Текст книги " Большое гнездо"
Автор книги: Эдуард Зорин
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 33 страниц)
Всеволод по привычке ходил из угла в угол, иногда задерживался возле стола, раздраженно ворошил сваленные грудой грамоты. И снова ходил, и снова задумчиво пощипывал бородку, надкусывал седой ус.
– Почему молчишь, Кузьма?
– Думаю...
И снова мерил шагами опочивальню князь.
– Все думаешь, Кузьма?
– Думаю...
– Ловко обошел нас Мартирий.
– Куды уж ловчей.
– Не миновать нам новой усобицы...
– И я так думаю, князь, не миновать.
Умен был Ратьшич, неспроста дольше других удержался возле Всеволода. Мысли князя читал издалека, предупреждал его желания.
– Давно пересылается с тобою Рюрик, обижается, что не идешь с ним вместе на Чернигов... Да и засиделась твоя дружина, князь, – пиры пируют добры молодцы, озоруют от безделья. Не пора ли в стремя? Не пора ли тряхнуть стариной?..
Давнишняя вражда Киева с Черниговом была Всеволоду на руку: втянутый в распрю Роман тоже вел себя покорно, не беспокоил верного Всеволоду Владимира Галицкого. Но нынче дрогнули весы – перетянул враждебную чашу непокорившийся Новгород. Ежели вовремя не пригрозить Чернигову, то и Роман подымет голову. Владимиру галицкому не устоять – и рухнет воздвигнутое годами, откажутся ходить по Всеволодовой воле не только южные, но и северные князья...
Вона как размахнулся. Мартирий, блюдя новгородскую вольницу! Недооценил его Всеволод, не учел его византийский изворотливый ум.
Ушел Ратьшич. Оплыв, погасли сгоревшие свечи. Ранний рассвет проникал в оконце.
«Вот оно, – думал Всеволод, вспоминая Звездана.– Не жаждал я крови, всю жизнь обходился терпением и молитвой. И не я вышел на брань, не я первый обнажаю свой меч... Но ежели, окруженный обманом и коварством, смирюсь покорно, то не ввергну ли землю Русскую в еще более жестокое кровопролитие?»
Памятуя заветы Микулицы, жесток и неогляден с врагами своими был Всеволод. Разгневался он и слушая прямые речи Звездана. Такого не говаривал ему еще никто – хулители хулили на стороне, а ближние бояре льстили, и к лести их, как к воде и воздуху, привык князь. Но почувствовал он в словах молодого дружинника и свою давнишнюю боль, и свои давнишние сомнения.
Нет, не по наущению врагов говорил Звездан, а высказывал сокровенное, душою страдая за дело, которому Всеволод отдал всю свою жизнь.
Преступил он свой сложившийся обычай – не наказал Звездана, поверил ему и теперь, глядя на вымытые белой ночью окна опочивальни, думал о нем хорошо и спокойно.
Не знал он, что не спала в этот час и Мария, но мысли ее были совсем о другом, не спал Иоанн, ворочаясь на жесткой епископской лежанке, метался и беспокоил Досаду растревоженный плохими снами Кузьма, и только Словиша спал хорошо и сладко, подсунув под щеку теплую ладонь, – не знал он, что заутра поставит его Всеволод в голове дружины и велит, рассылая впереди себя дозоры, ходкой рысью идти на Чернигов...
2
Одноок проснулся от громкого стука в ворота.
– Эй, боярин, вставай!
– Что за крик?
Одноок выскочил на крыльцо в исподнем, перегнулся через перила. Во дворе стоял молодой вой в надвинутой набекрень суконной шапочке, подбоченясь, накручивал на руку гибкую плеть.
Сметлив был боярин, быстро понял, что не простой это вой, а посланный от великого князя. Простые вои без нужды не будят по утрам бояр. И ежели появился он на дворе, значит, дело важное.
– Вот тебе князев указ. Неча без дела сидеть в своем терему, боярин. Собирай дружину да немедля ступай в детинец.
– Да куды же я с дружиною – в мои-то годы? – почувствовав слабость в ногах, присел Одноок.
– Про то князем сказано не было, – спокойно отвечал вой, собираясь уходить.
– Да погоди ты, куды торопишься, – остановил его Одноок. – Почто кличет князь?
– Про то нам не говорено. Ты – боярин, тебе лучше знать.
Сказав так, с достоинством, юный вой ушел, покачиваясь, со двора, а Одноок еще больше оробел, не знал, что и подумать. Но как там ни думай, как ни соображай, а князева указа не обойти и в детинец с дружиною являться надо. Таков древний обычай, и отступиться от него никто не в силах.
А поотвыкли бояре от княжеской службы, долго жили мирно, с соседями не враждовали, во чистом поле силою не тягались. Иные и меча в руках не держали по многу лет, иные и конем брезговали – разъезжали в возках да на пуховых подушках.
Нет, не было у Одноока охоты идти в далекий поход, но от Всеволода не откупишься. Знал он: что сказано князем – то закон. И преступить его – значило обречь себя на великую немилость до конца своих дней.
И так уж Одноок у Всеволода на плохой примете, и все-таки идти в детинец ему не хотелось.
Однако, тут же рассудил боярин, как знать – не вернет ли он на сей раз былого к себе княжеского внимания? Ежели добрую дружину приведет, да на добрых конях, ежели снаряжение будет справным, не похвалит ли его князь, не выделит ли среди прочих?..
В ином-то деле прижимист и скуп боярин, а тут, пожалуй, придется раскошелиться...
Через два дня, точно к условленному времени, явился Одноок на княж двор.
Перед тем как ехать, придирчиво оглядел воев и остался доволен. Не каких-нибудь хилых людинов собрал он в дружину, а всё рослых мужиков. Не старенькие кольчужки на них, а почти на всех – добротные дощатые кольчуги. Шлемы блестят на солнце, в руках – не грабли да вилы, а копья и мечи, у иных за спинами тугие луки, круглые тулы полны острых стрел.
Сам боярин тоже для себя постарался: бронь надел дорогую, с серебряной насечкой, червленый щит на руке с солнечным кругом, меч на боку в дорогих ножнах.
Ладно. Прибыл он вовремя к детинцу, а у ворот – густая толпа. Со всех сторон стекаются боярские дружины. Шум стоит и гвалт, каждому хочется впереди других ко князю попасть. Не один Одноок такой хитрый, другие тоже кое-что соображают.
Но больше всего расстроился боярин, когда увидел Конобеевых мужей. На что он расстарался, а Конобей его далеко переплюнул. Краше его воев не было во всей толпе.
Стегнул Одноок своего коня, врезался в самую гущу. Стал распихивать мужиков, помахивать плеточкой:
– А ну, посторонись! А ну, дорогу боярину и его коню!..
Конобей тоже кричал с другого края и понукал своего сивого.
Сшиблись бояре, уставились друг на друга:
– Я первой!
– Нет, я!
Дружинники тоже стали переругиваться между собой:
– Наш боярин завсегда впереди!
– А вот не видал ли кукиша?
Конобей сказал Однооку:
– Брюхо у тебя, боярин, ползет по земле. А все туды же.
На что Одноок отвечал:
– Оттого и черевист, что не тебе ровня. Ты-то на худых своих хлебах и воев трое ден не кармливал. Гляди, как бы не попадали они с коней.
– Ловок ты, да и я не прост. Не мои вои не кормлены, а твои. И лошаденки в твоей дружине – кожа да кости.
– Со злости ты все, боярин, – сказал Одноок. – А в моем старейшем роду таких-то бояр худородных, как ты, и в тиунах не держивали. Посторонись-ко, не срамись пред князем...
– Сам посторонись.
– Кому сказано?
Рассердился Одноок, ожег плеточкой Конобеева коня. Взвился конь, заржал, едва не вывалил седока.
– Ну, гляди – закричал Конобей и своею плеточкой не коня, а самого боярина угостил по плечу.
Неслыханное это было оскорбление, не видано было, чтобы боярин бил боярина – да еще при холопах, да еще на виду у всего города. Перегнулся Одноок через гриву своего коня, вцепился пятерней Конобею в холеную бороду.
Выпучил глаза Конобей от неожиданности, покачнулся в седле, замахал руками, закричал не своим голосом.
На крик его вышел из ворот Кузьма Ратьшич:
– Что за гам у княжого двора?
– Срамит меня Одноок, Кузьма, худым боярином называет, – пожаловался Конобей.
– Разберись, Кузьма, – сказал Одноок. – Пошто прет впереди меня Конобей на княжой двор?
– А ты пошто прешь? – снова не вытерпел Конобей.
– Кшить вы, горластые петухи! – оборвал их Ратьшич. Степенно оглядел столпившихся у ворот вершников.
– Ты, Конобей, въедешь первым, – сказал он. Одноок побелел от обиды. – А ты, Одноок, пойдешь со Словишею в головном отряде. Великую честь оказал тебе князь... Нынче же разъезжайтесь по домам и дружины держите в сборе. Мужиков не распускать, кормить коней вволю...
Гордо выпрямился Одноок – пущай первым въезжает на княжой двор Конобей, пущай хвалится, а под хоругвью первое место – его...
...Всеволод остался доволен смотром. Стоя на гульбище, придирчиво оглядывал проезжавших перед ним воев. Уходя, подтвердил сказанное Кузьмой:
– Ждите знака моего. А покуда мужиков и коней кормить справно – ни хлеба, ни овса не жалеть.
И еще, прикинув, повелел князь каждому боярину снаряжать с собою обоз – муки взять, меду, овса, бычков на мясо, кольчуг, топоров и копий и прочего разного снаряжения.
Последнее больно кольнуло Одноока, да и не его одного: уж не слишком ли накладна княжеская забава? Не разорит ли он их?..
Но князя ослушаться никто не посмел, никто и слова не проронил поперек, зато, разъезжаясь из детинца, ворчали бояре:
– Сколь годов жили спокойно, не знали забот, тягот. Али нам в своих вотчинах худо?
– Чужая беда – не наша. Нам делить нечего.
– И почто князю не живется? Куды глядит, чего ищет на стороне?
Однако Одноок вольными разговорами баловаться остерегся. Смекал он, что есть у Всеволода повсюду свои глаза и уши. А от того, что выскажет он наболевшее, заботы не убавится. Как бы не прибавилось, как бы не захиреть от тех забот.
Помнил, хорошо помнил Одноок, да и все помнили строптивого соседа по воршинским угодьям – боярина Четверуху. Крепко стоял он на земле, старинного был роду. Его-то отец еще с Мономахом Владимир ставил, а после погиб где-то в половецких степях. Четверуха с Кучковичами спутался, за Ростиславичей стоял, с Моизичем и Захарием знался и даже уходил с Мстиславом в Новгород, но в ту суровую пору неведомо как пронесло мимо него беду.
И вот, когда уж все вроде успокоилось, когда после прихода Всеволода зажили степенно и изобильно, вдруг ни с того ни с сего прошел опасный слушок: приезжали-де к боярину княжеские отроки, терем его зорили, взломали кладовые и бретьяницы и самого увезли в закрытом возке.
Слухи на пустом месте расти не станут: скоро все заметили, что и вправду сгинул Четверуха. Раньше-то у всех он был на виду, громовой его голос слышали на думе, видели, как проезжал он на коне по Владимиру, а тут – будто и не было его.
Стали через того, через другого выведывать бояре (Одноок в это дело не мешался), выспрашивали, вынюхивали и до того довынюхивались, что и еще одного след простыл – Синицу, бывшего владимирского воеводу, тоже отроки взяли.
Тут притихли все. И только год спустя все доподлинно известно стало: спутались бояре с ростовскими да новгородскими крикунами, Мартириевым золотишком не брезговали – вот и угодили в поруб. А имения их и угодья Всеволод взял себе.
Тако вот всяким говорунам и крамольникам. Нет уж, лучше помолчит Одноок, покуда не спрашивают. А спросят, то и тут не сразу ответит, а прознает наперед, как ответствовать надо...
Вернувшись на двор свой с дружиною, немного поостыв, почувствовал вдруг боярин внезапный приступ неостудной тоски. Разглядывая расположившихся повсюду горланящих мужиков, пожалел он выданной им добротной брони, топоров и оскордов, а еще боле пожалел, что придется открыть для них кладовые, кормить да поить да глядеть, как без пользы нагуливают они жиры на его дармовых хлебах.
– Ртов-то сколько, ртов-то... – сокрушенно покачал он головой. – Эко выставиться захотел, вот теперь и расхлебывай.
И еще подумал боярин, что добрых коней загонит он к следующему разу в табуны, что подыщет воям кольчужку попроще – все равно посекут ее в поле, кому от этого польза?..
3
В дурном расположении духа вернулся Конобей из детинца. Опять обошел его везучий Одноок, выставил всему городу на посмешище.
Что бы такое придумать? Как бы привлечь к себе внимание князя?.. Не попотчевать ли Кузьму, не ублажить ли княжеского любимца? Любит Ратьшич попировать, любит потешить душу песнями да скоморохами – так не расстелить ли во дворе своем скатерть, не закатить ли широкий пир, чтобы все знали: щедр Конобей, душа у него открытая, а сердце ласковое?.. То-то подавится своим куском Одноок, то-то покусает локотки.
Любому хорошему делу задумка – начало. Кликнул к себе Конобей сокалчих своих, ключников и ключниц и так им сказал:
– Несите все, что есть в медушах и погребах, для добрых людей добра не жалейте.
Шум и суматоха поднялись на боярском дворе, дым столбом. А к Ратьшичу послал Конобей отрока, нарядив его в красную рубаху.
– Кланяется тебе боярин наш, – сказал отрок, – и просит быть у него на пиру.
Подивился Ратьшич, но отказываться от приглашения не стал – любил он широкий пир и дружескую беседу, а нынче ввечеру князь его к себе не звал.
Тут Словиша под рукой ко времени оказался.
– Не пойдешь ли со мной? – спросил его Кузьма.
– Отчего ж не пойти, – ответил Словиша. – Вот и Звездан опять над книгами изготовился ночь коротать. Извелся парень, не взять ли и его с собой?
Не просто было уговорить Звездана, однако Словиша и мертвого уговорит...
– Милости просим, – приветствовал их у ворот сам боярин – кланяется поясно, глазки масленые. Не трудно ласковое слово, да споро.
Въехав во двор, подивились гости – богато разгулялся Конобей, медов-браги не пожалел, выставил на столы и фряжских вин и всякой редкостной снеди.
Не решаясь сесть в ожидании знатного гостя, у столов стояли бояре, Конобеевы добрые знакомцы, поодаль толпились слуги, готовые в любую минуту угодить кому надо. На лицах улыбки, праздничные одежды расшиты камнями и жемчугом, волосы и бороды смазаны деревянным маслом, слуги – в чистых холщовых рубахах, подпоясанных шелковыми шнурками. На заборе и на крышах хозяйственных пристроек висели гроздями любопытные ребятишки.
– Г ляди-ко, гляди-ко, – кричали они, – никак, сам князь к Конобею пожаловал.
– Не, то не князь, а ближний князев боярин.
– Меч-то у него – длинной...
– А борода-то, борода.
– Ишь, как важно вышагивает. Знамо дело – князь!.
Над столами сновали ласточки и стрижи, с огородов наносило запах зелени, прохладный ветерок пошевеливал тяжелые бархатные скатерти.
Ничего не пожалел Конобей, чтобы удивить знатного гостя, предусмотрел и скоморохов с дудками и гудками – заманивал их к себе хорошим угощением, брагой поил, в кого сколько влезет, однако поглядывал, чтобы не перепивали. Едва ступил Ратьшич во двор, боярин знак подал – и засопели дудки, забегали быстрые смычки по гудкам. Любо!
Засветились глаза у Ратьшича:
– Вот уважил меня, боярин!
Конобей оглянулся с гордостью – все ли видели, как здоровался с ним князев любимец? То-то же, завтра утром обо всем расскажут Однооку, дышло ему в глотку...
Одно только томило и мучило боярина – не хотелось ему глядеть на Звездана, Одноокова сына. Была бы его воля, не допустил бы его к себе на двор. Но не сам пришел к нему на двор Звездан, привел его с собою Кузьма, а тот, кто с Кузьмой, – желанный гость у боярина.
Потому и сажал он Звездана рядом с собой, потому и потчевал и угождал, когда Кузьма был по соседству занят разговором.
Скоморохи брагу свою и говяжьи мослы отрабатывали честно. Много песен пели, много плясок переплясали в личинах и без личин, гостей зазывали в круг, веселили, как могли.
Пока сидел Звездан за столом да лил в себя вино, хмель вроде и не брал его, а как встал, так все вокруг и закружилось. Вышел он за ледник в огороды – еще хуже ему стало. Оперся он о лозняковую изгородь, покачнулся, едва не вырвал кол из земли... Ой, лихо! Ой, как лихо-то!..
Тут ровно ветерок подул за его спиной. Обернулся Звездан – и обмер: уж не видение ли какое?! Стоит девица между капустных грядок, глядит на него в упор, как пугливый лосенок. На девице рубаха бархатная, коса спрятана в высокий кокошник. Личико белое, усыпано частыми веснушками. А глаза голубые, а носик вздернут задорно, как у мальчишки.
– Ты – кто? – трезвея, спросил Звездан.
– Олисава, Конобеева дочь. А ты?
– А я Звездан, Однооков сын.
Олисава засмеялась, запрокинув голову, – словно звонкие колокольчики рассыпала.
– Чему ты смеешься? – удивился Звездан.
– Смешно – вот и смеюсь, – сказала Олисава, лукаво прищурясь.– Ты почто пьян?
– А я и не пьян вовсе, – ответил Звездан. И впрямь, голова у него перестала кружиться, а дыбившаяся до того земля постепенно возвращалась на свое место. Прохладный ветер остуживал и трезвил голову.
– Это про тебя сказывали, будто ты ушел от Одноока? – спросила Олисава.
– Про меня...
– А зачем ушел?
– У тебя не спросил, – рассердился Звездан. – Ты чего пристала? Чего выспрашиваешь?..
– У, сердитый какой...
– Это не я, это мед сердится, – смягчаясь, пошутил Звездан.
– Меды пьют, чтобы веселиться, – серьезно сказала Олисава. – Иди плясать, как все. Почто стоишь на огороде?
– А мне с тобою любо.
Сказал – сам себя огорошил. Совсем отрезвел Звездан. Щечки у Олисавы загорелись нежным румянцем. Бросилась она через грядки прочь, а Звездан – за нею следом.
Огород у Конобея задами выходил к Лыбеди, а над пологим бережком кучерявились молодые дубы. Прыгнула Олисава за плетень, да рубахой зацепилась за веточку. Повисла с другой стороны, отцепиться не может. Тут ее и настиг Звездан.
– Попалась, коза-егоза!
Олисава от дружинника кулачками отбивается, от досады слезы вот-вот готовы брызнуть из глаз.
Схватил ее Звездан под руки, приподнял, посадил с собою рядом в траву. Отвернулась от него Олисава, лицо стыдливо прикрыла рукавом.
– Отчего ты сердишься на меня, Олисавушка? – удивился Звездан. – Разве сделал я что-то дурное? Или обидел чем? Или слово не то сказал?
Вот уж и самому захотелось плакать Звездану.
– Не любит меня твой отец, с Однооком они враждуют сказал он грустно. – Оттого и я тебе пришелся не по душе, оттого меня и сторонишься...
– Да что ты такое говоришь, Звездан? – вдруг повернулась к нему Олисава. – Что ты такое говоришь, ежели давно уже гляжу я на тебя из оконца, как проезжаешь ты с дружиною мимо нашего терема?...
– Так и глядишь? – встрепенулся Звездан, чувствуя, как замирает у него сердце. – Так и смотришь в оконце?!
– Люб ты мне, Звезданушка, давно люб. А как увидела тебя сегодня на нашем дворе, так и вовсе обмерла. Весь день за ледником пряталась, смотрела, как вы пируете. Все думала, отзовется ли, откликнется ли?..
– Да откуда знаешь ты меня, Олисава? Не встречались мы вроде до сего дня, а уж сколь времени рядом живем...
– Недавно я во Владимире. А ране с теткой в дальней усадьбе жила. Вот и не встречались... Про тебя же услышала я от отца. Твой-то родитель к нам во двор приходил, сватал меня...
– Неужто надумал жениться? – испугался Звездан.
– За тебя сватал, – улыбнулась Олисава. – Да поссорились твой батюшка с моим. С той поры вражда промеж них и легла...
Все больше и больше дивился Звездан, глядя на Олисаву, и хмель вовсе вышел из его головы. По берегу протягивались прохладные тени, и речка похлюпывала в темной глубине.
С усадьбы Конобея доносились громкие крики и надсадное пенье. «Поди, хватились меня, – подумал Звездан, – Словиша повсюду ищет, найти не может». Он протянул руку и взял прохладную ладошку Олисавы в свою. Трепетные пальцы девушки доверчиво замерли в его руке.
– Олисава, – сказал Звездан, с удовольствием произнося ее имя. Девушка печально улыбнулась и потянула ладошку.
– Пора, Звездан. Припозднились мы...
– Побудь еще немного.
– Нельзя. Батюшка осерчает.
– Как останусь я без тебя?
– Скоро свидимся...
Встала Олисава, оправила рубаху. Грустно сказал Звездан:
– Нет, не скоро свидимся мы с тобою. Разлучница рядом стоит, ждет своего часа. Аль не слышала ты, что кличет нас князь в поход?
– Как не слышать? Слышала, – спокойно ответила Олисава.
– Ухожу я с князем...
– Уходи, Звездан.
– Да будешь ли ты ждать меня? – воскликнул он почти с отчаянием. – Не отдаст ли тебя Конобей за другого?
– Отчего же отдаст? Уходит и батюшка мой с вами. Большой поход собирает князь – все бояре с дружинами уже были у него...
– А ежели убыот меня?
Легкая тень пробежала по лицу Олисавы.
– Значит, судьба, – тихо сказала она. – Не мучь ни себя, ни меня, Звездан. Не для того нынче свиделись мы с тобой, чтобы грустные разговоры разговаривать.
– Хоть бы поцеловала на прощание...
– После поцелую, Звездан.
Улыбнулась Олисава, перескочила через плетень и бойко побежала огородами вверх к усадьбе. Обернулась, помахала ему рукой и скрылась за высокими лопухами.
Еще немного посидел Звездан у реки, погрустил и нехотя отправился к Конобею на двор.
В самое время пришел.
– Ты где же это пропадал? – с лукавой улыбкой спросил его охмелевший Словиша.
Кузьма Ратьшич, расправляя бороду, сказал:
– Дело молодое – резвое.
Звездан покраснел под его проницательным взглядом и ничего не ответил, а Конобей вдруг засуетился, шаря вокруг себя глазами.
– Ну, спасибо тебе, боярин, за угощенье, – благодарил хозяина Кузьма, – а нам и на покой пора. Никто с собою ночлега не возит.
Гостей провожали до ворот и за ворота. Сметливые слуги бежали впереди них до самого терема Кузьмы, освещая дорогу смоляными факелами.
4
Много ли, мало ли просидели Веселица с Ошаней у переяславского посадника в порубе, а в один из дней пришли вои их вызволять.
– А ну, вылезайте, дружки-бражнички. Боярин вас в терем кличет.
На дворе мелкий, как просо, дождик сеялся. По лужам бродили нахохлившиеся куры. У всхода с крыши в кадушку стекала мутная вода.
– Ничо, – сказал посадник, встречая своих пленников, – экие хари отъели.
– Благодарствуем, боярин, – поклонились ему Веселица с Ошаней, – кабы не ты, отощали бы мы вовсе.
– Баб своих благодарите, – засмеялся посадник. – Это они вам, что ни день, носили жорное.
– Да ну? – радостно удивился Ошаня. – Нешто и Степанида моя?
– И Степанида.
– То-то мне вдогадку, вроде пышки со знакомым духом. Так-то она одна умеет замешивать тесто на золотушнике...
– Будя вам, мужики, без дела сидеть-посиживать, – сказал боярин. – Ступайте по домам.
– Вот порадовал!
Поклонились мужики посаднику, кинулись вон из терема.
– Погодите-ко, – остановил их боярин. – Ты, Ошаня, долго у бабы не засиживайся. Крыша у меня в сенях прохудилась – приди починить.
– Приду мигом!
– А тебе, Веселица, другой наказ. Собирается наш светлый князь на Чернигов и повелел тебе, не медля ни дня, скакать ко Владимеру...
Вот так и разлучила судьба хороших людей. Даже по ковшику браги не выпили они на прощанье.
Убивалась Малка, провожая Веселицу:
– Береги себя, Веселица. Ты под сулицы-то да стрелы зря головы своей не подставляй.
– Не всякая стрела в кость да мясо, иная и в поле, – успокаивал, обнимая ее, дружинник. – Ишшо свидимся. Слез ты попусту не лей, а держись Степаниды.
Короток был наказ, еще короче прощанье. Вскочил Веселица на коня, вонзил ему в бока шпоры.
От безделья, от долгого сиденья в порубе любо ему было на воле. Легко шел конь по пустынной дороге. Дождь перестал, выглянуло солнце, в теплых травах звонко предвещали ясную погоду неугомонные кузнечики. В сосновых борах терпко пахло смолой, а на луговых просторных полянах голубо зацветали незнакомые Веселице цветы...
Радовались широкому простору отвыкшие от света глаза дружинника. Сворачивая коня, подолгу простаивал он на высоких взлобках, жмурясь, оглядывал поля, на которых тут и там виднелись белые рубахи мужиков, вышедших с утра на первые зажинки ржи. Верно в шутку говаривают по деревням: «Сбил сенозарник спесь, что некогда на полати лезть».
Выехал Веселица на край поля:
– Бог в помощь!
– Дай и тебе бог крепкого здоровья, – отвечали, кланяясь, мужики.
Много уж копен торчало по всему сжатому полю, а еще больше оставалось на корню спелого хлеба. Хороший был урожай в этом году, сытной обещала быть зима...
Ближе к Москве больше становилось просторов, но под самым городом пошли сплошные леса. Поздней ночью постучал Веселица в наглухо запертые ворота.
Что да как, долго расспрашивал его въедливый страж, прежде чем пустить на ночлег.
Спал Веселица у попа Пафнутия на сеновале – в избу идти не захотел: душно было. Утром, ни свет ни заря, снова отправился в путь. Спешил Веселица ко времени быть во Владимире, князя не хотел гневить, да и самому не терпелось встретиться со старыми своими друзьями.
Ввечеру, проезжая через Потяжницы, услышал Веселица шум за плетнем. Не то баба плакала, не то всхлипывал мужик.
– Эй, кто там есть живой? – крикнул он, не слезая с коня.
Всхлипы прекратились, и из-за плетня высунулась женщина со сбившимися волосами. Глаза в глаза встретился с ней Веселица взглядом.
– Ты что ревешь? – спросил озадаченный дружинник.
– Да как не реветь-то, коли мужика мово взяли?
– Куды взяли-то?
– На рать, куды ж еще?.. А мужик мой хром и на один глаз слеп. Какой из него пешец?
– Ты, баба, говори, да не заговаривайся, – оборвал ее
Веселица. – Хромых и кривых и прочих всяких убогих князь наш в войско свое не берет...
– То князь, а то боярин...
– Да кто же боярин-то у вас?
– А Одноок. Днесь водил он казать дружину на княжой двор, так самых крепких мужиков отобрал, и коней добрых, и кольчугу справную. А утром явился его тиун да на мужика мово и накинулся. Ты что, говорит, прячешься по углам, яко таракан? Ты почто не хочешь служить князю?!
– Эко наговорила ты мне всего, баба, а что-то не верится, – покачал головою Веселица.
– Да мне-то почто врать?
– Твой мужик...
– А я тебя о заступе не прашивала, сам кликнул. Вот и езжай себе мимо.
Веселица пристально посмотрел на бабу – нет, не врет она, слезы ее от горя, а не от хитрости.
– Что ж, одного твово, хворого-то, и взял Одноок? – спросил он.
– Почто одного? Не одного. Вон и Киршу взял, а он грудью скорбит, одною ногой в могиле. Да и Толпыга не краше Кирши. Жатва на носу, вот и оставил боярин крепких-то мужиков – так ему, знать, сподручнее...
И баба снова залилась громким плачем:
– И почто все горести на мою голову?!
– Сгинь ты! – рассердился оглохший от ее крика Веселица. – Лучше толком сказывай, где вашего тиуна искать.
– Фалалея-то?.. Да где ж его искать, как не у Сюхи? Тамо его и ищи...
Перестав всхлипывать, баба смотрела на Веселицу с затаенной надеждой.
– А Сюхина изба где?
– Вон с краю, – показала баба.
«Ах ты, боярин, ах, сукин сын», – со злорадством подумал Веселица, решительно направляя коня к Сюхиной избе.
На дворе у Сюхи кто лежал, кто сидел, прислонясь спиною к срубу, много было мужиков. Признал среди них Веселица и кривого на один глаз мужа давешней бойкой бабы.
Из двери выскочила босоногая растрепанная девка, увидев Веселицу, всплеснула руками и снова скрылась.
Пока дружинник спешивался, пока привязывал к столбику коня, на крыльцо вышел дородный краснорожий мужик в накинутом на одно плечо голубом опашне.
Поднимаясь на нижний приступок, Веселица спросил издалека:
– Это не ты ли Фалалей, Однооков тиун?
– Ну я, – ковыряясь ногтем в зубах, неохотно отозвался мужик. – А тебе пошто понадобился?
– Разговор наш впереди, не пустишь ли в избу? – сказал Веселица.
– Изба не моя, не я тут хозяин, – буркнул тиун. – Говори, с чем пожаловал?
– Фалалеюшка, – бархатно позвали из избы. Отволокнулось оконце, и в его проеме показался круглый и хмельной бабий лик.
– Чего тебе? – недовольно поморщился тиун.
– Это кто же к нам пожаловал? – бесстыже улыбаясь, повернулось круглое лицо к Веселице.
– Кто пожаловал, дело не твое, – буркнул тиун и растопыренной ладонью вдавил лицо в избу. Дощечка задвинулась.
Фалалей смущенно покашлял.
– Вольна баба в языке, – сказал он. – Эк ее разохотило.
И, вперив бесцветные глаза в Веселицу, во второй раз спросил:
– Так почто ко мне пожаловал, мил человек?
– Ты, что ль, мужиков набираешь в дружину? – строго спросил Веселица.
– Ну, я...
– Отчего ж одни калеки у тебя на дворе?
– Чего ж калеки-то? – смешался тиун. – Мужики справные...
– Оно и видать: один безглазый, другой хромой.
– Да в глазах ли сила ратная? – заюлил Фалалей. – Уж не в одной сече они побывали – и с Андреем хаживали, и с Михалкой. Одно слово – народ бывалый. А князю желторотые-то птенцы – на что?.. Э, погоди-ко, – спохватился вдруг он. – Ты-то пошто встрял? Ты-то кто есть такой?
– Не твое дело, тиун, меня спрашивать, – нахмурился Веселица. – Твое дело отвечать.
Тут из толпы сидящих у амбара мужиков кто-то подал хилый голосок:
– Веселица енто, Фалалей. Я его во Владимире не раз встречал...
– Что? – вытаращил глаза тиун.
– Веселица и есть, – подтвердил мужик.
Фалалей выпрямился, грудь колесом, угрожающе двинулся на дружинника.
– Да как ты смел, боярский закуп, не в свое дело встревать?! – зарычал он, выкатывая из орбит глаза. – Да как ты в Потяжницы попал?
Веселица отступил на шаг, спокойно положил ладонь на перекрестье меча.
– Не закуп я, а князев дружинник, – сказал он, – и ты на меня, тиун, не рычи.
– Закуп он, закуп, – пропищал голос из толпы. – Не слушай его, Фалалей!
На сей раз приметил Веселица крикуна – тот самый мужик это и был, хромой и безглазый, чью бабу встретил он у плетня.
– Ну-ка, все разом, – сказал тиун, с опаской поглядывая на протянутую к мечу Веселицыну руку, – навались, мужички!
Вскинулась послушная Фалалею серая толпа, галдя, окружила дружинника.
– Хватай его да вали наземь! – приказывал тиун.
– Стой! – закричал Веселица. – Стой, Фалалей! Обманул тебя мужик, образумься, пока не поздно!..
– Вяжите его, вяжите, – подначивал мужиков тиун.– Что к чему, опосля разберемся.
Выхватил Веселица меч – отхлынула в ужасе толпа (Фалалей, защищаясь локтем, попятился на крыльцо) – перерубил прихваченные к столбику поводья, вскочил на коня.
Вертясь посреди двора, пригрозил тиуну:
– Гляди у меня, Фалалей, наплачешься вместе со своим боярином!..
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
Хорошие вести застревают в пути, злые вести летят быстрее птицы. Раньше других узнали в Новгороде о новой задумке Всеволода.
Опечалился Ярополк Ярославич, приехал к Мартирию, понуро сидел в палатах, говорил тихим голосом:
– Все это твои козни, Мартирий. Наговорил ты батюшке с три короба, наобещал и того боле. А нынче, объединясь с Рюриком, идет Всеволод на Чернигов, мстит за свою обиду.
– Зря печалишься, княже, – успокаивал его владыка, – не в твои пределы вступило Всеволодово войско. А за батюшку ты не беспокойся, и вины твоей в этом нет. Там за киевский стол идет давнишний спор, им его и решать. Ты же разумом укрепись и о своих делах подумай. Ярослав до сих пор стоит в Торжке, на дорогах купцам ни проходу, ни проезду нет от лихих людей. Собери, не откладывая, бояр, посоветуйся с передними мужами, скажи, что дальше намерен делать, как урядишься со свеями и с Ярославом.
– Да какой со свеями ряд? – оживляясь, сказал молодой князь. – С ними я и с одною дружиной за все обиды сведу разом счет. А Ярослав пущай убирается сам. Меня кликнуло вече – не его. Кому же и владеть, как не мне, новгородской землею? Дерзость его неслыханна.
– Хорошее, твердое слово сказал ты, княже, – улыбнулся Мартирий, в душе посмеиваясь над его вспыльчивостью. – Народом править – не борзым конем. Конь и тот норовист, а ежели не кормлен, то и не смел. Прежде чем на свеев пойти, допусти хлебушко через Торжок. Ярослав нам теперь опаснее любого другого ворога. От него все беды пошли, с ним и управляйся в первую голову. С тобою бог и законное право...
