Текст книги " Большое гнездо"

Автор книги: Эдуард Зорин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 33 страниц)

Разные были людишки в обозе, все больше купцы, и ехал с ними вместе в крытом возке до Великих Лук новгородский посадник. Нелюдимый был он человек, неразговорчивый – и двух слов не вытянули из него князья за всю не короткую дорогу.

В Великих Луках, не дав встретиться со Святославом, коней их быстро перепрягли и погнали дальше – в весеннюю распутицу, по раскисшим дорогам и мокрым от непе-реставаемого дождя лесам.

Смутно было у князей на душе: каково-то встретит их старший брат? В недобрую годину возвернулись они на Русь, издерганную усобицами. Поверит ли Андрей в их непричастность к заговору, учиненному лживыми новгородцами, выделит ли им уделы или снова отправит в изгнание?..

Деревушки на их пути стояли словно вымершие, по сирым полям гулял разбойный ветер.

Но смыло тревогу, едва только въехали в пределы владимирского княжества, – на первой же стоянке, где выпрягали загнанных лошадей, встретил их Борис Жидиславич, любимец князя Андрея, дородный боярин с красным, обветренным лицом, весельчак и балагур. Встретил о двух конях под богатыми седлами и с малой дружиной, передал, что давно уже ждет их старший брат в стольном граде, что меды перебродили в бочках и будет по случаю их возвращения веселый пир.

Еще пуще размякли князья и даже прослезились, когда знакомо заблестела в стороне от дороги полноводная Клязьма, а на вершине холма сверкнула позолоченным куполом церковь Успения божьей матери.

В городские ворота въезжали степенно, сдерживая жеребцов, вглядывались с волнением в избы и терема, будто вчера оставленные, радостно улыбались встречным дружинникам.

На всходе своего дворца князь Андрей братьев облобызал троекратно и всенародно, благодарил Бориса Жидиславича за верную службу, в тереме сажал их по правую руку, угощал винами и жареными лебедями.

Постарел Андрей, обрюзг, седина пробилась в густую бороду, но живые глаза глядели, как и прежде, пристально. На пиру говорил с князьями так, словно и не было меж ними размолвки, жалел Всеволодову мать и даже смахнул слезу, а после велел звать скоморохов, смеялся, слушал песни, подперев кулаком кудлатую голову.

Приметили князья, как морщился он при появлении Кучковичей, не обласкивал взглядом когда-то любимую жену свою Улиту. В переходах терема попадались им пришлые люди, в углах слышался шепот, слуги ходили на цыпочках, скрипом половиц боясь потревожить князя.

То и дело, глядя на бояр, гневно сводил Андрей выцветшие брови, вино и мед пил без меры и будто не хмелел – только глаза наливались кровью да чаще вздувались крылья широкого носа. Напряженная рука его слепо шарила по столу, и слуги спешили наполнить до краев его быстро пустеющую чару.

Изменился Андрей и все больше походил на отца их Юрия в последние годы его жизни, когда объезжал он во хмелю своих бояр и дружинников...

Нет, не вовсе поверил князь своим меньшим братьям. За пирами да забавами не допускал он их к своим делам и мыслям. Втайне сносился Андрей со Святославом, дал ему войско, и тот, разорив Торжок, двинулся жечь и топтать новгородскую землю. Дорого заплатил Новгород за строптивый свой нрав. Присылали владыка и бояре послов своих к Андрею, но тот не то чтобы выслушать, а вовсе не допустил их к себе. Руками Святослава и братьев его Мстислава и Романа нес он свое отмщение. И поделом зипунникам. Как ни стояли на своем, а пришли, поклонились владимиро-суздальскому князю.

Тогда только призвал к себе снова младших братьев своих Андрей. И так им сказал:

– Ныне верю вам и потому повелеваю: ты, Михалка, ступай в Торческ, а ты, Всеволод, в Городец Остерский. Аминь.

Прошли годы. Погиб от руки холуя своего Кухты Полюд, скончался от удара владыка Лука, преставился, недолго побыв великим князем, Михалка, сел на владимирский стол Всеволод и вот уже двадцать лет копил силу на своем далеком северо-востоке, изумляя и ввергая в трепет некогда могучих киевских, рязанских и черниговских князей.

Один только Новгород еще независимо стоял над Волховом, изворачиваясь и хитря, но Всеволодова длань уже простиралась и над его продутыми ветрами лесистыми, просторами...

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Водя пальцем со скусанным ногтем по Библии, бледнолицый и чернобородый владыка Мартирий читал нараспев:

– «Пришелец, который среди тебя, будет возвышаться над тобою выше и выше, а ты опускаться будешь ниже и ниже; он будет давать тебе взаймы, а ты не будешь давать ему взаймы; он будет главою, а ты будешь хвостом. И придут на тебя все проклятия сии и будут преследовать тебя и постигнут тебя, доколе не будешь истреблен...»

Владыка был могутен и басовит. Сидящий напротив него новгородский посадник Мирошка Нездинич выглядел совсем невзрачно: покатые, жиром облитые плечи, круглый мягкий живот, ноги с толстыми ляжками, не достающие до пола. Мирошка, напрягаясь, вытягивал носки, внимательно слушал владыку, щуря умные серые глаза, прикрытые белесыми ресницами.

– «За то, что ты не служил господу богу твоему с веселием и радостью сердца, при изобилии всего, – продолжал владыка поднимая перст, и, оторвавшись от книги, многозначительно поглядел на Мирошку, – будешь служить врагу твоему, которого пошлет на тебя господь, в голоде и жажде, и наготе, и во всяком недостатке; он возложит на шею твою железное ярмо, так что измучит тебя...»

В дверь просунулась простоволосая голова сестрицы Нездинича – разбитной девки Гузицы.

– Ну чего тебе? – всполошился Мирошка.

Владыка, недовольно морщась, оторвался от книги, но, увидев веселое лицо Гузицы, вдруг высветлился, растягивая губы похотливой усмешкой.

– Вечерять будете али как? – спросила Гузица.

Мартирий торопливо убрал улыбку, кашлянул два раза в кулак, другой рукой суетливо перекрестил грудь: чур-чур меня.

– Чего спрашивать-то, – буркнул Мирошка. – Вели на стол накрывать... Ты уж, владыко, не побрезгуй, – повернулся он к Мартирию.

Дверь захлопнулась. Гузица кинулась по переходу подымать девок. Мартирий еще раз кашлянул и захлопнул книгу. Задумчиво глядя перед собой, щелкнул застежками.

– Зело мудра книга, ох, зело мудра, – сказал он. – Все, что записано, ровно про нас с тобой сказано...

Нездинич похлопал светлыми ресницами, ответил со смятением:

– О чем говоришь, владыко, о том не разумею. Просвети!

– Аще обрящещи кротость, одолееши мудрость, – проговорил Мартирий, с сомнением глядя на посадника. Мирошку знал он давно, в непонятливость его не верил: взгляд у Мирошки востер, ум изворотлив. В нынешние-то, неспокойные, времена лучшего, чем Нездинич, посадника не сыскать.

– Все загадками норовишь, владыко, – продолжал придуриваться Мирошка.

– А ты в корень зри, – начал сердиться Мартирий.– Почто оглядываешься на Всеволода? Аль забыл, как отец твой был убит за приверженность свою к Ростиславичам смоленским?

Мирошка побледнел, откинулся на лавке.

– Душу пытаешь, владыко...

– За вольный Новгород... У Всеволода хватка покрепче Андреевой будет. На что хитер был убиенный князь (прими, господи, душу его), а младшенький всех братьев перемог.

«Ишь как ухватист владыко,– усмехнулся про себя Нездинич. – В терем влез – ладно, льстится на Гузицу (все вижу!) – и то ладно. А в душу, в мысли потаенные, заветные – не пущу». И ответил, дерзко глядя в глаза Мартирию, любимой присказкой:

– Мясное в мясоед, а постному свой черед.

Осерчал владыка, даже ногой дрогнул от гнева, но воли себе не дал, не стал пугать Мирошку. А только покачал головой и грустно так проговорил, себе вроде бы, но чтобы и Нездинич услыхал:

– В одной шерсти и собака не проживет. Что умен Мирошка, то никому не секрет. Да как бы, со Всеволодом заигрывая, сам себя не перехитрил.

Тут вошли девки со снедью и питием. Гузица набросила на стол скатерть рытого бархату – дорогую, ту, что в ларе хоронится для самого желанного гостя.

Запалив свечи, Мирошка и Мартирий сели вдвоем к столу – друг против друга. Владыка перекрестил еду. Посадник шмыгнул носом и запустил пятерню в блюдо с жареным гусем, извлек подрумяненную лапку, стал грызть, сочно причмокивая губами. Сало стекало по бороде, капало на рубаху; временами, подмигивая владыке, Мирошка утирал рот тыльной стороной ладони.

Сначала владыка сдерживался, ел мало, старался блюсти чин, но, подзадоренный посадником, скоро тоже разошелся – позволил себе даже испить вина, повеселел, все чаще и чаще, теряя над собою власть, поглядывал на дверь. Мирошка хитро улыбался, знал, отчего воротит владыка гривастую голову: ждет, не появится ли вдруг опять Гузица – приглянулась она ему, не впервой это, оттого и зачастил к посаднику, а то по нонешним временам самому бы посаднику дожидаться у крыльца Владычной палаты, когда выйдет служка и, глядя поверх головы, выкликнет Мирошкино имя.

Не сестра у Нездинича, а огонь: любого опалит, только сунься. На что уж Невер – всех девок в посаде перепортил, а у Гузицы часами стоит под светелкой, ждет не дождется, когда приотволокнет она оконце. Один только Мирошка и знает ее зазнобу, но про то никому не скажет ни полслова. Зато и Гузица умеет хранить Мирошкины тайны. Когда выбирали себе новгородцы владыку на место помершего Ильи, кого только не заносила забота на двор посадника. Были среди заходивших молчуны, но и им Гузица умела развязать языки. О многом проведал Нездинич через свою сестру, без нее не сидеть бы и Мартирию во Владычной палате. Сперва ведь поставили архиепископом брата Ильи – Гавриила, но был Гавриил немощен и слаб, страдал худой грудью, оттого и зачах через шесть годов; последнее лето вовсе не показывался перед народом, а за месяц перестал показываться и перед боярами и перед попами. Мирошка, увидев его незадолго до смерти, ужаснулся – сделался он прозрачен, яко мертвец, и ликом звероподобен. Отошел. Успокоился. И как схоронили его, то и учинилась во избрании нового владыки великая распря. Князь, бояре и попы хотели Мартирия, игумена вежицкого, другие, среди коих тоже было немало бояр и богатых купцов, – игумена Евлавия, а людины – Ефросима.

Собирался народ на мосту через Волхов; привезли Ефросима, в простом одеянии, с железным крестом на шее. Игумен кланялся на четыре стороны, кричал о райском житье, ежели хватит новгородцам силы поставить его владыкой, перемочь коварных бояр и попов. Сходились новгородцы стенка на стенку, скидывали друг друга с моста, били кольями, кровью багрили белый снег. И, не найдя в спорах согласья, положили избрать владыку жребием.

Ох, ох – струсили в ту пору боярские сынки. По всему посаду жгли ночами костры, темные людишки нашептывали страшное – будто грядет на Новгород великий мор. Сказывали: как изберете Ефросима, так и настанет беда – это он только прикидывается смирным да всеобщим радетелем, а взойдет во Владычную палату – и прорастут на голове его рога...

Люди крестились:

– Да неужто?

Темные людишки растворялись во мраке. Пламя костров высвечивало испуганные глаза, перекошенные страхом лица. Утром шли выборные к софийскому попу Благодару, вопрошали его, вправду ли, что игумен Ефросим – антихрист?

– Вправду, – сохраняя достоинство, отвечал Благодар и степенно крестился на образа.

Так ли было, а может, и не так. Один только Мирошка знает, как старались бояре. Ефросим приходил с толпой к Мирошкиному двору. Размахивая факелами, мужики грозились поджечь усадьбу, ежели Нездинич не одумается и не перестанет мутить растревоженный люд. «Пошумели, побросали камни, а испугать не испугали. И Не таких видывал Мирошка. Зато в назначенный день взял Благодар с престола един жребий, и на жребии том стояло имя Мартирия.

Вот он каков, посадник Мирошка Нездинич, и владыка хорошо знает про это. Ему ли не знать, коли всем он обязан посаднику, но среди попов и бояр был он и с Нездиничем строг, как и быть подобает пастырю. И еще что нравилось Мартирию в Мирошке: едва отшумела распря, едва откричались мужики да разошлись по своим избам, так и попритих Нездинич, будто его и прежде было не слыхать. Скромно отсидит на Боярском совете, коли нет в том нужды, то и голоса не подаст. Отъедет в санях, а летом – верхами на усадьбу, пирует со скоморохами, а то ругается с Гузицей: жена-то у него померла, а все, что ни сделает сестрица, – все не по нему...

Сидел Мартирий в гостях у Мирошки, таял от блаженства, наблюдая за Гузицей, грыз косточку, а сам про себя думал:

«Хитер же ты, ну и хитер, Мирошка. И хитрости твоей хватит тебе до конца дней твоих. В тебя и в ступе пестом не угодишь. Ловок. Да не беда, коли ты на стороне Новгородской Софии. А коли переметнешься ко Всеволоду...»

– Тьфу ты! – выругался Мартирий.

Мирошка, будто читая мысли владыки, вскинул на него прищуренные глаза; помолчал, протянул руку на середину стола за кувшином, плеснул Мартирию в чашу темного вина.

– Нынче заприметил я: мураши завелись в доме – к счастью. Да и кони ржали – тоже к добру. Выпьем, владыко, за нашу удачу.

Мартирий не уклонился, выпил свою чашу до дна. Выпил до дна и Мирошка. Приятное тепло растекалось по телу. Веселые рождались мысли.

Мирошка совсем уж было рот отворил, чтобы кликнуть дневавших и ночевавших у него скоморохов, да вовремя спохватился. Догадываясь о скрытых мыслях Нездинича, Мартирий собрался уходить, чтобы не довести посадника до греха; стряхнув с бороды крошки, он встал, перекрестился на образа и двинулся к выходу. Тайная была надежда встретить в сенях Гузицу. Но Гузицы в сенях не было, перед владыкой заметалась нерасторопная мышка, пискнув, нырнула в щель под порогом, и это еще больше развеселило владыку.

Прощаясь с Нездиничем на дворе, он даже растрогался и чуть не облобызал посадника, но, так как сие не пристало ему по сану, сдержавшись, лишь размашистее обычного перекрестил хозяина.

Возок отъехал. Мирошка Нездинич долго глядел ему вслед. Улыбка стекала с его лица, в уголки плотно сомкнутого рта вонзались острые морщинки. Поняли они с владыкой друг друга.

На правобережье Волхова набежала тучка, просыпала суетливый мелкий дождь. Мирошка поежился, втянул голову в плечи и устало поднялся на крыльцо.

2

Четыре сына у князя Всеволода – четыре ясных сокола: Константин, Юрий, Ярослав и Святослав.

И дочерьми не обидел его бог (иные уже замужем), и все дети ему одинаково дороги.

Константину – десять лет, Юрию – семь, Ярослав – помладше: смугл, черноглаз, телом хрупок – весь вышел в красавицу мать. Святослав был самый младший.

Константин крутолоб, широкоскул и дерзок, а Юрий в бабку, видать, вышел – сильна была в нем греческая кровь. Но любил их обоих одинаково князь Всеволод, а мать в них души не чаяла, холила и баловала, как могла. За то и ворчал на нее князь добродушно:

– Гляди, изнежишь ты мне сынов.

И, волнуя Марию, брал их с собою в поход ли, на охоту ли: приучал к походной нелегкой жизни, не для услад готовил их – для бранного дела.

– Умру, оставлю сынам свою неустроенную землю. Им продолжать начатое, – говаривал Всеволод.

Не сразу и взглядом окинешь такую семью за столом. А еще кликнет князь на трапезу любимца своего Кузьму Ратьшича с женой его Досадой да с дочерью – и вовсе становится тесно.

Текут за трапезой спокойные речи: вспоминают Всеволод и Ратьшич, как бились с недругами или выслеживали в лесу сохатого, – и мальчики тянутся к ним, возбужденно блестя глазами. А вздумает Мария сказки сказывать – девочки не отрывают от нее восхищенного взгляда.

...Нынче с утра привез Кузьма Всеволоду тревожные вести: сел Рюрик после смерти Святослава на киевский стол, кликнул из Смоленска в гости к себе брата своего Давыда, дабы учинить порядок в своих владениях.

– Эко скорой какой, – сказал Всеволод, добродушно забавляясь с сидящим на коленях Святославом.

Кузьма нетерпеливо покашлял в кулак.

– Аль еще какую новость приберег? – вскинул на него глаза князь. – Что-то не узнаю я тебя, Кузьма.

– Предостеречь хочу тебя, князь, – сказал Ратьшич взволнованно. – Неспроста пируют вместе Рюрик с Давыдом. Донесли мне, что делят они промеж собой землю русскую, а у тебя про то не спросили. Дали они Роману Мстиславичу, Рюрикову зятю, города, а також сыновьям Рюриковым...

Насторожился Всеволод, снял Святослава с колен, посадил на лавку, сам резко встал.

– Чем ближе к устью, тем шире. Вижу по глазам твоим, Кузьма, что не все еще ты сказал.

– Верно, князь, угадал,– ответил Ратьшич. – А еще на пирах на тех поносили они тебя и сыновей твоих. Припугнул-де Всеволод Святослава, пусть с нами потягается. За нами – сила.

– Сила силу перешибает. Нешто и впрямь лишился Рюрик разума?

– Сел высоко в Киеве и Вышград прибрал к себе. Речется старшим князем на Руси, – спокойно заметил Ратьшич.

– О том, что речется, про то я ведаю, – сказал Всеволод. – Да старейшинство ему не по плечу. Старший град на Руси нынче наш Владимир. И по-иному не бывать.

– Про то и Давыд ему сказывал.

– Ну?

– Не внемлет князь добрым советам. Упрямится. А пуще всего подстрекает его Роман.

Вошла Мария, приветливо улыбнулась Ратьшичу. Увидела на лавке Святослава, ласково позвала:

– Иди ко мне, сыночек.

– Ступай, ступай, – поморщился Всеволод. Ратьшичу сказал:

– Вели кликнуть ко мне Словишу.

Мария с сыном на руках и Кузьма вышли. Всеволод в задумчивости сел к столу.

Знал он, чуяло его сердце, что и после смерти Святослава не одумаются князья. Но надеялся, что еще успеет свершить главное – привести к покорности новгородский Боярский совет. И нынче за сказанным Ратьшичем видел большее. Разрозненные ниточки сплетались в тугой узел – вот они, и в Киев протянулись руки владыки Мартирия. Еще на прошлой неделе говорил ему вернувшийся из Новгорода Словиша, что отрядил Боярский совет в Киев своего посла. Ехал посол не один, а с крепкой охраной – знать, важная была у него грамотка. Теперь грамотку ту Всеволод будто по буковкам читал: знал все, что в ней написано: склонял владыка Рюрика к новой великой смуте, чтобы отвлечь владимирского князя от давно задуманного – положить конец новгородской вольнице. Не шибко умен Рюрик, на худость ума его и рассчитывал Всеволод, деля между ним и Святославом киевское княжество;

а нынче по худости же ума прислушивается к сладким речам Мартирия...

Словиша не заставил себя долго ждать: явился перед князем, как всегда, румяный, с улыбкой во все лицо, одетый в нарядный бархатный светлый кожух.

«Ишь ты красавец, да молод-то молод!» – с завистью подумал Всеволод, разглядывая дружинника. Свои-то годы уходят, вон уж поседели виски от забот. А у Словиши все впереди. Хоть и скудного он роду, а солнышко всем одинаково светит: что князю, что холопу. Придет срок – зароют Всеволода в землю, а почто жил?.. Почто жизней столь загубил, кому на пользу?

У Словиши нет перед собой загадок – все ему ясно, все как на ладони. Живет – радуется, помрет – и нет его. А Всеволод после себя оставит не просто память. Ежели был он не прав, вся жизнь поворотится по-иному; ежели прав был, сохранят ли добытое сыновья и внуки? А ежели канет в безвестность, то кому на радость или на горе вершил суд, казнил и миловал, хитрил и изворачивался? Сам себя лишая сна и покоя, ни тела своего не щадил, ни духа?.. Близок, близок час, но и в страхе перед божьим судом отступится ли он от начатого? И покорностью ли, завещанной в святом писании, мягкостью ли, ангельским ли терпением заслужит он потустороннюю райскую жизнь? Кто ведает, кто придет и скажет ему: я знаю, выслушай меня и отбрось сомнения; и тогда счастливы будут окружающие тебя, и сам ты будешь счастлив, и правда восторжествует во всех пределах твоей земли?..

Кашлянул Словиша, переминаясь с одной ноги на другую, с тревогой подумал: уж не захворал ли князь? Эвон как сошел с лица: щеки впали, под глазами мешки, судорожным взглядом ушел в себя.

Всеволод стряхнул оцепенение, встал, положил руку Словише на плечо.

– Эко вырядился ты, – сказал усмешливо.– Девок, чай, по всему городу присушил. Отдохнул ли с дороги?

– Благодарствую, князь, – молвил Словиша с легким поклоном. – А по твоему наказу я завсегда тут. Почто звал-кликал меня?

– Без дела бы не тревожил, – сказал Всеволод. – Заслужил ты хорошего отдыха, но нет у меня пока на примете другого такого человечка, как ты.

– Приказывай, князь.

– Велю я тебе завтра же скакать с грамотой в Киев.

Дам людишек, даров не дам. Передашь грамоту князю Рюрику и тем же часом возвратишься ко мне с ответом. Зело важна сия грамота и в чужие руки попасть не должна... Все ли так разумел?

– Все, княже.

– Ну так ступай покуда. Пей-гуляй, а завтра – в путь.

Словиша поклонился и вышел. Всеволод снова сел к столу, придвинул к себе пергаментный лист, задумался.

О чем отпишет он Рюрику?

А вот о чем.

«Брате, – напишет он в грамоте киевскому князю, – вы меня нарекли во всем племени Владимирском старейшим. Ныне ты сел на стол киевский и роздал волости младшим во братии, а мне части не уделил, якобы я участия не имел, то я увижу, как ты с ними можешь себя и землю Русскую охранять».

И скажет Всеволод Словише:

– Спросит тебя Рюрик: чего хочет князь ваш. И ты ответишь ему так: «Отдай Всеволоду и сынам его Торческ, Триполь, Корсунь, Богуслав и Канев, которые отделил ты Роману и ротою с крестным целованием утвердил».

Хорошо придумано, ладно. То-то заелозит киевский князь – ему ли тягаться со Всеволодом? Побоится не отдать. А отдаст – отринет от себя Романа и всю свою братию... Вот тогда-то и развяжет себе Всеволод руки.

«Ишь ты, – весело подумал он о Мартирии. – Теперь каково?»

Писало быстро заскользило по пергаменту. Закончив грамоту, Всеволод довольно потянулся и встал. Усталости как не бывало.

– Мария! – приотворив дверь, крикнул он в переход. Стуча по полу босыми пятками, выскочила навстречу князю дворовая девка.

– Княгиня-матушка сынка кормит, – пропищала она тонким голосом, сгибаясь перед князем в низком поклоне.

– Кликни Константина с Юрием, – сказал князь.

Юрий явился сразу: «Звал, батюшка?», старшего искали по всему терему.

Когда прибежал Константин в разодранной на животе рубахе, с царапиной на носу, Всеволод усадил их чинно за стол и велел по очереди читать Евангелие.

– Начнете отсель, – провел он ногтем по листу. – Ты, Юрий.

Мальчик поерзал на лавке, поковырял пальцем в носу и начал нараспев:

– «Смотрите же за собою, чтобы сердца ваши не отягчались объедением и пьянством и заботами житейскими, и чтобы день тот не постиг вас внезапно...»

– Будя! – прервал его Всеволод с недовольством. – Почто гнусишь?

– В носу свербит...

– Утрися и чти дале: «Ибо он, как сеть, найдет на всех живущих по всему лицу земному...»

– «Итак, бодрствуйте на всякое время и молитесь, – подхватил Юрий, незаметно корча Константину рожу, – да сподобитесь избежать всех сих будущих бедствий и предстать пред сына человеческого».

– Худо, – сказал Всеволод. – Будто по каменьям громыхаешь на разбитом колесе.

Он легонько шлепнул Юрия по макушке (тот откатился на лавке) и велел читать Константину:

– Отсель.

Собирая на животе разорванную рубаху, Константин склонился над книгой, упираясь носом в желтые страницы:

– «Истинно, истинно говорю вам: наступает время и настало уже, когда мертвые услышат глас сына божия и, услышавши, оживут...»

– Куды глядишь? – гневно спросил Всеволод.– Клюешь, яко петух... Эй, Четка! – кликнул он в приотворенную дверь.

Ни звука в ответ.

– Четка! – громче позвал князь.

– Тута я, – просунулась в щель растрепанная голова. Узкое лицо попа с синими прожилками на щеках болезненно морщилось и строило гримасы.

– Входи, входи-тко, – пригласил Всеволод.

Поп испуганно вполз, остановился у двери, полусогнувшись со скрещенными на впалом животе руками. Был он худ и несуразен: одно плечо выше другого, ноги в высоких чоботах повернуты носками вовнутрь.

Всеволод, ткнув пальцем в лежащее на столе Евангелие, спросил:

– Сколь раз чел с отроками Святое писание?

– Чел, княже, – пробормотал Четка в испуге.

– Юлишь небось?

– Вот те крест, – размашисто перекрестился Четка.

– Не богохульствуй.

– Как повелишь, княже...

– Дерзишь!..

Всеволод передернулся, вскочил с лавки. Задрожав, Четка попятился.

– Не наказуй, княже!

– Я вот те покажу! – рассердился Всеволод. Схватил попа за бороду, гневно потряс, откинул к двери. Четка взмахнул рукавами просторной рясы, со стуком грохнулся на пол.

Княжичи засмеялись. Всеволод обернулся к ним, шагнув к столу, развязал крученый поясок.

– Посмеетеся у меня!

Схватил Константина за шиворот, ожег пояском поперек спины; Юрий вспрыгнул на лавку, засучил босыми ногами. Достал пояском и Юрия. Отдышавшись, сказал:

– И медведя бьют, да учат. А ты, Четка, – опалил он попа быстрым взглядом, – гляди у меня. Посажу в поруб на железную цепь, еще навоешься.

– Смилостивься, княже, – скорбным голосом попросил поп.—Како мне с княжичами? Малы еще... Ослобони.

– Про то и в мыслях держать не смей, – сказал Всеволод. – А сыны мои чтоб и читали и всей прочей грамоте разумели. С тебя спрос. Понял ли?

– Как не понять, – обреченно шмыгнул Четка носом.

– Ну – гляди...

3

Утром разбудил Марию причудливый перезвон колоколов. «Динь-дон, динь-дон», – вливалось вместе со свежим воздухом в приоткрытое оконце.

«Что это?» – не сразу поняла она вначале. Лежала на постели, разнежившись, с открытыми глазами. И во все существо ее, еще скованное дремой, медленно вливалось сладостное ликованье.

«Динь-динь, динь-дон», – манили и призывали колокола.

Мария провела ладонью по лицу и счастливо улыбнулась. Вспомнилось ей пронзительно-холодное и светлое зимнее утро – то первое утро, когда поднимали на звонницу колокола. То было чудо, перед началом которого тянулась длинная вереница дней, наполненных суетой и тревогой.

Однажды Всеволод привел на двор мужиков – нечесаных, в лаптях и посконных рубахах, с лицами, разъеденными серой копотью, – долго беседовал с ними в сенях, а после ворвался в ложницу, обнял Марию и сказал, что будут и у них во Владимире колокола не хуже киевских.

Тогда она подивилась: чему так радуется князь? И разве худо жилось им до этого без колоколов?..

«Динь-дон, динь-дон», – пело за оконцем. Нынче-то без колоколов и день начинать тошно. А вызвонят – словно душу вольют, наполнят всего тебя солнечным светом.

Отпели колокола к заутрене, замер в небесной глубине, в синей бездонности последний серебряный колокольчик. Пора и за дело.

Кормилица, грудастая девка с глуповатым лицом и маленьким, как пуговка, носиком, ввела в ложницу Святослава, держа его за руку, тонким голоском пропела:

– А вот и матушка. Кланяйся матушке, княжич.

– Подойди-ко, подойди-ко поближе, – улыбаясь, позвала мальчика Мария.

Княжич оглянулся на кормилицу, потупился и, шаркая ножками, обутыми в аккуратные сапожки, приблизился к матери.

– Да что же ты хмурой-то? Аль мамка обидела? – привстав, обняла его Мария.

Святослав помотал головой.

– Сон ли какой пригрезился? – продолжала допытываться мать.

– Нонче с утра невеселый, – сказала кормилица. – Должно, и впрямь во сне напужался.

– То пустое, – покрывая поцелуями лицо мальчика, успокаивала его Мария. – А погляди-ко в оконце: солнышко на дворе, птички поют... Хочешь, возьму тебя с собой в монастырь?

– Хочу, – прояснилось обрамленное светлыми кудряшками лицо мальчика.

– Эк обрадовался, – льстиво вставила кормилица. – И то верно сказывают: у кого есть матка, у того голова гладка.

Марии понравились к месту сказанные слова кормилицы. Она улыбнулась и, повернув мальчика спиной к себе, легонько подтолкнула в плечико.

– Ступай, ступай к кормилице, да однорядку надень, да шапочку соболью.

День обещал быть безветренным и ясным. Сидя с княжичем в открытом возке, Мария смотрела по сторонам светлым взором. Мужики и бабы на улицах останавливались, низко кланялись княгине, ребятишки, пяля глаза, бежали за возком.

Исполненный важности возница-мужик в красном зипуне и заломленной на затылок шапке осторожно правил лошадьми, беспокоясь, чтобы на ухабах не растрясти княгиню и княжича. Лошади, покорные его руке, шли ровно, возок покачивался, оставляя за собой белые облачка пыли. Святослав ерзал на покрытом мягким полавочником сиденье и бросал завистливые взгляды на бегущих позади возка ребятишек.

– Куды глядишь-то, куды? – одергивала его мать.– То холопы, ты им не чета.

В бархатной однорядке было жарко, новые сапоги жали, а шапка, отороченная соболями, то и дело сбивалась Святославу на нос. Вот бы пробежаться сейчас так же, босому, за возком, а после окунуться в речку, где в заводи быстро бегают по воде длинноногие жуки. Но делать этого княжичу не велено, мать строга, и кормилица зорко стережет его с утра до вечера, водит за руку по детинцу, а ежели и зазывает ребятишек, то для того только, чтобы потешить Святослава, но играть вместе – ни-ни...

Резвые лошаденки спустились к Лыбеди. Колотившие белье на мостках бабы выпрямились, приставив ладони ко лбу, залюбовались княжеским расписанным золотыми петухами возком.

– И-и, милые! – прикрикнул возница, взмахнув кнутом. Лошади захрапели, резвее побежали на пригорок, где за рощицей виднелись стены монастыря, а из-за них выглядывали купола собора.

Княгиня быстро перекрестилась, локтем подтолкнула в бок княжича – Святослав тоже перекрестился. У ворот их уже поджидала игуменья. Две юркие монашки с быстрыми, угодливыми глазками подскочили к возку и, бережно придерживая Марию за руку, помогли ей сойти. Игуменья взяла на руки княжича.

– А тяжеленькой-то какой, – сказала она, прижимая его к груди. – Славной вырастет молодец, на радость тебе, матушка.

Откровенная лесть старухи пришлась Марии по душе. Приветливо улыбнувшись, она сказала:

– Твоими устами да мед пить, Досифея.

– Ибо сказано во Святом писании, – потупив взор, ответствовала игуменья: – «Благословенна ты между женами, и благословен плод чрева твоего!»

– Аминь, – пролепетали монашки.

– Здоровы ли детки твои, Константин и Юрий? – неторопливо продолжала Досифея.

– Слава богу, здоровы.

– И дщери?

– И дщери, – так же неторопливо отвечала Мария.

– И муж твой, великий князь наш Всеволод?

– Здоров и князь.

– Счастливая ты, Мария, – сказала Досифея. – Народила сынов и дщерей, и все пребывают во здравии – то воля божья. Под единой крышей живете, творите мир и благодать. Не зря нарекли князя нашего Всеволода в народе Большим Гнездом.

Чудные речи распевно сказывала игуменья, и Святослав, прижимаясь к матери, слушал ее с открытым ртом.

– А теперь пожалуй в мою келью, матушка, – пригласила Досифея и, опираясь на посох, пошла впереди, указывая дорогу.

На монастырском дворе было чисто: травка прибрана, дорожки подметены. Монашки робко толпились возле трапезной.

– Сюды, сюды, матушка, – бормотала игуменья, поднимаясь по выскобленной лесенке в келью. – Тут я и молюсь господу нашему, тут и живу четвертый десяток лет, уйдя от мира и от людей. Присаживайся, княгинюшка. А ты, агнец, батюшка наш, садись вот сюды – к окошечку... Ладно ли?

Назад к карточке книги " Большое гнездо"