он что-то бормотал, носился по комнатам, наклонив голову, как будто хотел проломить стены. Хозяйка и невестка, которым он мешал, ворчали на него, как обычно, но, к счастью, в последнее время ввиду его скорого переезда на другую квартиру они стали терпимее относиться к беспокойному жильцу.

Вечером Узеппе, хоть и засыпал на ходу, ни за что не хотел ложиться в кровать. За этим его капризом Иде почудилась некая тревожная боязнь. С некоторого времени Узеппе спал неспокойно, то и дело просыпаясь. Цепь таких беспокойных ночей началась прошлым летом. Особенно одна из них оставила в памяти Иды горький след. Это произошло вскоре после случая на кухне, когда Узеппе старательно рвал газету со странными фотографиями, повторяя за матерью: «Она глязная». Казалось, что и этот эпизод, как многие другие, стерся из его памяти. Однако спустя неделю Иду разбудил ночью странный продолжительный звук, похожий на рыдание. Она зажгла свет и увидела, что Узеппе сидит рядом на кровати, откинув простыню, и исступленно машет руками (таких больных врачи называют кластоманами.Они исступленно рвут на себе больничную одежду). Узеппе же, по причине летней жары, был гол и этими отчаянными движениями, казалось, хотел содрать с себя кожу. «Глязная! Глязная!» – простонал он с угрожающими нотками в голосе, как маленький зверек, пытающийся испугать вооруженного охотника. Он даже не замечал мать, поглощенный бог знает какими видениями, приснившимися ему, но которые он как будто разглядывал сейчас там, на стене, куда неотрывно смотрел широко раскрытыми глазами. Мать звала его, но он не слышал. И даже ласковые слова, которыми она обычно в таких случаях отвлекала его внимание, не возымели действия. Некоторое время он сидел так, напрягшись, потом, сломленный тем неясным и страшным, чему он должен был противостоять в одиночку, Узеппе упал на кровать и свернулся калачиком, прикрывая голову руками. Почти тотчас же он снова погрузился в сон. Эта ночь была первой в целой веренице ночей, когда собственные сны Иды и тревожные видения Узеппе путались в ее голове при каждом пробуждении. Действительно, ей снова стали сниться сны, однако замысловатые сновидения оставляли у нее в мозгу не четкие воспоминания, а лишь неясный болезненный след. То, что во сне ей представлялось грохотом бури или подземным толчком, на самом деле оказывалось бормотанием или стоном Узеппе, и она резко просыпалась. Иногда это были обычные небольшие расстройства сна, которые случаются с детьми и со взрослыми: спящий Узеппе что-то бормотал, губы у него дрожали, лицо искажалось, зубы стучали. Иногда он кричал или звал на помощь: «Ма! Ма-а-а!». Однажды Ида увидела его уже проснувшимся; Узеппе рыдал, как будто случилось несчастье: он описался в постели. Но чаще всего он просыпался с плачем без всякой на то причины, или, еще не проснувшись, цеплялся за мать, как будто скрываясь от какой-то чрезвычайной опасности. На его влажном от пота лице открывались голубые глазки, еще полные несказанного страха. На вопросы матери он отвечал туманно и бессвязно, повторяя, что видел «слиском много» снов. «Не хосю столько снов», – говорил он голосом, дрожащим от страха. «Какие сны? Что тебе приснилось?» – «Слиском много снов, слиском много», – повторял он. Казалось, его пугала сама необходимость пересказывать эти многочисленные сны.

Насколько можно было понять, чаще всего ему снились очень высокие дома, глубокие ямы или пропасти. Но сон, на который он жаловался чаще всего, имел отношение к огню. «Огонь! Огонь», – с плачем говорил он, внезапно просыпаясь. Однажды ему приснилась женщина «штрашная, тостая» и много бегущих людей, и «сильный огонь», и «дети и животные бегут от огня».

Только раз Узеппе изложил свой сон подробно, хмуря лоб от старания рассказать хорошо. Ему приснилась мать: «Не вся ты, только лицо». Глаза Иды были закрыты, «но ты не спала и не болела». Сначала Нино положил свою ладонь на рот Иды, а сверху – Узеппе. Вдруг обе руки отдернулись и где-то послышался страшный крик: «Штрашный, штрашный, штрашный!» Лицо Иды, с закрытыми глазами и закрытым ртом, начало улыбаться.

Ночные тревоги Узеппе, конечно, простирали тень и на его дни. Часы шли, а малыш, казалось, ходил с опаской, готовый тут же отступить, как будто кто-то грозный подстерегал его в засаде. Ида, наконец, решилась показать его детскому врачу, о котором слышала в школе. В приемную, где они ждали, сразу после них вошла женщина с трехмесячным ребенком на руках, очень румяным. Малыш улыбнулся Узеппе. Когда наступила очередь Узеппе, а малыш остался с мамой ждать, Узеппе обернулся к нему в дверях и спросил: «А ты не идешь?» Врач, еще молодая женщина, была небрежно одета и нелюбезна в разговоре, однако внимательна и добра к мальчику. Узеппе с серьезным видом дал себя прослушать, как будто это была какая-то экзотическая церемония. Заинтересовавшись стетоскопом, он спросил: «Музыка?», – думая что это труба. Некоторое время спустя, по поводу малыша в приемной, он спросил у врача: «А почему он не идет?» – «Кто, он?» – «Ну, тот!» – «Его очередь после тебя», – ответила докторша. На лице Узеппе промелькнуло разочарование, но он больше ни о чем не спросил.

Врач заявила, что не нашла у Узеппе никакой болезни. «Конечно, ростом он слишком мал, – сказала она Иде, – вы мне говорили, что в августе ему исполнилось четыре года, а рост у него на два с половиной. Худенький… это понятно: дитя военного времени… но очень подвижный». – Потом она подвела Узеппе за руку к окну и рассмотрела его на свету. «Странные глаза, – отметила докторша как бы про себя, – слишком красивые, – уточнила она восхищенно, но с некоторой тревогой, и спросила у Иды (тоном, который уже предполагал положительный ответ), – не проявляет ли себя ребенок не по возрасту развитым».

«Да, да! – сказала Ида и добавила нерешительно: – Я вам говорила, что он и родился раньше срока». – «Это мне уже известно! и на дальнейшее развитие влияния не оказывает!» – почти сердито проговорила докторша. Нахмурившись, с озадаченным видом и ворчливым тоном она продолжала расспрашивать Иду, не разговаривает ли иногда ее сын сам с собой, знаете, такие длинные, туманные речи… «Да, иногда», – ответила Ида еще более робко, и, отозвав врача в сторонку, прошептала нерешительно, как будто выдавая чужие секреты: «Мне кажется, он сам себе рассказывает разные истории… или стихи… сказки, но больше никому».

Докторша прописала Узеппе общеукрепляющее средство и легкое успокоительное на ночь. Узеппе вздохнул с облегчением, когда замысловатая церемония была наконец завершена. Выходя, он помахал рукой малышу в приемной и улыбнулся ему, как старому знакомому.

Выписанные докторшей лекарства принесли пользу: благодаря успокоительной микстуре Узеппе лучше спал, а укрепляющее средство, со вкусом яйца и сиропа, было таким сладким, что каждый раз Узеппе даже вылизывал ложку. Ида поспешила запереть бутылку на ключ, опасаясь, что малыш выпьет ее всю зараз.

2

Хоть и с опозданием, Нино сдержал слово и приехал на мотоцикле. Он не захотел оставлять его на улице, чтобы не украли, поэтому не поднялся в квартиру, а сначала свистнул под окнами Маррокко и крикнул: «Узеппе! Узеппе-е-е!», сигналя во всю мочь. Когда Узеппе из окна увидел, что брат стоит внизу, у сверкающей машины, и глядит вверх, от нетерпения он начал дрожать всем телом и тотчас же, не произнеся ни слова, бросился вниз по лестнице, опасаясь, что тем временем мотоциклист исчезнет. Иде пришлось догнать его и насильно вручить пальтишко и шапочку. Она также надела ему на шею разноцветный шарфик, который Филомена за небольшую плату связала специально для него. Малышкапри звуках мотоцикла отупело замерла над швейной машинкой, словно ее ударили кулаком по голове, а потом снова принялась быстро строчить, как будто ничего не видела и не слышала.

Была зима, середина января, но день казался весенним, апрельским. Теплый воздух, особенно на солнце, пах хлебом. Выбежав из двери, Узеппе, не ожидая приглашения брата, весь дрожа, вцепился в мотоцикл и вскарабкался на сиденье, как на маленькую лошадку. Нино был в кожаной куртке, больших перчатках и каске. Сбежались мальчишки и, как зачарованные, стояли вокруг машины. Довольный Нино объяснил с видом превосходства: «Это „Триумф“», – соблаговолив даже сообщить этим бедным обожателям некоторые данные об объеме цилиндра, коробке передач, тормозном барабане и картере.

Мотоцикл рванул с места. Поездка показалась Узеппе настоящей фантастикой: они проехали по всему центру Рима, от площади Венеции до Пьяцца дель Пополо, потом были на виа Венето, в Вилле Боргезе, затем снова вернулись к Пьяцца Навона, к Яникульскому холму и к собору Святого Петра. Они неслись по улицам с оглушительным ревом, потому что Ниннарьедду, чтобы показать, кто он такой, снял с мотоцикла глушитель. На их пути пешеходы с криком бросались в разные стороны, спасаясь на тротуарах. Свистели полицейские. Узеппе никогда раньше не был в этих районах, которые неслись навстречу мотоциклу сверкающим циклоном, как планеты навстречу космической ракете. Поднимая глаза вверх, Узеппе видел статуи с расправленными крыльями, летящие среди куполов и террас, видел убегающие назад мосты с развевающимися на ветру белыми туниками скульптур, стволы деревьев, сливающиеся в одну линию, и над ними трепещущие флаги. Видел каких-то мраморных животных, людей, мужчин и женщин, которые несли на своих плечах дворцы, играли с водными струями, трубили в водяные трубы, бежали или гарцевали на конях в фонтанных чашах и среди колонн. Узеппе, опьянев от счастья, отвечал на рев мотора заливистым смехом. Когда Нино попытался снять его с сиденья, он, нахмурив брови и цепляясь за мотоцикл, потребовал: «Иссе!» – «Иссе!» – передразнил Нино насмешливо и, чтобы доставить тому удовольствие, снова рванул с места. «Малявка, пора тебе научиться произносить звук „щ“». После третьего круга, высаживая Узеппе у двери дома, Нино сказал: «Хватит!.. Поцелуй меня на прощание». «Иссе!» – прошептал Узеппе без всякой надежды, подняв глаза на брата. Однако Нино даже не ответил, наклонился и поцеловал малыша в щеку. И на этот раз, как и в предыдущий, он заметил, что выражение глаз Узеппе изменилось. Даже его, казалось бы, знакомый смех сегодня звучал по-другому: была в нем еле заметная лихорадочная дрожь, вызванная отнюдь не скоростью езды, а неким внутренним надрывом, дрожанием натянутого нерва. Но Нино ничего этого не понял. Сидя на мотоцикле, он смотрел, как брат, скрепя сердце, поднимается по лестнице, ставя на верхнюю ступеньку одну и ту же ногу, как начинающие ходить дети (у Узеппе – признак плохого настроения), и, наверное, бормоча недовольно что-то себе под нос. Между шапочкой и шарфом виднелись его прямые пушистые волосы, а из-под пальтишка на вырост торчали брюки, тоже слишком длинные, на манер американских. «Чао! – крикнул Нино, смеясь над этим комичным зрелищем, – скоро увидимся!!» Узеппе обернулся и попрощался с братом еще раз, раскрывая и закрывая кулачок поднятой руки. «Расступись, мелюзга! Дорогу!» – Нино уехал, взревев мотором, оставив на месте толпу обожателей.

С момента появления Нино в освобожденном Риме он больше ни словом не обмолвился ни о коммунистической революции, ни о товарище Сталине. Однако эта тема снова всплыла, когда однажды Нино, подвозя на своем мощном мотоцикле хозяина остерии Ремо, заехал вместе с ним к Маррокко. В мастерской Филомены в тот день пустовало место малышки, которая не пришла из-за гриппа, но рассеянный Ниннарьедду этого даже не заметил: по правде сказать, он не замечал ее даже когда она была здесь, рядом.

На этот раз Нино оставил мотоцикл под присмотром привратника. Тот обожал мотогонки и их чемпионов и поэтому охранял мотоцикл как принцессу в гареме. Ремо принес в подарок Иде бутылочку оливкового масла, а Нино пакет американского кофе. По некоторым деталям можно было понять, что теперь отношения между двумя мужчинами основывались не на политике, а на деловых интересах, однако еще на лестнице они заспорили о политике, их голоса стали слышны уже с площадки этажом ниже. Войдя в квартиру, они продолжали спорить.

Ремо казался огорченным нынешним равнодушием Нино по отношению к коммунистической партии. Недавно, в январе, в Риме прошел съезд, за которым Ремо и другие товарищи следили с верой и воодушевлением, Ниннарьедду же этим совершенно не интересовался, лишь мельком видел сообщения в прессе. На предложения вступить в партию и получить партбилет отвечал насмешками, как если бы ему предлагали постричься в монахи… Пока Ремо выражал недовольство по этому поводу, Нино начал напевать «Bandiera rossa» голосом, который больше подходил для какой-нибудь опереточной арии, например из «Веселой вдовы».

«Раньше он вел себя как настоящий коммунист, – с горечью сказал Ремо, обращаясь к присутствующим, – а теперь, когда нужно объединиться для борьбы…» – «Раньше я был мальчишкой», – бойко возразил Нино. – «Какая борьба! – поддержала его находящаяся тут же Консолата, зло взглянув на окружающих, – боремся, боремся, а все с места не сдвинулись».

«Я борюсь за себя и за кого хочу, а не за начальников, – сердито заявил Нино. – Ты хоть знаешь, что такое Революция? В первую очередь, это значит: никаких начальников. Несмышленышем я боролся за дуче. А сейчас, видишь, каков наш Великолепный, „который никогда не отступает“? – перетрухал и попытался удрать, переодевшись немцем! Да он готов был хоть монахиней нарядиться! Ни один из начальников мне, мальчишке, не говорил тогда, что черная рубашка – грязная рубашка! Но когда я ушел от чернорубашечников, такие же начальники, которые там, на севере, изображали из себя приличных людей, не приняли меня в стой отряд: они мне не доверяли. А теперь я им не доверяю!» – Нино ударил ребром правой ладони по локтевой впадине левой руки, что, как известно, представляет собой непристойный жест. «Но товарищ Сталин – настоящий вождь! Ты ведь ему верил!» – «Раньше я ему верил… и то не очень, – поправился Нино, – в общем, я всему этому верил, а теперь, если хочешь знать, не верю даже ему! Он такой же начальник, как и другие, а где они – там вонь! Спроси у тех, кто побывал в сибирском раю! Народ гнет спину, а он усы облизывает!» – «Раньше ты так не говорил!» – с горечью повторил Ремо.

«Раньше! Раньше! Раньше! – оглушительно заорал Нино. – Знаешь, что я скажу тебе, Ремо? Время не ждет! – и звонким, высоким голосом он пропел: „Ивана играет на балалайке и все еще ждет…“ Понял, Ремо, это моя жизнь, а не их, не начальников. Мне на них наплевать! Понял, Ремо, я хочу жи-и-ть!» – завопил Нино, как пожарная сирена.

На эту тему он заговорил еще раз уже на новой квартире Иды на улице Бодони, куда он заехал на своем «Триумфе» после очередной стычки с товарищем Ремо. Как бы продолжая спорить, он шумно ходил по кухне огромными шагами. Говорил он один, а единственными слушателями его были Ида и Узеппе, которые молча сидели в углу. Нино с яростью повторил, что Сталин оказался таким же начальником, как и другие. Ведь известно, что он перемигнулся с Гитлером – и оба надули Польшу!

А недавно разве Сталин не воспользовался нокаутом Японии и не прыгнул на нее? Сталин и прочие начальники – одна шайка: перемигиваются, чтобы надуть других и друг друга. А он, Нино, на них плюет. Нино хочет жить, хочет уплетать жизнь за обе щеки, мир вокруг, всю вселенную с солнцами, лунами и планетами! Сейчас, в 1946 году, сила у Америки, ну, а революция – ясно, что она наступит не скоро. «Может, она наступит через сто лет. А мне двадцать, и я хочу жить сейчас. Поговорим об этом через сто лет, когда мне будет сто двадцать!». А пока он хочет стать очень богатым, мультимиллиардером, улететь в Америку на собственном суперроскошном самолете. Он возьмет с собой и Узеппе: «Эй, Узеппе, хочешь на аэроплане в Америку?» – «Да, да, да!» – «Тогда поехали! Революции сейчас не будет, потому что в Италии хозяйничают американцы, а „они ее не хотят“. – Да и Сталин не хочет, потому что он тоже империалист, как и американцы. Россия – такая же империалистическая страна, как и Америка, только ее империя там – на Востоке, а тут, на Западе, империя американцев. Их ссоры – одно притворство. Они перемигнутся – и вот уже добыча разделена: это – мое, это – твое, а если кто не выполнит условий, посмотрим, у кого лучше атомная бомба. Ну а остальные с балкона в бинокль смогут полюбоваться на взрыв. Начальники между собой всегда договорятся, все они друг другу кумовья. Ну а мне смешно на них глядеть! Я – король анархии, бандит, я вне закона! Я ограблю их банки! Конец начальникам! Я им их империей в рожу запущу!.. Эй, Узе, хочешь на мотоцикле покататься? Та-та-та! Та-та-та! Теперь ты уже и „д“ не выговариваешь? Поехали, Узеппе, поехали, поехали, поехали!» И двое ненормальных вылетают за дверь. Страшный рев рвущего с места мотоцикла заставляет обывателей выглянуть во двор. Все жители дома на улице Бодони высунулись из окон, чтобы посмотреть, как трогается с места «Триумф».

Новая квартира на улице Бодони, куда Ида и Узеппе переехали весной, состояла из двух комнат, из которых одна была совсем маленькая, чуть больше кладовки. Имелась также темная, без окон, прихожая, из которой одна дверь, слева, вела в туалет, тоже крохотный и без умывальника. Кухня находилась справа, в конце недлинного коридора, она выходила во двор, так же как и маленькая комнатка, а из окна большой комнаты виднелась площадь Святой Марии Освободительницы. На площади стояла церковь, украшенная мозаикой, которая казалась Иде красивой, потому что на солнце загоралась золотом.

Недалеко от дома находилась школа, в которой Ида раньше работала. Квартирка располагалась на последнем этаже, была угловой и выходила на общую террасу, где сушили белье. Это, а также планировка комнат, напоминало Иде ее прежнюю квартиру в квартале Сан Лоренцо.

Теперешний дом тоже был большим, еще больше, чем в Сан Лоренцо, с двумя дворами и многочисленными подъездами. Подъезд Иды был шестым. Во дворе росла пальма, и это ей тоже нравилось. Частью в рассрочку, частью у старьевщика она купила необходимую мебель – пока это были лишь стол и буфет для кухни, пара стульев, подержанный платяной шкаф да две сетки на ножках, которую старьевщик важно называл кроватями. Сетку, что пошире, Ида поставила в большую комнату, для себя и Узеппе, а другую, похуже, – в маленькую, надеясь, что Нино когда-нибудь будет там жить. Но он не выказывал ни малейшего намерения вернуться к матери и даже не говорил ей, где останавливается, когда приезжает в Рим. Однако она поняла, что у него не было постоянного жилья, он останавливался у женщины, далеко не всегда у одной и той же: связи Нино, как и в прошлом, были беспорядочными и короткими.

Кстати, два раза подряд в их с Узеппе поездках на мотоцикле участвовала девушка. Хоть звали ее Патрицией, была она обыкновенной простолюдинкой и работала на табачной фабрике. Она была красива, красивее, чем рыжеволосая подруга партизан, но очень боялась быстрой езды, каждый раз умоляя Нино ехать помедленнее. Он обещал, но не выполнял обещания и еще сильней наслаждался бешеной скоростью. Девушка цеплялась ему за талию, обезумев от страха, ее одежду и волосы развевал ветер, она кричала: «Убийца! Убийца!» Однажды на сельской дороге ее крики привлекли внимание двух полицейских на мотоциклах, которые, заподозрив похищение, заставили Нино остановиться. Однако Патриция, со смехом приводя себя в порядок, объяснила случившееся недоразумение и оправдала Нино в их глазах. Все посмеялись, полицейские даже извинились и вежливо попрощались, произнеся несколько галантных слов.

Казалось, Патриция специально говорила: «Не несись!», чтобы потом иметь право пугаться и кричать: «Убийца!» И на лужайке, за деревьями, где оба раза она с Нино лежала на земле, обнявшись, Патриция сначала отбивалась, кричала: «Отпусти! Помогите!» и пыталась прогнать Нино, давая ему оплеухи, кусая и молотя кулаками, но потом вдруг закрывала глаза и, улыбаясь, как святая на иконе, начинала бормотать: «Да, да, да… Ниннуццо… как хорошо… какой ты красивый…»

В первую поездку Патриция шепотом сказала Нино, что ее смущало присутствие малыша, который бродил поблизости на лужайке. Узеппе же не обращал никакого внимания на любовников, он уже столько раз видел, как занимались любовью жители барака в Пьетралате, особенно в последние, нервные для «Тысячи» дни. Сестра Мерчедес в ответ на его «посему?» объяснила, что это была спортивная борьба, финальные поединки. Узеппе, удовлетворившись ответом, больше не обращал на них никакого внимания. Однако во время первой поездки с Патрицией за город он забеспокоился, видя, как та бьет брата, и подбежал, готовый защитить его, но Нино сказал, смеясь: «Не видишь, мы играем? Погляди, какая она маленькая по сравнению со мной. Если захочу, я раздавлю ее одной левой». Узеппе успокоился. А Нино, зная наивность братика, нисколько не смущался, в какой бы момент его игры с Патрицией тот ни появлялся из-за деревьев. Во вторую поездку, увидев, что Узеппе писает неподалеку, Нино даже позвал его: «Иди сюда, покажи Патриции, какая у тебя тоже красивая птичка». Узеппе, не задумываясь, подошел и показал. «Когда вырастешь, – весело сказал Нино, – этой птичкой ты наделаешь кучу маленьких узеппчиков». Узеппе обрадовался новости, не задумываясь, как это может произойти: с таким же успехом Нино мог сказать ему, что будущие маленькие узеппчики вылетят у него из глаз. По правде говоря, Узеппе был живым опровержением теории профессора Фрейда (или исключением из правил?). Он, конечно, был маленьким мужчиной. Все у него в этом смысле было на месте, но пока (поверьте моему свидетельству) он интересовался своим мужским органом не больше, чем ушами или носом. Увиденные им ранее в бараке постельные сцены, как и нынешние объятия Нино и Патриции, возбуждали в нем беспокойства не больше, чем любовные похождения бедняжки Блица или воркование канареек Пеппиньелли. Все это ничуть не трогало его, какое-то таинственное внутреннее чувство давало ему понять, что эти события происходят за пределами его нынешнего маленького мира, на еще недоступном для него расстоянии, как проплывающие вверху облака. Он принимал их как данное, не останавливая на них своего внимания. У него было полно других дел, особенно за городом, на этих весенних лугах.

Однако девушки ему нравились, всякая казалась ему красавицей – и дурнушка Карулина, и рыжая красотка Мария, и теперешняя Патриция. Ему нравились цвет их кожи, мягкость их тела, их звонкие голоса и звук металлических браслетов и стеклянных бус при ходьбе. У Патриции были еще и длинные стеклянные сережки в виде виноградной грозди, ягодки которой, касаясь друг друга, издавали мелодичный звон. Перед тем как заняться любовью, Патриция снимала их и аккуратно клала в сумочку. Во вторую поездку Узеппе, носясь по траве, выскочил на поляну среди деревьев, где в этот момент Нино и Патриция после занятий любовью отдыхали, растянувшись на земле. Отяжелевший Нино распластался на девушке сверху, зарывшись лицом в траву. Его щека касалась щеки Патриции, которая лежала, раскинув руки в сторону, как блаженная мученица на кресте. Голова ее откинулась назад, черные, до бирюзового отблеска волосы были растрепаны. Глаза между подкрашенными тушью ресницами походили на две черные звезды, излучавшие холодный свет; в уголке левого глаза застыла слеза. Полуоткрытый рот в ореоле расплывшейся темной губной помады напоминал небольшую надкушенную сливу, из которой вытекал сок. Под кронами деревьев солнечный свет ложился на землю пятнами, поэтому казалось, что Патриция лежит на куске камчатной ткани. Она была такой красивой, что Узеппе прильнул к ней на мгновение и поцеловал руку у локтя. Потом, довольный, он снова убежал играть.