Текст книги " Большое гнездо"

Автор книги: Эдуард Зорин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 33 страниц)

А было вот как.

Дернула его нелегкая возвращаться из Потяжниц во Владимир одному – ни отрока не взял боярин, ни другого какого не приглядел попутчика. Еще с вечера появилась у него приятная задумка заглянуть к Гребешку на мельницу, повидаться с его женой.

Седые инеи уже прибили травы, колючий утренний морозец пощипывал боярину щеки, конь похрустывал копытами по замерзшим лужицам – скоро мельница показалась вдали, зачернел среди оголенных ветвей осины ее высокий сруб.

Гребешок, выбежав на пригорок подле запруды, встречал боярина угодливой улыбкой, кланялся и зазывал к себе в гости.

Одноок поупрямился для виду, но не очень. Согласился быстро. Гребешок рысцой бежал впереди его коня, то и де ло оборачиваясь, чтобы убедиться, не отстает ли от него боярин.

У дверей встречала Одноока Дунеха, такая же свежая, как всегда, только еще свежее – румянец розово растекался по ее щекам, голубые глаза искрились, накинутая на плечи душегрейка приятно вздрагивала при каждом ее движении, и у боярина защекотало под ложечкой.

Проходя в избу, он оглядел Дунеху пристально, Дунеха хихикнула и пошла следом, жарко дыша ему в затылок.

В избе было тепло, в печи потрескивали дровишки, на лавке лежали смятые шубы, на столе высилось блюдо с грибками и три деревянных кубка.

– Никак, гости у вас, – сказал боярин, усаживаясь на лавку и показывая взглядом на кубки.

– Какие там гости! – небрежно сказала Дунеха, и убрала кубки со стола. Гребешок и ухом не повел, покорно стоял перед боярином – большие ноги в ступнях носками вовнутрь, руки сложены на животе.

Дунеха вышла во двор и принесла из ледника полный жбан меда. Боярин шлепнул ее по спине и вожделенно прикусил губу. Стоя к нему боком, Дунеха не отстранилась, а Гребешок смотрел в сторону – на покрытые свилявыми щелями бревенчатые стены.

Боярин хоть и был с утра навеселе, а меду выпил в охотку, провел пальцем по намокшему усу, покрякал, похвалил хозяина:

– Хорошо варишь меды, Гребешок.

– Это не я, это моя хозяйка, – отвечал мельник.

За дверью всхрапнул конь, почудились чьи-то шаги.

– Кто там? – встрепенулся Одноок.

Ему показалось, что Гребешок смутился, а Дунеха повернулась к двери и вся обратилась в слух.

– Твой конь, боярин, – сказал Гребешок, – иному быть у нас некому. Глянь-ко, – обратился он к жене.

Дунеха словно ждала этих слов и, не оборачиваясь, проворно выскочила во двор. На этот раз боярину почудились голоса – говорили шепотом. Одноок насторожился, с подозрением посмотрел на мельника.

– Аль, опять не услыхал? – спросил он.

– Должно, из Потяжниц приехали...

– Из Потяжниц нынче на твою мельню не поедут, – сказал Одноок. – Отписал я деревеньку-то боярину Конобею. Он теперь в ней хозяин...

– А мы как же? – заволновался Гребешок.

Боярин улыбнулся:

– Ишь, всполошился как!.. Тебя я за собою оставил. Пущай Конобей свою мельню ставит.

– Да отколь же зерно ко мне будут возить? – еще больше встревожился Гребешок.

– За мною не пропадешь, – успокоил его Одноок. – Из Заречья повезут, да из Дроздовки, да из Лиховатого...

– Далеко им...

– Не твоя забота.

Вошла Дунеха, остановилась у порога. Гребешок внимательно оглядел ее: волосы сбиты, щеки еще больше раскраснелись, в глазах – озорные бесы.

– Где черти тебя носили? – спросил мельник жену.

– Человечек заплутал в лесу, дорогу на Потяжницы спрашивал...

– У нас заплутать мудрено, – сказал боярин, которому ни растрепанный вид Дунехи, ни слова ее не понравились. Не понравился ее ответ и Гребешку.

Почувствовав беспокойство, Одноок встал, направился к выходу.

– Ты куды, боярин? – встрепенулся Гребешок и засеменил за ним следом.

– Некогда мне у вас лясы точить, – проворчал Одноок. Как почудилось ему неладное, так и отпала охота гостевать у мельника. Дунеха – так та вроде бы даже и обрадовалась уходу боярина. Но улыбалась так же призывной приветливо, как и прежде.

Гребешок подбежал к коню, подержал стремя. Одноок взгромоздился в седло, тронул поводья.

– Не забывай нас, боярин, – угодливо согнулся Гребешок.

Одноок не ответил ему. Въезжая под сень леса, краем глаза увидел он, как мельник дал Дунехе увесистую затрещину. Мельничиха покачнулась, но не вскрикнула. Когда боярин обернулся, они все так же стояли рядом и, кланяясь, глядели ему вслед.

Затрещину боярин понял по-своему (обиделся Гребешок, что жена вертелась подле гостя), и это польстило ему. Он даже обрадовался, что мельник, не от сытости отдает ему жену. Едучи лесом, Одноок услаждал себя приятными мыслями, рисовал отрадные картины и не заме тил, когда конь своротил на боковую тропочку. Деревья встали плотнее, лесная сень сделалась тенистее, тропка спустилась на дно оврага к замерзшему ручью, и здесь боярин увидел Вобея.

Видать по всему, его тоже смутило неожиданное появление боярина. Он нахмурился, но тут же овладел собой. Одноок опасливо поглядел по сторонам.

– Ты ли это, Вобей? – с растерянностью проговорил боярин. Бежать ему было некуда – на узкой тропке коня не развернуть. А лес вокруг дремуч и страшен.

– Вот так встреча! – сказал Вобей. – Здрав будь, боярин.

Конь, продолжая двигаться, подвез Одноока ближе.

– Тпру-у, – попридержал его, взяв под уздцы, Вобей и снизу вверх с насмешкой посмотрел на боярина.

– Не озоруй, – сказал Одноок.

Тот и глазом не моргнул.

– Отпусти коня, кому сказано, – повторил боярин, напрягаясь всем телом.

Вобей ощупал богатую сбрую, провел рукой по седлу.

– Добрый у тебя жеребец, боярин.

– Атказ и того лучше был, – сказал Одноок. – Увел ты его, Вобей...

– Не гневись, батюшка, – ответил тать, – без того атказа был я как без рук. Спасибо, пастухи твои разини.

– А ну, ступай с дороги, – рассердился боярин и дернул поводья.

Жеребец вздрогнул, вскинулся, но Вобей удержал его за уздцы.

– Не серчай, боярин! – сказал тать, становясь серьезным. – Знать, удача моя, коли нанесло тебя на эту тропку. Слезай, да живо!..

– Ась?! – вытаращил глаза Одноок.

– Слезай, говорю, – повторил Вобей и потянул его из седла.

Не удержался Одноок за гриву, сполз боком; поняв недоброе, задрожал всем телом.

– Забирай коня, только меня не губи, Вобеюшка, – взмолился он.

Придерживая жеребца, отцепил Вобей от пояса боярина калиту с кунами, потряс возле уха, ухмыльнулся.

– Хороший подарок мне от тебя сегодня, боярин.

– Пользуйся...

Вобей обернулся и громко свистнул. Тотчас же на поляну выбежал из кустов стройный атказ, нежно заржал, остановившись возле хозяина.

Забыв про страхи, позеленел от злости Одноок, даже топнул ногой:

– Вор!

– Ты молчи-ко, боярин, покуда цел, – процедил сквозь зубы Вобей и легко вскочил на атказа. Боярского жеребца он держал в поводу. – Прощай, батюшка, авось еще когда свидимся!..

– Леший с тобой на том свете свидится, – сказал боярин и, поглядев вслед ускакавшему Вобею, сплюнул в сердцах.

Возвращаться на мельницу, на потеху Гребешку и Дунехе, Одноок не хотел. Так и отправился он во Владимир пешком, надеясь встретить кого-нибудь по пути.

Но дорога была пустынна, попутчиков в этот ранний час не оказалось и, отдыхая на каждой версте, кое-как добрел Одноок до города...

3

Немного спустя после того, как появился измученный ходьбой боярин у Серебряных ворот, через те же ворота выехал отряд из десяти воев во главе с Веселицей.

А на мельнице, ничего о том не ведая, сидел за столом, на том же месте, где недавно нежился Одноок, счастливый и удачливый Вобей и пил мед из той же чары, из которой недавно пил боярин.

– Что ж ты делаешь, Вобей? – попрекал его рассерженный Гребешок. – Не успел боярин и на версту отъехать от моей избы, как ты уж взял у него коня. Нынче забьет он тревогу, того и гляди, до нас доберутся...

– Чего ж до вас-то добираться? – лениво отвечал Вобей, бесстыдно, и уже не таясь от Гребешка, разглядывая Дунеху (совсем так же разглядывал ее Одноок). – До тебя добираться неча – не ты перстенек украл, не ты увел коня у боярина...

– А кто седло покупал? А кто меч тебе с торга привез? Может, не я и за перстенек получил куны? – разошелся Гребешок, со злостью глядя, как млеет жена под напористым взглядом шатучего татя.

– Не каркай, Гребешок! – оборвал его Вобей. – У страха глаза велики. Чего ни наговорил ты мне, а все понапрасну. Сколь надо, столь я у тебя и отсижу, а до срока мне отсель убираться нет никакой нужды.

– Никак, зиму собрался зимовать?

– Не в лесу же мне спать, а своей избы я не поставил, – спокойно возразил ему Вобей.

Дунеха поддержала его:

– Что пристал, Гребешок, к человеку?

– А ты сиди, сверчок, за печью, тебя не спрашивают, – цыкнул мельник на жену.

Дунеха молча проглотила обиду и, потупившись, притихла за столом.

Вобей укоризненно покачал головой:

– Почто жену свою срамишь, мельник, да еще пред чужими?

– А тебе полно насмехаться, Вобей! – вспыхнул Гребешок. – Аль не знаю, что мял ты Дунеху нынче во дворе, как гостил у нас боярин?

– Язык у тебя, мельник, что помело, – все так же спокойно и усмешливо попрекнул Вобей. – Про что говоришь, про то и сам не ведаешь. Не было меня с утра на твоем дворе, а ежели кто и мял твою жену, так это не я...

– Кто же мял-то?! – вспылила Дунеха и выпрямилась, как стальная полоса. – Аль не ты меня с собою звал, аль не гы уговаривал?!

– Вот все наружу и вылезло, – сказал Г ребешок и сжал зубы. – Куды ж податься вознамерился, ежели не секрет?

– Туды, куды глаз не видит, – пробормотал Вобей. – А жена твоя сказки сказывает – ты ей не верь, Гребешок.

– Баба не врет, – уверенно отозвался мельник.

Вобей еще плеснул себе меду, ударил кулаком по столу:

– Как ни крути, а правды не утаить. Выдала меня баба. Все верно, Гребешок, надумал я жизнь свою сызнова начинать и Дунеху твою беру с собой.

– Ах! – вскрикнула мельничиха.

– Это как же так? – уставился на нее Гребешок. – Это как же так бабу мою возьмешь? А уговор?

– Кончился наш уговор.

– Нет, не кончился, – взъерошился Гребешок. – Бабу ты спросил, а моего согласия нет и не будет.

– Найдешь себе другую жену, Гребешок, – сказал Вобей. – Все равно ей от тебя проку нет. А мне она сладка, другой не надо...

Мельник уперся:

– Не пущу Дунеху – и всё тут.

– Да как же не пустишь-то, ежели я ее заберу? – удивился Вобей, глядя на мельника так, будто видел его впервые.

Гребешок присел на краешек лавки, провел рукой по лицу, словно снимал налипшую на глаза паутину.

– Ох, не на радость приютил я тебя, Вобей.

– Как уйду, вот тогда и радоваться будешь...

– Разорил ты мой дом.

– Откуплюсь.

Порывшись в калите, отнятой у Одноока, Вобей положил на стол тускло сверкнувшую золотую монету.

– Гривной кун откупаешься?

– Али мало? – удивился Вобей. – Бери то, что даю. Мне ведь и передумать недолго.

– Продал я тебя, Дунеха, – всхлипывая, поворотил Гребешок мокрое от слез лицо к жене.

– Чего ревешь? – сказала жена.

– Сколь вместе прожили, беды не знали...

– Да каждый день у меня с тобою – беда, – попрекнула Дунеха. – Запер ты меня на своей мельне, ни шагу прочь. А в девках-то плясунья да заводила я была во всех хороводах.

– Ну дык и хороводься, ежели любо...

– И не уговаривай. Вот тебе гривна кун – деньги немалые. Бери да помалкивай.

Вобей радовался, что трудный разговор близок к концу. Теперь опасаться Гребешка ему было ни к чему: уедет он с Дунехой, а там ищи ветра в поле. Снова поближе к Новгороду решил податься Вобей.

– Спасибо за хлеб-соль да за приют, хозяин, – сказал он, вставая. Дунеха, торопясь, сматывала в чистую тряпицу узелок с исподним. Шубейка была на ней, на ногах – меховые чоботы.

– Прощай, Гребешок.

– Прощевайте, голуби.

Вышли Вобей с Дунехой, а Гребешок за печь скакнул, потянул за черенок, выволок вилы.

«А вот поглядим, – пробормотал он себе под нос. – А вот поглядим, куды как пойдет».

Подкрался к двери, прислушался. Голоса Вобея и Дунехи раздавались во дворе.

– Эх, ма! – распахнул Г ребешок дверь, сунул вперед себя вилы. Но не успел он и шагу сделать, как вскочили на двор его незнакомые вершники. Вобей прыгнул на коня, закружился по двору, Дунеха заверещала и, бросив узелок, кинулась прямо на Гребешка.

Не успел мельник убрать вилы, не успела струсившая Дунеха посторониться. Глубоко вошел в ее тело острый трезубец.

Схватилась Дунеха за черенок, ничего понять не может, смотрит на Гребешка и вроде бы улыбнуться пытается.

Дернул на себя вилы мельник – и прямо на него упала Дунеха, забилась на его груди, кровавя белую рубаху, захрипела и тут же кончилась.

А Вобеев конь махнул через плетень – и в лес. Кинулись за ним вершники, ломая сучья, закричали страшными голосами...

Ничего этого уже не слышал Гребешок, опустился он над телом Дунехи на колени, зажал ладонями ее бескровное лицо, закачался из стороны в сторону не в силах выдавить из себя слезы...

– Кто таков будешь? – наехал на него всадник на гнедом коне.

– Г ребешок енто, мельник, – сказал кто-то.

– Не тревожь его, Веселица, – послышался другой голос.

Гребешок с усилием оторвал глаза от мертвого лица Дунехи, посмотрел на всадника помутневшим взором.

– Вишь ты, жену поранил, – говорили вой.

– До смерти прибил...

– Руды-то сколь натекло, страсть...

Веселица оглядел своих людей:

– Упустили ворога?

– Зверь он. И конь у него зверь.

– Пошто не пошли по следу? – сказал Веселица.

– Ванятка пошел.

– Он-те сыщет...

Веселица в нерешительности смотрел на Гребешка.

– А с ентим что делать будем?

– Да что с ним делать-то? Пущай скорбит.

Веселица молча развернул коня и быстрым шагом выехал со двора. Дружинники тронулись за ним следом.

Тихо стало у мельницы. Чернела вокруг взрытая копытами лошадей мерзлая земля. Тусклое солнце, продираясь сквозь голые ветви дерев, бросало на лицо Гребешка холодный, мертвенный свет.

Мал Ванятка был, да расторопен. Высмотрел он, как, обогнув Владимир, перелесками, тихими тропами выехал Вобей к Лыбеди и скрылся в роще.

Тогда Ванятка поворотил назад, разыскал Веселицу с оставшимися воями и указал им путь.

– Молодец Ванятка, – похвалил паренька Веселица. – Глаз у тебя зоркой, как у сокола. Да вот, умеешь ли ты сам таиться?

– Не сумлевайся, – сказал Ванятка, – Вобей меня не видел. А мой жеребчик хоть и ходкой, а тихой...

Ровно огнем опалило Веселицу. Времени зря терять он не хотел. Замешкаешься на час, потеряешь весь день. А то и вовсе уйдет Вобей. И еще беспокоила его начавшаяся с разговора с Ваняткой тревога. Лишь по дороге разгадал он ее – не той ли самой тропкой подался за Лыбедь шатучий тать, на коей бросили его самого Однооковы прихвостни, не на ней ли подобрал его добрый и кроткий старец Мисаил?..

Как сейчас, вспомнил Веселица начало того дня, услышал звонкий лай Теремка, увидел склоненное над собой бородатое лицо старца.

Тревога забирала все пуще, а когда въехали в знакомую рощу, и вовсе стало Веселице невтерпеж. Неужто к Мисаилу в избу, словно в логово, заползет Вобей, неужто потревожит пустынника?..

Дал шпоры своему коню Веселица да еще наддал плеточкой. Едва поспевали за ним вои.

Вот и тропка старая, вот и место заветное, а вот и поляна. Веселица предостерегающе поднял руку. Не обмануло его предчувствие: так и есть – стоит у плетня привязанный к колышку атказ, косит вокруг себя диким взором.

– Здесь он.

Сошли вои с коней, придвинулись к плетню. Веселица без опаски пересек двор, постучал в дверь.

Никто не отозвался. Прильнул Веселица к дверному полотну, прислушался. Кто-то дышал с другой стороны, стоя, как и он, возле самой двери.

– Вобей, – позвал Веселица.

Тишина.

– Выходи, Вобей, – сказал дружинник. – Век в избе не усидишь.

И на этот раз – тишина.

– А ну, мужики, – крикнул Веселица воям, – подь сюды, кто помогутнее. Навалимся-ко разом.

Подошли, навалились – дверь затрещала, но не открылась. Осевший голос сказал с другой стороны:

– Камень вам в брюхо, мужики. Мало каши ели.

– Заговорил! – обрадовались вои. – Тамо он!

– Вестимо, там, где ж ему еще быть!

Навалились снова – дверь и на этот раз не поддалась. Из крепкой лесины сколотил ее Мисаил, стерегся диких зверей, ныне сам зверя прятал.

Веселица спросил приглушенным голосом:

– С тобой ли старец, Вобей?

– Со мной, где ж ему еще быть.

– Живой ли?

– Живой.

– Пущай отзовется.

За дверью зашуршало, слабый голос Мисаила сказал:

– Тута я.

– Не повредил ли тебя лихой человек, старче? – дрожа от волнения, спросил Веселица.

– Покуда здоров я. А ты кто, почто в дверь мою стучишь?

– Аль не признал?

– Не Веселица ли?

– Он самый и есть.

– Что же ты, окаянный, в мою избу ломишься, яко тать?! – возвысил голос Мисаил.

– Не ругайся, старче, я не тать. А тать у тебя под боком.

За дверью завозились. Голос Вобея сказал:

– Будя озоровать, Веселица. Почто старца в сумление вводишь? Ты и есть тать, а я князев дружинник. Мисаил мне убежище дал. Ступай прочь!..

– Ступай прочь, Веселица, – сказал Мисаил. – Так вот на какую ты свернул стезю. Так вот почто не давал о себе знать!..

– Не слушай его, старче! – забарабанил Веселица кулаками в дверь. – Врет он все. Нешто поднял бы я на тебя руку, нешто посмел бы тревожить твой покой? Спас ты меня от верной смерти, так отплачу ли тебе за добро, тобою содеянное, злом?..

Видно, голос Веселицы внушил Мисаилу доверие.

– Отвори дверь-то, – сказал он Вобею. – Веселицу я знаю, он ни тебе, ни мне лиха не сотворит.

Вобей засмеялся злобно:

– Ишь, чего захотел!.. А ну, ступай отселева, покуда не бит. А то не погляжу, что старец, живо годы твои укорочу!..

– Ты мне ишшо за старца заплатишь, Вобей, – пригрозил Веселица.

– Шибко я тебя испугался...

– А вот поглядим. Навались-ко, робятушки!..

– Не, – сказал один из воев, – так нам полотна не вышибить. Эй, кто там – волоките сюды комель.

Приволокли комель – тяжел он был, взялись все вместе, размахнулись, ударили: на сей раз дверь затрещала по всем швам.

– Стойте! – завопил Вобей.

– Чего тебе? – спросил Веселица.

– Нешто вам старца не жаль?

– Не старца бьем, а дверь. Навались-ко еще разок, робяты!

Снова ухнул комель – полетели в стороны щепки.

– Скоро доберемся до тебя, Вобей! – веселились вои.

– До меня, можа, и доберетесь, – отвечал тать, – а вот старца вам не видать.

– Это как же так?

– Порешу я его. Морхинин меч у меня вострой...

– Стой, робяты! – крикнул Веселица. – Погоди долбить дверь.

Вои переглянулись, опустили комель, с трудом перевели дух.

Веселица спросил Вобея:

– Говори, что надумал.

– А задумка моя проста. Выйду я со старцем, сяду на коня, отъеду малость и, ежели не погонитесь за мной, отпущу его с миром. А ежели что, так тут ему и конец.

Трудную задачу задал Веселице Вобей. Задумался молодой дружинник, задумались и вои.

– А ведь порешит старца, – говорили они. – Угроза его не пуста.

– Как есть, порешит.

Вобей дышал тяжело, слушал их, стоя за дверью.

– Не сумлевайтесь, мужики, – подтвердил он хрипло, – я слов на ветер не бросаю...

– Коварен ты, как я погляжу, и злоба твоя неистощима, – сказал Веселица. – Ладно, выходи, коли так. Не тронем.

– Ступайте за плетень, – приказал Вобей, – да не шуткуйте. Коня мово подведите ко двери.

Подвели коня, отошли за плетень. Дверь заскрипела и осторожно приотворилась. Сперва Вобей высунул голову и огляделся, потом выволок связанного Мисаила.

Веселица следил за ним, туго сжав кулаки. Больших стоило ему усилий, чтобы удержать себя, чтобы не броситься на помощь старцу. Вот она, святая Мисаилова премудрость. Не через нее ли отпустил Вобея Веселица в Переяславле, не через нее ли и нынче поступался долгом своим?..

«Не судите – и не судимы будете, не осуждайте – и не будете осуждены; прощайте – и прощены будете», – вдруг вспомнились ему читанные Мисаилом слова из святого писания.

И горько, и больно стало Веселице, и слезы готовы были брызнуть из его глаз.

Взвалил Мисаила Вобей на седло, сам сел сзади, пришпорил атказа. Неужто и на сей раз выпустит его Веселица?..

Нет, не утерпел он, взбодрил плеткой своего коня. Вои кинулись за ним следом.

Лиха, безоглядна погоня в вечернем лесу. Хлещут ветви по глазам, раздвигаются на стороны белые стволы берез.

Обернулся Вобей, ощерил обросший волосами рот, взмахнул рукою и сбросил на всем скаку связанного Мисаила.

Веселица сорвал с плеча лук, вздыбил коня – стрела, пропев тонко, ушла вперед. Не упустил на сей раз дружинник шатучего татя, посчитался с ним за все. Рассекла стрела однорядку Вобея, разорвала мышцы, пробила сердце и застряла в груди.

Не ушел Вобей, упал на смерзшийся мох, лицом в зеленеющее от мороза небо. Побоялся он стать против Звезданова острого меча и против Веселицыной стрелы не устоял.

Но последний взмах ножа шатучего татя сразил старого Мисаила. Когда, спрыгнув с коня, нагнулся над ним Веселица, старец был уже мертв.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

1

Как и сулили приметливые старики, зима в том году встала снежная, с высокими сугробами и лютыми морозами.

Закутанный в медвежью толстую шубу, Мартирий сидел в глубине своего возка и с тоскою взглядывал в оконце на проплывающий в стороне от обоза одетый в серебристое кружево снега и льда притихший лес.

Жесткий от мороза, укатанный санями снег поскрипывал под полозьями. Обочь от возка скакали зоркие и угрюмые отроки.

Не праздничный это был выезд, не ликующими криками встречали владыку, не подходили с трепетом к нему под благословение. Ехал Мартирий ко Всеволоду на поклон, просить князя о милости, с обещанием ехал, что будет ходить Новгород отныне и навсегда по всей его воле, как и прочие города – Ростов, Рязань и Киев.

Наставлял его Боярский совет и выборные от купцов и ремесленников просить князя, чтобы убрал из Новгорода Ярослава и дал им сына своего на княжение. Таково было и решение веча, а простых послов принять у себя Всеволод отказался. Лучших людей новгородских не принял он, даже не допустил в свой терем. И Мирошке Нездиничу, отпущенному из Владимира, снова повелел явиться с владыкою, чтобы сами взяли из его рук нового князя...

Худо было Мартирию, в Ростове отлеживался он в палатах у епископа Иоанна, пережидал снегопады и начавшуюся после них затяжную метель.

Свирепые ветродуи гудели в трубах, бросали в затянутые колючими узорами окна морозный снег, переметали улицы высокими сугробами.

Мартирий сидел на лавке, прислушивался к ветру, к потрескиванию березовых поленьев в печи. Измученный мозг его спал, мыслей не было, по всему телу растекалась полынная горечь. Она проникала в сердце, заставляла его биться обреченно, как посаженную в клетку растерянную птицу.

Горд был Мартирий, горд и коварен. Гордостью вознесся на владычное место, мечтал о несбыточном. Коварно правил Боярским советом и вечем, за коварство свое расплачивался униженьем и скорбью.

Когда вернулся из Владимира Нездинич, когда приехал к нему на двор, еще не вовсе сломился владыка, еще корил Мирошку за уступчивость и малодушие. Тайно сносился он с торопецким князем Мстиславом Удалым, изворачивался и лгал уставшим от кровавых распрей боярам.

Нездинич сидел молча и почти не слушал владыку. Что возникало перед его внутренним взором, почему так печальны были его глаза?

Теперь понял его скорбь Мартирий, теперь он и сам испил эту чашу до самого дна.

В Ростове встречал владыку с Нездиничем епископ Иоанн. Встречал скромно – не в горнице, а в полутемной келье, не в парадном облачении, а в простой домашней однорядке, говорил глухим голосом, покашливая в ладошку, пытливо глядя Мартирию в глаза.

– Святослава просите у князя, – наставлял он. – Константина, старшего своего, он вам не даст. Не даст вам и Юрия...

– Молод еще Святослав, – попробовал возразить Мирошка, – неразумен...

Мартирий молчал. За словами, сказанными Иоанном, угадывал он тайную мысль. Уж на что унизил Всеволод великий Новгород, но и этого ему мало. Возмечтал владимирский князь и вовсе поставить его на колени. Или про то Нездиничу невдомек, что отныне править будут и Боярским советом и вечем не они с владыкой, не князь, а присланные со Святославом ближние Всеволодовы воеводы, как в простой владимирской вотчине, как в Ростове или в Переяславле?!

Иоанн сделал вид, будто мимо ушей пропустил сказанное Мирошкой. Поглаживая бороду, он глядел на Мартирия, и во взгляде его владыка прочитал не одно только торжество, но и жалость, с какою взирают победители на поверженного недруга.

А что сделал он Иоанну? Разве не за свое держался? Разве посягал на чужое? Или не тщился сделать все, чтобы расцветал и благоденствовал Новгород, как в былые, лучшие времена?!

Смеет ли он упрекнуть Всеволода за то, что возвышает он свой Владимир, что смуту вывел на своей земле, что дал простор торговле и ремеслам?

Чего не понял Мартирий, какой правды не открыл для себя? Или, радея о близком, не видел пред собою всей Русской земли? Или, как был, так и остался чужд неведомым ему чувствам и мыслям?..

Завывала за окнами тоскливая метель, билась в проконопаченные стены, мороз с треском разрывал могучие бревна.

Мартирий сидел на лавке и смотрел в окно отрешенным взором. Прошлое проплывало перед ним – далекое и близкое.

Две недели пробуйствовав в Новгороде, явился к нему распухший с перепоя Ярослав. Не к владыке на поклон пришел он, а как равный к равному, не просить благословения, а требовать.

Был Ярослав раздражен и надменен.

– Почто подымаешь против меня, владыка, своих бояр?.. Почто сам глаголешь неугодное мне и бунтуешь ремесленный люд?.. Почто купцы не несут на мой двор дары свои, а холопы прячут хлеб и встречают моих людей, как ворогов?

– А разве не как ворог ты вошел в Новгород? – стараясь сохранить спокойствие, спросил Ярослава Мартирий. – Разве не я призывал тебя утишить разбой и татьбу? Разве не ты гнал меня со своего двора, яко простого смерда?

– Остановись, владыка, – грубо прервал его князь. – Не с меня пошло вражде нашей начало – с тебя. Ибо в гордыне своей не послушался ты Всеволода, а он и тебе и мне – господин и старший брат.

Перекосило тогда Мартирия от негодования, не привык он слышать таких речей в своих палатах.

Трудная это была беседа, до сих пор не стерлась она у владыки из памяти, да и не сотрется никогда.

Взамен на благословение церкви и признание Боярского совета дал все-таки Ярослав слово прекратить в городе грабеж и насилие.

И тому был рад Мартирий, и на том в душе говорил Ярославу спасибо. И немного времени спустя снова стал плести свои хитроумные сети. Тогда-то и обратился он к торопецкому князю и совсем уж близок был к осуществлению своей задумки, но явился Нездинич, а с Нездиничем новая пришла напасть.

Нет ничего тайного, что бы явным не стало. А у Всеволода всюду лазутчики, всюду люди свои.

– Остерегись, владыко, – предупредил его Мирошка, – потеряешь голову. Думал ты, снегу нет, так и следа не сыщешь. А следок-то не куды-нибудь – в твои палаты ведет...

Доверительным шепотом говорил Нездинич, в прикрытых глазах его гнездился привезенный из Владимира страх.

«Вона как поломали посадника», – подумал тогда о нем Мартирий,

Дальше беседа у них не сладилась. И даже в терему у Мирошки, даже в присутствии все такой же обходительной и заботливой Гузицы не оттаял посадник, и владыка, пред тем обретший былую уверенность, вдруг притих, словно окатили его холодной водой...

Недолго держал свое княжеское слово Ярослав – предсказания Мирошки сбылись скоро. Пришел князь к владыке разгневанный, требовал дать ответ:

– Почто шлешь, владыко, людей к Мстиславу?

Обмер Мартирий, стал юлить и изворачиваться. Ярослав ударил дверью и вышел.

И снова принялся бесчинствовать в городе молодой князь. Тогда явился к владыке Нездинич и сказал:

– Самое время приспело, владыко, избавиться нам от Ярослава. Созывай Боярский совет.

Славно пошумели в тот день бояре во Владычных палатах. Обвиняли Мартирия:

– От твоего упрямства все беды на нашу голову.

– Доколь будем Ярослава терпеть?

– Опустели наши бретьяницы и скотницы. Ежели бы не призвал ты Ярополка, ежели бы не уговорил нас, обещая мир и всеобщее согласие, не терпели бы мы нынче неслыханных притеснений.

– Про Мстислава торопецкого и думать позабудь. Поклонись Всеволоду, пожалуйся на Ярослава, проси сына его на наш стол.

Далеко за полночь сидели бояре, стучали посохами, кричали, надрывая глотки. Совсем оглох от их безудержного крика Мартирий...

Да, тяжкие прожиты времена. Но самый великий позор еще впереди. Приедет Мартирий во Владимир и первый среди новгородских владык преклонит пред Всеволодом колени...

Что станет говорить он князю, как начнет? А не велит ли Всеволод и ему ждать, покуда сам развлекается на охоте? Не унизит ли еще раз униженного, не насмеется ли над его бедой?

Не думал Мартирий, сидя на лавке перед замерзшим окном в Ростове или глядя на бескрайние снега из своего возка, летящего по блестящей дороге за Переяславлем, что не доведется ему испытать ни унижения, ни скорби, что не предстанет он пред грозным ликом владимирского князя, а въедет в Золотые ворота успокоенный на веки вечные и уже застывший, со свечою, зажатой в сложенных на животе неподвижных руках?..

Не знал и не думал об этом владыка. И в ту минуту даже об этом не думал, когда бешено заколотилось сердце, а в голову ударила обжигающая щеки кровь.

Мартирий захрапел, откинулся на подушки, потянул руку к груди, но так и не донес ее – рука упала на колени, глаза подернула мгла, и все исчезло разом: и возок, и окутанные снегом леса за оконцем, и скрип полозьев, и неспокойные думы, терзавшие его от самого Новгорода.

В одной из деревенек, где перезакладывали коней, Нездинич подошел к возку владыки, откинул полсть и отшатнулся, увидев устремленные на него безжизненные глаза Мартирия...

2

В подклете у княжеской поварихи Варвары пригрелся Четка, как в своей избе.

Отроки добродушно подсмеивались над попом, Четка огрызался, но привычке своей не изменял. Варвара тоже относилась к пересудам со спокойствием: поговорят да и перестанут. А поп был ей по душе.

В тот день с мороза прибежал к ней Четка в подклет, постучал лапотком о лапоток, сбивая налипший снег. Варвара ждала его вечерять.

– Знатной будет ночью морозец, – сказал Четка, сбрасывая на лавку накинутую поверх рясы баранью шубейку и поднеся руки ко рту, чтобы согреть их своим дыханием.

– Ты к печи ступай, у печи-то потеплее будет, – сказала Варвара, с доброй улыбкой глядя на него.

У печи пристроился Четка на вязанке дров, спину подставил гудящему под ободами жаркому пламени.

– Вот гляжу я на тебя, Варвара, и тако думаю, – сказал Четка, жмурясь от удовольствия, – хорошая ты баба, и статью, и умом взяла, а мужика себе не сыскала...

– Чего ж мне мужика-то искать? – оборачиваясь через плечо, ответила она и застучала на столе деревянными ложками. – Пущай меня мужики ищут...

– Мужикам-то что, – протянул Четка. – Мужикам-то ничего. Вон слыхал я днесь, как про тебя сказывали. Многим ты люба, а – строптива, ответного чувства не выказываешь...

– Чего ж мне его выказывать-то? – продолжала греметь ложками Варвара. – Выказывай не выказывай, а никто мне из тех кобелей не люб...

Назад к карточке книги " Большое гнездо"