Текст книги "La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет"

Автор книги: Эльза Моранте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 48 страниц)

«Ах, все мы в конце концов околеем, что христиане, что скотинка…» – заметила эта деревенская женщина, неприметно покачав головой в знак полной покорности судьбе. Потом она повернулась к Узеппе, исполненная матриархальной важности, и уже без всякого сюсюканья утешила его следующими словами: «Ты, малыш, не плачь, твоя собака приделала себе крылья, стала голубком и улетела на небо».

Говоря это, она двумя приподнятыми ладонями изобразила два трепещущих крыла. Узеппе, который верил во все, что ему говорят, перестал плакать и принялся с интересом следить за легким трепетом этих ладоней, которые в конце концов снова опустились на ручки корзины и там спокойненько присмирели вместе со всею сотней морщинок, в которые неизгладимо въелась земля.

«Крылья? А почему крылья?»

«Потому что она теперь не собака, она уже голубок, белый-белый».

«Голубок… белый-белый», – согласился Узеппе, внимательно рассматривая женщину заплаканными глазами, в которых уже зарождалась улыбка.

«А что она там теперь делает?»

«Летает вместе с другими голубками, их там много».

«А сколько?»

«Много-много».

«А сколько?»

«Триста тысяч».

«А триста тысяч – это много?»

«Больше, чем эта корзина».

«Как много… Как много! А что они все там делают?»

«Летают себе да играют. Вот так-то».

«А вастаки там тоже есть? И вашаки есть?»

«Там все есть».

«И вашаки?»

«И лошадки».

«А вашаки тоже летают?»

«Еще как летают».

Узеппе отблагодарил ее улыбкой. Он был весь покрыт черноватой пылью, залит потом и выглядел, как трубочист. Свалявшиеся черненькие пряди торчком стояли у него на голове. Женщина, разглядев, что на ножках у него были кровоточащие царапины, властно позвала солдата, зашедшего в погребок, и велела ему заняться этими царапинами. Узеппе перенес это торопливое лечение, даже не обратив на него внимания – так занимала его нежданная счастливая карьера Блица.

Когда солдат закончил обработку его царапин, Узеппе рассеянно попрощался с ним взмахом ладошки. Теперь оба его кулачка были пусты – шарик «Рома» тоже потерялся. Прошло еще немного времени, и Узеппе уже спал – в своей измазанной рубашонке и мокрых штанишках. С этой минуты старуха из Манделы уже не сказала ни слова.

В погребке между тем обозначилось какое-то движение народа; он давно уже пропах людским потом, теперь к этому запаху добавились и другие, врывавшиеся снаружи вместе с хлопками двери. Но, в отличие от ночных посиделок, сейчас не было ни толчеи, ни неразберихи, ни гула голосов. Почти все присутствующие ошеломленно смотрели друг другу в лицо – и молчали. У многих одежда была изодрана и обожжена, некоторые были измазаны в крови. Откуда-то снаружи на фоне непрерывного и неотчетливого гула доносилось что-то вроде надсадного кряхтенья, время от времени раздавался чей-то исступленный крик – словно из горящего леса. Стали появляться кареты скорой помощи, пожарные машины, пешие команды, вооруженные баграми и лопатами. Кто-то разглядел даже грузовики, наполненные гробами.

Среди присутствовавших в погребке Ида не знала почти никого, но в ее голове в бесплодной и беспорядочной перекличке время от времени возникали физиономии тех или иных соседей по дому, которые в ночи налетов прибегали в этот подвал вместе с нею в поисках укрытия. В те ночи, одурманенная снотворными, она едва их замечала, а вот сегодня мозг явил ей этих людей, вопреки их фактическому отсутствию, прямо-таки с фотографической точностью. Вот Вестник, человек, когда-то работавший в «Мессаджеро», с трясущимися руками и ногами, которым дочери на ходу управляют, точно тряпичной куклой. Привратница Джустина, косоглазая, вдевающая нитку в иголку на солидном расстоянии. Чиновник со второго этажа, употребляющий такие словечки, как «Сальве!» и «Прозит!» и оборудовавший военный огородпрямо во дворе. Жестянщик, походивший на актера Бестера Китона [11]11
  Бестер Катон (1896–1966) – знаменитый американский комедийный киноактер.


[Закрыть]и страдавший артрозом, и его дочка, теперь носящая форму трамвайного ведомства. Ученик автослесаря, приятель Ниннуццо, который носил футболку с печатной надписью: «Пирелли. Камеры и покрышки». Проэтти, безработный маляр, который тем не менее постоянно таскает на голове свой рабочий картуз, сложенный из газетной бумаги… В теперешней неизвестности относительно их судьбы все их физиономии рисовались ей как бы подвешенными в каком-то ничейном пространстве, из которого они с минуты на минуту могли появляться во плоти и крови – они, тянущие лямку в квартале Сан Лоренцо, готовые и заработать, и подработать; и из этого же пространства они, чего доброго, могли уже отбыть в недостижимую даль, подобные звездам, погасшим тысячелетия тому назад, и их в этом случае нельзя будет вернуть никакими силами, они станут более недоступными, чем мифические сокровища, брошенные на дно Индийского океана.

Вплоть до сегодняшнего утра карликовая дворняжка, нареченная Блицем, с готовностью являлась на любой зов – дворника ли, тряпичника… Сама Ида не очень-то с Блицем считалась, рассматривая его как непрошеного гостя и никчемного иждивенца. И вот пришел час, когда Блиц стал недостижимым, и даже все полицейские рейха не смогут его отловить.

Первое, что приходило Иде на память при мысле о Блице, и от чего она ощущала легкий, но явственный укол в сердце – это то белое звездчатое пятнышко, что было у Блица на животе. Эта единственная элегантная деталь, связанная с существованием Блица, теперь становилась главной зацепкой для жалости по поводу его гибели.

Кто знает, что скажет Нино, когда вернется, а Блица между тем не будет? Вся земля трещала и рвалась на части, и в этом всеобщем крушении Нино, в представлении Иды, был единственной точкой, где господствовало спокойствие и даже легкомыслие. Может быть, Ида пришла к мысли, что, вообще-то говоря, жулики да мошенники нигде не пропадут? Хотя с самого дня своего отбытия Нино не давал о себе знать, Ида ощущала некую ясновидческую уверенность, что Нино вернется с войны живым и невредимым, и что, более того, он объявится весьма скоро.

Кто-то просунулся в дверь и сообщил, что на улице люди из Красного Креста раздают продукты и одежду; тут же старуха из Манделы встала; у нее оказалась молодая, с легкой раскачкою, походка, и она вышла, чтобы раздобыть что-нибудь. С одеждой у нее не получилось, но она принесла два пакетика сухого молока, две плитки кустарного шоколада и плитку прессованного и почти черного мармелада. Все это она сунула в пустую кошелку Иды; та была ей крайне благодарна. Она ведь знала; едва проснувшись, Узеппе захочет поесть, поскольку в этот день единственной его трапезой был завтрак, который он разделил с Блицем. Этот завтрак, как и всегда, состоял из куска хлеба, выкупленного по карточкам, податливого и крошащегося, скорее всего выпеченного из отрубей и картофельной шелухи, и чашки водянистого молока. Увы, теперь, вспоминая, как выглядел этот завтрак там, наверху, в их залитой солнцем кухоньке, она должна была признать его роскошным пиршеством. Сама она тогда выпила только чашечку суррогатного кофе, но сейчас тем не менее не ощущала никакого голода, а только тошноту, словно губительная пыль, поднятая бомбежкой, сгустком свернулась у нее в желудке.

Появился внук старухи, он вернулся наконец из города, неся пустой чемодан, перевязанный веревочкой. Тут же он увел бабушку с собой, горячо уверяя, что Рим вовсе не разрушен, и тот, кто это утверждает, рассказывает ерунду, но тем не менее нужно побыстрее смываться, поскольку в небе уже засекли аэроплан-разведчик, который ведет за собой несколько тысяч «Летающих крепостей».

«А поезда на Манделу ходят или нет?» – все спрашивала у него бабушка, поднимаясь за ним по лестнице к выходу. Прежде чем уйти, она оставила Иде свою шаль, сказав ей, что это славный кусок совсем нового полотна, сотканного в Антиколи на ручном станке, и что из него выйдет комбинезончик для ребенка.

Ида с удовольствием осталась бы сидеть на веки вечные на этой скамье – она не могла собраться с силами, чтобы прожить остаток дня. В погребке стояла ужасающая вонь; но Ида, размякшая от пота, крепко прижимающая к груди ребенка, погрузилась в какой-то бесчувственный покой. Шумы доходили до нее словно бы через вату, глаза ей застилала как бы марля – но вдруг она заметила, обведя подвальчик взглядом, что он опустел, и солнце клонится к закату. Тут ей стало совестно, что она слишком злоупотребляет гостеприимством кабатчика; держа на руках спящего Узеппе, она вышла на воздух.

Узеппе все еще спал, свесив головенку с ее плеча, когда чуть позже она пешком двигалась по виа Тибуртина. С одной стороны улицы шла кладбищенская стена, а с другой тянулись строения, частично разрушенные бомбами. Возможно, под влиянием голода Иду сморил сон, и ощущение своей личности у нее все более утрачивалось. Она в сомнении спрашивала себя, не является ли ее дом на улице Вольши, где она проживала более двадцати лет, на самом-то деле домом в Козенце, стертым с лица земли тем самым землетрясением, которое разом разрушило и Мессину, и Реджо. И верно ли, что эта улица идет через район Сан Лоренцо, может быть, она идет через гетто? Наверное, в квартале этом обнаружили какую-то инфекцию, и вот теперь его сносят кирками! А то тело, измазанное кровью и известью, – мужчине или женщине оно принадлежит? Может, это вообще манекен? Постовой полицейский обязан доложить в участок, вот поэтому он и выспрашивает у солдата… А языки пламени – в них, наверное, сжигают мертвых. И если рельсы вывернуло из земли, а от трамвая остался один только остов, то на чем же она завтра поедет в школу? Убитые лошади, о трупы которых она спотыкается, они кто – арийцы или евреи? Пес Блиц – дворняга, значит, он незаконнорожденный, значит, он еврей. Вот почему ее теперь депортируют, ведь в генеральном реестре и она числится еврейкой, у нее фамилия с особым акцентом. Вот и объяснение… Она по фамилии значится как Альмадж а … Но Узеппе, по счастью, записан на фамилию Рамундо. Вот только нет ли ударения и на последнем слоге этой фамилии? А вот там написано: «Израэлитский кладбищенский приют». Именно так – приют. А «израэлитский» – разве это слово не запрещено?

Прочтя эту надпись на воротах кладбища, она поняла, что дела, вне всякого сомнения, обстоят так: ее депортируют, потому что она не арийка. Тогда она попыталась ускорить шаги, но это у нее не получалось.

По совету все того же хозяина подвальчика она пристроилась к группе беженцев, направляющихся в Пьетралату, к некоему зданию, в котором, как говорили, была оборудована ночлежка для бездомных. Почти все, кто шел и впереди, и сзади нее, тащили узлы или чемоданы, или матрацы, в то время как у нее, кроме Узеппе, никакого багажа не было. Единственной оставшейся у нее собственностью была кошелка, свисавшая с локтя; в кошелке лежали пакеты, выданные Красным Крестом, и шаль старухи из Манделы. К счастью, на ней был еще и лифчик, который она никогда не забывала надевать, даже летом, а в лифчике лежал себе драгоценный сверток с ее сбережениями. Если уж говорить всю правду, то она столько уже лет носила этот лифчик не снимая, что он в конце концов стал ее власяницей. И теперь единственным ее желанием было добраться поскорее хоть до чего-нибудь – пусть даже до концентрационного лагеря, или просто до ямы – лишь бы сбросить с себя опостылевший лифчик.

«Молчите! Враг подслушивает! Победа… Только победа!»

Рядом с нею шел какой-то дядька; он был уже в летах и шел один, громко повторяя военные лозунги, которые можно было прочесть и там, и сям вдоль улицы – прямо на закопченных стенах, или на бумажных воззваниях, измазанных сажей. Насколько можно было видеть, он веселился от души. Он даже хохотал так, словно сам себе рассказывал анекдоты, комментируя их затем неразборчивым бормотанием. Правая рука у него была загипсована до самого плеча, он должен был держать ее вздернутой и вытянутой вперед, в жесте почти что фашистского приветствия, но и это тоже его необыкновенно веселило. Похож он был не то на ремесленника, не то на мелкого служащего – худенький, ростом чуть выше Иды, с глазами живыми и шустрыми. Несмотря на жару, он был одет в пиджак и широкополую задорно заломленную шляпу. Свободной рукой он толкал ручную тележку с наваленным на нее скарбом. Слыша, как он неумолимо бормочет себе под нос, Ида решила, что имеет дело с сумасшедшим.

«Синьора, вы римлянка?» – ни с того, ни с сего спросил он радостным голосом.

«Да, синьор…» – пробормотала она.

Она всегда считала, что сумасшедшим нужно отвечать утвердительно – и при этом с величайшим почтением.

«Настоящая римлянка, из Рима?»

«Совершенно верно, синьор».

«Как и я. Рим – это дом. Я тоже римлянин, а с сегодняшнего дня я еще и инвалид войны».

И он объяснил ей, что куском мраморной плиты его ударило в предплечье в момент, когда он возвращался в свою хижину-мастерскую (он работал мраморщиком где-то по соседству с кладбищем). Хижина его осталась, к счастью, нетронутой, но он все равно решил, что нужно уходить, и собрал самое необходимое. Все остальное, если только воры до него не доберутся и бомбы пощадят, пусть дожидается его возвращения.

Он разглагольствовал все веселее и веселее; Ида взирала на него с испугом и не очень следила за его речами.

«Вот кому хорошо – спи себе да спи», – заметил сумасшедший через некоторое время, указывая на Узеппе. И предложил ей, видя, что она еле волочит ноги, положить ребенка в его тележку.

Она поглядывала на него с величайшим недоверием, полагая, что он предлагает помощь лишь для виду, а на самом деле хочет похитить Узеппе, положит его на тележку, а сам припустит бегом. И все же, изнемогая от усталости, она согласилась. Дядька помог ей пристроить Узеппе среди своих пожитков (тот продолжал спокойненько спать), а потом представился ей следующими словами: «Куккьярелли Джузеппе, серп и молот!»

И в знак полного понимания и дружеского расположения он сжал кулак здоровой руки, подмигнув при этом обоими глазами сразу.

Своей несчастной отупевшей головой Ида продолжала рассуждать: если я скажу ему, что ребенка тоже зовут Джузеппе, как и его самого, тем более у него будет оснований его похитить. Основываясь на этом своем рассуждении, она предпочла промолчать. Потом, чтобы застраховать себя от любых тайных намерений этого человека, она обеими руками уцепилась за перекладину тележки. И хотя теперь она, можно сказать, спала на ходу, она так и не отпускала этой перекладины – даже для того, чтобы дать отдых пальцам. Тем временем они миновали израэлитское кладбище и теперь огибали поворот, ломающий под углом улицу Тибуртина.

Таким-то вот образом Узеппе проделал заключительную часть этого путешествия, можно сказать, в экипаже – он без просыпа спал, уложенный на стеганое одеяло, между клеткой с парой канареек и крытой корзиной, в которой сидел кот. Этот последний так был обескуражен и ошеломлен непонятными происшествиями минувшего дня, что в течение всего путешествия ничем себя не проявлял. Канарейки – те, наоборот, прильнув одна к другой где-то в глубине клетки, время от времени обменивались негромким ободряющим щебетом.

4

Прошло уже два с половиной месяца, а о Нино не было никаких известий. Тем временем кончился фашистский режим, на смену которому пришло временное правительство Бадольо, пробывшее у власти 45 дней. На сорок пятый день – а это было 8 сентября 1943 года – англо-американские союзники, овладевшие теперь почти всей Южной Италией, заключили перемирие с временными правителями. Те тут же бежали на Юг, оставив фашистам и немцам всю остальную часть Италии, в которой война продолжалась.

Однако же национальная армия, рассредоточенная по обширной территории, не имевшая ни командования, ни приказов, распалась, так что на стороне немцев сражались теперь только ополченцы-чернорубашечники. Муссолини был освобожден гитлеровцами из плена и стал главой северной нацифашистской республики. Теперь город Рим, оставшийся без управления, фактически попал под гитлеровскую оккупацию.

Во время всех этих событий Ида и Узеппе продолжали жить где-то на окраине района Пьетралата, в приюте для беженцев, давшем им кров в первый вечер воздушной бомбардировки.

Пьетралата была безлюдной зоной на окраине Рима, где фашистским режимом была образована несколько лет тому назад своеобразная деревня отверженных – то есть бедных семей, выгнанных властями из своих старых квартир в городском центре. Власти торопливо смастерили для них из первых попавшихся под руку материалов этот новый район, состоящий из примитивных жилищ, построенных серийно. Сейчас они, несмотря на свое недавнее происхождение, выглядели уже покосившимися и подгнившими. Это были, если только я верно помню, прямоугольные постройки, вытянутые по линейке, все одного и того же желтоватого цвета. Они стояли на лишенных растительности и неухоженных участках, где торчали только несколько хилых деревьев, появившихся из земли уже высохшими. Все вокруг было покрыто либо пылью, либо жидкой грязью, в зависимости от времени года. За этими бараками виднелись какие-то цементные будки, оборудованные под уборные и под душевые кабины, и рогульки для развешивания белья, напоминающие виселицы. И в каждом из этих спальных бараков теснились семьи и целые поколения, с которыми теперь должно было смешаться неприкаянное племя жертв войны.

В Риме, в особенности в последнее время, эта территория рассматривалась как своего рода свободная зона, недоступная для законов; действительно, фашисты и нацисты не больно-то осмеливались туда показываться, хотя панорама этого поселения и увеличивалась военным фортом, ощетинившимся своими башнями с вершины соседней горы.

Но для Иды весь этот поселок вместе с его обитателями оставался экзотическим районом. С ним она соприкасалась, только пойдя на рынок за покупками, или в других подобных случаях, причем всегда проходила по нему с бьющимся сердцем, словно испуганный кролик. Приют, в котором она проживала, находился примерно в километре от остального жилья, по ту сторону пустынных лугов, испещренных буграми и ложбинами, закрывавшими вид на поселок. Это было изолированное четырехугольное здание, стоящее у огромной земляной кучи, грозящей обвалом; невозможно было понять, какова была его изначальная функция. Возможно, вначале оно служило сельским складом, но потом его пришлось переоборудовать под школу – в нем были сложены груды школьных парт. По-видимому, там были затеяны и какие-то работы, впоследствии прекращенные, потому что на крыше, имевшей вид террасы, часть защитного парапета была разобрана, и там валялись груды кирпичей и штукатурный мастерок. Практически это жилище состояло из единственного помещения на первом этаже, довольно просторное, с низкими окнами, забранными металлической сеткой, и одним-единственным выходом, упиравшимся в земляную кучу. Но там были удобства, для строений этого поселка совершенно невероятные – отдельная уборная с выгребной ямой и бак, который соединялся с цистерной для воды, находящейся на крыше. Единственный кран, имевшийся в здании, находился в уборной, в тесном углублении ниже уровня земли, оттуда же приводился в действие и сливной бачок. Правда, цистерна еще с лета была сухой, и Иде, как и всем другим женщинам, приходилось набирать воду у колонки, имевшейся в поселке. Потом, когда пошли дожди, с водой стало получше.

Вокруг поселка не было никакого другого жилья. Единственным зданием, находившимся поблизости, была харчевня, что-то вроде барака, сложенного из кирпичей; там можно было купить соль, табак и прочие товары по карточкам, вот только нормы со временем все урезались и урезались. Если над территорией нависала угроза облавы или повального обыска, или просто появлялись немецкие или местные фашисты, хозяин харчевни находил способ сообщить об этом беженцам посредством особых сигналов.

От двери Идиного приюта к земляной куче и потом к харчевне была протоптана неровная тропинка, кое-как уплотненная булыжниками. Эта тропинка была единственной приличной дорогой, имевшейся в этих местах.

С тех пор, как Ида там водворилась, немало народу из той толпы, что пришла вместе с нею, переселилась в другие места, кто к родственникам, а кто и в деревню. На их место въехали вновь прибывшие, из жертв второй бомбардировки Рима, той, что выпала на 13 августа, или из беженцев-южан. Но эти люди мало-помалу тоже разошлись кто куда. Из тех, что попали туда вместе с Идой и Узеппе в тот далекий вечер, в наличии все еще был Куккьярелли Джузеппе, мраморщик – тот, что подвез Узеппе на своей тележке. Недавно ему вроде бы удалось, подделав бумаги, нужные для включения в список погибших, обозначить самого себя как одну из жертв бомбардировки, оставшихся под развалинами. Он предпочитал жить инкогнито вместе с беженцами, числясь покойником в адресном бюро, нежели работать мраморщиком на кладбище под руководством немцев и фашистов.

Вместе с ним жил и его кот (который, вообще-то говоря, был кошкой – красивой рыже-апельсиновой расцветки, и звался Росселлой), а также и пара канареек, Пеппиньелло и Пеппиньелла – в клетке, повешенной на гвоздик. Кошка от них обоих держалась подальше и делала вид, что вообще их не замечает – так ее вышколил хозяин.

Из прочих постоянных обитателей приюта в настоящее время имелась только еще одна семья, полуримская, полунеаполитанская; она была столь многочисленна, что Куккьярелли Джузеппе окрестил ее «Гарибальдийской тысячей». Неаполитанские члены этого семейства, оставшиеся без крова весной этого года после бомбежки Неаполя, переехали в поисках убежища к своим римским родственникам, но тут они вторично оказались на улице, на этот раз вместе с приютившими их родственниками – после июльской бомбежки Рима. «Мы, – с шутливой гордостью говорили они, – представляем собой стратегическую цель». В точности сосчитать их всех было затруднительно, их становилось то меньше, то больше; однако же их никогда не было менее дюжины, и, поскольку они владели целой кучей всяких ремесел и занимались массой дел, то жили относительно благополучно. Были там какие-то молодые люди, появлявшиеся время от времени и обычно державшиеся подальше – отчасти из опасения угодить в лапы к немцам. Была одна настоящая римлянка, старая и толстая, по имени сестра Мерчедес; она вечно сидела на скамеечке, закутанная в одеяло по причине артрита, а под одеялом у нее был склад всяческих съестных припасов. Был муж этой самой Мерчедес, неаполитанец, и его тоже звали Джузеппе. Были две другие старухи; ту, что была поразговорчивее, звали Эрмелинда, Узеппе же звал ее Динда; был и какой-то старик, были и молодые невестки, были всевозможные мальчуганы и девчушки. В их числе, кроме некоего Коррадо и некоего же Имперо, имелся и еще один Джузеппе; таким образом, чтобы отличать всех этих Джузеппе друг от друга, их снабдили номерами – был Джузеппе Первый – муж Мерчедес, Джузеппе Второй – синьор Куккьярелли (его Ида про себя продолжала называть Сумасшедшим); был и Пеппе, маленький неаполитанец. К ним следовало прибавить (это не считая канареек, которые были Пеппиньелло и Пеппиньелла) еще и нашего Узеппе, который из всех этих Джузеппе был, несомненно, самым веселым и популярным.

Среди «Гарибальдийской тысячи» имелся некий пробел по представителям среднего поколения, поскольку оба родителя (иначе говоря, дед и бабка этих самых Имперо и Коррадо) погибли в Неаполе под развалинами. Кроме целой вереницы сыновей, уже достигших совершеннолетия, они оставили и девочку-сиротку, последнюю свою дочку, по имени Карулина. Той уже исполнилось пятнадцать лет, но выглядела она от силы на тринадцать. Из-за черных ее косичек, сложенных пополам и торчащих над висками, она напоминала то ли кошку, то ли лису с настороженно торчащими ушами. Около года тому назад, в Неаполе, во время ночевок в гротах, куда все уходили, спасаясь от налетов, эта самая Карулина, которой тогда было без месяца четырнадцать, забеременела – неизвестно от кого. Сама она во время настойчивых допросов, учиненных всей ее семейкой, клялась, что если кто-то с нею и был, она сама просто ничего не заметила. Тем не менее, на слово ее полагаться было нельзя, потому что голова у нее была устроена особым образом: девочка верила любым фантазиям и выдумкам, и не только чужим, но и своим собственным. К примеру, в пасхальные праздники ее домашние рассказали ей смеха ради, что американцы, отмечая приход Пасхи, вместо обычных фугасных и зажигательных бомб будут сбрасывать на Неаполь особые бомбы в форме яйца, которые уже в полете можно будет опознать по яркой и красивой раскраске. Разумеется, это будут бомбы совершенно безвредные, в момент взрыва из них будут выскакивать разные сюрпризы – сосиски там, шоколадки, карамельки и так далее. Карулина поверила, и с этой минуты постоянно была настороже, подбегала к окну, едва заслышав жужжание самолетного мотора и прикидывая, с какого участка неба посыплются вожделенные гостинцы. В конце концов, в утро Страстной Субботы она вышла в магазин, вернулась с таким видом, словно только что присутствовала при чуде, и рассказала, что, проходя мимо Капуанских ворот, она увидела «Летающую крепость», из которой была сброшена длинная бомба в форме большого пасхального яйца, обернутого в серебряную бумагу и расписанного в полоску, на манер американского флага. Бомба взорвалась перед самыми воротами, никому не причинила вреда, и даже совсем наоборот – она вся при этом украсилась огоньками и искрами, стала похожа на гирлянду бенгальских огней, и из нее вышла кинозвезда Джанет Гейнор, в длинном вечернем платье, с брошкой на груди – она, без сомнения, продолжала свою раздачу сладостей. Ей, Карулине, дива адресовала особый знак – поманила ее пальчиком и вручила слоеное пирожное, сказав при этом: «Отнеси его бабушке, ей, бедной старушке, остается всего несколько лет на этом свете, пусть покушает сладенького». И Карулина действительно передала бабушке это пирожное – вполне вещественное.

«Значит, она тебе так сказала. И на каком же языке она это сказала?»

«Как это – на каком языке! На итальянском! На неаполитанском! На каком хотите!»

«А как она потом вернулась в свою Америку? Ведь если она не вернется, ее заберут в заложники, она станет военнопленной!»

«Не-ет! Не-е-е-т! (она энергично трясла головой). Как же вы не понимаете! Она уже улетела обратно – прямо сразу, через пять минут! У нее за спиной был привязан такой воздушный шар, вроде парашюта, только наоборот, на нем не спускаются, а поднимаются. И вот она снова поднялась на свою „Летающую крепость“, которая висела в небе и ее ждала, а потом улетела обратно, и все тут».

«А, ну раз так, значит все хорошо. Наш ей привет, и все такое».

Несколькими неделями позже Карулина поехала в Рим вместе со всей семьей. Когда она появилась на людях, это было равносильно какому-то неизвестному явлению природы – маленького роста, с огромным животом… Было совершенно непонятно, каким образом умудряется она вообще передвигаться на своих тоненьких ножках. В июне месяце, будучи уже в Риме, в квартале Сан Лоренцо, она родила двух девочек-близнецов – здоровых, нормальных и толстеньких, в то время как сама она была девицей худенькой, хотя на здоровье и не жаловалась. Девочки получили имена Розы и Челесты, и, поскольку они явились на свет совершенно одинаковыми, а позже таковыми же и остались, то мать, чтобы не путать их, повязала им на запястья две ленточки, голубую и розовую. Вот только две эти ленточки со временем так испачкались, что распознать их стало невозможно. И мать время от времени пристально их рассматривала, прежде чем с удовлетворением подтвердить:

«Это у нас Розинелла. А вот это Челестина».

Разумеется, того количества молока, которое могла дать ее детская грудь, не хватало на обеих девушек, но тут ей пришла на помощь одна из ее римских золовок – она была просто озадачена чрезмерным количеством своего собственного молока, после того как насильно отняла от груди последнего своего сына, Аттилио, который настолько пристрастился к титьке, что не выпускал ее изо рта и мог, таким образом, вырасти маменькиным сынком.

Карулина, хотя и стала матерью целого семейства, все же оставалась девчонкой, не вытягивавшей даже на собственный возраст до такой степени, что не интересовалась, в противоположность своим золовкам, «Молодой матерью» и прочими журналами, имевшими большой успех среди женщин; зато она читала, комментируя их вслух, всякие истории в картинках и книжки-малышки; она с удовольствием играла в тряпки и в пятнашки с местными подростками и мальчуганами. Однако же достаточно было малейшего писка или протеста со стороны Розы или Челесты, как она тут же прибегала, озабоченная, выкатив глаза, похожие на автомобильные фары. Свое скудное количество молока она честно делила между двумя близнецами, безо всякого стыда обнажая свои грудки при всем честном народе – она считала это абсолютно естественным. И приступая к операции кормления, принимала преважный вид.

Чтобы убаюкать дочек, она напевала крайне простенькую одну и ту же колыбельную, в ней говорилось:

 
Нинна-о, нанна-о,
спит Розина, спит Челеста,
на дворе у нас темно,
о-о-о, о-о-о.
 

Угол, занятый ее «племенем» в большом помещении-убежище, был всегда увешан – особенно в дождливые дни – всевозможными пеленками и распашонками. Она постоянно хлопотала, может быть, даже чаще, чем нужно, подмывая своих дочурок и меняя им пеленки; при этом она вертела их с боку на бок и загибала им салазки без всяких церемоний. В общем она была настоящей матерью, ухватки у нее были властные и торопливые, без сюсюканья и чмоканья; более того, она, если было нужно, покрикивала на девочек, и те вроде бы понимали. Возможно, будучи слишком неподготовленной к материнству, она видела в них не столько несмышленых малюток, сколько двух своих сверстниц карликового размера, вдруг вышедших из нее, как Джанет Гейнор из своей бомбы в форме яйца.

Однако в то же самое время, в ходе своего непрошеного возведения в ранг матери, она сама возвысила себя некоторым образом до роли матери всех и вся. Ее видели вечно над чем-то хлопочущей – здесь она раздувала огонь, там застирывала какую-то тряпицу или мастерила своей золовке прическу как у Марии Денис… Вечной ее заботой было подкручивать ручку граммофона, который был семейным сокровищем и звучал с утра до вечера. (Раньше там имелся еще и радиоприемник, но он был уничтожен при бомбежке.) Пластинок было мало, так что ставились все одни и те же две песни, стяжавшие известность года два назад: «Королева деревни» и «Выходной марш варьете Биффи-Скала», старая комическая неаполитанская песенка «Ее фотография», еще одна того же плана под названием «Моя милашка», где тоже говорилось о девушке по имени Карулина; были еще три пластинки с танцевальной музыкой (танго, вальсы и пара быстрых фокстротов), записи итальянского джаза под руководством Горни, Черанджоле и так далее.