Текст книги " Большое гнездо"
Автор книги: Эдуард Зорин
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 33 страниц)
– Ратьшичу, что ль, задолжал?
– Самому князю. Провинился он перед Всеволодом, как снаряжал дружину в поход. А у Ратьшича любая провинность на заметке.
Дальше распространяться о своей задумке Словиша не хотел. Но задумка была верная. Только бы не уперся Кузьма.
3
– Садитесь-ко да все толком сказывайте, – оборвал сбивчивую речь Словиши Кузьма.
Был он в простой белой рубахе ниже колен, в чоботах на босу ногу. Лицо гладкое. И хоть хочет казаться строгим Кузьма, но смеющиеся глаза все равно выдают хорошее настроение.
В добрую пору попали дружинники на двор к Ратьшичу. Он и впрямь был с утра у Всеволода, и князь пожаловал ему за верную службу свою гривну на золотой цепи.
Так и снял при всех в трапезной со своей шеи и повесил на шею Кузьме, чем немало раздосадовал присутствовавших при этом прочих близких своих бояр.
– Не знаю, чем и заслужил я твою ласку, княже, – растроганный неожиданным подарком, сказал Кузьма.
– Чем заслужил, про то я знаю, – ответил Всеволод. – Но помни: награда сия не токмо за прежние твои труды...
– Али в верности моей сомневаешься, княже?
– Сомневался бы – сам гривну носил.
Зароптали бояре, поглядели на Ратьшича с завистью. Тогда широко расщедрился князь.
– Всех жалую, всех, – сказал он и стал дарить кому что досталось: одному перстень, другому шубу, третьему соболью дорогую шапку. Никого не обошел Всеволод, чтобы не ссорить между собой близких людей.
– Хоть и не привезли мы с собой богатой добычи, – приговаривал он, наделяя дарами бояр, – не на половцев ходили, в сече лютой голов не ложили, а и без крови достали большего.
Про Новгород сказывал князь, но не всем это было вдомек. Один только Ратьшич и понимал Всеволода – за то и красовался он среди прочих с княжеской гривной на шее, за то и лобызал его Всеволод при всех в уста. И еще такое сказал Кузьме:
– Что-то не вижу я среди гостей Словиши со Звезданом. А они верные мои слуги. Передай им, Кузьма, слово мое ласковое и два перстенька: один, золотой, – Словише, а другой, серебряный, – Звездану. Справно выполнили они мой наказ, справно службу несут княжескую...
И снова ничего не поняли ближние бояре, и снова смекнул один Ратьшич, за что благодарит дружинников князь. Это они привезли Всеволоду добрую весть из Чернигова, и желаннее той не было уж давно.
Вот отчего радовался Кузьма, вот отчего посмеивался, глядя, как смущаются, сидя перед ним на лавке, Словиша со Звезданом.
Начал было Словиша сказывать ему про Одноока, но Ратьшич оборвал его:
– Перво-наперво я вас подарочком порадую.
И протянул обоим на раскрытых ладонях перстеньки.
– Да за что же нам такая честь – княжеское отличие? – удивился Словиша.
– А за то, что сами вы храбрые, а кони у вас добрые. За то, что не задержали, в срок привезли Всеволоду весточку от черниговского князя.
– Дорог подарок, да дело пустое, – сказал смущенный Словиша. – Мало ли разных грамоток возили мы князю!..
– То грамотка особая.
Еще раз поблагодарили Ратьшича дружинники, примерили перстеньки – в самый раз – и приступили к главному.
Пока Словиша рассказывал, со Звездана пять потов сошло.
– Так это ты женихаться надумал? – с усмешкой спросил молодого дружинника Кузьма.
– Я... – с трудом проглотил тугой комок, застрявший в горле, Звездан.
– Сноровистый ты, – сказал Кузьма, – ну, ежели свадьбу играть надумали, то самое время к Покрову...
– Вот-вот, – поддержал Словиша. – Оно и в самый раз. Да только кто толковать станет с Однооком?
– С того бы и начинал, – понятливо улыбнулся Кузьма. – Эй, кто там!
На клич появился отрок.
– Живо неси опашень, да понаряднее! – распорядился Ратьшич. – Да шапку лисью, да меч, да сапоги.
Принарядился Кузьма – его и не узнать. Только что сидел в рубахе – мужик мужиком, борода пегая, волосы всклокочены, а тут прошелся гребешком, покрасовался перед дружинниками – те и глаза открыли от изумления. Да еще только что подаренную золотую цепь повесил на шею. Приосанился, руку положил на перекрестье меча, грудь выгнул колесом – орел!
Вышли все вместе на крылечко, Кузьма сел на коня и велел ждать. Отъехал в сопровождении молодого мечника.
– В самый раз попали мы на Кузьму, – сказал Словиша Звездану. – Ишь какой он нынче игривой.
А Кузьма тем часом уже подъезжал к усадьбе Одноока. Боярин в медуше был, когда он постучался в ворота.
– Кому там еще не терпится? – проворчал Одноок. Был он в плохом настроении: на одном из бочонков поослабли обручи, вылился мед, да еще конюший сунулся не ко времени, стал говорить о пропавшем атказе.
– Где пастухи-то? – свирепо тараща глаза, спросил Одноок.
– В порубе.
– Кой день уж хлебушко мой жуют не впрок, – сказал боярин. – Али у самого рука ослабла, али не нарезали батогов?..
– Тебя ждали, кормилец, – униженно пробормотал конюший.
– Я, что ль, буду коня искать? – набросился на него Одноок.
– Про Вобея мужики-то сказывают...
– Чо про Вобея-то, чо?
– Да будто он и увел коня...
– У меня и увел, аль других табунов ему мало? Что глаза вытаращил?.. Ты не гляди, ты живо поворачивайся – ежели не сыщешь коня, так и сам насидишься в порубе.
На том и прервал его властный стук в ворота.
– Кому там еще не терпится? – проворчал боярин и велел отворять.
– Батюшки! Да, никак, сам Кузьма у меня гость! – воскликнул он, преображая свое лицо: из мрачного оно вдруг сразу сделалось веселым и приветливым, а спина сама изогнулась, и руки сами потянулись к стремени.
– Вижу, не ждал ты меня, Одноок, и приехал я к тебе не ко времени, – сказал Кузьма, принимая услужливость хозяина как должное. «Пущай подержится за стремя, пущай берет коня под уздцы, – подумал он, глядя, как суетится Одноок. – Ишшо и не так он сейчас закрутится, как напомню ему о давешнем обмане».
– Да когда же не ко времени бываешь ты в наших домах, Кузьма, – говорил боярин, забегая перед Ратьшичем и заглядывая ему в лицо, – когда же не ко времени, ежели сидишь одесную от князя и милость черпаешь из его рук?! Все мы твои верные слуги и помощники, и в теремах наших не мы, а ты всему хозяин.
– Вона куды хватил, боярин! – рассмеялся Кузьма. – Нешто и в твоем тереме я вольной господин?
– Истинно так, – не сморгнув глазом, отвечал Одноок.
– Значит, и ты мой слуга, и я волен брать в твоем терему все, что ни захочу?
– Бери все, но только брать у меня нечего. Неурожайный нынче выпал год, так в ларях у меня не сокровища, а мыши...
– И в скотницах золота нет?
– Откуда золото? Нет у меня ни золота, ни серебра, Кузьма, а все, что сказывают, так это просто наговор.
– Нешто и табунов у тебя нет?
– Да разве это табуны! Одни клячи...
– И земли нет?
– Худородная земля-то. Ту, что пожирнее, другие наперед меня вгородили в свое поле.
– Да как же живешь ты, Одноок, как же перебиваешься? – издевался над боярином Ратьшич.
– Так вот живу, так вот и перебиваюсь, – не замечая издевки, вздыхал и охал боярин.—Хоть бы князь меня призрел, – может, и встал бы на ноги... Слышь-ко, Кузьма...
– Ась?
– Что бы тебе словечко за меня перед Всеволодом замолвить?
– Эко чего захотел, боярин! Да как же я словечко за тебя замолвлю?
– А так вот и замолви...
– Да как же я словечко замолвлю, боярин, – продолжал Ратьшич, – коли ты у князя нынче в опале?
– Что ты сказываешь, Кузьма? – отшатнулся от него Одноок. – Да в какой же опале, ежели греха за собой не зрю?
– Грех великий на тебе, боярин, и скоро того греха не избыть. Аль забыл, как водил в поход хромых да слепых, как лучших коней оставлял в табуне, а сам предстал перед князем на клячах?!
– Было такое, грех такой был, – отступил Одноок от Ратьшича и полупил глаза.
– А знаешь ли, как гневался на тебя князь?
– Шибко?
– Ежели бы не моя заступа, ежели бы не пожалел я тебя, боярин, сурово наказал бы тебя Всеволод и на древность рода твоего глядеть бы не стал. Сам ведаешь, рука у князя тяжела – что сделает, о том потом не жалеет... Пропал бы ты, Одноок. А за что? За коней, коих нет у тебя, да за холопов, коим и в хорошие-то дни красная цена – ногата?
– Нешто и впрямь пропал бы?
– Пропал бы. А ежели нынче напомню князю, то и нынче пропадешь!
Страшно сказал Кузьма, поглядел в глаза обмякшего Одноока ледяным взглядом.
Вот и весь разговор. Стал боярин унижаться и заискивать перед Ратьшичем. Кузьма молчал.
– Да скажи хоть словечко, Кузьма, отпусти душу...
– Куды же душу-то твою отпустить? Уж не в монастырь ли собрался, Одноок?
– Можа, и в монастырь... Шибко напугал ты меня, спасу нет. Отпишу земли князю, а сам – в монастырь.
В самый раз дошел боярин. Набрался страху, к балясине прислонился, ногами потрухивает – вот-вот упадет.
– Погоди в монастырь-то спешить, – сказал Ратьшич, поддерживая Одноока под локоток, – сына сперва жени.
– Куды там сына женить! – понемногу приходя в себя, осмысленно поглядел Одноок на Ратьшича. – Кабы невеста была, да кабы срок приспел...
– Невеста сыскалась, а срок давно приспел...
– Ты про что это речи завел? – уже совсем придя в себя, подозрительно оборвал Ратьшича боярин. – Ты куды это поворотил?
– А туды и поворотил, что на Покрова свадьбы на Руси играют. Аль слышишь впервой?
– Слышу-то не впервой, сам женился на Покрова, да что-то по-чудному ты про Звездана заговорил...
– Нешто сам, боярин, не знал?
– А отколь мне знать? Сын к Словише ушел, со мною не знается...
– Что же не спросишь ты меня, Одноок, кого выбрал Звездан в невесты ? – удивился Ратьшич.
– А кого ни выбрал, дело его.
– Не отец разве ты ему?
– Отец-то отец, да он ко мне спиною поворотился. Бродяжничает, живет себе в охотку...
– У князя на службе Звездан, – насупил брови Ратьшич. – И говорить про него так, боярин, не смей. Нынче жаловал ему Всеволод серебряный перстенек со своей руки.
– Вижу, Кузьма, он и твоим любимцем стал, – прищурился Одноок.
– Того не скрываю. А тебе так скажу: весь ты, Одноок, от головы до пят в моей полной воле. И потому исполнишь все, как сказано будет.
Сурово говорил Ратьшич, лазейки для боярина не оставлял. Одноок сразу это почувствовал и снова сошел с лица.
– Сватай сына за Олисаву, Конобееву дочь, – продолжал Кузьма.
– Да что ты! – со страхом перебил его Одноок. – Как же я его за Олисаву-то посватаю, ежели с Конобеем мы лютые враги?
– Сватай сына за Олисаву, – повторил Кузьма, не слушая боярина, – и сговаривайся с ним по обычаю. И чтобы тихо и гладко у вас все было. Не то заступы моей за тебя перед князем не будет.
Ясней ясного сказал, сам обрадовался, как складно получилось. От такого прямого указа пошатнулся Одноок, как от удара. Даже глаза закрыл, чтобы не так страшно было.
– Смею ли возразить тебе, Кузьма? – сказал он наконец, обретая голос.
– И не смей! – оборвал его Ратьшич, повернулся и пошел к коню.
– А как же в гости? – запоздало всполошился боярин, подскочил, снова придержал Кузьме стремя.
– В гости после наведаюсь, а покуда – бди.
В тяжелом расстройстве оставил Ратьшич боярина, крепкую загадал ему загадку. Пусть думает. А договора порушить он не посмеет, нет.
Мог ли подумать Конобей, что не пустые слова говорил ему Словиша про Одноока, что и впрямь приедет на его двор скупой боярин, что унижаться будет и просить – забери, мол, то, что не мое, что вымогал неправо, и Потяжницы возьми: все равно деревенька на отшибе, никакого от нее проку.
Конобей цену себе набивал, с ответом не поспешал, Олисавы не отдавал, но и не отказывал.
– Не порогом мы поперек тебе встали – есть и получше нас, боярин, – говорил он, радуясь, что может досадить Однооку.
Одноок потел, рукавом опашня осушал мокрый лоб, едва сдерживался, боясь прогневиться.
– Дело не наше, сосед, а молодое. Что получше, а что похуже, не про нас с тобой сказано. Звездан один у меня сын, одна дочь у тебя Олисава.
– Кабы не одна дочь, так я бы и рядиться с тобою не
стал, боярин. Преступаю обиду свою, попреками тебе не досаждаю, а разговор вести хочу несуетный, не как на торгу, а по-родственному...
– Да где уж по-родственному-то, где уж, как не на торгу, ежели будущего свояка своего с сумою пустить вознамерился. За тобою приданое, сосед, а ты моей уступке не рад.
– О моем приданом речь впереди. Сговор у нас нонче – покуда не сватовство.
– Да что дале сговариваться-то, ежели я тебе весь свой прежний прибыток уступил?! Ежели и деревенькой не поскупился?! У нас нынче и орала, того гляди, совьются вместе...
– Э, нет, межа – дело святое. Без межи не вотчина, – возразил Конобей, покачивая головой. – Куды какой ласковый разговор повел ты, боярин. Но только словам твоим веры у меня нет.
– А коли веры нет, так почто речь?
– А по то и речь. Ловко ты тогда обвел меня, боярин, – теперь моим же добром торгуешь?
– Нет креста на тебе, сосед! А Потяжницы?
– Потяжницы испокон дедам моим принадлежали...
– Это отколь же ты взял, где же выискал?
– А вот там и выискал. В долговой книге у посадника древняя запись есть, как отец твой у моего батюшки деревеньку-то взял да к своей землице и прирезал. Оттого Потяжницами и прозвали ее, что пять годов тягались из-за нее наши родители...
– Теперь смекаю я, сосед, почто не дает тебе деревенька спокою! – ударил себя ладонью по лбу Одноок.
– Вот и смекай, каково нам с тобою родниться...
– Кто старое помянет, тому глаз вон. Ежели будем мы с тобою на старом рядиться да счеты отцовы и дедовы сводить, так нам и не то, что к Покрову, а и на Сретенье не сговориться.
Снова потливо сделалось боярину, промокло исподнее под нарядным опашнем. Конобей сидел, оскорбляя гостя, в одной рубахе поверх просторных штанов, даже браги на стол не ставил, не то что лучших своих медов, положенных по исстари заведенному обычаю.
Одноок старался пренебрежения не замечать, помнил строгий наказ Кузьмы, изворачивался и вел разговор к концу. Конобей чувствовал это и тщился не упустить счастливого случая, о выгоде своей радел, но и переусердствовать побаивался. С него довольно было уж и того, что отдавал ему Потяжницы Одноок, так нет же, еще и унизить хотел он соседа, еще упрашивать себя заставил. Однако здравый рассудок переборол, и на условия Однооковы он наконец согласился.
– Хорошо, уговорил ты меня, сосед. Бьем по рукам, не то?
– По рукам-то бьем, да еще заминочка махонькая, – облегченно ответил Одноок.
– Какая еще заминочка-то? – насторожился Конобей.
– Такая и заминочка. То, что за Звезданом я даю, про то сговорено. А что ты дашь за Олисавой, о том речь впереди.
За радостью своей совсем упустил Конобей из виду дочернино приданое. Посмурел он, заныло у него сердце в предчувствии беды.
Одноок уселся поудобнее на лавке, опашень снял, свернув, положил рядом, шапку бросил поверх.
– За тобою слово, сосед, – сказал он ласково, оглядывая Конобея, как волк овцу.
Теперь Конобею пришла пора попотеть. Вдруг вспомнил он и про положенное по такому случаю угощение, и про меды, и про обхожденье, и одежки своей устыдился.
Совсем по-хозяйски почувствовал себя в его трапезной Одноок. Восседая на почетном месте, куда проводил его словно из-под земли выросший дворский, пил не какую-нибудь кислую брагу, а подставлял чару под привезенные из Киева драгоценные вина, рыгал и вытирал жирные руки о скатерть рытого бархату с вышитыми серебром по малиновому полю орлами и диковинными зверушками.
Конобею жалко было сладких вин, сам он к ним и не притронулся, пробавляясь прохладным кваском, и, видя жирные пятна, оставленные на скатерти руками Одноока, убивался и прикидывал понесенный убыток. Но то ли еще предстояло ему впереди, то ли еще приготовил Одноок – не для того он извивался и унижался перед соседом, чтобы только насытить свое охочее до чужого угощения чрево!..
– Спасибо тебе за угощенье, сосед, – сказал Одноок, вытирая краем скатерти масляный рот, – а то подумал уж, уйду не солоно хлебавши. Пили мы с тобою меды да вина, ели крылышки лебединые, а слова твоего так сказано и не было. Иль прослушал я, так скажи заново.
– Не прослушал ты, Одноок. Все верно. А думал я.
как ты вина мои пил, что бы такое дать за Олисавой, чтобы и тебе не обидно было, и мне не в наклад. Да и люди чтобы не судачили попусту, языки свои не чесали, не славили нас ни в церкви, ни у себя по кутам...
– Мудро сказано, Конобей, – подхватил сосед, – то, что между нами сужено-ряжено, все равно что за порог брошено. От людей не спрятать, от толков не уберечь. Добрая молва дороже денег...
– Земля на могиле задернеет, а худой славы не покроет...
– И то верно. Так каково ответствуешь мне, сосед?
– Может, Потяжницы назад и возьмешь за Олисавой? – осторожно проговорил Конобей.
– Так и будем туды-сюды деревеньку мотать? – усмехнулся Одноок. – Людям наш сговор не в толк. Вот и скажут про тебя, Конобей, что не дал ты за Олисавой ни ногаты.
– А и верно, – задумался боярин.
– То-то и оно, – кивнул хитрый Одноок. – Так на чем будем сговариваться?..
– Земли-то у меня, почитай что, нет, – захныкал Конобей.
– Земли и у меня нет, а вот отдал же тебе Потяжницы, не пожалел. Ты тоже не скупись. За родною дочерью отдаешь, не за прохожей молодицей... Смекал я давеча, и вот что на ум пришло: а не дать ли тебе за Олисавой Омутищи – и бор там опять же, и закосы пожненные хороши, и ель строевая, и борти... То-то заживут молодые!
– Это за худые Потяжницы Омутищи отдать?! – взвился, как ужаленный, Конобей.
Одноок и бровью не повел, говорил все так же степенно и негромко:
– Проезжал я мимо, видел: славная тамо дроводель. Лесок-то можно судовщикам сбыть – с руками оторвут...
Он помолчал и добавил, забирая бороду в кулак:
– А про Потяжницы разговору боле не заводи. Отдал я их в твою вотчину, как обещал Кузьме, – на том и кончен спор. Так в книге и запишем, чтобы впредь отцов своих не поминать. И Омутищи в книжицу занесем, а то после еще кто помянет ненароком, что из-за них мы тягались с тобою, сосед, – сраму до скончания дней не оберешься...
На Покрова северные ветры потянули с одетого в багрец владимирского ополья. Пал первый снег и вскоре растаял, но старые люди предвещали, что по примете до санного пути шесть недель сроку.
Настала пора конопатить избы, приваливать завалинки, в стойла загонять скотину.
К назначенному сроку, не ране и не позднее, завершил Никитка обещанный Марии собор, свинцовой кровлей одел барабан, поставил на макушке золоченый крест (сдержала она-таки зарок – радовалась!). Освящал новую церковь сам епископ Иоанн, князь с княгиней и княжичами стояли на полатях и с ними Кузьма Ратьшич, Словиша, Веселица, Звездан и прочие ближние бояре.
В самый день Покрова играли во Владимире сразу две свадьбы. Из Смоленска привезли Константину молодую жену – Агафью Мстиславну, встречали ее с церковным пением и колокольным звоном. А Конобей отдавал Олисаву за Звездана – тоже был большой пир, обоим боярам пришлось раскошелиться.
Три дня, до самого Ерофея, пил и гулял веселый владимирский люд.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
1
Как ни петушился Ярополк Ярославич, а отцовой воли преступить не мог. Не мирно пожил он в Новгороде, доброй памяти о себе не оставил, Ярослава, укрепившегося в Торжке, одолеть не смог, никого не приласкал, не накормил. Еще больше прежнего обнищали при нем новгородцы и, узнав об его отъезде, вздохнули с облегчением. Видно, Всеволодовой воли все равно не перемочь, так лучше уж взять из его рук князя, чем и дальше бедствовать. На вече боярские людишки шуметь не смели, побаивались, да и крутого наставления им от владыки не было. Боярский совет пребывал в немоте и растерянности.
Никто не провожал молодого князя, даже Мартирий с ним не простился. Выехал он с малой дружиной, с дядьками, с ловчими, ключарями, сокалчими и прочей дворней, которой было при нем великое множество. И, отворив перед ним ворота, так и оставили их новгородцы впервые открытыми: некого было им теперь остерегаться: не ворогом въедет в них Ярослав, а въедет своим князем. Всё в его власти с этого дня: захочет – помилует, а не захочет – так и казнит. И никто его за правоту или за неправду не осудит. И владыка ему не указ, и Боярский совет над ним не волен, и вечу не подотчетен князь. Один Всеволод ставил его в Новгороде по своему хотению.
Подъезжал Ярослав к городу в вечерней призрачной дымке, на опушке рощицы задержал вороного коня, приосанился, долго смотрел на раскинувшиеся перед ним стены с наполненными землей городницами, со рвами и бревенчатыми вежами, с чернеющими в заборолах узкими скважнями.
Неприступна могучая крепость, не надеялся он войти в нее силой, а входит без осадных лестниц и без пороков, и кровь не льется на крутых валах, и люди не падают замертво, пронзенные стрелами, а встречают его у гостеприимных ворот – сам владыка впереди, на серебряном блюде – серебряный ключ.
Еще вчера смеявшиеся над ним новгородцы стоят теперь покорно и тихо, и не слышно вражеских выкриков, и не видно разгневанных лиц. Но и радости не видно в их глазах, и не слышно восторженных приветствий. Хмуры бояре, молчаливы купцы и ремесленники. Даже дети повисли на городницах в молчании, смотрят на князя с испугом.
Под заиндевелыми сводами потеснились в сторону растерянные люди. Две дружины сошлись у въезда: Ярополк покидал город, Ярослав в него въезжал. Остановились бок о бок два коня: вороной и буланый. Натянули князья поводья, окинули друг друга гордыми взглядами, отвернулись, не обмолвились ни словом.
На том же месте, где только что стоял Ярослав, попридержал и Ярополк своего коня, оглянулся через плечо на погружающийся в ночную мглу, навсегда потерянный город. Под валами, во рвах, клубился туман, печально высились над частоколами белые головки церквей, а на куполе святой Софии мигнул и погас последний лучик солнца...
До поздней ночи горели факелы на Ярославовом дворище, до поздней ночи доносились через Волхов пьяные
крики и песни дружинников. Не спешил новый князь ко владыке, не торопился отъезжать на Городище – наслаждался доставшейся легко победой. Пребывал, как и все до него, в честолюбивых мечтах. Скоро забылось длительное сидение в Торжке, но не забылись нанесенные ему новгородцами обиды. Жаль, Мирошки Нездинича не было рядом, а то бы посмеялся над ним Ярослав: «Ну что, Мирошка, чья верх взяла?» Стоял бы перед ним Нездинич и так отвечал: «Твоя взяла княже». – «А ответ перед кем намерен держать?» – «Перед богом и пред тобою, княже». – «Чем поклонишься?» – «Спиною...»
Юлил бы перед ним посадник, угодничал: «Не гневись, княже. Был я не прав и в том винюсь. А повинную голову меч не сечет».
«На что мне голова твоя, Мирошка! – сказал бы на это князь. – В голове твоей проку нет. Хитер ты и изворотлив, да правда выше. Наткнулся рылом на кулак – вот и молчи».
И еще бы сказал Ярослав: «Не вошь ест, а гнида точит. С тебя и пошла вся смута в новгородской земле. Пущай Господин Великий Новгород тебя судит».
И увели бы дружинники покорного посадника, чтобы утром вывести его на вече. Там и держал бы Мирошка ответ за учиненные в земле своей беды...
Но не было Нездинича, еще не вернулся он из Владимира, а владыку судить ни князь, ни вече не властны. Так пускай покарает его бог!..
И впрямь покарал бог владыку. Пока пировал в чужом терему Ярослав, пока пил вывезенные из боярских и купеческих медуш крепкие вина, стоял Мартирий на верхнем уступе детинца, смотрел через Волхов и задыхался от злобы и отчаяния.
– Вот, зри, – говорил он сопровождавшему его протопопу святой Софии. – Пляшут бесы, на костях вольного Новгорода справляют страшную тризну. Нынче березовые факелы жгут, завтра запалят избы. Строго блюли мы извечный закон, но невзлюбил нас бог за алчность нашу и вседневную суету. Не Всеволод карает нас, а господь, и Ярослав – огненный меч в его справедливой деснице. Горе дожившим до этого часа!.. Горе!..
– Горе! – словно эхо, вторил протопоп.
– Жду ли справедливости от князя, севшего не по воле нашей? – продолжал владыка. —Питаю ли надежду, что воцарятся в пределах новгородских покой и тишина?..
Что брат не наступит на горло брату, а сын не подымет руку на отца своего?!
– О чем говоришь ты, владыко? – испуганно отшатнулся от него протопоп. – Оттерпимся, и не то бывало.
Словно разум помутился у Мартирия. Стал он топать ногами и кричать, как Ефросим когда-то, и ветер носил слова его над Волховом:
– Да падет кара господня на сей град! Да испепелят его молнии! Да разверзнется земная твердь и поглотит грешных, ибо нет им спасения на земле и в раю им места не уготовано!..
Протопоп схватил Мартирия за руки, подумав, что он вознамерился прыгнуть с городницы.
– Вотще, – бормотал владыка, оседая на землю. Тело его задергалось и сделалось неподвижным. Голова запрокинулась, а из горла полились нечленораздельные звуки.
На зов протопопа набежали люди. Мартирия бережно подняли отроки и перенесли в палаты. Здесь его уложили на лавку и привели лекаря.
Осмотрев владыку, лекарь сказал, что болезнь не опасна, но припадок может повториться.
До утра сидели возле Мартирия знахари и сердобольные старцы, выхаживали владыку, елозя на коленях перед иконостасом, били лбами в половицы и читали поочередно молитвы.
Едва жив остался Мартирий, едва его в чувство привели. И ко времени, потому что на рассвете явились под ворота детинца толпы горожан.
– Что надо вам? – спросили людей воротники.
– Ярослав бесчинствует и грабит наши дома, – отвечали пришедшие. – Хотим видеть владыку.
– Владыка болен, и без нужды тревожить его нам не след.
– Как же быть? – вопрошали люди. – Ежели владыка болен, значит, некому нас защитить. А завтра будет уже поздно.
Воротники сжалились над ними и отправили отрока, чтобы спросил Мартирия, не сможет ли он выйти к народу.
Мартирий был еще слаб, но вышел, опираясь на плечо протопопа. Все увидели, как бледно его лицо и как немощны его ноги. Люди устыдились и хотели уйти. Но владыка остановил их:
– Говорите, какая беда привела вас ко мне.
– Беда великая, владыко! – заголосили бабы.
И мужики вторили им:
– Не князя, а половца прислал нам Всеволод. Перепившись, дружина его грабит наши дома и оскверняет жен наших...
– Защити, владыко!
– Образумь князя!..
– Обереги, покуда всего города не порушили..,
– Храмы святые и те сквернят. Попа Дрочку с Неревского конца подвесили за ноги и плевали в лицо.
– Насильничали попадью...
Толпа колыхалась, как в непогодь Волхов, слышались угрозы.
– Ежели ты, владыко, не образумишь, сами возьмемся за кольё.
– Наших жен в обиду не дадим!
– Перебьем дружину, а там будь что будет...
Владыка знал: угрозы их не были пусты. Ежели и впрямь не остановить князя, случится непоправимое. Что там после Всеволоду ни говори, а ответ держать придется по всей строгости. За непокорность не пощадит он Новгорода, возьмет на щит, предаст огню и еще более страшному опустошению.
Собрался с силами Мартирий, велел запрягать возок, поехал на княж двор. Пробираясь по улицам города, он скоро убедился и сам в справедливости сказанного: всюду стоял плач, в избах двери были раскрыты настежь, пьяные дружинники шарили по погребам и медушам, грузили на возы домашнюю утварь, иконы в окладах и мягкую рухлядь.
А на съезде с Великого моста уже свершилось кровавое: мужик рогатиной пропорол одному из воев живот, спешившись, дружинники секли его мечами.
На дворе у князя награбленное было свалено в кучи, как на торгу. Мартирий оставил возок за воротами, вошел в терем, расталкивая людей посохом.
Ярослав сидел за столом, всклокоченный и хмельной. Владыка остановился у порога.
– Княже! – сказал он громко, перекрывая голосом пьяный гул. – Почто пируешь в радости, а люди твои, яко тати, разбрелись по городу, как в завоеванной стране, жгут и насильничают – и всё именем твоим? Разве не звали мы тебя, как отца детям твоим, и не подносили тебе у врат святые дары, и не вручали по своей воле ключи от Новгорода?..
Бывшие вместе с князем дружинники, отставив кубки, воззрились на владыку с изумлением.
Ярослав молчал, глаза его исподволь наполнялись злобой. Вдруг, привстав, он ударил кулаком по столу, и Мартирий вздрогнул.
– По своей, говоришь? – крикнул князь, неистово вращая белками. – А стрелы в меня кто метал? А смолу лил кто? А поносили грязными словами не твои ли возлюбленные чада? Не ты ли сам звал на стол Ярополка из Чернигова и вечу велел его кричать, а не меня?!
– Опомнись, княже, – собираясь с остатками духа, остановил его Мартирий. – Что говоришь ты, то тебе не бог, а злая нечисть нашептала, и слов этих страшись, ибо помянуты они тебе будут в судный день, и не обрящешь спасения.
Падали речи владыки в пустоту, не слушал его князь.
– Отныне в Новгороде я хозяин – не ты! – кричал он. – Нынче волю свою вершу, никого не спрашивая. А ежели встанешь мне на пути, берегись. Уходи, владыко, покуда не согрешил, покуда не повелел я и тебя бросить в поруб. Изыди!..
Повинуясь Ярославу, подхватили дружинники владыку под руки, вывели за ворота, запихнули в возок.
Ступая на княж двор, такого великого срама Мартирий предугадать не мог.
Но еще больший срам и еще большее униженье ждали его впереди.
2
Привезя с собою Митяя во Владимир, провел его Звездан по ремесленному посаду.
– Гляди, Митяй, как варят в домницах железо, – говорил он у кричников в гостях. – Хочешь, и ты будешь кричником?
– Зачем мне варить железо? Я всякой грамоте разумею, – отвечал Митяй.
Вел Звездан Митяя к кузнецам.
– Гляди, Митяй, как куют мечи и копья. Может, хочешь стать ковалем?
– Зачем мне ковать мечи и копья? Я всякой грамоте разумею, – отвечал Митяй.
Зашли к плотникам.
– Гляди, Митяй, это ли не работа! Хочешь, научат тебя древоделы своему ремеслу?
– Зачем мне их ремесло? Я всякой грамоте разумею.
Привел к Никитке Звездан Митяя:
– Дивными церквами украсили камнесечцы землю нашу – гляди! Аль и это тоже тебе не по вкусу?
– Я всякой грамоте разумею.
Наведался к Четке с Митяем Звездан:
– Сыщи, Четка, Митяю место писца при князе...
Но и писцом не захотел стать Митяй.
– На что ушел я от Ефросима? – обиделся он.– Куды надумал ты меня, Звездан, пристроить? Мало спину гнул я в монастыре? Мало писал изгрыз? Мало подзатылин надавал мне игумен?..
– Так куды же девать тебя с твоею грамотою, Митяй?
– Пристрой меня к купцам. Хочу повидать землю.
Засмеявшись, покачал головою Звездан.
– Экой ты чудной, Митяй. Да нешто нужно было бежать из Новгорода, чтобы пристать к купцам? Ваши-то отчаянной гостьбою славятся по всей Руси...
Жизнью человеческой правит капризный рок. Отдал Звездан Митяя к славному владимирскому купцу Негубке на лодию.
– Вот, Негубка, помощник тебе в твоих нелегких трудах. Бери парня к себе, не покаешься.
Придирчиво оглядел Негубка Митяя.
– Молод ты, Митяй, выдюжишь ли? – усомнился он.
– Да почто же не выдюжу? – удивился Митяй. – Ремесло ваше нехитрое.
Засмеялся Негубка простоватому ответу парня. Понравился ему Митяй.
– То, что грамоте ты разумеешь, это хорошо. Да и мы не лыком шиты. Без грамоты нынче далеко не уплывешь. А уплывешь, так обратно ни с чем вернешься. Еще что умеешь ты, Митяй?
