Текст книги " Большое гнездо"
Автор книги: Эдуард Зорин
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 33 страниц)
– Бог не вразумил...
– Бога всуе не поминай, владыко. Вина твоя пред Новгородом велика, одною молитвою не отмолишь. А слово мое последнее и верное – не с вами я, о том и просить не мыслите.
Встал Мартирий, тяжко оперся о посох, посмотрел в заледеневшие глаза Ефросима, ссутулился. Безмерная усталость сковала его тело. Издалека едва донеслись слова игумена:
– Да что с тобою, владыко?.. Эй, люди!.. Митяй!..
...Когда владыка очнулся и, с усилием приподняв тяжелые веки, посмотрел вокруг, в келье всё еще клубилась внезапно окутавшая его чернота. Сам он лежал на узкой лавке, грудь и плечи его были заботливо укрыты полушубком, жесткий ворс овчины щекотал ему подбородок и шею.
– Эй, есть тут кто? – позвал он неокрепшим голосом.
Чернота колыхнулась, и он разглядел склонившегося над ним человека.
– Ты, Ефросим?
– Эко тряхнуло тебя, владыко, – сказал игумен, и в голосе его Мартирию почудилась теплота.
– Огонь бы высек... Душно..
– Лежи покуда, – сказал Ефросим. – Вот квасок. Испей – полегчает.
– Окно отвори...
В темноте неясно вырисовывались предметы. Ефросим отошел от лавки, дернул заволакивавшую оконце доску. Свежий воздух прошелся по келье, достиг лица владыки. Мартирий вздохнул облегченно, полной грудью.
Ефросим постучал жбаном о край кадушки, приблизился, приподнял одной рукою голову владыки, другой стал поить его квасом. Потом все так же молча отошел к столу, высек огонь, запалил свечу.
Мартирий, скинув полушубок, приподнялся на локтях, огляделся с недоумением.
– Будто головней по сердцу прокатило, – сказал он, с усилием растирая грудь.
– Лежи.
– Не покойник я...
– Поглядел бы давеча, не то заговорил, – отозвался Ефросим. – Я уж испугался. Подумал: что, как и впрямь помрет у меня владыко?..
– Чести устыдился?
– Что – честь?.. Подале бы от греха.
Мартирий сел, спустил ноги с лежанки, устало прищурился. Неясная ожила в нем тревога. Медленно всплывал в памяти недавний злой разговор. Досадно было и стыдно.
Ефросим сидел напротив, на том же месте, что и с вечера, на шаткой перекидной скамье, глядел отрешенно. Молчал.
Мартирий нагнулся за сапогами, стал медленно натягивать их на непослушные, словно чужие, ноги.
– Куды снарядился-то? – добродушно поинтересовался Ефросим.
– Не у тебя ночевать...
– Эко спохватился!.. Ночь-то уж на исходе, – сказал игумен.
Нет, не было в его голосе ни зла, ни горечи. Мартирий снова вобрал всей грудью тянувший от оконца свежий воздух, пахнувший талыми снегами и землей.
На монастырском дворе часто загрохотало било, сзывая к заутрене. Небо посерело, забрезжил реденький рассвет.
– Прощай, Ефросим, сказал Мартирий, вставая. – Загостился я у тебя.
– Прощай, владыко, – сказал игумен. – Не поминай лихом... Возок твой давно заложен, кони кормлены.
– Припомню я тебе доброхотство твое...
– Полно, владыко. Добро добром покрывают. А мы с тобой как были недругами, так и остались...
Не благословил Мартирий Ефросима. Будто и не было страшной ночи, будто все померещилось. Пройдет время, и забудет владыка про эту встречу. Не захочет вспоминать, вытравит из своего сердца. Утопит в злобе.
Но час пробьет – и, отправляясь не по своей, а по Всеволодовой воле, во Владимир, униженный и больной, вспомнит Мартирий и Ефросима, и эту келью, и тяжкий разговор, и еще многое такое, что наполнит его душу неистребимой тоской и горечью.
3
– Вот и встретились, боярин.
– Не к добру встретились, княже...
Развалясь на стольце, Роман выжидающе посматривал на Твердислава. Думал про себя: «Вот он – смрадный лик коварной измены. Давно ли пытался меня вразумлять, а сам строил хитрые планы. Нынче стоит, смотрит волком, пощады не ищет – враг».
Твердислав мыслил своё: «Молод ты, княже, и неразумен. Думаешь, всех бояр истребишь – сядешь на стольце своем единовластцем? Не тут-то было. Уйдем мы – придут на наше место другие. Сегодня подпевают они тебе, угождают не без корысти – того ты не зришь. И многое, что творится твоими руками, не тобою задумано. Придет час – ни отмолиться, ни отплеваться, ни отлаяться, ни отчураться. Поздно будет...»
Было ему страшно, когда вязали его в Галиче во Владимировом тереме, страшно было, когда везли, измывались по пути дружинники, страшно было, когда вводили, связанного, в сени к Роману, но едва переступил он знакомый порог, едва огляделся, едва увидел князя – и сгинул страх, заледенело сердце, отошла постыдная слабость.
– Правды не утаишь, боярин, – сказал Роман.
Твердислав отвечал спокойно:
– Той же мерой мерь, княже, и тебе воздастся.
– Грозишь?
– Думаю... Думы моей городьбой не обгородишь, княже.
Глаза Романа сузились, руки впились в подлокотники стольца. Подавшись вперед, шипел зло князь:
– Скоро, скоро свидишься, Твердислав, со своими дружками. Ждут они тебя давно – знать, соскучились. Про измену твою мне ведомо.
– А коли ведомо, пошто душу мытаришь, княже?..
– Дерзишь, боярин. А про милости мои забыл. И собака на того не лает, чей хлеб ест.
Ничего не ответил на это князю Твердислав. Не порадовал он Романа, не унизился перед ним, не стал просить пощады. И жалел уж о том, что елозил перед Владимиром – у слабого искал защиты. Кому-кому, а ему-то ведомы были задумки своего князя: не долго стоять Галичу в одиночестве на Червонной Руси – не привык Роман отступаться от задуманного и о содеянном никогда не жалел.
– Вижу, боярин, доносили мне не зря, – сказал Роман, вставая, – закоснел ты в коварстве своем.
И кликнул людей, и схватили они боярина, увели во двор. Вышел князь на гульбище. И на глазах у него смахнули Твердиславу голову...
Страшную тризну справлял Роман по своему любимому боярину. Пил меды, не хмелея. Три дня во хмельном угаре бушевала дружина, а на боярском дворе оплакивала Твердислава безутешная вдова.
Наблюдая неумное буйство мужа своего, даже терпеливая и безропотная Рюриковна всплакнула, пожаловалась привезенной из Киева мамке:
– Скажи, мамка, что случилось с Романом?
– Успокойся, княгинюшка, – стала утешать ее старуха. – Нет в том великой беды. Отшумит гроза – снова станет ясная погода.
– Не любит меня князь.
– Про то тебе лучше знать. А только сдается мне, что скоро перебесится Роман, тогда и вспомнит про свою ладу.
– Не вспомнит.
– Пала вражда между батюшкой твоим и нашим князем. Да только у них как? Нынче враждуют – завтра вместе пьют, клятву дают в нерушимой дружбе. Выкинь дурное из головы...
Лицо у мамки доброе, мягкое, седые волосы расчесаны на прямой пробор; руки у мамки маленькие, ласковые – гладят княгинино покатое плечико.
Нет, не успокоить ей Рюриковны. Сидит княгиня у окна, а недобрая дума точит сердце. Доверчивая она – любит Романа своего, любит и пугается. Чудится ей недоброе, солнышко весеннее ей не в радость.
– Ах ты, господи, – всплеснула руками озабоченная старуха. – Да что ж это такое тебе загрезилось? Нечто свет белый не мил?..
Хлопнула дверь, мамка вздрогнула, отпрянула от княгини. Роман стоял на пороге, пригнувшись под низкой притолокой, смотрел недоверчиво и зло.
– Иди вон, старая, – шикнул он на старуху. У Рюриковны лицо пошло темными пятнами.
Выскочила мамка из ложницы. Роман сел на лавку, дышал тяжело, глядел на жену чужими глазами.
– Все неймется тебе? – спросил отчужденно.
– Да чему радоваться-то? – беспомощно пролепетала княгиня.
– Окружила себя киянами – упрекнул ее князь. – Куда ни ступлю – всюду народ чужой... Ну, чего в рев-то пустилась?
– Бросил ты меня, – размазывала Рюриковна по лицу обильные слезы.
– Эко бабьи разговоры, – усмехнулся Роман. – А того не зришь, как плетут вокруг мужа твоего частые сети...
– Почто пришел?
– Сон мне нехороший привиделся.
Роман помедлил, внимательно разглядывая жену. Поблекла, но еще хороша. Неужто и на нее наговор?.. Больно кольнуло в груди.
С вечера был у него тысяцкий Рагуил. Долго мямлил, шарил по Романову лицу глазами. Князь нетерпеливо сказал:
– Вижу, с плохой вестью пожаловал...
– Не ведаю, с какого краю и подступиться, княже, – пробормотал тысяцкий.
– С конца начинай. После, ежели спрошу, остальное доскажешь.
– Видел я вчера человечка на твоем дворе...
– Много людей у нас повсюду толкается, – поморщился Роман. – Короче сказывай.
– Признал я его...
– Ну?
– Из Киева человечек. А тебе, как смекнул я, он не сказался.
– Не было у меня гонцов от Рюрика, – подтвердил князь.
– Вот и подумал я: что ищет Рюрик на Волыни? Ежели не к тебе, княже, прибыл гонец, значит, ко княгине.
– Эко удивил!
– Погоди, княже. Выслушай до конца, – Рагуил, отвернувшись, покашлял. – А выслушав, сам решишь, казнить меня или миловать... Только не утерпел я о ту пору.
Проследил за киянином. И верно – ко княгине прибыл он, был в горнице с нею вдвоем. О чем говорили, не ведаю. Одно только скажу – неспроста затянулась у них беседа...
Дурная кровь ударила Роману в голову. Быстро он загорался, да не быстро отходил.
– Ну, гляди, – пригрозил князь Рагуилу. – За свои слова ты в ответе.
– Все правда, истинный крест, – побожился тысяцкий.
О недобром сне Роман Рюриковне для красного словца прибавил. Сам же его и выдумал и, рассказывая, глаз не спускал с меняющегося лица жены:
– Будто возвращаюсь я от ляхов. Устал дюже. Да и дружинники едва держатся в седлах. Ищем ночлега, а вокруг ни души. Так-то, рыская, набрели в лесу на волхва. Сидит на пеньке, борода длинная, седая. И так выходит, что поджидает он нас. А сам в сторону глядит, клюкою тычет в муравейник. Подступился я к нему с вопросом: заплутали, мол, мы, где бы переночевать? Ухмыльнулся волхв и тако мне говорит: «О том ли печалуешься, князь? Ищешь в лесу ночлега, а дома ждут тебя худые вести. Поспешай, покуда не опоздал...». Эк что выдумал! – хохотнул Роман.
И тут же продолжал:
– И еще сказал мне волхв: «Чужие люди озоруют в твоем тереме, пьют твои меды, поносят тебя за твою доброту...»
Ослабела Рюриковна под настойчивым взглядом мужа, едва чувств не лишилась.
– Да что с тобою, княгинюшка? – будто удивился Роман. И так подумал: «Нет, не обманул Рагуил».
– Прости меня, князь! – едва слышно проговорила Рюриковна. – Виновата я пред тобой. Вещий твой сон в руку.
– О чем ты?
– Был у меня человек от батюшки. И ныне он здесь, – призналась Рюриковна.
– Уж не ослышался ли я? – сказал Роман. – Что ты такое сказываешь?
– Сама хотела во всем признаться, да ты опередил. Явился ко мне человек с батюшкиной печатью нежданно-негаданно – оробела я... Приветливые речи говорил. А пуще всего, в разговоре-то, жалел, что дружбу завел ты с черниговцами, давними батюшкиными недругами.
– Так и говорил? – насторожился Роман.
– Да что меня пытать? – отвечала Рюриковна. – Побеседуй с ним сам, княже.
Кликнули гонца. Недолго пришлось его ждать. Явился на зов сразу, будто за дверью стоял.
– Ты выйди-ко, – ласково попросил Роман жену.
Гонец понравился князю. Молод, статен, лицом открыт. Ни страха, ни смущенья не приметил во взоре его Роман.
– Как звать тебя?
– Кокором кличут, – живо отвечал гонец.
– Почто прибыл на Волынь, а мне не объявился? – нахмурился князь.
У Кокора ни единый мускул на лице не дрогнул. Отвечал все так же ясно и улыбчиво:
– Пировал ты, княже. А к Рюриковне была у меня грамотка от киевского князя.
– Нынче рад ли встрече?
– Затем и скакал...
– Ишь ты какой увертливый, – покачал Роман головой. – Ну так сказывай, с чем прибыл от Рюрика.
– Все-то враз не скажешь.
– Здоров ли князь?
– Здоров. Того же и тебе желает.
«Юлит все вокруг да около»,– подумал Роман. Но глаза Кокора были по-прежнему непроницаемы.
Думу Рюрикову давно разгадал Роман. Не понравилось тестю, что обещал он черниговскому князю старшинство и Киев. Хотел он припугнуть Рюрика, но посеял еще большую рознь. Кому не лестно сесть на высокий стол? Только не Роману. У себя на Волыни он – хозяин, как во Владимире – Всеволод...
Далеко заглядывает Роман, а потому недоверчив он и осторожен. Пока расправляется он со своими боярами, пока утверждается на Волыни, со Всеволодом ссориться час ему не приспел. Но и плясать под его гудок он тоже не был намерен. Не хотел Роман крепить Всеволодово влияние на юге, помогая Рюрику.
Зря прислал к нему Кокора киевский князь, зря сулил, распаляясь, гонец выгоду от союза с Рюриком. Помирившись с ним, должен был помириться Роман и с Владимиром галицким, а на Галич были у него давнишние виды.
– Что скажу, вернувшись, своему князю? – спросил измученный долгой беседой Кокор. Жилистый он был, крепкий, но Роман оказался его покрепче.
Так, уклоняясь от прямого ответа, и выпроводил он с миром Рюрикова гонца.
Плыли над холмами весенние ветры. Птичьим несмолкаемым гомоном полнились леса. Недавно прошли обильные дожди, умыли набиравшую молодую силу листву, высокое солнце купалось в разлитых повсюду лужах, больно било в глаза. Томились вокруг разомлевшие от тепла поляны, тянулись к небу острые побеги озимых.
Недовольный поездкой возвращался Кокор в Киев. Лениво правя конем, покачивался в седле, глядел по сторонам отрешенным взором и все думал, как бы не прогневить Романовым уклончивым ответом своего князя.
4
Во всем уже ходил по Всеволодовой воле Рюрик. С Романом волынским враждовал, с Владимиром галицким заигрывал. Но втайне ненавидел и Всеволода, и Владимира и думал, подражая северному князю, что и сам ловок, а ежели ловок, то отчего бы и ему чужими руками поболе жару в свою печь не нагрести?..
С тем и отправлял он гонца на Волынь, надеясь, объединившись с Романом, потрепать замахнувшийся на Киев Чернигов, с тем посылал он гонца и к берегам далекой Клязьмы, взывая к Всеволоду о помощи.
Но ни Роман, ни Всеволод не откликнулись на его призыв.
Хирел древний Киев, вдруг сразу оказавшись где-то на обочине Руси. Опустели его улицы, как-то незаметно стали проходить в виду города, не задерживаясь, купеческие обозы. На княжеском дворе обосновались растерянность и скука.
Надоели князю пиры, собирая в гриднице бояр, сидел он, глядя вокруг себя пустым взглядом, зевал, слушая нескладные и вздорные речи. Вечерами выходил на высокий гребень крепостного вала, подолгу смотрел в открывающиеся с высоты бескрайние дали.
Ничто не трогало Рюрика, хоть нет-нет и набегала беспокойная грусть на его лицо.
Однажды на охоте встретил он бредущего в одиночестве странника. Шел по тропинке согбенный старичок, семенил обутыми в лапотки маленькими ножками, запрокинув голову, жмурился на ярком солнышке. Бородка у старичка выщипанная, реденькая, на впалых щеках горит нездоровый румянец. Идет старичок все бочком да бочком, посошок впереди себя выставляет, невесть чему улыбается.
– Эй ты, божий человек! – прикрикнул на него князь. – Аль вовсе глаза тебе застило? Почто лезешь под копыта моему коню, почто князю не уступаешь дорогу?
И верно – ни объехать странника, ни обойти: с одной стороны тропинки болотце, с другой – деревья встали одно к одному.
Остановился странник перед самым князевым конем, вытянул шею, зажмурился.
– Экой ты бестолковый, – сказал Рюрик добродушно. – А ну, живей поворачивайся.
Попятился старичок в сторону, да ногой угодил в болотную жижу, провалился по самое колено.
Князь наехал на него конем. Задрожал странник с перепугу, выставил перед собой заскорузлые ладони – еще глубже ушел в болото.
– Что глядеть на него, княже, – сказал Рюрику Кокор.– Нализался старик браги, вот и ошалел.
«А и верно», – подумал князь, приглядываясь к страннику, – чудными показались ему его глаза. Пришпорил коня, проехал мимо. Вся дружина проехала мимо.
Не оглянулся князь на старика, а очень хотелось. Никак не шли у него из головы странниковы глаза. «Обмяк я что-то», – упрекнул себя Рюрик и попытался забыть о случившемся. Но преследовала его на охоте неясная досада и на себя, и на то, что послушался Кокора, проехал мимо. «Не простой это был старик», – почему-то подумал князь и, отъехав в глубину леса, оторвался от дружинников, рысью поскакал назад.
Вовремя поспел он на тропу, еще немного – и опоздал бы.
– Старче! – окликнул он странника, осадив коня.
Ни звука в ответ. Спрыгнул князь с коня, раздвинул кустики, наклонился над краем трясины. Облепленная болотной ряской, торчала из вадеги разевающая безмолвный рот продолговатая голова.
Страшно стало князю, зажмурился он, перекрестился: «Свят-свят».
– Ты ли это, старче? – прохрипел не своим голосом.
Голова задергалась, из-под спутавшихся болотных травинок, облепивших мокрые волосы, глянули страшные в незрячести своей глаза. Забулькало, недовольно заворчало болото. Голова запрокинулась, вынырнули с боков и снова погрязли в трясине скрюченные руки.
Прежде жалости Рюрик не знал, врагов и друзей губил, не дрогнув сердцем. А тут упал на колени, содрал с плеч, бросил утопающему корзно.
– Хватайся, старче!
Уцепился странничек за край корзна, потянул его к берегу князь. Зачмокало, запузырилось болото. Измазанное скользкой жижей тело, словно огромная рыбина, медленно поползло к кустам.
Вызволил князь старика на берег, скрутил и бросил в вадегу испачканное корзно.
Тяжело дышал странник, лежа поперек тропы на спине, глядел немигающими глазами в синее небо.
И тут только понял Рюрик, что был старик незряч – оттого и замешкался на тропе, оттого и угодил в болото. А княжеская дружина проехала мимо. «Слава тебе, господи, не дал свершиться великому греху», – подумал князь. Онемели у него руки. Сел он на тропу рядом со странником, стал творить беззвучную молитву.
Так и застал их рядом Кокор, удивился, но виду не подал, спрыгнул с коня, подбежал к князю, запричитал, хлопая себя по бокам:
– Пропало твое корзно, княже.
– О том ли печешься, дурак, – внезапно осерчал Рюрик. – Неси воды, обмой странника.
Стали дружинники черпать шапками воду из вадеги, лить на голову старика. Очнулся странник, сел, замычал, раскачиваясь из стороны в сторону.
Незаметно пнул его со спины сапогом Кокор:
– Князя благодари, старик. Кабы не он, гостил бы ты нынче у водяного...
– Спасибо тебе, княже, – поклонился странник болоту.
– Куда кланяешься! – рассердился Кокор.– Аль вовсе тебе разум помутило?
– Не серчай, Кокор, – сказал Рюрик, вставая. – Не зрит старик белого света. Убогий он...
– Что делать будем со странником, княже? – спросил Кокор, угадывая мысли Рюрика.
– Вези его ко мне на двор, – распорядился князь. А сам снова подумал: «Неспроста это все. Ох, неспроста...»
Не понравилась Кокору Рюрикова доброта. Но князева воля для него закон. Отвезли старика дружинники на Гору, отмыли, обрядили в чистое, привели, как велено было, в сени.
Один на один остался со странником князь. И стал он его пытать: откуда шел да куда.
Робел старик, не знал, как держать себя в княжеском тереме. Падал Рюрику в ноги, слепым лицом припадал к сапогам, благодарил, плакал и причитал.
Все никак в толк взять не мог, а после понял странник, чего хочет от него князь. Всяких людей встречал он на своем пути – кто корочку подаст, кто влепит подзатылину. Редко кто пускал к себе ночевать странника: боялись – не украл бы чего. Спал он в прошлогодних стогах, а иногда и на земле. И не привык он к ласковому обхождению. Пуглив был и осторожен.
Вопросами своими Рюрик сам наводил его на ответ. И тогда решился старик и так сказал князю:
– Добрый ты, княже, и боголюбивый. Воздастся тебе за доброту твою на небесах. А я хочу тебя предостеречь. Было мне видение, как шел я по лесу и встретил тебя с дружиною...
Услышав это из уст странника, насторожился Рюрик и подался вперед.
– Ну? – нетерпеливо поторопил он.
– С тех пор, как ослеп я, разное приходит мне то во сне, то наяву, – говорил старик. – А нынче такое привиделось, что и сказать боюсь.
– Говори, не бойся, – подбодрил его князь.
– Знать, недаром свела нас судьба. Знать, недаром повстречались мы на лесной дороге. Было, было знамение свыше. А то бы как нам встренуться? До тебя высоко, а меня в иной час ты бы и не приметил...
– Что верно, то верно, – кивнул Рюрик, пытаясь проникнуть в мысли старика.
А странник между тем продолжал:
– Сидишь ты на Горе, исполнен великих забот. И гложет тебя печальная дума. Дюже трудно тебе нынче, пресветлый князь...
– Тебе-то отколь про то знать? – волнуясь, перебил его Рюрик.
Старик улыбнулся:
– Шел я утром по Хесу, птичьим щебетом упивался, лицо подставлял теплому солнышку. И тут вдруг словно бы озарило меня. Не вижу я ни небушка, ни дерев – сколь годов уж темен – и чую негаданно, вроде бы забрезжило предо мною. С чего бы это?.. Дале иду. А дале все светлее и светлее становится. Чудо-то какое!.. Скоро вовсе высветлилось. А из дали из этой медленно-медленно приближается ко мне прекрасная дева – вся ликом бела, непорочна. И не идет она, а вроде бы плывет над землей... Дух у меня перехватило – упал я лицом в траву, лежу недвижимо. И чувствую легкое дуновение крыл. Слышу голос, от которого все во мне запело: «Встань, старче. Встань и слушай мя....» Встал я, гляжу и наглядеться не могу. Воспарила надо мною дева, склонила лицо свое и тако говорит мне на ухо: «Поспешай в Киев, старче, к пресветлому князю Рюрику. Ждет он тебя. И скажи ему, что ныне я тебе сказывать буду...»
Замолчал старик, сглотнул сухой комок, застрявший в горле. Князь сидел молча, до онемения сжимая руками подлокотники кресла.
– То, что я тебе нынче поведаю, то не мои слова, княже, – осторожно проговорил странник, моргая незрячими глазами.
– Говори, – впился в него лихорадочным взглядом Рюрик.
Старик помедлил:
– Идет на тебя от Чернигова большая рать. И с нею – племянник князя Олег Святославич. Грозится прогнать тебя с высокого стола, пустошит земли твои, угоняет скот и людей...
Отпрянул Рюрик от старца, закрыл лицо ладонями. Тихо стало в сенях. «Вот оно, – подумал князь. – Пока пировал я да умирал от скуки, черниговцы не дремали».
– А еще, – сказал странник, догадываясь, что слова его попали в цель, – а еще говорила мне дева, будто свершится великое чудо: побив Олега, сядешь ты прочнее прошлого на Горе. Тако не человеком говорено, тако и будет. Не печалуйся, княже...
В тот же вечер прискакал в Киев дружинник от Рюрикова племянника Мстислава Романовича. В скорой беседе с ним утвердился князь: прав был спасенный им странничек. Сказал ему дружинник, что, опустошив смоленские пределы, и впрямь вознамерился Олег Святославич попытать ратного счастья: перешла дружина его Днепр и движется к Киеву.
Снова кликнул Рюрик к себе старика.
– Ты не назвал мне своего имени, – сказал ему князь. '
– В детстве мамка кликала меня Лозой, – отвечал странник, – а с тех пор как я ослеп, все зовут Темным.
– Предсказанье твое оправдалось, Лоза, – улыбнулся князь. – Но еще погляжу я, не льстил ли ты мне, когда сказывал, что черниговцам меня не одолеть.
Побледнел старик, беззащитно отодвинулся от князя.
– То не я сказывал, – пролепетал он и упал на колени. – Не вели казнить, княже...
– Почто же мне тебя казнить? – сказал князь. – Ежели верх одержу в ратном поле, жить тебе до скончания дней твоих без нужды и забот. Или я не милостив?
– Милостив, милостив, княже, – поспешно закивал Лоза.
– А покуда не вернусь, велю тебе не сходить со двора...
– Все выполню, княже.
– Жди.
Закручинился с того дня старик. Подолгу молился, истово крестил лоб:
– Господи, даруй князю победу. Услышь меня, господи.
Целую неделю почти ничего не ел и не пил Лоза. Сермяга и без того висела на нем, как на чучеле, а тут совсем усох старик, как только ногами передвигал. И всюду, куда бы ни шагнул он, слышал за собою осторожные шаги Кокора.
«Вот она, смерть моя, – думал со страхом Лоза. – Не долго ждать – скоро свершится суд правый». И уж ругал себя и уж как только не корил за то, что вздумалось ему поиграть с огнем. Очень уж захотелось пожить напоследок дней своих сладкой жизнью подле князя. А каково будет ответ держать? Лучше бы утоп он в болоте, лучше бы не встречался ему на лесной дороге князь...
В думах о неминучей беде быстро летело время. Как-то утром разбудил его шум на дворе. У слепого ухо вострое – сразу же понял Лоза по суете на всходе и приглушенным крикам, что прибыл князь.
Заохал он, запричитал, забился в угол.
Скрипнула дверь. Знакомые шаги послышались на приступке.
– Вставай, старче, – глухим голосом сказал Кокор.
Слепо шаря по стенам дрожащей рукой, поднялся Лоза, шагнул раз, шагнул другой: хоть бы ноги удержали, хоть бы раньше срока не упасть. Не упал, подхватила его под мышку твердая рука, помогла выйти во двор.
Склонил Лоза голову, подставляя щеку теплому солнечному лучу, улыбнулся доверчиво.
– Много блох в тебе водится, старче, – сказал Кокор. – Не сбылось твое предсказание. Шибко осерчал на тебя князь...
– На то воля божья.
С самым худшим смирился Лоза. Князю ложно предсказывал и себе конца не смог предсказать. Думал, кончит дни свои во святой обители, а кончал в смрадном болоте.
На старое место, где выручил его Рюрик, привезли Лозу.
– Нешто не одолел черниговцев князь? – спросил старик Кокора.
– А тебе-то почто знать?
Ничего не ответил на это старец. Только и успел что перекреститься – смачно чавкнула вадега, принимая легкое тело Лозы.
Постоял Кокор на берегу, подождал, пока не засосала старца трясина. Вытер руки о голенище, сел на коня.
Весело щебетали в лесу неутомимые птахи, над полянами подымался пар. Земля пахла духмяно, кружило голову. И хоть не радостные думы одолевали Кокора, а сердце веселилось: непонятная и сладкая вселилась в него тревога...
Не всякий пир в радость. Когда вернулся Кокор на княж двор, подивился: немного времени прошло, как отъехал он с Лозой, а вот на ж тебе – набились в терем бояре, да недобрым ветром их принесло. Собирались они по зову Рюрика на думу, а попали за обильные столы.
Иные, видя такое, поворотить хотели: не то время днесь, чтобы пировать. Но Рюрик силой велел тащить их в гридницу:
– Кто не со мной, тому веры моей нет.
– Да что же ты, княже, такое делаешь? Что подумают о тебе кияне? – осторожно пробовали его образумить некоторые.
Вотще. Сроду не видывали таким князя своего думцы. И не подарками оделял он бояр, а попреками:
– Слепец раньше вас худую весть до меня донес. Знамо, не ангел ему про то нашептал, а шепнули хожалые людишки. Мои же передние мужи застав не выставили, а воеводы проспали, как шло черниговское войско через Днепр...
И верно – большая промашка получилась. Было отчего осерчать князю.
Бояре сидели тихо, глаз на Рюрика не подымали, чувствовали свою вину. От чары отказаться боялись, чтобы еще больше не прогневить князя, а после уж никто их не принуждал: хмель на хмель – всем сделалось тошно. Стали промеж себя искать виновных – едва не передрались.
Рюрик смотрел на думцов своих трезво: ни меды не брали его, ни крепкие вина. Ни развеселиться не смог он, ни забыться. Под утро всем велел убираться из терема.
Прозрение на него нашло: прав Роман, что корчует бояр, как худые пни на вырубке, и Всеволод прав. А вот у самого Рюрика хватит ли на это силы?
Безмерная усталость сломила князя. Когда опустел терем, когда последнего думца с трудом выпроводили отроки за дверь, склонился Рюрик кудлатой головой на стол, заплакал навзрыд: ни смелости Романовой, ни Всеволодовой мудрости у него не было. Знал он: через день, через два все потечет на Горе по заведенному обычаю.
А расставаться с Киевом ему ох как не хотелось!..
5
Как птицы, слетаются со всех сторон во Владимир добрые и злые вести – из Новгорода и Киева, из Смоленска и Чернигова, из Галича и с Волыни.
Никто не посмеет задержать в пути Всеволодова гонца, даст коню его лучшего овса, а самому ему добрый глоток крепкой браги и теплую постель.
Изо дня в день взбегают гонцы, задевая плечами сторонящихся бояр и отроков, на резное княжеское крыльцо. Лица их обгорели на солнце, одежда в шмотках грязи и в дорожной пыли...
Шлют князья Всеволоду ласковые грамотки, лебезят и кланяются, сутяжничают и пишут друг на друга доносы.
Острые глаза и чуткие уши у Всеволодовых гонцов. Оставшись наедине с князем, рассказывают ему гонцы о виденном и слышанном, лишнего не прибавляют, дурных вестей не таят.
Выслушивает Всеволод людей своих с улыбкой, кормит и поит их с княжеского стола, дарит им шубы и золотые гривны. Не скупится князь за добрую весть, не гневается на гонца за весть дурную. Иная-то дурная весть лучше доброй.
А вечерами, оставшись один в просторных сенях, охватывает Всеволод взором всю необъятную Русь. Много у него дел, прибавилось еще забот, но не тяготят они князя.
Сам взвалил он на плечи свои тяжелую ношу, несет ее, не сгибаясь.
Бояре теперь на совете и пикнуть не смеют, сидят молча, трепетно заглядывают ему в рот. Новые люди окружили князя, с преданностью спешат исполнить любое порученное им дело. Верит им Всеволод, знает: без них не свершить бы ему задуманного.
Подрастают у князя славные сыновья. Мир и покой у него на душе: в каждом из них его кровинушка. И после смерти Всеволода не останется Владимир без князя, не поклонится на стороне чужакам. Отныне и вовеки веков утвердилось на этой земле Мономахово племя. От сына отойдет она к внуку, от внука к правнуку. На том целовали бояре Всеволоду крест, на том утвердил их нерушимою клятвой епископ Иоанн.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
КНЯЗЬ И ВЛАДЫКА
