Текст книги " Большое гнездо"

Автор книги: Эдуард Зорин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 33 страниц)

– Это что же ты разборчивая какая, – продолжал Четка. – Этак и провековуешь одна. Не успеешь и оглянуться, как молодость прошла. Старую-то тебя кто возьмет?

– Кому надо, тот и возьмет.

– Не знаешь ты женского обычаю, Варвара, вот и говоришь.

– А ты мужской обычай знаешь? – повернулась к нему она, подперев бока руками. – Ты про что глаголешь, аль муха тебя какая укусила с утра?

– Мухи, Варвара, с осени перевелись, а мужской обычай отколь мне знать? Я – поп, не по сану мне гоняться за бабьими подолами.

– Поп, поп, – проворчала Варвара, – так почто речи непотребные завел? Почто меня смущаешь?

– Да разве я хотел тебя смутить? – сказал Четка. – Я ведь к слову...

– А слов таких не было.

Четка поморщился и покачал головой.

– Леший вас, баб, разберет. Николи не знаешь, чего вам надо.

– Ты и не разбирайся. Куды нос свой в чужие дела суешь?

– Да с каких пор твои дела-то мне чужими стали? – удивился Четка.

Варвара подошла к печи, вынула ухватом с огня глиняный горшок, поставила на стол, стала ложкой выгребать из него в общую мису хлёбово.

– Чем языком-то молотить, ступай, похлебай чего, – ворчливо пригласила она Четку.

Ели молча, хлёбово подносили бережно, подставляя под ложки ломтики ржаного хлеба. Четка жмурился от удовольствия и громко причмокивал. Варвара ела спокойно, не спеша, смотрела на стену поверх Четкиной головы. Насытившись, отложила ложку, неторопливо вытерла убрусцем губы.

Четка выскреб из миски остатки хлебова, срыгнул и блаженно откинулся на лавке.

Сложив крест-накрест полные руки на столешнице, Варвара сказала:

– Нынче мне недосуг с тобой толковать – гостей полон двор, работы и до вечера не избыть.

– Всем великое беспокойство, – кивнул Четка, – одному мне праздник.

– Чо это?

– А княжичей мне ныне для науки не дают. С утра в баньке парят, наряжают, как на выданье. Княгиня-то вовсе с ног сбилась.

– Чего ж ей не сидится?

– Да ты что? – удивился Четка. – Аль ничего не слышала?

– Отколь мне слышать, ежели с утра до вечера у печи?

– Новгородцы прибыли...

– Про то ведаю.

– Владыко Мартирий в пути у них преставился...

– И об этом сказано было.

– Святослава отдают в Новгород князем...

– Да ну?! Слабенькой он, куды ж ему княжить-то?

– Вот и княгиня тревожится. Оттого с утра и на ногах. Последние-то деньки хочется побыть рядом с княжичем. Изревелась вся. А князь сердится...

– Какой матери свое дите не дорого?

– Про то и я говорю. Да у них обычай свой... Вот и едет в Новгород, хотя и малец. Константин дюже сердится...

– Чего ж ему сердиться-то, – не поняла попа Варвара. – Он при матери остался.

– То-то и оно, что остался, – сказал Четка. – Вроде бы и хорошо, а вроде бы и обида – почто не ему дали новгородский стол. Он батюшке-то своему так при мне и сказал: «Почто, говорит, батюшка, меньшого сажаете в Новгороде, почто не меня?»

– А князь?

– У князя, должно, свои задумки. Покачал так головой да и отвечает: «Не спеши, Константин, придет и твой черед». Княгиня хоть и тому порадовалась, что не Юрия, любимца ее, послал княжить Всеволод.

– А все равно сердце-то материнское в тревоге.

– Знамо...

Когда Четка вышел от Варвары, на улице шел крупными хлопьями снег. Ветер стих, потеплело. В детинце, а особенно поближе к княжескому крыльцу, людей было видимо-невидимо. У коновязи места не хватало для лошадей. Всюду возки, сани, у конюшен сложены вдоль стен седла. Туда и сюда, тесня народ, сновали гонцы, взбегали на крыльцо, спускались вниз. Все куда-то торопились, толкали друг друга, сновали, покрикивали, считая, что их дело важнее иного всякого.

За воротами детинца людей было не меньше. Но люд здесь выглядел поскромней: ни ярких кожухов, ни сафьяновых сапог, ни коней под дорогой сбруей, ни собольих высоких шапок – простые шубейки, лапти да чоботы, худые лошаденки, простые суконные шапочки и заячьи треухи.

Народ жаждал увидеть послов из Новгорода и ждал угощенья. Но Всеволод, не урядившись с новгородцами до конца, не спешил выставлять меды и брагу.

В воротах Четка столкнулся со Словишей. От него и узнал он, отчего случилась задержка.

Именитые новгородские мужи, совсем уж было сговорившись, заспорили со Всеволодом, который поставил им не только своего князя, но и своего владыку Митрофана.

Отродясь такого не бывало, чтобы князь, да еще не свой, ставил в Новгород духовного пастыря. Владыку избирали всем миром и тянули жребий, а после отправляли к митрополиту на поставление.

– Ну и как? – спросил Четка.

– Так куды же им подеваться? – весело сверкнул зубами Словиша. – Спорь не спорь, рядись не рядись, а здесь новгородцы в нашей воле.

– Недужно им...

– Да уж чему радоваться.

Поговорив со Словишей, дальше отправился Четка, с трудом продирался через густую толпу.

Чуть поодаль от детинца людей было меньше, а в ремесленном посаде и вовсе поредела толпа. Как и в любой из обычных дней, доносилось из мастерских постукивание молоточков, от кожемяк пахло кожами, от кузнецов – древесным дымком и каленым железом.

– Куды, Четка, бежишь, ровно на пожар? – окликнул его Морхиня. – Заходи в гости.

«А верно, куды это я разогнался? – подумал поп. – Ровно бы и дела никакого нет...»

Зашел к Морхине в кузню, поглядел, где бы присесть. Всюду кучи железа навалены, везде уголь и пыль, юноты вздувают мехи, в горне гудит белое пламя. Жаром так и несет, так и пышет в лицо.

– Садись-ко, – пододвинул Морхиня Четке березовую колоду, – отдохни.

Сам отвернулся тут же, выхватил клещами из пламени светящуюся подкову, бросил на наковальню, стал сбивать окалину маленьким вертким молоточком. Постукивая, выспрашивал у попа:

– Каково встречает новгородцев князь?

– С утра в гриднице.

– А слушок-то какой прополз?

– Слушок разный.

– Поклонились князю, Святослава просили?

– Кого просили, не ведаю, а только Нездинич шибко злой был. А что Святослава сажает Всеволод в Новгород – то верно, сам из князевых уст слыхал.

– Нешто усобице конец?

– Деться им некуды. Слава те, господи, без нашей кровушки обошлось.

Глядя на подковку, Морхиня узко щурил глаза, говорил прерывисто:

– Бывал я в Новгороде. Жил в Неревском конце. Искусные у них ковали. Они меня иучили. Мечи ковать. Делать замки. Славные в Новгороде замки. Слышал?

– Как не слышать.

– Народ веселой. Когда хмельной, а когда и суровой. На все руки мастера. Гордые.

– Всяк русский горд.

Морхиня оторвался от наковальни, подхватил клещами и снова зарыл подкову в красные уголья.

– А вот поди ж ты, – сказал он, вытирая со лба пот рукавом рубахи, – всё делимся, всё с рядом ездим из удела в удел, а урядиться не можем. Чо делим-то?

– Аль твои ковали делят?

– Ишь ты куды хватил! Головастой, – усмехнулся Морхиня,.

Прогревшись до самых костей возле жаркого горна, Четка распрощался с кузнецом. Не терпелось ему первым добрым вестником пройти по всему посаду. Бегал он со двора на двор и всюду был желанным собеседником.

К вечеру охрип Четка от разговоров. Вернулся на княж двор едва живой, но счастливый. Не зря пропал день.

А в тереме отроки с ног сбились, разыскивая попа.

– Это где же тебя черти носили? – сурово спросил наконец-то появившегося Четку Всеволод.

Оторопел поп. Однако князь был в хорошем расположении духа. Выслушав сбивчивые оправдания Четки, сказал:

– Готовься в путь, отче. С утра поедешь в Новгород со Святославом.

– А как же другие княжичи? – пролепетал ошарашенный Четка.

– Святослав первым едет князем на сторону. Ему грамота твоя нужна. Да и глаз чтобы рядом был. Чуешь?

– Чую, княже, – захлебнувшись от радости, воскликнул Четка и кубарем выкатился из гридницы.

Узнав о его отъезде, Варвара всплакнула, сунула в руки узелок со стряпней:

– Пригодится в дороге.

Четка тоже расстроился, но грусть его была недолга. За хлопотами да заботами быстро истек недолгий зимний вечер.

А утром длинный обоз с уложенным в колоду покойным Мартирием и новым новгородским князем тронулся через Серебряные ворота на Ростов под долгий перезвон соборных колоколов.

3

Мирошка Нездинич думал, что и его отпустит Всеволод в Новгород: дело сделано, чего же еще?

Да не тут-то было.

Накануне сидели в гриднице думцы, и Нездинич был с ними. Теперь держался он с остальными на равных, князю в глаза глядеть не опасался. Вместе утверждали они Митрофана владыкой, Всеволод даже совета у Мирошки спрашивал, справлялся, как поведут себя новгородцы: доселе не приходилось им принимать к себе пастыря из чужих рук.

– Пущай привыкают, – говорил Мирошка, – старые времена кончились.

– Ой ли? – качал головой Всеволод. – Не верю я что-то вашим крикунам.

– Ефросима сызнова во владыки не кликнешь – шибко разобиделся старец. А другого у нас на примете нет, – с кротостью отвечал Мирошка.

– Другого нет, – соглашался Всеволод, – да долго ли сыскать?

Забеспокоился посадник: что-то еще задумал князь? Покосился на думцов – те сидели с каменными лицами, только Кузьма Ратьшич улыбался едва приметно.

Всеволод сказал:

– Не со стороны даю я вам князя, а свою кровинушку. Смекаешь ли, боярин?

– Как не смекать, – кивнул Мирошка. – Но мое твердое слово тебе уже ведомо: покуда жив я, в беду Святослава не дам.

– Мартирий тоже долго жить хотел, да в одночасье преставился, – сказал Всеволод.

Мирошка даже руками на него замахал:

– Уж и меня не собрался ли ты хоронить, княже?

– Все мы смертны, все под богом ходим, боярин, – усмехнулся Всеволод. – Нынче я за тебя, Мирошка, пуще всего опасаюсь, – продолжал князь, – нынче у тебя врагов и завистников в Новгороде не счесть... И, поразмыслив, вот что решил: останешься ты покуда во Владимире – тишина у нас и покой. Да и я гостю буду рад. А скучать тебе мы не дадим.

В лице переменился Нездинич – так вот к чему клонил Всеволод! Сызнова пленник он у него, сызнова оставляют его заложником. Раньше времени порадовался посадник, раньше времени велел поставить свои возы в отправляющийся заутра обоз.

– Почто позоришь седины мои, княже? – выдавил он через силу. Но Всеволод уже не слушал его, будто и не было в гриднице боярина, будто и не с ним только что вел разговор. Обернувшись к думцам, стал наставлять Святославова дядьку:

– Тебе, Лазарь, сам бог велел ехать с молодым княжичем. За малым приглядывай, Четке вольничать не позволяй. Поп он разумный и зело ученый, а всё ж... Да и опытный муж должен быть у Святослава под рукой – чай, не одной псалтирью станет тешиться на чужбине.

Гордо выпрямился Лазарь, встал, поклонился Всеволоду:

– Спасибо за доверие, княже.

И Митрофану наказывал Всеволод:

– Гляди в оба, не заносись, верных людишек собирай вокруг себя, а не надейся на одну дружину – ты Святославу правая рука, во всем опора.

Митрофан кивал рыжей головой, слушал внимательно. Неожиданное выпало ему счастье – до сих пор не мог он еще оправиться, не знал, как вести себя в княжеских хоромах, краснел и хлопал глазами. Но внешний вид его был обманчив, и Всеволод это понимал. Неспроста выбрал он его для исполнения своей воли, неспроста долго советовался с Иоанном и приглядывался...

Расходились в темноте. На гульбище Нездинича попридержал Кузьма:

– Что пригорюнился, посадник?

– А радоваться чему? – хмуро отстранился от него Мирошка. Про себя он смекал: что, если ослушаться князя? Что, если взять да и встать в обоз?

Шальная это была мысль, бестолковая. Нешто даст ему Всеволод выехать из города беспрепятственно?!

Кузьма подтвердил его опасения:

– Приставлен я к тебе нашим князем, Мирошка. Куды ты, туды и я.

– У тебя глаз востер, – проворчал посадник.

– Да и нрав веселый, – подхватил Кузьма. – Ходи ко мне в гости, Мирошка, а о том, чтобы сбегнуть, и думать не смей.

Все прочел по Мирошкиным глазам Кузьма.

– Ладно, – обреченно согласился посадник, – гулять так гулять.

Угарная и невеселая была та ночь. Собрались у Ратьшича его друзья – Словиша со Звезданом да Веселица. Заранее звал их к себе Кузьма, заранее велел накрывать столы в горнице – еще утром все было обговорено с князем...

Проснулся Мирошка в своей постели, сразу и вспомнить не смог, как добрался до дому. Глянул в оконце на солнышко и ужаснулся: стояло оно уже прямо против купола Успенского собора.

Проспал Мирошка условный час: ушел на Новгород обоз, а он даже не простился ни с кем...

И потекли одинаковые, унылые зимние дни. И с каждым днем все сумрачнее становился Мирошка, с каждым днем все сильнее снедала его тоска. Все чаще и чаще поднимался он на городницы, у Серебряных ворот, подолгу всматривался в заснеженную даль.

От безделья разные приходили в голову мысли, а пуще всего растравляли являвшиеся во всякое время, но чаще по бессонным ночам назойливые воспоминания.

Надо же было такому случиться: за лихолетьем да за пустыми заботами ни сил, ни желания не оставалось, чтобы оглянуться, чтобы прошлое окинуть взором, чтобы взглянуть хоть раз на себя со стороны.

А тут вдруг всё отпало – без него покатилась жизнь.

Впервые припомнил Мирошка, что и он когда-то был мальчонкой, ловил карасей в озере, катался на лодке по Ильменю и нравилось ему встречать посреди водной глади багрово-красные закаты. И не заковыристые речи шумливых вечников волновали его в густой толпе, время от времени стекавшейся к церкви Параскевы-Пятницы на Торгу. Нравилось Мирошке людское многоцветье и разноголосье, нравилось глядеть, как, стоя на степени, нарядный и важный отец разговаривал с людинами и боярами. Здесь Незда был совсем другим, а дома почти всегда видел Мирошка отца во хмелю, в ссорах с матерью.

«Господи, – вздыхал посадник, – сколь годков уж как матушка преставилась, и вот вспомнилась. Знать, кличет меня к себе, знать, накаркал мне Всеволод».

Отец Мирошки был человеком строгим, но и мать не из смиренниц – из древнего славного рода ввел ее в свой терем Незда. Иной-то раз и не он, а она брала над ним верх – тогда боярин весь день ходил угрюмый, совал нос во все домашние дела и вымещал злобу свою на дворовых.

Среди однолеток разные были у Мирошки приятели, но пуще других был он неразлучен с сыном сокалчего Мирона – Емкой.

«Вот ведь чудно, – дивился посадник, – и Емку вспомнил, и имя его не затерялось во времени».

Это с Емкой уходил он на Ильмень и ловил карасей. Бедовый был парнишка, охочий до разных выдумок. Но годы разделили их – не до простца стало сыну именитого боярина! Да и Емка переменился неузнаваемо: угодлив сделался, в глазах собачья преданность высветлилась. Мирошка к тому времени входил понемногу в отцовы дела.

Не с той ли поры все и началось?

– С кем дружбу водишь? – сказал как-то Незда Мирошке. – Гляжу я на тебя и диву даюсь: чей ты сын?

– Знамо, твой, батюшка, – растерянно отвечал Мирошка. Странным показался ему отцов вопрос.

– Кабы мой был сын, так давно бы уж огляделся. В твои-то годы другие боярские сынки не карасишек ловят, а делают кое-что и поважнее.

Опять не понял Мирошка намеки отца.

– Оно и видно, – сказал Незда, – умишко у тебя худоват.

И отдал Мирошку в ученье. Разные люди приходили наставлять его уму-разуму. Были и книжники, были и купцы. А еще брал его с собой Незда, когда навещал свои близкие и далекие деревеньки.

И года не прошло, как забыл Мирошка и про карасишек, и про старых своих приятелей. А если и наведывался на Ильмень к рыбакам, то для того только, чтобы проверить, справно ли ловят рыбку да не утаивают ли чего.

Нравился Мирошке новый обычай. Пешим из дому он больше не выходил, в простых портах не шлялся по исадам. Был у него теперь бархатный кафтан, и не один, были сапоги сафьяновые и собольи шапки, свой конь был – и не какая-нибудь кляча: славный конь под ладным булгарским седлом.

Стали с почтением приглядываться к Мирошке бояре и купцы, сам владыка допускал его к себе на беседу. Нет-нет да и выскажет словечко Нездинич, нет-нет да и прислушаются к нему.

Тогда-то и загорелся он страстной мечтой. И отец пообещал ему:

– Буду умирать – отдам тебе Новгород.

Да легко, видно, было сказать – труднее сделать: переменчиво жили новгородцы. И Завида Неревинича и Михаила Степановича переждал Мирошка, и Гаврилу, брата Завидова, и снова Михаила Степановича.

Но здесь совсем, другое начиналось, от этих воспоминаний Мирошку мороз подирал по коже.

Суетно текла его жизнь, и порою казалось ему, что и не он вовсе собирал вокруг себя приверженцев, обхаживал владык и вел переговоры с капризными князьями – чья-то иная, властная и необоримая, сила стояла все годы за его спиной.

Будто чужое сердце вложила она ему в грудь, и даже теперь, на чужбине, повергнутый и повязанный, как половецкий пленник, не способен был он до конца оживить в себе светлое прошлое, и мысли возвращались по кругу к однажды начатому...

Нет, не искренне клялся он Всеволоду, тайное прятал от чужих ушей и взоров и только в одном раскаивался, что и сына своего Дмитрия не наставил на тот же, всему роду его завещанный путь.

Ни в отца, ни в мать вырос Дмитрий, а все-таки, видно, была в чьем-то роду такая щербинка: вон и Гузица – первая среди новгородских гулен.

Рано отделился Дмитрий от отца – теперь уж Мирошка жалел об этом, а поначалу даже вроде бы и радовался: больно беспокоен был сын, при нем на посадском дворе вечно толкались веселые бражники. Тогда и Мартирий укорял Нездинича: что это, мол, у тебя – боярский терем или питейная изба?

И еще доходил слушок, что обирает-де Митька, пользуясь отцовой властью, купцов и ремесленников: берет в долг, а у самого ни резаны за душой.

Поссорился с Дмитрием Мирошка, а зря – с ним самим отец был терпеливее: знал, что не просто сын, а наследник дел его подрастает. Мирошке же все невступно было, все думал: «Перебесится – остепенится».

Не остепенился Дмитрий, отделившись, еще пуще пустился в разгул.

Только отправляясь во второй раз во Владимир, будто прозрел Мирошка.

– Ежели не вернусь, – говорил он сыну, – нешто на мне и кончится наш древний корень? Нешто и впредь, предаваясь, как и ныне, непотребным утехам, не внемлешь ты зову нашей крови?

«Ох, Дмитрий, Дмитрий, – вздыхал Мирошка, ворочаясь на лежанке, – подсказывает мне сердце: не долго я еще протяну, да и кто бы вытерпел столько унижений? Сядет снова на место мое Михаил Степанович, а ты так и будешь бражничать с худыми купчишками и людинами?»

Худо, совсем худо, когда впереди не видится просвета...

Выходя на вал, пустыми глазами глядел Мирошка на убегающую в бескрайность заснеженную дорогу. Шагнет ли он снова на нее, вденет ли ногу в стремя или так же, как и Мартирия, увезут его к далекому Волхову в тесной домовине и никто ни здесь, ни на родине не уронит по нему слезы?..

Но все же не хотелось верить Мирошке в близкий конец: понимал он, что кончается вместе с ним в позорном изгнании былая новгородская вольница.

Истово молился Мирошка в церкви Успения божьей матери, ставил богородице пудовые свечи:

– Дай хоть раз еще взглянуть на святую Софию!

4

Лежала в снегах поделенная на княжества огромная Русь. Из конца в конец рассекали ее не знающие рубежей дороги, извивались в лесах и степях многочисленные тропки, прятались в низинах, за горбами холмов, деревеньки и погосты...

Ветер бил в лицо, обжигал щеки, прохватывал сквозь дубленые полушубки. Позади был долгий путь, земли литвы и ливов, впереди – за снежной круговертью, в лесах и незамерзающих болотах – лежала новгородская Русь.

Не с богатым прибытком, но живые и невредимые возвращались на родину Негубка с Митяем.

Осталась на дне Варяжского моря разбитая бурей лодия с товаром, погибли товарищи и сопровождавшие их вои в неравной схватке со свеями уже на подходе к родному порубежью. Пали кони, иссякли припасы. А путь еще предстоял не близкий.

Дорога терялась в снегу, петляла по перелескам, но, если вьется дорога, значит, где-то рядом жилье. А где жилье, там и горячая пища, и теплый ночлег.

Митяй выбился из сил, Негубка был крепче, но и у него уже подкашивались ноги, и у него заходилось от мороза дыханье. Самое страшное было упасть в снег – и больше не встать, лечь в сугроб, уснуть – и уже не проснуться. А как манила к себе пушистая снеговая постель, как зазывна была ее нетронутая белизна!..

Но вот мелькнул вдалеке едва заметный огонек, мигнул и снова погас. Сгущались сумерки, ветер стал еще напористее и грозней, снег пошел гуще. Оступившись на краю нанесенного к оврагу сугроба, Митяй вскрикнул и покатился вниз.

За оврагом виднелась криво извивающаяся изгородь, изба за изгородью стояла, нахохлившись, как ворон, дым из трубы прибивало ветром к земле.

Негубка перебрался за Митяем через плетень. Ступая след в след, они с трудом вскарабкались на пригорок. Сбитая из досок низкая дверь была на запоре. Негубка постучался кулаком, прислушался.

– Хозяин!

Изнутри не сразу отозвалось:

– Кто такие?

– Впущай, хозяин, не ровен час – замерзнем на ветру, – сказал Негубка.

– Чего же вас в непогодь носит?

– Не по своей воле мы, приткнуться негде...

– Не тати?

– Какие же мы тати, ежели купцы, – нетерпеливо объяснил Негубка. – Пали кони у нас, вот и бредем пешком, ищем ночлега.

За дверью настороженно пошептались.

– Ладно, – сказал голос, и загремел засов. – Входите. Но ежели что, у меня топор в руке. Знайте.

Дверь отворилась, в лицо пахнуло прокисшим теплом, живым духом простого деревенского жилья.

Хозяин, босоногий мужик высокого роста, стоял в исподнем, открыто выставив перед собою топор. За спиной его жалась к стене хозяйка, а из-за нее выглядывали детские заспанные личики.

Негубка, сняв шапку с наросшим на ней высоким комом снега, поклонился хозяевам, поклонился и Митяй.

– Дай бог счастья сему дому, – сказал купец, ища глазами образа и, отыскав в углу иконку, перекрестился.

Обходительность Негубки успокоила хозяина. Он притворил дверь, задвинул щеколду и бросил в угол топор.

– Проходите, гостями будете, – певуче приветствовала хозяйка.

Приглядевшись к ней, Негубка заметил, что она еще не стара и что морщины, избороздившие ее худое лицо, не от возраста, а от жизни.

В избе было бедно: ни домашнего половичка, ни полавочника – только стол, да лавки, да печь по левую сторону, а по правую два совсем узеньких оконца, заволоченных тонкими досками. Над кадкой с водой горела лучина.

– Разоболокайтесь, люди добрые, – сказал хозяин, – да грейтесь возле печи, а ты, Малашка, собирай на стол.

– Деревня-то у вас велика ль? – спросил Негубка, протягивая скрюченные руки к тлеющим в печи уголькам.

– Да кака деревня, – махнул рукой хозяин. – Всего-то три избы.

– Чьи же вы будете?

– Боярина Нездинича холопы, чьи ж еще...

Хозяин притащил от порога охапку дров и подбросил в печь несколько поленьев.

– Куды ж вас, милые, в этакую коловерть понесло? – снова подивился он, разглядывая Негубку. – Говоришь, купец, а кожух на тебе мужичий...

– Верь, хозяин, купец я, – подтвердил Негубка.– Да вот остался и без товару, и без лошадей. Товарищей моих посекли..»

– Худо, худо, – помотал нечесаной головой мужик. – Теперь-то как?

– Даст бог, не пропаду...

– Загодя не радуйся.

– Оно-то так, – согласился Негубка. – Да уж и то хорошо, что добрались до своих. Дальше легче будет.

– Кому легче, а кому и тяжелей. Нам вот ждать уж боле нечего. Вовсе по миру пустил нас боярин. Как есть разорил... Да еще и литва нет-нет шумнет. Только в лесах и спасаемся.

Хозяйка тем временем накрыла на стол.

– Угощайтесь чем бог послал, – пригласила она Негубку с Митяем. – А мы уж вечеряли...

Ребятишки теснились на лавке, смотрели на нежданных пришельцев с любопытством.

На ужин была ветряная рыба да распаренная репа. Да еще жбан квасу. Негусто в крестьянской избе.

– Ране-то хоть река была у нас обчая, – сказал хозяин, – а ныне приезжает тиун, смотрит, не ставим ли свои заколы. Повсюду боярские знамена, куда ни ткнись. И хоть дичи в лесу видимо-невидимо, а и зайца не возьмешь. Борти тож не наши...

Ребятишки на лавке захныкали. Тот, что взрослее других был, дернул мать за подол.

– Ну, чо тебе? – встрепенулась хозяйка.

– Есть хотим, – протянул мальчонка нудливым голосом.

– Им только есть подавай, – рассердилась мать. – Давно ли вечеряли?

Мальцы смотрели на нее просящими, испуганными глазами. Хозяин неторопливо сказал:

– Не скупись-ко, дай чего не то. Им нашей беды не уразуметь. Дети...

Поев того же, что и гости, мальцы успокоились и легли спать вповалку, прямо на полу. Гостям кинули на лавку потрепанный полушубок.

За много дней впервые уснули Негубка и Митяй спокойным, крепким сном. Негубке снилась его старая лодия, груженная дорогим товаром, а Митяю снился Ефросимов монастырь и сам игумен с насупленными бровями и добрым взглядом.

Утром, распростившись с хозяевами, они снова двинулись в путь

Метель к рассвету улеглась, выглянуло солнце. Снег поскрипывал под ногами, а сердитый морозец прибавлял Негубке и Митяю легкого шагу – шли они весело, открыто, на родной земле таиться им было не от кого.

Возле Плескова, на счастье, встретил Негубка знакомого купца с обозом из Чернигова.

Подивился купец, разглядывая путников:

– Вот так Негубка! По всей Руси только и разговору промеж купцов, что о твоей удачливости. А тут на-ко...

– И на старуху бывает проруха... Не в Новгород ли держишь путь?

– А куды ж еще!.. Садитесь, подвезу.

Дальше дорога была просторней. Подолгу на ночлегах обоз не задерживался, кони были кормлены и возы тянули споро.

Через два дня на вечерней зорьке увидели обозники могучие стены новгородского детинца и купола Софийского собора. Радость была великая. Кони встали, люди высыпали на снег, крестились и обнимались друг с другом. Трудная дорога осталась позади. Можно было сунуть обратно под тюки мечи и сулицы, раскупорить прибереженные для этого дня бочонки с медом и брагой.

Купцы пили и веселились, пили и веселились обозники. Шли по кругу ковши и чары, и крепкие словечки перемежались задорными скоморошинами.

А через другие ворота, с дугого конца Новгорода, въезжал в ту же самую пору совсем другой обоз. Встречали его церковным пением и колокольным звоном, со святыми дарами, с хлебом и солью.

И не знали, что им делать, новгородцы – не то плакать, не то радоваться. В переднем возке въезжал в Новгород новый князь – сын грозного Всеволода юный Святослав. А чуть поодаль, в другом возке, везли запечатанные в простой колоде останки владыки Мартирия. И еще подале, в третьем возке, ехал новый новгородский владыка, поставленный владимирским князем, огненнобородый и пышущий здоровьем Митрофан.

Так и радовались, плача, и плакали, радуясь, новгородцы. А колокола все звонили и звонили, и зимний режущий ветер разносил этот звон по всей Руси...

Назад к карточке книги " Большое гнездо"