Текст книги " Большое гнездо"

Автор книги: Эдуард Зорин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 33 страниц)

Однако, беседуя терпеливо с Ярополком Ярославичем, и сам Мартирий втайне тревожился. Не нравилось ему, что не раньше и не позже, а сразу после того, как узнал о переменах, случившихся в Новгороде, пошел Всеволод на Чернигов, хотя и раньше просил его об этом Рюрик. Покуда с вечем считался владимирский князь, покуда притворялся, что считается с Боярским советом, не хотел он, должно, нарушать старого обычая, не хотел силой сажать Ярослава, а волею самого владыки. Тогда надежно связал бы он Мартирия, тогда крепко и надолго обосновался бы в Новгороде и любое несогласие волею того же веча пресекал бы на самом корню. Вольницей вольницу задушить мечтал Всеволод, руками самих же новгородцев накинуть на них прочную петлю.

Вот почему не к Новгороду стекались Всеволодовы рати – не хотел он повторять содеянного Андреем, который, даже взяв город на щит, не сумел поставить его на колени. Как не признало над собою Владимир вече, так и продолжало упорствовать до сих пор.

Холодея, понял Мартирий, что вокруг его собственного горла все туже и туже сжимаются железные пальцы. Что именно он, владыка, нужен сейчас Всеволоду. Потому и звал к себе, потому и держал у себя Нездинича. А потом, заключив мир с напуганным Черниговом, повелит отозвать Ярополка Ярославича, кликнет владыку и его же руками накрепко и навсегда стянет тугую удавку...

Нет, неспроста собрал несметную рать могучий Всеволод, неспроста двинул ее на юг. Аукнется поход на далеком севере, рухнет последняя опора Мартирия, и тогда сам он пойдет с повинной, сам от имени веча будет просить Ярослава.

Поежился владыка. Почудилось ему, как могильным холодом повеяло в палатах. И Ярополкова похвальба показалась ему смешной. Да неужто такой князь нужен Новгороду?

Еще – не свершилось неизбежное, еще торжествовали бояре, радуясь своей нежданной победе, а Мартирий знал уже, что не победа это была, а новая беда, что близка роковая развязка и отсрочить ее он не в силах.

Так вот почему упорствовал Ярослав и не сдавал Торжка! Так вот почему все оставалось, как и прежде...

Не выходя из детинца, знал Мартирий, что подвоза опольского хлеба нет и не будет, и успокоить новгородцев он мог только молитвой. Те же самые мужики, что кричали на стол Ярополка, самозабвенно и рьяно будут кричать Ярослава. И сам владыка, не кто-то другой, принудит их к этому. А от молитвы в закромах не прибавится ни кади зерна, ни рогожи соли.

«Пусть похваляется Ярополк, – грустно думал Мартирий, – пусть петушится. Пусть тревожит Ярослава и добывает себе никчемную славу. Чем бы ни тешился до поры, лишь бы в Новгороде было поспокойнее, лишь бы люди жили надеждой. Не то и мое будет непрочно место, а не ради ли этих палат свершил я столько зла и несправедливостей? !»

Не жалел себя Мартирий, не прятался перед собою за благообразную личину. Хотел он выше всех епископов встать на Руси – и в том признавался себе без трепета. Хотел поставить себя над князьями и вечем. И в том не раскаивался. Хотел, разъединяя, властвовать и, объединяя, творить едино свою волю. И в том не юродствовал.

Но не ему отпущено было свершить неизбежное. Иная сила вызрела на Руси. Иные шли времена. Не под византийским черным крылом прорастала смелая мысль, а в лесных полудиких языческих просторах, в бревенчатых избах и таких же убогих церквах, где едва выучившиеся грамоте мужики, византийским крестом осеняя неверующие лбы, хоть и смутно еще, но уже сознавали свое могучее родство, разорванное ненужной враждою и бесплодными распрями.

Вокруг Всеволода собиралась колобродившая усобицами Русь. Бурлила и пенилась, многоголосо кричала, но сквозь непрерывный грохот и звон сшибающихся мечей вдруг, слыша родную речь, замирала в изумлении: так почто же брат идет на брата, почто кровью родичей и сынов своих обагряется своя же земля?.. Почто?! Все чаще видел Мартирий этот вопрос в болезненно распахнутых глазах обращавших к нему просветленные надеждой лица мужиков. Ему ли, пришельцу издалека, дано понять их тайну и их мольбу?.. Ему ли исполниться жалости и суровой простоты, ибо прост ответ, но не прост и тернист к нему путь?.. И нет молитвы, которая облегчила бы крутую дорогу.

А Ярополк Ярославич, по-своему истолковывая молчание владыки, все говорил и говорил, и речь его была несдержанна и смутна, как несдержанны и смутны были его помыслы.

Владыка встал. Прервав речь, молодой князь смотрел на него удивленно.

– Да укрепит господь руку твою, – устало произнес Мартирий и перекрестил Ярополка Ярославича.

Князь был обижен. Глаза его, сузившись, потемнели.

Тяжело опершись на посох, Мартирий подошел к окну и выглянул во двор. Давно ли бушевала здесь возбужденная Ефросимом толпа, давно ли лилась кровь на приступках этого всхода, а теперь было тихо, и по безлюдным дорожкам бродили отощавшие, шелудивые псы.

Раньше в Новгороде не было такого количества собак. Они сидели по усадьбам на крепких цепях, откормленные и злые, гордо облаивали прохожих и мужественно стерегли хозяйское добро. Достаток светился в их самоуверенных глазах, сытость была в их утробном неторопливом лае, а гладкая шерсть, ухоженно блестела на их круглых задах.

Когда пришел голод, собак повыгоняли на улицы. Растерянно поджав хвосты, они дрожали под дождем и прята лись в тени от жаркого солнца. Клочьями повылезала на их спинах шерсть, обнаженная кожа покрылась незаживающими язвами.

Высунув бледные языки и озлобленно рыча, бездомные псы рылись на свалках и устраивали шумные драки из-за вываренных костей и сухих отбросов. Их разгоняли, били палками и цепляли железными крючьями.

И псы стали уходить из города. Они нашли в стене старый заброшенный лаз, и, когда, проснувшись однажды утром, новгородцы не увидели их на привычных местах у помойных ям и смердящих свалок, в городе, ширясь, поползли зловещие слухи.

Тогда не на шутку был перепуган Мартирий. Люди толпами шли к Софии и требовали открыть ворота. Им тоже захотелось покинуть город. За корочку пахучего хлеба, за глоток сдобренной жиром горячей воды они готовы были отдаться на милость Ярослава.

– Открой ворота! Будь ты проклят, владыко, – исступленно кричали голодные рты.

Что было им в упорстве Боярского совета? Что было им в тщетных призывах Мартирия, грозящего карой небесной предателям и отступникам? Разве они предали свою землю, разве они уже не заслужили прощения своей стойкостью и долгим терпением?..

Двумя рядами возле детинца стояли одетые в броню пешцы. Люди кидали в них каменья и палки.

– Верни, владыко, Ефросима! – просили они. – Святой старец проклял нас за суесловие и суету. Он был прав, а ты, Мартирий, изгнал старца из наших пределов. Верни Ефросима.

И тогда пробился с севера в осажденный Новгород охраняемый монахами длинный обоз.

– Все это ваше, люди, – говорили чернецы, раздавая новгородцам хлеб. – Игумен услышал вас, и сердце его исполнилось скорби.

Кто донес до далекого монастыря печальную весть? Или просто приснился Ефросиму один из его вещих снов?

Ничего не просил взамен от новгородцев игумен, и уста его, как и прежде, были скованы молчанием. Но хлеб пришел в осажденный город, и сердца людей снова исполнились великих надежд... А надолго ли?

Последние псы, не ушедшие со всеми, нашли приют за высокими стенами детинца. Еще не иссякли здесь владычные кладовые, еще вседенно клокочут над углями испускающие сытный дух огромные медяницы, еще в отбросах можно сыскать лакомые куски, но придет час, и эти бездомные псы покинут детинец. Воткнут пешцы в землю копья и тоже уйдут. И когда опустеет просторная площадь у Софии, когда знобящий ветер погонит по осиротевшим улицам мертвящую пыль, кончится вечевой Новгород и наступят новые времена...

2

Рюрик проснулся, открыл глаза и почувствовал непривычную легкость в теле – сон слетел мгновенно, мысли были ясны. Такие пробуждения давно уже были ему непривычны.

– Доброе утро, княже.

Возле постели его стоял улыбающийся Докушка, коренастый парень со спадающей на плечи гривой рыжих волос. В руках он держал медную лохань, через плечо было кинуто белое полотенце, с вышитыми вразброс красными петухами.

Запрокинув голову, вытянув руки, Рюрик потянулся и бодро встал, ощущая босыми ногами приятную холодность чисто вымытого деревянного пола. На желтых плахах лежали светлые пятна раннего июльского солнца, залетающий в ложницу ветер неторопливо пошевеливал занавесками.

Докушка услужливо и ловко поставил лохань на скамью, Рюрик скинул исподнее и, похлопывая себя ладонями по рыхлым бокам, стал осторожно плескать на тело воду, покряхтывать и поеживаться от удовольствия.

Докушка протянул ему полотенце, князь растерся до красноты и вдел руки в просторные рукава рубахи.

– А что, – сказал он, стоя к отроку спиной и проводя пальцами по мокрым волосам, – а что, проснулась ли княгиня?

– Княгиня давно как на ногах, – сказал Докушка, убирая с лавки лохань. – Ждет тебя, княже, в гриднице. Столы накрыты, и, как велено тобой, званы в терем бояре и старшие дружинники.

«Славный сегодня день, – подумал князь. – Славная погода, и вести хорошие».

С вечера сообщили ему, что Всеволод сел на коня и, вняв его давнишним уговорам, двинулся с войском на Чернигов.

«Теперь и наша пора пришла».

– Теперь и наша пора пришла, – сказал он боярам, входя в гридницу и приятно улыбаясь сидевшей во главе длинного стола княгине.

Придерживая руками животы, бояре встали, поклонились князю и не садились, пока сам он не прошел на свое место и не сел на резной столец рядом с Анной.

Крепкие вина, которых в обычные дни не подавали с утра и которых сегодня было в изобилии, быстро развязали боярам языки. Стараясь выделиться перед Рюриком, все говорили наперебой:

– У черниговцев, чай, пятки чешутся. Твоя взяла, княже.

– Будя зариться на высокий стол. Руки у Ярослава коротки, до Киева ему не дотянуться.

– Вот бы Роману руки тоже прищемить. Шибко длинными они у него стали.

– Дайте срок, – сказал Рюрик, прихлебывая сладкое хиосское вино.

Льстивый говор бояр веселил ему сердце. Но радость свою выставлять всем напоказ он не спешил. Как бы не подумали бояре, что без Всеволода ему Чернигова не одолеть, как бы лишнего не приписали владимирскому князю. Куда ни кинь, как ни поверни, а был Киев главным городом на Руси, таковым и по сей день остался. Не во Владимире, а здесь, на Горе, сидит митрополит, отсюда многое повиднее – не то что из-за Мещерских гнилых болот...

Едино своей изворотливости и стойкости в борьбе против черниговского князя приписывал Рюрик сегодняшнее торжество. Думал он, что Всеволод сел на коня, чтобы разделить и без того близкую победу. В трудные-то дни его, бывало, и не докличешься, а тут гляди, каким резвым стал.

Недаром давили хиосский виноград коварные греки, недаром поили им тех, у кого хотели выведать сокровенное. После третьей чаши Рюрик говорил не таясь:

– Шиша получит от меня Всеволод. Вот справлюсь с Черниговом, так возверну отданные владимирскому князю города.

– И правильно сделаешь, – вторили ему бояре. – Давно уже время вернуть былую славу киевского стола.

– Войска у нас и у самих хватит.

– Давыда позови из Смоленска, пущай знает Всеволод, что и мы не лыком шиты – чай, и сами за себя постоим.

В удачливую годину быстро забываются и недавние беды. Кто мог из сидевших рядом угодливых бояр напомнить Рюрику, как, еще не оправившись после пленения черниговцами племянника его Мстислава Романовича, спешно собирал киевский князь, гостивший в Овруче, свою распущенную по деревням дружину – не для того, чтобы воевать черниговскую землю и отомстить за разорение, учиненное вокруг осажденного недругами Витебска, а для того только, чтобы удержать под собою пошатнувшийся старший стол?

Не Рюрику спорить за первенство на Руси, ежели и Роман волынский давно перестал считаться с его волей, страшась, как и прочие князья, одного только Всеволода!..

Знали про это бояре, но князю своему поддакивали, потому что не за слово правды, а за лесть и угодничество дарил он их новыми наделами.

Один только митрополит Никифор хранил молчание во время беседы.

– А ты почто не скажешь своего слова? – стал выпытывать у него Рюрик.

– Мне ли пристало судить о твоих делах, князь? – стараясь сохранить величие, уклончиво отвечал митрополит. – Радею я о душах, а не о пище земной. Тебе и боярам твоим виднее, с кем мир творить.

– Нынче не о мире ведем мы нашу беседу.

– А в ратном деле я и вовсе тебе не советчик.

– Видали, бояре? – удивился князь. – В былые времена слыхивал я от тебя иные речи.

– Каждая речь хороша в свой срок, – сказал митрополит. – Молюсь я за убогих и страждущих, князь. А тебе ныне вот что скажу: «Светильник тела есть око; итак, если око твое будет чисто, то и все тело твое будет светло; а если оно будо худо, то и тело твое будет темно... Итак, смотри: свет, который в тебе, не есть ли тьма».

– Вона как ты речешь! – воскликнул князь, который хоть и был пьян, но понял дальний намек. – Тогда и тебе отвечу из Евангелия: «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры! что вы – как гробы скрытые, над которыми люди ходят и не знают того».

Все притихли и повернулись к митрополиту. Никифор побледнел:

– Не богохульствуй, князь. Сказанное тобою слушать мне не по чину. Не согласуясь со мною, ставит Всеволод епископа – неслыханно сие. Тебе же, сидящему в Киеве, подобное не пристало, ибо в лице моем зришь ты не врага, но друга, без коего великокняжеский стол – одно лишь название. И без того порушен извечный закон. Ежели и ты порушать его будешь, то разбредется народ, яко стадо без пастыря, и тогда великие беды обрушатся на Русскую землю.

Митрополит замолчал. Ни есть, ни пить никому уже больше не хотелось. Неловкость вышла за столом, зря накинулся Рюрик на Никифора. Понял это и сам князь и попытался сгладить обиду:

– Что сказано, то без злого умысла. Не серчай попусту, отче. Эй, слуги! Налейте митрополиту доброго вина да зовите сюда блазней и скоморохов!..

Не заладился во княжом тереме пир. Посреди всеобщего разгула вдруг сделалось Рюрику грустно.

Зря старались шуты, прыгали и кувыркались посреди забросанной костями гридницы. Не развеселили они князя – от вина и от громких песен стало ему совсем худо.

Подхватили отроки Рюрика под локотки, отвели в ложницу, уложили в разобранную постель.

– Что ты пригорюнился, князюшко? – захлопотала возле него заботливая Анна. – Что тебе в голову взбрело? Зачем вздумал срамить Никифора? Не к добру это...

– Тебе ли меня учить? – приподнял с подушки отяжелевшую голову князь. Ложница кружилась у него перед глазами. Но мысли были ясны. К ним и взывала Анна, пыталась образумить князя. Сколь уж лет жила она рядом с ним в постоянном страхе и смятении. Сколь уж натерпелась всего, и вспоминать не хочется. Да разве забудешь? Хоть и бабий у нее ум, хоть и говорят, что он короток, а давно замечала она, что, и переча, прислушивается к ее советам князь.

Не верила она ничему из того, что сказывал боярам муж. Когда какая блажь на него найдет, но Всеволода боялся Рюрик. Уж кто-кто, а она-то знала. Уж от кого, а от нее не мог скрыть затаенного. Боялся Рюрик Всеволода и ненавидел его, от него все беды – считал. Но и без Всеволода ни дня не удержался бы он в Киеве. И это знал князь. А выхвалялся, чтобы не так страшно было.

3

Весть о том, что Всеволод сел на коня, застала Романа волынского далеко за пределами его княжества.

В погожий день отправился Роман с дружиною зорить соседние земли польских воевод. Не затухала в нем давнишняя вражда к Мечиславу, и платил он за старый позор свой с лихвою.

Племянница Романа Елена сидела с сыном своим Лешкой в обнесенном высокими стенами Кракове, Мечислав стучался в ворота города, но палатин Николай, поддержанный епископом Фулконом и прелатами, вел тайные переговоры с Римом, чтобы отдаться под покровительство св. Петра и тем самым утвердить Лешку наследственным князем Кракова с правом передать после себя этот стол его старшему сыну.

Но не тверд еще был в помыслах и делах своих молодой Лешка, и можновладцы, страшась укрепления единой власти, нашептывали слабой Елене, чтобы не слушалась она палатина и епископа, а доверилась Мечиславу, не проливала лишней крови, а после смерти его получила краковский стол по праву родового преемства.

Разве что не сидел еще Мечислав в Кракове, но знал, что надалек тот час, когда поднесут ему городские ключи на серебряном блюде, а покуда правил по всей Польше, давал земли и вершил суд.

Не в первый уже раз появлялся Роман в его пределах, не первый раз проносился огненным смерчем по окраинным деревням и селам, уводя с собою на Волынь богатый полон. И Елене он так посылал сказать со своими людьми: «Не верь Мечиславу, не отдаст он взятого хитростью твоему Лешке, а посадит после себя сына своего Владислава. Ты же пойдешь просить приюта обратно на Русь».

Добрый урок преподал Мечислав своему соседу: теперь боялся с ним встречи Роман в открытом поле. Набеги его были внезапны – и так же внезапно он исчезал, скрываясь за лесами и топкими болотами.

Но не знал он в тот летний погожий день, что на ранней зорьке, понукая взмыленного коня, спину показывая восходящему солнцу, скакал в Мечиславов стан посланный боярином Велизаром пронырливый и скорый гонец. Не знал и никогда не узнает он, что продал его Велизар сендомирскому палатину Говореку, искавшему Николаева места возле краковского стола. Но не рядом с Лешкой видел себя Говорек, а рядом с Мечиславом, и крепким залогом их будущей дружбы должна была стать Романова голова.

Смеясь, говорил Роман Велизару:

– Вот увидишь, боярин, с большою добычей вернемся мы на Волынь. Доносили мне нынче, что снова стоит Мечислав под Краковом, но, покуда стучится он в крепкие ворота, не оставим мы за его спиною ни единой деревни. То-то же погуляем у ляхов, то-то же потешим себя, порадуем наших воев богатой добычей...

– Умен ты, Роман, – отвечал Велизар, пряча от князя бегающие, блудливые глаза. – Тихого бог нанесет, а резвый сам набежит. Тебе ли ждать хорошей погоды? С тобою рядом и мы все сыты, от твоего пирога и нам краюшка.

Ехали перелеском, мечи в ножнах. Ехали, об опасности и не помышляли. Но чем ближе к условленному месту, тем все беспокойнее становился боярин. Как бы самому под нацеленную в Романа стрелу не угодить, как бы вовремя свернуть коня своего в сторону.

Все бы шло по задуманному, все бы Велизару богатыми дарами обернулось, а Говореку ратной удачей, да вдруг схватило у одного молодого воя живот – не то воды тухлой напился, не то чего съел на последнем привале. Скрючился он в седле, посинел от натуги и поворотил коня своего в лесок, в сторону от дороги.

Только нырнул он в ближние кусты, только ногу вскинул, чтобы выпрыгнуть из седла, как долетел до его слуха подозрительный шорох. Не еж пробирался в леске, не лисица искала свою нору – ехали по тропинке вершники, и не двое, не трое, а великое множество, ехали, переговаривались друг с другом, по сторонам не глядели.

Не сразу понял молодой дружинник, к чему бы это, откуда взялись в лесу люди; забыв про живот, пялил на тропинку испуганные глаза, а вершники совсем близко подъехали, даже дых лошадиный услышал вой. «Господи, пресвятая богородица!» – мысленно перекрестился он и, развернувшись, пошел скорой рысью, приминая колючий кустарник.

Опростоволосился Говорек, не достала его стрела расторопного воя. С досады согнул он на колене лук. Столько задумано было, так вязалось все одно к одному – и Велизар на щедрые его обещанья прельстился, и гонец от боярина вовремя доскакал, не утонул в реке, не сломал коню ногу, и совсем уже было подошли к Романовой дружине незамеченными, а вынесло на него незадачливого воя – и тетиву не дожала дрогнувшая рука.

Ощерил Говорек перекошенный рот, с досады глубоко вонзил коню в поджарые бока острые иглы шпор – и пошел за ним буйной поступью спрятанный в засаде отряд, распахнулся перелесок, ударило в лицо полуденное горячее солнце.

Нет, не быть Говореку подле Мечислава на краковской горе – не застал он врасплох Романа. У русских мечи острые, выносливее мохноногие кони. Красное корзно Волынского князя взвилось за плечами, как полыхающий огненным цветом прапор . Рука вскинута над головой, в руке – голубая молния.

Сшиблись две лавины, заржали, подымаясь на дыбы, кони, зазвенела сталь.

Боярина Велизара словно вышибло страхом из высокого седла: покатился он под бугорок, встал на четвереньки и бойко шмыгнул в траву.

А русские бились с ляхами, не жалея сил. Много пало храбрых воев с той и другой стороны. И не выдержал Говорек, малодушно повернул коня своего вспять. И за ним повернула коней вся его дружина.

Оставшихся не добивал Роман, злость свою не вымещал на простых воях. Вслед за Говореком кинул он своего коня.

Кто куда – рассеялась в поле дружина коварного палатина, не поспели за своим князем и Романовы вои. Только двое и скакали они на глазах у своих и врагов – впереди оглядывающийся через плечо Говорек, позади – волынский князь...

Дрожа от волнения, следил за ними из своего укромного места Велизар, кусал себе пальцы, жалел, что не достать издалека до Говорека и самой меткой стрелой. Натянул бы он лук, спустил тетиву – и не вылезла бы наружу его измена, а если не порубит Роман палатина, то держать боярину перед суровым князем ответ.

Хорош конь у Говорека, но еще лучше – у Романа. Не уйти Говореку от погони – еще немного проскачет он, вымахнет на бугорок и в растерянности поглядит перед собою на просторную водную гладь. Как же это из головы у него вышибло, как же забыть он мог, что совсем недавно сам шел с этой же стороны и переправлялся с отрядом через речку.

Но даваться в руки Роману Говорек не хотел, не хотел стоять перед ним униженно. Съехав со скользкого берега, сразу по самую шею в воде оказался его конь.

И снова в спешке забыл Говорек: не ему ли сказывал провожавший их до Козьего брода старик, что пониже пойдут по реке ямы да омуты, что немало коров погибло в их пучине у окрестных крестьян?!

Теперь уже поздно, теперь не выправить палатину на отмель своего коня. Словно жидкую кашу, варят омуты в реке донный ил и мелкий песок. Шипит и пенится у горла Говорека живая вода.

Въехал Роман в воду на отмели, протянул палатину руку – нет, не схватится за нее Говорек, не примет милости от своего врага. Но седло все глубже уходило из-под него в пучину, вода заливала голову, и тогда с простуженным криком вцепился палатин в перщатую рукавицу князя...

Постыдно, пешим, пригнал Роман Говорека в свой ликующий стан. Увидев уныло бредущего впереди князева коня палатина, шмыгнул Велизар за спины других бояр. Но взгляд Говорека уже вырвал его из толпы, и другое лицо вырвал он из толпы окруженных дружинниками пленных. Попятился Велизаров гонец, придерживая рукою порубленное плечо, обреченно опустил голову.

Усмешливо разглядывая сбившихся в кучу ляхов, Роман сказал:

– Неспроста ты, Говорек, оказался на моем пути. Скажи, кто оповестил тебя, и тогда отпущу я вас всех на волю. А не скажешь, иным велю рубить головы, а иных с собою возьму в полон. Видишь, не твоя только жизнь, но и людей, коих взял ты с собою, в твоих руках.

Знал, с какого края лучше всего подступиться к палатину, Роман. Ежели бы просто стал его пытать-выпытывать, ни за что не признался бы Говорек. А тут призадумался крепко. Тяжелая повисла над поляной тишина. И свои, и чужие глядели на Говорека – одни со страхом, другие с любопытством.

И первыми не выдержали нервы у гонца. С криком вырвался он из толпы пленных ляхов, упал перед Романовым конем на колени:

– Казни, княже! Целуя крест, винюсь перед тобою, я был послан к палатину, моя во всем вина...

Опершись на холку коня, Роман посмотрел на него с усмешкой:

– Ты – раб и наказан будешь. Но не твой убогий ум замыслил сие коварство. Так кто слал тебя к Говореку, сказывай?..

Обернулся гонец, встретился взглядом с Велизаровыми лихорадочно заблестевшими глазами, открыл рот – и повалился наземь. Метко пронзила ему шею боярская перенная стрела. Второю стрелой хотел Велизар поразить Романа, но не успел натянуть тетиву. Схватили его дружинники, вырвали, отбросили в сторону лук, пригнули боярина к земле.

– То-то еще утром подумалось мне, – протяжно сказал Роман, – пошто это ты, боярин, воротишь от меня рыло. И про счастье сказывал, и блудливо улыбался.

– Про счастье я верно сказывал, – поднял глаза Велизар, – да не про твое, князь.

– Как на льду, обломился ты, боярин. Говори, почто задумал свое коварство.

– Казнил ты в прошлом году мово брата...

– Эвона что!.. Да тебя-то я миловал, тебя-то я не казнил.

– Видимо-невидимо слез пролил ты на Волыни...

– Врешь! – выпрямился в седле Роман. – А ну-ка, палатин, скажи и ты нам свое слово. Скажи, чего и сколь обещал боярину за измену.

– Перстень с камнем – то мой залог, – кивнул на Велизара Говорек. – А за измену обещано ему было у Мечислава бочонок с золотом, и мягкой рухляди, и место войта с пятью селами в придачу, ежели вздумает уйти с Волыни...

– Щедро оценил ты, палатин, мою голову, – кивнул Роман, – не обидел боярина.

Смущенный Говорек молчал.

– Не было на Руси такого обычая, чтобы вешать бояр, – сказал Роман своим, дружинникам.

– Не было, – подтвердили дружинники.

– Но Велизар уж не мой боярин. С сего дня он – лях, коли ляхам продался за бочонок золота.

– Вестимо так, – отвечали дружинники.

Велизар задергался в руках державших его людей.

– Не преступай наших законов, князь! – завопил он, поднимая к нему забрызганную слюнями бороду. – Бог покарает тебя!..

– Бог на стороне правых, – спокойно возразил князь. – И имя его всуе не поминай. Берите боярина да вздерните его повыше на том дубу, – приказал он воям.

– Дьявол, дьявол вселился в твое сердце! – орал, упираясь, Велизар. – Всего боярского роду не истребишь, а расплата грядет. Еще и ты покачаешься на высоком суку.

– Предерзостен ты, боярин, – сказал Роман. – Мог бы я тебе и пострашнее выдумать казнь, да говоренного менять не привык. Эй вы, не мешкайте! Пошевеливайтесь, недосуг нам речи попусту переводить на хулителя и злодея.

Постарались дружинники, угодить хотели князю – подтянули трепыхающегося Велизара под самое небо. Покрутился он, повертелся на прогнувшейся ветви и повернулся лицом на Волынь. Вывалился язык у боярина, из выпученных глаз выкатились две большие, как горошины, слезы. Последний привет посылал он родному дому, боярыне своей и малым деткам. Вернется на Волынь Роман, сожжет его усадьбу, отберет вотчину, пустит по миру семью. Но уж от новой беды бог Велизара миловал – не опечалится он, не закручинится: обклюют его тело вороны, высушат кости чужие ветры...

– А с тобою что делать будем, палатин? – обернулся Роман к Говореку.

– Воля твоя, князь.

– Вижу, не дрогнуло сердце твое от страха, не ужаснулся ты пропасти, – сказал Роман.– Храбрые люди мне по душе. Ладно, ступай к своему Мечиславу, пущай он рассудит, как с тобою быть.

– Поистине недаром славят тебя, Роман, за справедливость, – воскликнул Говорек, падая на колени. – И вот мое слово: не подыму я впредь против тебя своего меча – знай...

– Знаю, знаю, – поморщился Роман. – Ступай покуда, палатин. Да впредь мне не попадайся. Вспомни Велизара, вздрогни и вынутый меч обратно задвинь в ножны. А то, что в клятву твою не верю, на то не обижайся. Мне и бояре мои клялись и поныне клянутся, а сами куют крамолу. Мечислав – твой хозяин, а мне он – давнишний враг. Иди.

Огнем и мечом прошелся Роман по польской земле. Дорого заплатил ему за обиду коварный Мечислав. С большим полоном возвращался Роман на Волынь, много вез с собою добычи.

А на последнем привале спрыгнул у его шатра гонец, упал на колени и, задыхаясь, сказал:

– Беда пришла на Волынь, княже. Князь Всеволод вступил в стремя и двинулся против Чернигова. А Рюрик, с Владимиром галицким объединясь, топчет конями и топит в крови окраинные наши земли...

4

«Подлый трус, – подумал Роман о Владимире. – Сидел, как побитый пес в своей конуре, а почувствовал поддержку – и оскалил зубы». Но предаваться тоске и отчаянию у него не было времени. В тот же день послал он за поддержкой к сыну короля Белы Андрею, искавшему галицкого стола, а сам, с малой дружиной, без ночлегов и отдыха, меняя в пути коней, устремился на Волынь – спасти то, что еще можно было. Воображение смутно рисовало ему размеры постигшего его бедствия. Как знать, не посмеется ли над ним судьба, не сядет ли Владимир на волынский стол?..

И если бы взгляд его, подобно соколу, мог взмыть в вышину и окинуть всю землю, то увидел бы он, как идут по дорогам Волыни одетые в броню пешцы, как скачут взбодренные плетками кони, а навстречу им – в Галич и Киев – гонят скот и людей, подобно скоту. Увидел бы он горящие избы и лежащих на обочинах дорог своих порубленных воев...

Но не видел всего этого Роман, а если бы увидел, то, может быть, и не преисполнился бы такого ратного духа, может быть, и устрашился бы, а не надеялся на удаль свою и непрочный союз южных князей.

Но еще больше устрашился бы он, если бы знал, что не внял его просьбе Андрей и не двинул свою рать на Галич, а, выжидая, остановился за Горбами.

Осторожен был Бела, сыном своим рисковать не хотел, не решался дразнить выбравшегося из своей берлоги северного медведя.

Всем причинил немало хлопот Всеволод, посадил на коней чуть ли не всю Русь.

Все дальше продвигались по волынской земле Владимировы рати, все смелее и напористее становился галицкий князь. Куда и хворь его подевалась – румянцем загорелись полинявшие было щеки, живым блеском наполнились потухшие было глаза.

Сидел он на коне прямо, глядел перед собою строго, пересылался с Рюриком гонцами, набивал сумы воинов щедрой добычей, города отдавал им на ограбление, пожигал в полях созревшие хлеба.

Кровавыми слезами обливалась Волынь, в церквах перепуганные попы молились за здоровье Романа, а мужики брали в руки серпы и рогатины и уходили в леса, подальше от больших дорог, по которым двигалось галицкое воинство.

Недавний покой оказался непрочен. Воспрявшие духом бояре предавали Романа и переходили во вражеский стан.

Роман удивился пустынности и тишине на улицах стольного города.

Жена вышла с распухшим от слез лицом. Неужто сбывается зловещее предсказание повешенного Велизара? Неужто вправду постигла его божья кара? Но разве не думал он о благе своей земли? Разве одной забавы ради сносил головы упрямым боярам?!

Не обняв Рюриковны, не удостоив ее даже взглядом, размашистым шагом прошел князь в гридницу. Сел, насмешливо оглядел поредевшие лавки. Вот и выявила беда всех, кто был против него, кто строил козни и пересылался с врагами.

На оставшихся он мог положиться, но и то не на всех. Иные переметнутся чуть позже, иные так и останутся здесь, чтобы вынести навстречу Владимиру ключи от города.

Назад к карточке книги " Большое гнездо"