Текст книги " Большое гнездо"
Автор книги: Эдуард Зорин
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)
ПРОЛОГ
1
В ту пору Константином тяжела была Мария. И надумала она отправиться в Ростов к епископу Луке, чтобы принять от него благословение. Как ни упорствовал Всеволод, как ни отговаривал ее от поездки, Мария стояла на своем. Ехать вместе с ней князь не мог, потому что были у него дела на юге, но и отпускать одну ее тоже не решался.
Как раз к тому дню, на который намечены были проводы, объявился во Владимире только что вернувшийся из Новгорода Словиша.
Обрадовался ему Всеволод, обнял своего любимца и повелел сопровождать Марию в Ростов.
– Гляди в оба, – сказал он. – За княгиню ты в ответе. Как бы чего не случилось в пути.
– Будь спокоен, княже, – отвечал дружинник. – Тебе ли меня не знать. Скорее сам лягу костьми, а княгиню в обиду не дам.
Обоз под строгой охраной двинулся на север.
Долго ли, коротко ли ехали они, а в Ростов прибыли, как и прикидывали, когда уж повсюду прошел лед.
Всегда суровый Лука, на этот раз, увидев подошедшую к нему под благословение покорную Марию, смягчился, перекрестил её и даже пустил слезу. Народ на улице приветствовал княгиню, приходили бояре, звали ее к себе в гости, боярыни вытаскивали из ларей лучшие платья, боярышни старались понравиться заезжим лихим дружинникам.
Сонно жил Ростов, неторопливо и скучно. Княгинин приезд нарушил привычную дремоту.
Heт, не жалела Мария, что не поддалась настойчивым уговорам Всеволода, что настояла на своем. Всем хорош Владимир – и река, и лесные необъятные дали, а не было в нем такого озерного простора. Открывая оконце в горенке, простоволосая, свежая со сна, подолгу могла любоваться княгиня на Неро-озеро.
Но не более трех дней наслаждалась Мария сладостным покоем. Скоро стали наведываться докучливые гости. Сосед жаловался на соседа, все просили в чем-то заступничества и помощи.
Словиша, охранявший ее покой, гнал, как мог, навязчивых посетителей; однако и он был не в силах уследить за всеми, хоть и пристроился с недавних пор даже спать перед княгининой горенкой.
Докучливее всех был сам епископ Лука. На первых-то порах он даже понравился Марии. (А ведь Всеволод предостерегал: «Пуще всех опасайся Луки!»)
Все лицо епископа светилось старческой добротой и лаской. И слова лились с его уст вкрадчивые и тихие:
– Голубица ты, княгинюшка, душа ангельская. Гляжу я на тебя, и сердце тает от благости: смирная ты, перед каждым душа нараспашку. А ведь всем добра не сотворишь. Да и плата за добро, тобою содеянное, у каждого своя. Иной всю жизнь благодарит, другой в тот же день забудет – и порога горницы твоей не успеет перешагнуть... Ну – енти не страшны. Бог им судья, бог их и рассудит. Ты других людишек-то опасайся, матушка. Елейных речей их не слушай, ласковости их не доверяй...
– О ком ты, Лука? – удивляясь складным речам епископа, спрашивала Мария.
– Не лукавь, – шутливо грозил ей епископ согнутым крючковатым пальцем. – Почто пред духовным пастырем лукавишь?.. Молода ты, княгинюшка, заботы у тебя свои, у Всеволода – свои. Но твоей заботы никому не перемочь. Носишь ты во чреве княжеское дитя – помни.
– Да уж как забыть, – чувствуя наполняющую все тело приятную тяжесть, тихо отвечала княгиня.
Откровенными речами своими вводил ее Лука в смущение. Потупляла она глаза, заливалась стыдливым румянцем. Все это подмечал епископ, тайно радовался.
– В детях надежа наша, – ворковал он доверительно. — Час придет — все предстанем перед господом. А кому заветное передадим? То-то же... За свои грехи мы в ответе – и я грешен есмь, и ты грешна. Одно дитё безгрешно. Но ежели не наставить его на истинный путь, как отыщет он его во мраке? Не пойдет ли по нашим стопам, не погрязнет ли во двойном грехе?.. Разумеешь ли, княгинюшка?
– Что-то не до конца сказываешь ты, Лука, – признавалась Мария.
– А ты подумай. А ты сама смекни. Ладно ли мы живем? Свято ли блюдем заветы отцов своих и дедов? Не богохульствуем ли? Не попираем ли во рвении мирском православную веру?..
От беседы к беседе, смутную неприязнь стала ощущать Мария к Луке. Не с добром шел он к ней. И к чему длинные речи клонил, тоже стала она догадываться.
– Едино в законах дедов наших обретается мощь Руси,– говорил Лука. – И в том князю великий урок: не порушай даденное от века, ибо не тобою дадено. Живи с людьми в добре и ласке. Ближних людей почитай и слушайся их совета, ибо не все, что ты сам задумал, есть истина.
Так говорил епископ, и был он осторожен и умен. Капли яда разбавлял медом, а про себя думал: «Уйдет Всеволод, придут его сыновья. Не тогда ли суждено вновь подняться из праха Ростову Великому? Время течет, как вода в реке, люди не рождаются добрыми или злыми. С младенчества волком воспитай – будет волк, воспитай агнцем – будет агнец. Ростову покорный нужен князь. Довольно хлебнули крови – будя...»
Вот как думал Лука, сказывая свои речи. Но и Мария была себе на уме. С чем нагрянул к ней епископ, с тем и отпрянул. Опамятовавшись от многих слов, принялась княгиня не только слушать, но и возражать:
– Сказываешь ты гладко, Лука, ровно пуховую перину расстилаешь, а каково-то на ней спать? О чем толкуешь, супротив кого наставляешь?
Покаялся про себя епископ, смекнул, что перегнул палку. Замахал перед собой руками:
– Что ты, матушка! Что это тебе вдруг загрезилось? Почто винить меня принялась?
– А то и винить принялась, что все речи твои с умыслом.
– Злого умысла я на тебя не держал, а добрый умысел был – каюсь. Видит бог, пекся я не о себе, а об общем благе.
Мария посмотрела на суетящегося Луку с усмешкой. Обмер епископ, неверными пальцами пуговки расстегнул на воротнике однорядки. Душно ему сделалось и не по себе стало.
– Всяк в своих мыслях волен, – сказал он охрипшим голосом. – А над всеми един бог. Забудем наш разговор, княгиня.
– Забудем, ежели сам на старое не повернешь, – согласилась Мария.
С того дня все реже стал хаживать к ней Лука. «Еще накличет Всеволода на мою голову, – думал он о ней с неприязнью. – Хоть и знает он меня за недруга, а коварства не простит...»
С Лукою еще в прошлом году вышла у Всеволода промашка. По смерти Леона думал он поставить верного человека на епископское место. Вот и наговаривали ему: зови-де из святого Спаса на Берестове игумена Луку. Нравом он кроток и духом смирен... Послушался Всеволод советчиков, да после с Лукой намучился. И верно, кроток он был – оттого и повисли на нем ростовские бояре. А когда подновлял Лука сгоревший во время великого пожара храм Успения божьей матери во Владимире, то кощунствовал неслыханно: велел он сбивать с собора резные камни и, распаляясь гневом, сажал отказавшихся подчиниться мастеров в поруб. Поглумились ростовские бояре через Луку над памятью ненавистного им Андрея Боголюбского, а еще подстрекали его не слушаться князя, не ехать во Владимир. Боялись они, что не распространится на него из Ростова их власть, а Всеволод будет рядом.
Во всем преуспели бояре: крепко повязали по рукам и ногам смиренного Луку. Через него думали завладеть Всеволодовыми сынами. Они же его и на разговор с Марией благословили.
Да, вишь ли, нескладной получилась беседа...
О ту самую пору, ко времени, и Словиша его поостерег:
– Хорош цветок, да остер шипок, отче. Утомил ты княгиню, а у нее дите под сердцем.
Однажды сказанного Луке не повторять. Был он умен и смекалист. Но от замысленного отречься не захотел. Прислал в терем к Марии боярыню Попрядуху.
Долго обхаживала Попрядуха княгиню. У боярыни сказок – ворохами не перетаскать. Сложив полные руки на отвислой груди, говорила она глухим речитативом, а между сказками странными присказками потчевала Марию.
– Зря обидела ты Луку, – говорила она ей. – У князя заботы князевы, а епископ печется о душе.
Большие, навыкате, глаза ее глядели скорбно, как у богоматери. Смахивая пухлым пальчиком с готовностью выкатившуюся слезу, шмыгала она носом, скулила жалостно:
– Живем, будто в медвежьем углу, с кваса на воду перебиваемся. Обветшал Ростов, оскудела былая вера. И тако скажу тебе по-бабьи: в прежние-то времена степенности было поболе, обходительнее был мужик. А нынче он на все горазд. Ему что поп, что дядька. Язычники, слышь-ко, снова объявились в лесах, пляски бесовские творят на требищах, над князем насмехаются, в иконы плюют, грозятся пустить боярам под охлупы красного петуха...
Сказанные полушепотом, слова боярыни западали в душу Марии. Нет, неспроста беспокоился Всеволод, не хотел отпускать ее в Ростов. Неспроста наставлял Словишу зорко приглядывать за княгиней.
И сейчас будто долетали до него за многие версты и разговоры ее с Лукой, и ночные думы, когда лежала она, растревоженная, на широкой постели, глядела, как проплывает по оконцу ущербный месяц, увитый черными облаками, и вспоминала с щемящей тоской свою уютную ложницу в княжеском тереме над просторной Клязьмой, – на охоте ли, на боярском ли совете нет-нет да и кольнет его в сердце нестерпимая боль. А тут, что ни ночь, стала ему сниться Мария – все грустная являлась во сне, все звала куда-то печальным и растерянным взглядом. А когда однажды привиделась она ему, будто наяву, на гульбище – затрепетало, забилось сердце: не стряслось ли беды какой с княгиней, не кличет ли она его к себе?..
И на другое же утро ускакал Всеволод с малой дружиной в Ростов.
Умаялся он в дороге, менял коней в деревнях, скакал почти без сна и без отдыха. Крепок он тогда еще был, упрям и на решения скор. Любая непогодь была ему нипочем. Извел он и себя и дружинников, громким топотом всполошил привыкших к дреме ростовских псов. Воротника вгорячах ожег плетью, шатаясь от усталости, ввалился в терем.
И пока слуги, поднятые среди сна, зажигали в переходах свечи, сжимал уже Всеволод Марию в своих объятьях, запрокидывая ей лицо, целовал в лоб и в шею.
– Да что случилось-то, что? – отстранялась от него с испугом княгиня.
Она глядела на его помятую одежду, на впалые щеки и вздрагивавшие губы и ловила взглядом лихорадочный блеск его беспокойных и счастливых глаз.
Потом были дни короткого, как солнечный проблеск, счастья. Потом суетно собирались в обратную дорогу, торопили слуг, наставляли растерявшихся отроков.
Лука вышел благословить княжескую чету, но Всеволод, не глядя на него, наскоро перекрестился и велел обозу трогаться. Со смешанным чувством сожаления и радости проводила Мария скрывшиеся за деревьями купола ростовских соборов.
2
Обратный путь показался ей утомительным и долгим. После первых солнечных весенних дней погода вдруг сразу испортилась, неожиданно зарядили тихие и нудные дожди.
Возы кособочились, утопали в грязи. Мужики рубили в лесу валежник и сосновые лапы, бросали под колеса, засучив по колено порты, полоская в лужах рубахи, помогали измученным коням.
Коротко передохнули в Переяславле. Всеволод звал на пир тамошних бояр и старых своих знакомцев, с которыми знался, когда был здесь князем.
Народу набилось в терем видимо-невидимо. Во дворе горели костры, над кострами висели медяницы, и возле них крутились, готовя для гостей еду, проворные сокалчие. Повсюду стояли бочки с медом, народ пил и славил князя.
В самый разгар пиршества, когда уж многие из гостей подремывали за столами, а те, что покрепче, пили за двоих и веселились пуще прежнего, выхваляясь перед Всеволодом, появилась в тереме древняя старушка с клюкой, в черном платке. Перешагивая через пьяных, она привычно прошла в сени и приблизилась к князю.
Всеволод был весел, на старушонку внимания не обратил, а продолжал беседовать со Словишей. Вдруг он обернулся и, меняясь в лице, приподнялся с лавки:
– Ты ли это, Настена?
– Признал, касатик? – заулыбалась старуха беззубым ртом. – А я уж думала, давно забыл свою мамку.
– Про то и говорить не смей, – сказал Всеволод.– Да ты садись к столу, почто стоишь предо мной, яко пред иконою?!
Всеволод встал, обнял старуху, усадил ее рядом с собой.
– Сколько лет тебе, мамка? Вспоминаю я годы былые: юн я тогда был, а ты и в те поры всех своих сестер пережила.
– И, миленький. Сестры-то мои со-овсем молоденькими богу душу отдали. Ежели помнишь, страшный мор в те годы прошел по Руси – вот их бог и прибрал. Одной-то, Феклуше, всего шестой десяток пошел, а Матрена до ее лет не дожила. Шибко и я тогда хворала, на одних травках выдюжила – с того времени ноженьки у меня и свербят...
– Выпей, Настена, медку. Враз полегчает.
– Мне ли меды пить, соколик, – покачала головой мамка. – Меня и от воды из стороны в сторону раскачивает.
– Ну так поешь чего...
Всеволод пододвинул ей блюдо с жарким. Мамка улыбнулась грустно и снова покачала головой:
– Куды мне с лосем управиться. Сколь уж лет одной только кашицей пробавляюсь – нет зубов у меня, все до единого выпали...
– Так чем же угощать тебя, мамка? – совсем растерялся Всеволод. – Может, кваску подать?
– Кваску-то я бы испила...
– Эй вы! – крикнул Всеволод слугам. – Ну-ка живо несите квасу. Да послаще, да поядреней. Мамку свою буду потчевать.
От слов его ласковых совсем растаяла старушка.
– А я уж, грешная, про себя подумала: отринешь ты Настену, не приветишь старуху на своем пиру. Эвона сколь бояр собралось за твоим столом.
– Твоим молоком я вскормлен, Настена. Как тебя забыть? – растроганно проговорил Всеволод. Осторожно обнял старуху за плечи, заглянул ей в слезящиеся глаза.
– Доброй ты, – сказала Настена. – Отец-то твой, князь Юрий, куды как крут был. Помню, привез он тебя, слабенького, в Переяславль, кликнул меня и тако говорит: «Отдаю тебе, Настена, свое дитя. Корми его полной грудью, да чтобы не хитрила: первое молоко – молодому княжичу». А у меня тогда тоже мальчоночка народился... Пригрозил князь: «Ежели не выкормишь – спуску не дам, так и знай». Вишь, вскормила, – грустно улыбнулась она. – Эвона какой высокой да статный вышел. А мальчоночка мой помер – царствие ему небесное... Скоро уж, верно, с ним свидимся. Ты вот меня про годы спрашивал. По второму веку топчу землю, сколь еще топтать? И себе не в радость, и людям в обузу. Тошно.
Эко поворотила речь свою старуха. Весь хмель вышибло у Всеволода из головы. Глядел он на старуху и тоже кручинился.
Суетится человек, пока жив. А помер – и нет его. Иного на второй же день позабудут.
Страшно ему стало, потянулся он к братине, в чару не стал наливать себе вина – почти все до дна выпил через край, утер рукавом бороду.
В чем продлится жизнь его? В деревах и травах, в скучном шелесте их на ветру, в семенах ли добра и зла, брошенных среди людей? В летописях и сказаниях? А кому от этого польза? Придут новые люди соскоблят начертанное на мехах,свои имена впишут поверх смытого.
Тяжелый хмель бродил в голове Всеволода, ожесточалось сердце. С ненавистью думал он о Луке и ростовском боярстве. Ждут, ждут его погибели, окаянные. Прежнего не забыли и по сей день тянутся к ненавистной старине. Молитвами их не смягчишь, на путь истинный не наставишь. Лишь только в продолжении своего рода видел он спасение для Руси... Неужто снова родит ему Мария девку? Неужто не дождется он светлого часа?..
Будущее сокрыто в холодном мраке, а он во всем жаждал ясности. Кого носит княгиня во чреве? Какую новую вскармливает жизнь? Почто повадился к ней Лука? Всеволода ему все равно не поворотить – об этом хорошо знает епископ. Да старый ворон не каркнет мимо. О том же, что и Всеволод, печется Лука – на будущего молодого князя рассчитывает, ждет не дождется грядущих перемен.
С любовью и тревогой глядел Всеволод на Марию. Яркий румянец полыхает у княгини на обеих щеках, сочные губы тронула счастливая улыбка. Люба она ему и дорога, а нынче дорога вдвойне.
Встряхнул чубатой головой князь, отгоняя от себя мрачные мысли. Хорошего родит ему княгиня сына, во всех делах будет ему единоверец и сообщник. Не отдаст он его боярам, сам вырастит. Зря строит козни свои Лука, зря надеется...
Славный пир был в ту ночь на княжом дворе, отвел душу Всеволод. И утром, когда тронулись дальше, не мучили его больше привязчивые думы. Обнимал он Марию в возке, целовал в уста, просунув руку под теплую душегрейку, нежно касался рукою ее тугого, круглого живота. Вот он, княжич, бьется под ее сердцем – его, его живая плоть...
Дожди сопровождали их всю дорогу, а когда выехали к верховьям Нерли, когда путь пошел знакомым суздальским опольем, вдруг нечаянно-негаданно потянуло холодным ветром и крупными хлопьями повалил мокрый снег.
Такого позднего и обильного снегопада давно уже не было в здешних краях. Недаром еще в Переяславле, глядя на повернутый рогами к полдню месяц, говорил Словиша:
– Примета сия верная. Долго не встанет в нонешнем году тепло, а дожди допрежь того будут обильные...
Озябнув в пути, не доезжая до Владимира, ночевали в небольшом селении на берегу Нерли. Вспомнил Всеволод, как проходил он здесь с дружиною навстречу Мстиславу с Ярополком. Давно это было, а все встало перед ним – и короткая заминка в деревне, когда собирали в лесах поотставший обоз, и ночь перед битвой, и сладкая радость победы, когда побежали под ударами его дружины супротивники, бросив на поле щиты и копья... Здесь, неподалеку, все это было. И, плотнее запахнувшись в корзно, отправился князь вдоль осклизлого берега искать то место, где переправлялся через речку вброд.
Все те же были приметы, хоть и много лет прошло с тех пор. Та же темная вода в реке, тот же покосившийся плетень, и тот же дуб на пригорке, а чуть пониже все те же мосточки, на которых бабы стирают белье, еще подале – стоящая на отшибе изба... Вдруг словно споткнулся Всеволод, таращась в темноту, – а избы-то и не было. Знать, снесли, ежели стояла без хозяина, подумал он, но тут же вспомнил, что избу сожгли, что она горела еще тогда, когда дружина переходила через Нерль.
«Изменяет память, старею», – кольнуло и тут же забылось. Присев на мосточки, Всеволод зачерпнул пригоршню темной воды. Вода была нечиста, попахивала перегноем, но он выпил ее с наслаждением и, зачерпнув еще, сполоснул набрякшее со сна лицо.
К утру все вокруг покрылось чистым снегом, холодное солнце повисло над лесом, кудрявясь в разбегающихся облаках, было светло и радостно. Мария смеялась, забираясь в возок, и князю было хорошо от ее беззаботного, счастливого смеха.
До Владимира от этого места на Нерли совсем уж недалеко – вот проедут они немного, поднимутся на пригорок, а с пригорка того засверкают в глаза им золотые шеломы городских соборов. Самого города они еще не уви
дят, еще спустятся в низинку, проедут берегом Клязьмы, подымутся снова – и вот тогда только приостановят коней, чтобы по издавна заведенному обычаю осенить себя крестным знамением, поклониться поясно, постоять в виду городских неприступных валов на крутом откосе Поклонной горы...
Князь уж пригнулся, ногу поднял, чтобы сесть в возок, под теплую медвежью полсть, еще минуту какую-нибудь – и рванули бы кони, понесли под уклон, – но сзади послышался шум, князь выпрямился и оглянулся, прищурив глаза под надвинутой на лоб мохнатой лисьей шапкой.
По белому полю, спотыкаясь и падая, бежала простоволосая женщина, а за нею – большими прыжками – мужик в распахнутом на груди летнике.
Словиша взглянул на князя, гикнул и, ощерив рот, поскакал им навстречу. Мария высунулась из возка.
– Что случилось? – спрашивала с испугом.
Князь молчал.
Голосившая баба, двух шагов не добежав до возка, упала в снег, Словиша оттеснил конем настигавшего ее мужика.
Возчики расторопно выскочили вперед, подхватили бабу под руки, поставили перед князем. Мужик, насупясь, приблизился сам, поклонился Всеволоду.
– Пади, пади! – зашипели вокруг на бабу.
– Стойте, – остановил возчиков князь. Мария выбралась из возка, встала рядом со Всеволодом.
– Ты кто? – спросил князь мужика.
– Боярина Акиндея тиун, – не робея, бойко отвечал мужик. – Плешкой кличут меня.
– А ты? – спросил Всеволод бабу.
– Прасковья енто, Акиндеева холопка, – презрительно покосился на нее Плешка.
– Почто голосила? Почто бежала от тиуна?..
– Дите у нее... – встрял было Плешка.
– Цыц! Молчи, покуда не спрашиваю, – прикрикнул на него князь. Плешка икнул и тут же сник.
Баба вытирала рукавом мокрое от растаявшего снега лицо.
– Говори, не бойся, – улыбаясь, подбодрила ее княгиня. Прасковья посмотрела на нее и медленно покачала головой.
– Завсегда с нею так, – не утерпел тиун. Глаза его плутовато шарили вокруг; большие, красные руки, поросшие светлыми волосками, суетливо ощупывали отвороты летника.
– Дите у нее, – снова начал Плешка и, спохватившись, замолчал. Князь не остановил его, и тогда он спокойно продолжал:
– Дите у нее померло давеча, снесли на погост... Отпели по-христиански, а она возьми да умом и тронься... Едва избу свою не запалила.
Княгиня побледнела, отступила на шаг. Всеволод потупился, с досадой шмыгнул носом: всего и дел-то, стоило ли задерживать обоз?
Но баба вздрогнула, поежилась и вдруг подняла на князя больные – не безумные – глаза.
– Врет он все, княже, – сказала она глухим голосом. – Не верь ему. Ни единому слову не верь... Врет он все, княже.
– Пошто юлишь, тиун? – насупился Всеволод, обернувшись к мужику.
Плешка бухнулся перед ним на колени, подполз ближе, скользя коленками в мокром снегу.
– Не слушай ее, княже! – пронзительно завопил он.– Кому веришь на слово?
– Ты тиун, правая рука боярина. Дай клятву, коли не врешь, – сказал князь.
– Вот те крест святой, – быстро перекрестился Плешка.
Баба закричала, расплескивая по плечам свалявшиеся космы:
– Он, он дите мое загубил!.. Девоньку мою свел в могилу. А нынче ищет в тебе опоры. Куды же податься мне, куды горе свое нести? Али нет на кобеля проклятого управы?!
– Нишкни, баба! – остановил ее Всеволод. – А ты, тиун? Ты куда глядишь? Почто допускаешь срамить себя, коли прав?
– Безумная она, – залепетал тиун.
– Ну вот что, – сказал князь. – Судить мне вас нынче недосуг. Сами с боярином разберетесь...
– Разберемся, княже, – вздохнув с облегчением, поклонился ему Плешка. И, повернувшись к бабе, прикрикнул:
– Чо рот раззявила? Слышала князев ответ? Ну так ступай покуда!
– На кого кидаешь меня, княже? – кинулась к Всеволоду Прасковья. – Зверю лютому отдаешь!..
– Ступай, ступай, – ухватив за космы, с силой оттащил ее на обочину дороги мужик. – Не видишь разве? Не до тебя князю.
Окаменела баба. Глаза застыли на ее лице, рот перекосила мучительная судорога.
– Будь ты проклят, княже! – вдруг вскрикнула она со стоном. – И княгиня твоя пусть проклята будет. И детки твои, и внуки!.. Пусть иссохнет племя твое на корню, пусть...
Но не досказала безумная, острый Словишин меч взлетел и опустился над ее головой. Упала баба, дернулась и застыла на снегу.
В возке отчаянно билась и кричала Мария. Всеволод стоял, стиснув зубы. Молчали возчики, пятился тиун, быстро крестя лоб, рука Словиши дрожала, меч вертелся и не влезал в ножны... Остаток пути, до самого Владимира, ехали в скорбной тишине.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Приблизившись ко князю, снова широко и привольно зажил Веселица. «Выглянуло после ненастья солнышко, – говорили про него посадские. – Ишь как все обернулось...»
На Князевы подарки новую избу поставил себе бывший купец. Краше прежней она была – выше и светлее. И резьбы по дереву поболе пустил Веселица, в светелке окошко сделал из наборного цветного стекла со свинцовыми прокладками – у самого Всеволода разрешения просил, заморским купцам выложил немалые деньги.
«Ну, – говорили соседи, – теперь держись. По старому-то обычаю нынче самое что ни на есть время звать Веселице гостей».
Да не тут-то было. Всего один только день и одну ночь попировал молодой дружинник.
Сунулись к нему старые дружки-бражнички за даровою чарою, ан повернули со двора не солоно хлебавши. Злючих псов велел спустить на них Веселица. Хватали псы на потеху соседям перепуганных бражников за порты, провожали громким лаем.
– Хорошо ли попотчевал я вас, дорогие гостюшки? – потешался, стоя на крыльце, дружинник. – Ныне путь в мою избу забудьте. Хватит, побаловал я с вами.
Новым обхождением своим озадачил посадских Веселица.
– Гляди-ко, – удивлялись они, переглядываясь. – Не жену ли привести в дом собрался наш молодец?..
Но в душе не верили, думали: не надолго его хватит, попыжится для порядку, а там все по-старому пойдет. Про озорные его выходки помнили в городе все. Долго ждать не придется.
Время шло, снег за колодой растаял, тронулась Клязьма. В один из пригожих апрельских дней оседлал Веселица своего коня и выехал, озабоченный, со двора.
Ехал Веселица через Лыбедь, поглядывал по сторонам. Много раз хаживал он тут – битый и небитый, голодный и сытый. Больше битый, а сытый только по редким дням. Тошно вспоминать про былое. Но и не вспоминать нельзя. Ежели бы не лихая беда, не ехал бы он сегодня на ретивом коне, ворогам своим на зависть, друзьям не загляденье.
Всем отдал Веселица старый должок. Одного только из замысленного не исполнил. Зато нынче в самый раз.
Проезжая лесом, чуть было не свернул он на знакомую полянку, чтобы хоть издали взглянуть на Мисаила, да передумал: будет еще время навестить отшельника, а путь его в этот час лежит к монастырю. Узнал он от монашек, что выезжает поутру Досифея в Кокорино глядеть пожалованные Марией новые угодья. И еще сказывали черницы, что с некоторых пор ни на шаг от себя не отпускает она Феодору. Пелагея-то, коварная баба, стала у нее не в чести: ибо оклеветала свою сестрицу – за то ей и покаяние...
Только того и нужно было дружиннику. Подъехал Веселица к опушке, затаился в орешнике, на ворота монастырские глядит, взгляда не отрывает. В час положенный распахнулись дубовые створы и вырвался на дорогу знакомый возок. Ай да игуменья – не заставила себя ждать.
Покрутился возок на холме, съезжая по склону в черемуховый лог, и скрылся из виду:
Немного повременив, поскакал следом за ним и Веселица. Долго скакал – до Кокорина путь не близок. И всю дорогу возок не выпускал из виду. Время быстро летело.
В Кокорине Веселица и раньше бывал – село небольшое, но поля вокруг удобные, и выпасы есть, и покосы у реки. Хороший кусок не пожалела княгиня для монастыря. Уж очень даже набожная она была – где-где, а и в княжеских палатах не было отбоя от черниц и всякого прочего убогого люда. По всему примечал Веселица: воротило князя от этакой причуды, но слова Марии поперек сказать он не решался. На княжеском-то дворе так сказывали, будто дала княгиня зарок монахов и монахинь не обижать и всячески им потворствовать, потому как было ей видение, а что за видение, никто не знал, но некоторые догадывались, что всему причиною молодые княжичи. Досифея же, молясь за них, о своей выгоде не забывала – не зря, знать, водилась она с Однооком: от него и не тому научишься.
Вспомнив Одноока, посмеялся про себя Веселица: долго будет помнить боярин его злую шутку. С шутки той пошло Однооку невезение – и поделом: неча резоимствовать, с хороших людей, попавших в беду, драть по три шкуры.
Жаловался Одноок на Веселицу Всеволоду, просил заступничества, но князь и глазом не моргнул.
– Ты поостерегись-ко, боярин, – вроде бы отвечал он Однооку на его челобитную (Ратьшичу Веселица верил, Ратьшич ни с чего врать бы ему не стал, а слова князевы передавал ему он сам). – Ты поостерегись-ко. В большой обиде на тебя владимирцы, а они – мои сыны. Обирать их я тебе не дам – так и знай. А за тобою впредь присмотрю – эдак ты мне всех, не одного Веселицу, пустишь по миру. Какая же мне будет после того в народе моем вера?!
Не ожидал такого ответа боярин. И ежели раньше редко показывался на княжом дворе, то с этого дня и вовсе видеть его перестали. А звать его к себе сам Всеволод никогда не звал. И другие бояре не очень-то грустили: сами они к Однооку ни ногой...
Однако же на пиру предупредил Веселицу Ратьшич – вроде бы по-пьяному было сказано, а в самый раз. И слова те хорошенько запомнил молодой дружинник:
– Любит тебя Всеволод. Но шибко не гордись. Знаю, нрав у тебя бойкий, как бы на свою голову немилости княжеской не накликал. Чужак ты покуда среди нас, да и завистников у тебя много: любую промашку твою понесут бояре ко князю. Раз простит, два заступится, на третий наказует по строгости. Сам знаешь – крут Всеволод, а уж от него правды искать тебе больше не у кого.
– Спасибо, Кузьма, за то, что предостерег, – поблагодарил его Веселица. – А что до нрава моего, то ты прав.
Посмотрел на него Кузьма с хитринкой и ничего на это не ответил. Но по всему догадался Веселица – слова покорливые пришлись ему по душе. Иного он от него и не ждал...
Не ко времени вспомнился тот давнишний разговор. Приуныл Веселица – каково испытает его на этот раз судьба? То, что задумал он, дерзко было и отчаянно. Побежит заутра Досифея к Марии, Мария пойдет ко князю, а князь призовет его и велит держать ответ. Не за кого в таком деле спрятаться Веселице. И Ратьшич ему не поможет.
«Э, да была не была!» – подумал Веселица, пришпоривая коня.
Трепетно ждал он этого часа, иной судьбы себе не желал. Так отступится ли от задуманного, когда счастье рядом – стоит руку лишь протянуть? А там будь что будет – наперед загадывать Веселица не умел...
То взбираясь на пригорок, то спускаясь в ложбинку, возок игуменьи виднелся далеко впереди. Иногда, теряя его из виду, Веселица беспокойно ерзал в седле, привставал на стременах – но возок снова показывался, и Веселица облегченно опускался в седло.
Неподалеку от Кокорина свернул Веселица в перелесок и, срезав угол, выехал к деревне раньше игуменьи. Здесь, неподалеку от старой мельницы, с завалившейся крышей, Веселица спешился и, ведя коня в поводу, выбрался на огороды. Отсюда хорошо было видно все, что делалось в деревне.
А в Кокорине ждали гостей. За околицей кучились мужики и бабы, промеж них мельтешили ребятишки, впереди всех стоял поп в парадном облачении и беспокойно всматривался в даль петляющей по полям дороги.
Скоро показался возок. В толпе засуетились, поп выдвинулся вперед; отставая на полшага от него, неуклюже переваливаясь на толстых ногах, шел староста.
Солнце било в лицо. Веселица жмурился и протирал глаза. Возок остановился, игуменья вышла, оглядываясь вокруг себя; вслед за нею вышла Феодора.
Нет, не обманули дружинника черницы, правду сказывали, а ведь до последней минуты теснило Веселице грудь – что, как дал он промашку, что, как не Феодору взяла с собой игуменья? У старухи вздорный нрав, всякое могло случиться.
Давно не виделся Веселица с Феодорой: по наговору Пелагеи ворота монастыря были закрыты для нее на крепкий запор. Ни выйти, ни весточки подать. Признает ли она его, не откажется ли? Что подумает, признав в нарядном дружиннике бездомного закупа?..
Вдруг оробел Веселица, замешкался, вцепившись в поводья коня. «Уж не повернуть ли?» – подумал, слабея духом. Конь пофыркал, недоуменно косясь на хозяина.
