Текст книги "La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет"

Автор книги: Эльза Моранте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 48 страниц)

На противоположной стороне стола раздался глухой кашель Клементе, который Давиде принял за насмешку в свой адрес. Ему показалось, что все смотрят на него с осуждением, как на человека, который в церкви на исповеди так громко кричит о своих грехах, что его слышат в самых дальних углах. Тогда он с отчаянием и в целях самозащиты выпалил: «В каждом из нас сидит эсэсовец! буржуа! капиталист! а может, даже епископ!.. и даже генералиссимус, разукрашенный, как чучело на масленицу! В каждом! в буржуа и пролетарии! в анархисте и коммунисте! Вот почему наша борьба всегда двусмысленна… Она – удобное оправдание, фальшивая революция, бегство от истинной революции ради сохранения реакционера, который сидит в каждом из нас. „Не искушай“ значит: „помоги уничтожить фашиста внутри меня!“»

Давиде говорил, обращаясь к Клементе, как будто ожидал от него хотя бы частичного оправдания. Но тот кашлял, прикрывшись воротником своего жалкого пальтишка, демонстративно отвернувшись от говорящего: так, по крайней мере, показалось Давиде, который, пронзая его взглядом, читал мысли Клементе: «Держи при себе свои заумные штучки. Нам на них наплевать. Если у тебя внутри сидит генералиссимус, нам до этого нет дела. У меня, например, внутри сидит не кто иной, как бывший солдат, демобилизованный вчистую, безработный, больной, с гнилыми легкими». Давиде покраснел, как провинившийся и наказанный подросток. В этот момент игрок с медальоном вдруг поднял глаза от карт и спросил: «В общем, ты христианин или нет?»

«Я? Ты о каком Христе говоришь? О Галилейском? О распятом…»

«…умершем, а погребенном и воскресшем на третий день», – подхватил игрок с медальоном, добродушно посмеиваясь. И другие рассмеялись, тоже добродушно.

«Этот был настоящим Христом, ничего не скажешь, если вы его имеете в виду», – согласился Давиде, все еще красный от смущения. Из уважения он говорил «вы» игроку с медальоном. Поскольку тот продолжал играть, не отрывая глаз от карт, Давиде приблизил свое лицо к его лицу и проговорил запальчиво, как ребенок, пытающийся что-то доказать взрослому: «Но не надо путать его с одноименным призраком, которого История ставит на алтари, кафедры и троны… чьи изображения красуются на рекламе всех ее борделей – боен, банков и прочее, чтобы скрыть под ними настоящего идола – Власть… Тот Христос был истинным Христом, то есть человеком, (анархистом!), который никогда не отрекался от сознания, ни при каких обстоятельствах! Кто смотрел на него, видел небо! Кто слушал его, слушал Бога! БОГ– это не одно из множества слов, это – CЛOBO!»

В остерию входили новые посетители. В этот час, на закате, многие жители квартала, возвращаясь из кино или с загородной прогулки, заходили сюда ненадолго, а жены их шли прямо домой готовить ужин. По радио как раз передавали песенку, которую я хорошо помню: она была популярна сразу после войны, ее пел Нино, я от него ее услышала:

 
Буги-вуги танцевать,
Всех в округе изумлять,
Виски, бренди попивать,
И снова буги танцевать.
 

Давиде задвигал руками и коленками в такт песенке, но лениво и рассеянно: музыка доходила до него из другого мира, потому что сам он, задыхаясь, выходил на очередной круг своего бега с препятствиями: «Слово „Христос“ не имя и не фамилия, оно обозначает человека, который доносит до людей слово Божье или сознание, что одно и то же. ТогоХриста по документам звали Иисус из Назарета, однако в разное время и в разных местах Христос представал под разными именами. Он был то мужчиной, то женщиной, то белым, то цветным (для него это просто), появлялся то на востоке, то на западе, говорил на всех существующих языках, но произносил всегда одно и то же слово. Только по этому слову его и узнают. Он без конца повторял его, устно и письменно, где бы ни находился: на вершине горы, в тюремных застенках, в сумасшедшем доме: повсюду! Для этого Христа не имеет значения ни место, ни время, ни способ убиения людей… Поскольку нужен был скандал, он дал убить себя самым отвратительным способом (Христов убивают, не скупясь на средства). Но ему нанесли еще большее оскорбление этой комедией оплакивания! Поколения христиани революционеров(все они одинаковы!) хныкали над его телом, а слово его они превратили в дерьмо!»

Самой большой неприятностью Давиде на этом последнем круге его бега с препятствиями было полное истощение физических сил. Он задыхался, но не сходил с дистанции. «В будущем, – продолжил он, покашливая и спотыкаясь на каждой фразе, – если Онвернется, то не будет больше произносить слов: Он уже все и всем сказал. Когда он появился в Иудее, народ не поверил, что Он – Бог, потому что Он предстал в одеждах бедняка, а не в мундире Власти. Но если Он вернется, то на этот раз в образе прокаженного, глухонемого, уродливой нищенки или слабоумного ребенка. Он скроется под одеждой старой проститутки („найдите меня!“), а ты, попользовавшись ею, выйдешь на улицу и, подняв глаза к небу, возопишь: „Эй, Христос, мы ждем твоего возвращения вот уже две тысячи лет!“А Он ответит из своей хижины: „Я никогда не покидал вас. Это вы линчуете меня каждый день или, того хуже, проходите мимо, не замечая меня, как если бы я был тенью разложившегося в земле трупа. Каждый день я тысячу раз прохожу рядом с вами, с каждым из вас. Знаками моего присутствия наполнен каждый миллиметр Вселенной, но вы их не узнаете, вы ждете каких-то особых знаков…“Рассказывают, что один Христос (не важно, какой) шел как-то по дороге, проголодался и захотел сорвать плод со смоковницы… но для фруктов еще не пришла пора, на дереве висели только листья. Тогда Христос проклял его, обрекая на вечное бесплодие… Смысл тут вот какой: для тех, кто узнает Христа, он всегда рядом. А тот, кто не видит его знаков и отказывает ему в помощи под предлогом, что еще не пришло время, проклят им. Нельзя откладывать встречу с ним, говоря, что он еще не спустился с небес (из прошлого или из будущего), потому что он здесь, в нас. Да это и не новость, об этом все знают и кричат на каждом углу: внутри каждого из нас живет Христос. Так значит, чего не хватает для истинной революции? Самой малости: сделать едва заметный шаг (как засмеяться или потянуться после сна): увидеть Христа в каждом из нас: в тебе, во мне, в других… Речь идет о таких простых вещах, что даже неудобно говорить об этом… Тогда прекрасные плоды революции родились бы на каждом дереве… мы давали бы их друг другу, больше не было бы ни голода, ни богатства, ни власти, ни неравенства… Прошлая История предстала бы перед нами тем, чем она на самом деле являлась: безумным гротескным спектаклем, свалкой отбросов, в которой мы веками роемся своими грязными руками… Тогда стала бы ясна бессмысленность некоторых вопросов: спрашивать ты – революционер? ты веришь в Бога? – все равно, что спрашивать у человека, родился ли он! Ты – революционер?.. ты веришь в Бога?.. ты – революционер?.. ты веришь?..»

Усмехаясь, Давиде продолжал повторять эти вопросы, как лишенную смысла скороговорку. Но он говорил все это лишь для самого себя: его голос стал таким тихим, что даже сидящие рядом не могли разобрать слов. Вид у него был сердитый, как будто он кого-то обвинял или кому-то угрожал. Он уставился на свой стакан, наподобие Клементе, но не пил, как если бы вино вызывало у него отвращение. Потом он пробормотал: «Надо внести одно уточнение по поводу немца, убитого мной там, в Кастелли. Я, приканчивая его, действительно превратился в эсэсовца. Но он, умирающий, не был больше ни эсэсовцем, ни вообще солдатом. Его светлые глаза, глупые, как у новорожденного, спрашивали: где я? что со мной? почему? Я превратился тогда в эсэсовца, а он – в ребенка».

«В карапуза!» – насмешливо прошептал на ухо Давиде его Супер-Эго. Давиде рассмеялся и с готовностью поправился: «Да, именно: в карапуза».

Это было последнее вмешательство Супер-Эго. Давиде остался один на один со своей ужасной слабостью.

На лице его было теперь по-детски капризное выражение, как обычно, когда он чувствовал себя изнуренным. Однако с невероятным упрямством он бросился на штурм последнего препятствия, хотя понимал теперь, что ожидающий его приз был не прекрасным шелковым знаменем, а всего лишь потрепанным и рваным бумажным флажком. Задыхаясь и лихорадочно жестикулируя руками, Давиде заявил: «Когда человек убивает другого, то этот другой – всегда ребенок… Теперь я вижу его, немца, брошенного в ту же кучу, что мои родители и сестра… Все вместе: немцы и итальянцы, язычники и евреи, буржуа и пролетарии, все одинаковы – голые христосы, невинные, как новорожденные». Тяжело и прерывисто дыша, Давиде продолжал: «Я не могу больше делить людей на белых и черных, фашистов и коммунистов, богатых и бедных, немцев и американцев. Этот мерзкий, грязный фарс слишком затянулся… Хватит!.. Я больше не могу!»

Теперь даже Клементе Черная Рука больше не обращал внимания на пьяные речи Давиде Сегре, который долго еще заплетающимся языком бормотал что-то бессвязное: он говорил, что до Галилея люди думали, что вращается Солнце, потом – что Земля, а затем выяснилось, что их вращение взаимно, поэтому можно сказать, что Солнце и Земля одновременно вращаются или что они стоят на месте: не имеет значения. Потом Давиде пробормотал, что он – проклятое райское дерево, что это он оскорбил Христа и убил его. Это он виноват в смерти своих родных, потому что оставался нетерпимым по отношению к ним, а они были, в сущности, обманутыми неопытными детьми. И девушка его плохо кончила, потому что он, Давиде, увлекшись ложными идеалами, забросил свою единственную любовь. И его самый близкий друг погиб из-за него, Давиде, потому что на самом деле он был ребенком и нуждался в отце (сам того не зная, он был сиротой). Он неосознанно искал в Давиде отца… И старая проститутка умерла по его вине, потому что она тоже была ребенком с чистым сердцем, рожденным для чистой любви… В общем, он виноват в смерти всех умерших… На самом деле, буржуа – это он, и проститутка – он, и подонок – он… Он повинен во всех мерзостях жизни…

В это время в остерии не один Давиде говорил невпопад: пустых бутылок на столах было уже немало. Выходной день заканчивался. Вокруг слышались бессмысленные разговоры, непристойные истории, старики кашляли и плевали на пол. По радио передавали сначала какое-то папское послание из Ватикана, а потом обзор спортивных новостей. У приемника опять собрались болельщики. Хозяин, уже знавший результаты матчей, зевал, давал указания жене, которая в зале обслуживала клиентов. В этой обстановке Давиде казался обыкновенным пьяным, но на самом деле он чувствовал себя даже слишком трезвым. Чересчур ясные мысли пульсировали у него в мозгу, как осколки. Вдруг он улыбнулся и громко сказал: «Где-то я прочитал такую историю: один человек, посещая концентрационный лагерь, заметил, как что-то шевелится в куче мертвецов, и увидел девочку. „Почему ты живешь тут с мертвыми?“ – „Потому что с живыми я больше не могу оставаться“. Этот факт действительно имел место», – заверил Давиде вдруг неожиданно важным тоном и, уронив голову на руки, разрыдался. По правде сказать, было непонятно – плакал он или смеялся. «Ну вот, ты здорово наклюкался», – сказал игрок с медальоном, по-отечески похлопывая его по плечу. Тут Узеппе, робко и испуганно потягивая Давиде за рубашку, сказал: «Пойдем отсюда, Давиде! Давай, пошли!»

С того момента, когда Давиде снова сел на стул, продолжая лихорадочно говорить, Узеппе опустился на пол и примостился рядом с Красавицей. Он не осмеливался прервать речь друга, боясь рассердить его, но в нем росло ощущение, что Давиде грозит какая-то опасность. Даже слово «Бог», часто произносимое оратором, вызывало у Узеппе страх: ему казалось, что Бог вдруг появится в остерии и накинется на Давиде. Из всех присутствующих один Узеппе не считал Давиде пьяным, но ему казалось, что тот болен, может быть, потому, что ничего не ел. Он надеялся убедить Давиде зайти к ним на улицу Бодони поужинать… А пока, пытаясь заглушить страх, он тихонько играл с Красавицей. Время от времени собака щекотала малыша, облизывая шершавым языком его уши и шею. Узеппе бесшумно смеялся, чтобы никому не мешать…

«Пойдем, Давиде! Пойдем отсюда!»

Узеппе был бледен и немного дрожал от страха, но одновременно в нем проглядывала смешная отвага, как будто он собирался защитить Давиде от толпы врагов. «Малыш прав, – сказал игрок с медальоном, – иди домой, там придешь в себя». Давиде встал. Он не плакал и не смеялся, лицо его было неподвижным, взгляд застывшим. Пошатываясь, он направился не к выходу, а в сторону туалета. Узеппе следил за ним глазами, боясь, что он упадет, и не заметил, как в остерию заглянула Аннита Маррокко. Она тоже не заметила маленького Узеппе среди взрослых посетителей. Увидев, что внутри много народу, она издали улыбнулась хозяйке своей грустной улыбкой, склонив голову к плечу, как будто под тяжестью волос, и вышла. «Эта, – сказал Клементе с ухмылкой, – все еще ждет мужа из России». Он продолжал ухмыляться, как будто рассказал какую-то страшную историю о призраках, от которой не спят по ночам. Но услышал его только бывший уличный газетчик и пробормотал в ответ что-то нечленораздельное.

Из туалета Давиде вернулся другим: в нем чувствовалось какое-то новое возбуждение. Один Узеппе заметил у него на рубашке капельку крови и подумал, что снова начала кровоточить ранка на руке друга. Неизвестно, какое лекарствоДавиде ввел себе на этот раз, знаю лишь, что теперь он использовал не только ранее известные ему средства, но и импровизировал, смешивая иногда наркотики противоположного действия. В последние недели он прибегал к ним все чаще. Наступающая жара подстегивала его жизненные силы и внутреннюю энергию, которая у Давиде находила выход только через душевную боль. Больше всего его мучили состояния чрезвычайной ясности ума, сопровождаемые то сном, то бессонницей. Чтобы не быть застигнутым ими врасплох, он, выходя из дома, всегда брал с собой несколько ампул… В то время, особенно в кварталах бедняков, на наркоманов не обращали внимания.

Давиде шел через шумную остерию веселым пружинистым шагом, как экзотическое животное в цирке, подгоняемое хлыстом дрессировщика. Его выдавала лишь неестественная бледность да странный блеск в глазах, напомнивший вдруг о состоянии (казалось, совершенно забытом), в котором он находился в момент его ареста немцами, бегства из плена и появления в Пьетралате. Проходя к столу, по пути он устроил небольшой спектакль, но даже и в этот момент смешная неловкость и застенчивость, свойственные его натуре, не покинули его. Кроме того, неестественное возбуждение не могло скрыть следов печальных злоупотреблений и недоедания… Узеппе обрадовался, увидев друга ожившим и веселым…

Остановившись у радиоприемника, Давиде начал пританцовывать, хотя передавали не музыку, а какую-то серьезную программу, может быть, даже религиозную. Вдруг он запел гимн анархистов:

 
Мы с революцией пойдем,
Наш черный флаг мы развернем…
 

При этом Давиде издал неприличный звук губами, настолько не вяжущийся с его обликом, что Узеппе стало не по себе (до этого малыш, единственный из присутствующих, весело смеялся выходкам друга). Подойдя к столу, Давиде похлопал по плечу некоторых из сидящих, называя их товарищами, чем почтовый служащий, не любивший коммунистов, остался очень недоволен. Игра в карты закончилась, игроки собирались расходиться по домам, старика с медальоном уже не было, а бродячий торговец надевал через плечо ремни своего лотка. Давиде взбрело в голову удержать их: небрежным жестом миллионера он заплатил за все сладости, лежавшие на лотке, и начал раздавать их присутствующим. Потом он заказал вина для всех, наполнил свой стакан и, вытянувшись перед Клементе и отдавая ему честь, выкрикнул: «Выпьем за этого сволочного бога», – и еще какие-то богохульные слова. Он тоже отпил глоток, но тут же с отвращением выплюнул выпитое. Давиде передвигался по кругу неровными шагами, натыкаясь на стулья, как матрос по палубе во время качки, рассказывая о себе то вслух, то на ухо, нарочито грубо, всякие непристойности: например, что он – постоянный клиент борделей (действительно, в эти первые недели июня он пару раз заходил туда, унося с собой чувство омерзения и вины, потому что считал бордели мерзостью наподобие концлагерей). Или же он с усмешкой рассказывал о том, как пытался стать рабочим и как по вечерам его тошнило от такой жизни… Он без конца повторял, что главный убийца, эксплуататор и фашист – это он, Давиде. Он говорил о трупах и о конкурсах красоты, о Нюрнберге, о Папе Римском, о Бетти Грейбл [36]36
  Бетти Грейбл (1916–1973) – известная американская киноактриса.


[Закрыть]и о Портелла делла Джинестра, [37]37
  Портелла делла Джинестра – местность в Сицилии, где в 1947 году были убиты местной мафией десятки крестьян.


[Закрыть]о войне и о «холодной войне», о банкетах, бомбах и т. п., перемешав трагическое и комическое, и все это сопровождал развязным смехом, как будто речь шла о чем-то забавном… Узеппе слушал друга, время от времени заливисто смеясь: он ничего не понимал в его речах, но поведение Давиде веселило его, как выходки клоуна. Красавица не отставала от Узеппе: она прыгала, носилась и отчаянно махала хвостом. Наконец Давиде затянул какую-то вульгарную песенку:

 
От тебя, моя блондинка,
У меня трещит ширинка…
 

услышанную им от бабки, приглашая всех подпевать ему, но присутствующие почти не обращали внимания на его выходки, устав от них, как от всякой пьяной болтовни. Остерия понемногу пустела, даже Клементе уже ушел, зябко кутая в пальтишко свое больное тело, вздрагивающее от вечернего ветерка. Давиде вышел, ни с кем не прощаясь. Узеппе и Красавица последовали за ним.

Это были самые длинные дни в году. Солнце еще не зашло, но по радио уже передавали вечерние новости. Из окон на улицу доносились обрывки фраз:

…распоряжение министра внутренних дел, предписывающее комиссариатам полиции запретить митинги и собрания на заводах…

…Красная Армия наступает на Синьган…

…греческое правительство решает прибегнуть к прочесыванию местности…

…в США палата представителей…

…министр Пелла сообщает, что правительство… чрезвычайные налоги… косвенное налогообложение…

Когда они подошли к мосту Субличо, Давиде предложил: «А ну, посмотрим, кто быстрее добежит до конца моста!»

Вызов был принят. Победила Красавица. Давиде, хоть и задыхался на бегу, благодаря длинным ногам был вторым, а маленький Узеппе – третьим. На финише Красавица радостно встретила того и другого. Малыш, захваченный игрой, заливисто смеялся, несмотря на поражение, да и Давиде, тяжело дыша и опираясь на парапет, хохотал, как ребенок. Он начал забег шутя, но потом ему вдруг захотелось выиграть, особенно у Красавицы: он вел себя, как школьник, забывший в пылу состязания и о домашних заданиях, и обо всем на свете. Он продолжал смеяться, но в смехе этом и в нервной дрожи лица уже чувствовался какой-то надрыв.

«Давай поиграем в „Камни, ножницы, бумагу“», – предложил Давиде.

«Дава-а-й!»

Узеппе не знал такой игры, и Давиде принялся объяснять. Когда дошло до дела, Узеппе все время путался, изображая «камень» вместо «бумаги» и выставляя три пальца вместо двух, когда нужно было изобразить «ножницы». Он смеялся до слез, показывая все свои двадцать зубов, похожих на рисовые зернышки. Давиде тоже смеялся и, глядя на Узеппе, переполнялся тем счастливым чувством, с которым ранее приветствовал малыша, вошедшего в остерию. Вдруг он взял руку Узеппе и поцеловал ее с детской искренностью и простотой, как целуют икону. Узеппе, в свою очередь, захотел поцеловать друга, но поцелуй пришелся Давиде в нос, что вызвало у всех, включая Красавицу, приступ веселья… Потом Давиде снова стал серьезным и сказал Узеппе почти с горечью: «Ты такой славный! Одно твое существование иногда наполняет меня радостью. Благодаря тебе я могу поверить… всему! Всему! Ты слишком хорош для этого мира».

Узеппе, не обращая внимания на комплимент, заметил изменение в настроении Давиде: он больше не смеялся и вновь помрачнел.

«А теперь во что будем играть?» – спросил он.

«Больше ни во что».

«Давай еще», – стал упрашивать малыш, но Давиде отошел от парапета и сказал: «Тут наши дороги расходятся: я пойду в одну сторону, а вы – в другую».

Узеппе, переступая с ноги на ногу, набрался храбрости и предложил: «Пойдем к нам ужинать. Мама сделала котлеты… и вино у нас есть!»

«Нет, нет, в другой раз. Сегодня я не голоден».

«А куда ты пойдешь? Спать?»

«Да, спать». – Пошатываясь, Давиде устало зашагал прочь. Глаза его стали тусклыми и невыразительными.

«Мы проводим тебя до дома», – решил Узеппе. Красавица удивилась, но возражать не стала. Давиде, вялый и безразличный, ничего не сказал. Для малыша и собаки, по правде говоря, настало время ужинать, и они даже спорили по этому поводу, но до Давиде, идущего впереди, долетало только поскуливание Красавицы, которая все-таки не теряла еще надежды, что Давиде примет приглашение на ужин. Ей хотелось сообщить ему, что дома у них, кроме мясного блюда с гарниром, был также и суп: она имела в виду свой вечерний суп, состоящий из воды, спагетти, сырных корочек, кусочков помидоров и других объедков. Но Узеппе, делая красноречивые знаки, убедил ее не настаивать: разве можно было такого гостя, как Давиде, завлечь собачьей похлебкой?

На Давиде между тем навалилась такая усталость, что он мечтал поскорее добраться до дома, казавшегося ему очень далеким, хоть он и находился в пятистах метрах. Вместе с тем он испытывал некоторое сожаление, как ребенок, которого заставляют идти домой, хотя на улице еще светло. Кто заставляет? Давиде не находил ответа на этот вопрос, он только чувствовал, что не мог не подчиниться.

Из остерии, расположенной недалеко от его дома, долетали звуки радио. Передавали какие-то цифры и названия городов: наверное, был тираж лото. Большинство жителей бараков еще не вернулись домой, виднелась только небольшая группа женщин с маленькими детьми, да откуда-то прибежали две собаки поприветствовать Красавицу. Одну из них, похожую на обезьянку, они уже встречали здесь раньше, другая, незнакомая, казалось, заключала в себе несколько разных животных и была довольно симпатичной. (Узеппе с облегчением отметил, что и на этот раз Волка поблизости не было: наверное, он ушел на прогулку со своим хозяином.) Красавица ответила на приветствия обеих собак, но второпях, так как ей нетерпелось узнать, не появились ли тут новые запахи. Однако вскоре с озадаченным видом она вернулась к Узеппе, таща за собой поводок.

Лихорадочное состояние Давиде, боровшегося с усталостью, держало его в том нервном напряжении, которое наблюдается при интоксикациях или голоде, на границе сна и бодрствования, где царит смертельная тоска. Подойдя к первым баракам, он закрыл глаза, не желая ничего видеть, а когда открыл их, то не сразу узнал где находится. В голове его звучал мотив какой-то глупой песенки вперемешку с сентиментальными стишками, написанными им еще в гимназии, которые начинались так: «Я люблю тебя, счастье!» К ним добавлялись названия фильмов и обрывки фраз, лишенные смысла, как лопнувшие воздушные шарики: линия Мажино, Джильда, падение цен, ветер пустыни, чернорубашечник… Подходя к дому, он машинально ускорил шаги, хотя оставаться одному в своей комнате ему сейчас не хотелось. Узеппе, глядя на Давиде снизу вверх, шел за ним следом.

«Почему ты так рано ложишься спать?»

«Потому что я болен», – ответил Давиде со смехом и, роясь в кармане в поисках ключей, сел на землю, прислонившись спиной к двери.

«Ты болен», – задумчиво повторил Узеппе, но не спросил больше ни о чем. Из солидарности он собирался сообщить Давиде, что он тоже болен, но вовремя одумался: он боялся, что если Давиде узнает о его болезни, то и он, как другие, отвернется от него.

Немного погодя Узеппе спросил:

«Что это у тебя на руке?»

«Меня укусил комар».

Давиде с трудом нашел ключ в кармане брюк, но не в силах побороть усталость так и сидел на земле перед дверью комнаты. Не вставая, он начал стучать кулаком в дверь и глухо, изображая кого-то внутри комнаты, спросил – Кто там? – потом своим обычным голосом ответил: Это я. – Кто – я? – Давиде Сегре. А ты кто? – Я? Сегре Давиде. – А что ты там делаешь? – Сплю.

Эта новая игра понравилась Узеппе, он засмеялся, но на открывающуюся дверь смотрел с некоторым опасением… Окна в комнате тоже были закрыты, поэтому воздух был спертым, как будто в ней действительно кто-то спал. Грязь и беспорядок с прошлого раза еще увеличились, как после набега кочевников. Давиде опустился на неприбранную кровать и сказал Узеппе: «Теперь пора пожелать друг другу спокойной ночи».

«Но еще светло», – заметил Узеппе, стоя на пороге. Он держал в руках подобранный с земли поводок, а Красавица сидела на улице, перед дверью, и терпеливо ждала, время от времени подергивая за поводок («Уже поздно. Пора уходить»), Узеппе же в ответ тянул поводок в свою сторону: он не мог решиться оставить Давиде одного, больного и голодного, но не знал, что ему сказать.

Давиде тем временем растянулся на кровати, не снимая одежды и даже ботинок. В ушах у него раздавался глухой шум, который не мешал ему, скорее убаюкивал, но в мозгу пульсировала какая-то беспокойная точка, предвещавшая бессонную ночь. С некоторых пор в его теле происходило что-то необычное, лекарства не оказывали на него своего привычного воздействия, так что иногда снотворное возбуждало, а не успокаивало. Давиде боялся, что так будет и на этот раз. На мгновение он даже забыл о малыше и собаке, но свежий животный запах, доходивший до него, напомнил об их присутствии…

«Вы еще здесь? Уже поздно!» – проговорил Давиде, приподняв голову с подушки. «Сейчас уходим, сейчас. Еще светло», – пробормотал Узеппе. «В краю белых ночей, – заговорил вдруг Давиде легким, далеким голосом, – всегда светло, а в других краях всегда темно: только выбирай! Слишком много форм, слишком много цветов. А сколько меридианов и параллелей! На одной параллели – снежные дома, огромные ледяные башни и дворцы: они плывут по рекам и тают. На другой параллели – дворцы из стекла и бетона, мрамор, соборы, мечети, пагоды… А леса! Тропические джунгли, наполовину в воде, корни на воздухе… В школе я любил географию, мне нравилось придумывать маршруты будущих путешествий. И вот сейчас я иногда думаю: почему бы и нет? Но когда я себе представляю, что в этих местах оказываюсь, и все они кажутся мне мерзкими, не лучше этой комнатенки. Где бы я ни появился, везде будет эта гадкая комната, в которой все время светло и все время темно».

Узеппе прошептал что-то неразборчивое. Если бы он умел выражать свои мысли, то сказал бы, что для него все было как раз наоборот: любое место на земле, даже самая убогая лачуга, казалось бы ему дворцом, если бы там был Давиде (или еще какой друг). «Эта комната вовсе не мерзкая», – пробормотал он почти с обидой.

«Заколдованная! – рассмеялся Давиде. – Иногда тут случаются видения… Нет, не видения, а, скорее, трансформации, преувеличения… Например, сейчас я вижу тебя как через подзорную трубу: таким большим, что не пройдешь в дверь… А вот сейчас – наоборот, маленьким-маленьким, как в перевернутый бинокль. А голубых глаз у тебя много-много, они смотрят на меня со всех сторон».

Узеппе, шагнув вперед, спросил: «А сейчас каким ты меня видишь?»

Давиде засмеялся: «Маленьким-маленьким».

Узеппе вспомнил, что о нем говорили врачи: «Я расту медленно».

«Ну, ладно. Спокойной ночи», – сказал Давиде, смеясь, но тут же добавил: «Хочешь, я расскажу тебе одну историю?»

К нему вдруг вернулось далекое воспоминание о сестре, которая, как это часто бывает с детьми, вечером ни за что не хотела засыпать. В щель под дверью она видела, что в комнате брата еще горит свет (он допоздна читал в постели). Тогда она потихоньку открывала дверь и пробиралась к нему, одетая в ночную сорочку, упрашивая рассказать какую-нибудь историю или сказку. В семье знали, что у Давиде богатая фантазия, что он собирался стать писателем, и сестра, еще не умевшая читать, пользовалась этим. Давиде мешали эти вечерние вторжения, и он, чтобы избавиться от сестры, никак не желавшей уходить, произносил в шутку первое, что приходило на ум: «Жил-был однажды кочан капусты…», «Жила-была однажды дырявая кастрюля…», «Жил-был однажды барабан…». Но, начав, он уже не мог остановиться, так что, почти помимо своей воли, ублажал сестренку, доводя историю до конца. Однажды, твердо решив отказаться, он крикнул ей грубо: «Жила-была однажды чертова курица!», но тут же не удержался и добавил, что курица эта несла золотые яйца, ну и, конечно, что яйца были небьющимися. Но вот пришел петух и клювом разбил их. Из яиц вышли маленькие золотые цыплята – заколдованные принцы, дети курицы и петуха. Они знали магическую формулу и разрушили колдовство. На самом деле петух и курица оказались королем и королевой Индии, заколдованными их врагом, королем другой страны… Как видите, в этих сказках, сочиненных маленьким Давиде, не было ничего особенного, но это были настоящие истории с зачином, интригой и концовкой.

И в этот вечер, обещая Узеппе рассказать историю, Давиде не знал еще, о чем она будет. Он произнес первые пришедшие ему на ум слова: «Жил-был однажды эсэсовец», а потом родилась и сама история: конечно, ничего особенного, но все-таки настоящая история со своей внутренней логикой и значимой концовкой.

«Жил-был эсэсовец, который за свои гнусные преступления был приговорен к смертной казни… До эшафота, находящегося во дворе тюрьмы, ему оставалось пройти еще шагов пятьдесят, когда взгляд его упал на выщербленную тюремную стену, где расцвел цветок – один из тех, что приносятся ветром и растут, питаясь неизвестно чем. Цветок этот был жалким: четыре фиолетовых лепестка и два бледных листочка, но в лучах восходящего солнца эсэсовец увидел в нем всю красоту Вселенной и подумал: Если бы я мог все начать сначала, я бы провел жизнь, любуясь этим цветком.Тогда он услышал внутри себя свой голос, далекий, но радостный и ясный: „Истинно говорю тебе: благодаря этой мысли, пришедшей тебе на границе жизни и смерти, ты не будешь гореть в аду!“ Между эсэсовцем, шедшим в окружении конвоя, и цветком расстояние было не больше шага. „Нет! – в ярости крикнул про себя эсэсовец, – на эти приманки я больше не попадусь!“ И поскольку руки у него были завязаны, он зубами сорвал цветок, выплюнул его на землю и растоптал… Вот и вся история».

«Ада нет», – решительно заявил Узеппе, выслушав рассказ. Давиде с любопытством взглянул на малыша, у которого в этот момент был необыкновенно храбрый вид.

«Ада не существует?» – переспросил Давиде.

Узеппе подтвердил сказанное мимикой, по-сицилийски, подняв вверх подбородок и выпятив губы. Он научился ему у старшего брата, Нино, которого, в свою очередь, научил его отец, Альфио, родом из Мессины.