Текст книги " Большое гнездо"

Автор книги: Эдуард Зорин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 33 страниц)

За дверью полыхнуло, сильный гром до основания потряс ветхую мельницу. Боярин задержался на пороге, вздрогнул, торопливо перекрестился, словно собирался нырнуть в омут.

Лошади, привязанные к колышкам возле запруды, ржали и натягивали вожжи. Дождь бил наискосок, рябил растекшиеся перед мельницей лужи.

– Эк налило-то, – проворчал боярин. Кликнул промокшего Гребешка:

– Чо стоишь, глаза пялишь? Подь сюды!..

Мельник услужливо подтрусил к двери.

– Ну-ко, нагнись. Да пониже, пониже, – приказал Одноок. – Задом повернись.

Мельник выполнил все, как велено. Оглядываясь с недоумением, спросил:

– Почто бить хочешь, боярин?

– Экой ты недогадливой, – ткнул его в шею Одноок.– Еще малость пригнись. Теперь в самый раз будет...

Подобрав полы мокрого платья, боярин вскарабкался Гребешку на спину.

– Теперь в избу волоки. Да не оступись, гляди.

С боярином на спине мельник вприпрыжку пересек двор, так, не спуская Одноока, и ввалился в темные сени.

– Ой, кто это? – испуганно пискнул изнутри женский голос.

– То мы с боярином, – сказал Гребешок, вступая из сеней в горницу. В горнице чуть посветлее было. Сидя верхом на мельнике, Одноок разглядел у стола малого росточка женщину.

– Гостя вот привел тебе, Дунеха. Сам боярин к нам пожаловал...

Женщина заметалась по избе, поправляя сбившиеся полавочники, суетливо смахивала со стола хлебные крошки.

Приседая под тяжестью Одноока, Гребешок стоял у порога, отфыркивался, как заезженный конь.

– Милости просим, милости просим, – бормотала Дунеха, отступая в глубину избы и часто кланяясь.

«А хороша у мельника жена», – подумал Одноок.

– Ты на лавку меня опусти, на лавку, – сказал он Г ребешку.

Мельник опустил боярина нежно, встав перед ним на колени, стал сдергивать сапоги. Сафьяновые были сапоги, тесные, едва снял их Гребешок, лизнул языком пятнышко, рукавом протер. Жене крикнул через плечо:

– Живо хворосту неси!..

– Ай-я?

– Хворосту, говорю, неси. Печь истопи да поднеси гостю бражки... Крепкая у нас бражка, – ласково ворковал он, стягивая с боярина платье.

Дунеха вбежала, держа перед собой большое беремя хвороста, нагнулась, заталкивая дровишки в печь. Ноги у нее были гладкие и белые, узкий сарафан плотно облегал бедра.

«Хороша, хороша мельникова жена», – глядя на нее с вожделением, снова подумал Одноок.

Иных мыслей в голове не было, томила приятная истома. В зеве печи вспыхнули, красным огнем занялись дровишки. Г ребешок придвинул к теплу перекидную скамью, с осторожностью расправил на ней боярское платье. Принялся снимать с боярина исподнее – рубаху и порты. Одноок охал, сладко вздыхал, покорно поворачивался на лавке. Донага раздел боярина Гребешок, до самого дряблого, покрытого светлым пушком тела.

– Тряпицу бы какую принесла, – ворчливо окликнул он жену. Дунеха поставила на стол высокий жбан, посмотрела на боярина без стыда, словно на неживого. Это не понравилось Однооку. «Гордая», – отметил он про себя. Сидел на лавке голый, зевал полузакрыв глаза, расчесывал пятернею живот и грудь.

Хозяйка принесла шубу, оттеснив Гребешка, сама заботливо укрыла гостя. Боярин не утерпел, ущипнул ее за ягодицу. Дунеха пискнула, но не отстранилась. Стоя рядом, мельник смотрел на них добрыми голубыми глазами.

– Не отведаешь ли медку? – ласково спросил он Одноока.

– Чего ж не испить, – сказал подобревший Одноок.

Дунеха налила ему полную чару, поднесла осторожно, стараясь не расплескать. Мед и впрямь был хорош, не зря нахваливал его Гребешок.

– Не выпьешь ли еще с устатку? – пониже склонилась к боярину Дунеха. Глаза у нее темные, цвета весенней клязьминской воды, носик задорно вздернут, за приоткрытыми губками виднеется ровный рядок белых здоровых зубов.

– Отчего ж не выпить, – опять согласился Одноок.

Выпил он и вторую чару. Принимая ее, задержал Дунехину руку в своей. Пальчики у нее тоненькие, косточки хрупкие. Боярин сжал их со всей силой. Не выдернула руку Дунеха, только в глазах ее шевельнулась боль.

«Славная, славная жена у мельника...». Чувствуя, что пьянеет, Одноок откинулся на лавке, посмотрел на потолок, под которым в беспорядочности вились набившиеся с воли мухи.

Пламя в печи уже не потрескивало, а гудело, приятное тепло гуляло по избе. Дунеха стучала горшками. Гребешок разговаривал за дверью с боярскими отроками – голоса доносились, сильно приглушенные шумом дождя.

Затяжная была гроза. Туча ходила над лесом, то удаляясь, то приближаясь вновь. Ветра не было, раскатистый гром бил где-то совсем рядом.

Дверь хлопнула, вошел Гребешок и остановился перед боярином.

– Не спишь, батюшка?

– Чего тебе? – недовольно пошевелился на лавке Одноок. Мельник нарушил приятные грезы. Вставать не хотелось, под шубой было тепло и дремотно.

– Я вот говорю, отроков не пустить ли в избу? – осторожно спросил Гребешок. – Промокли они тож, иззябли на мельне-то.

– Куды им в избу? – лениво отозвался боярин. – Не, пущай на воле ждут.

– Ждите на воле! – крикнул столпившимся у входа отрокам Г ребешок.

– Избаловал я их, – проворчал Одноок.

– Верно сказываешь, боярин, – отозвалась от печи Дунеха. – Посади мужика к порогу, а он под святые лезет. Я уж и своему говорю: на всех не нажалобишься.

– Молчи, баба, – незлобно оборвал ее Гребешок.

– Вот, завсегда так, – сказала Дунеха. – Ты бы его боярин, маленько-то пристругнул.

– Чаво уж там... – смутился мельник.

Одноок приподнялся на лавке, сел, спустив волосатые ноги на пол. Шубу накинул на плечи, зевнул.

– Ухи не отведаешь ли, боярин? – спросила Дунеха, ловко схватывая тряпицей дымящийся горшок.

– А с мясом ли уха-то?

– Для тебя расстарались...

– Отведаю, чего уж... Знать, хозяйка ты справная?

Гребешок сказал с гордостью:

– Куды твоему сокалчему!

– Ну-ну, – оборвал его Одноок.

Дунеха вылила уху из горшка в высокую деревянную мису, мельник нарезал хлеба, положил перед боярином ложку.

– Знамо, ешь ты в своем тереме послаще нашего, – сказал он, надкусывая краюху. Зубы у него были, крепкие и крупные, за щекой ходили упругие желваки. Дунеха брала сочиво на кончик ложки, поднося ко рту, опускала веки. Тонкие пальчики ее отламывали от хлеба маленькие кусочки.

Выпили еще меду, потом еще...

– Ты вот что, – сказал боярин. – Ты ступай-ко, Гребешок, к моим отрокам да побудь там маленько...

Мельник отложил ложку, удивленно похлопал глазами. Дунеха низко склонилась над миской.

– Поди-поди, – поторопил Гребешка Одноок.

Дунеха встала, накинула на голову плат.

– А ты куды? – спросил боярин.

Гребешок, согнувшись, стоял в дверях, смотрел на жену жалостливым взглядом.

–Ты останься, – сказал хозяйке боярин. Дунеха недолго помешкала, бросила на лавку плат, села рядом.

– Ну, дык я пойду, – проговорил Гребешок, топчась у порога. Дунеха затравленно кивнула, и он, уже более не оборачиваясь, боком вышел за дверь.

Щеря набитый гнилыми зубами рот, Одноок вздохнул и потянулся рукой к хозяйке. Давно не касался он уже молодого женского тела, не до того было. А тут мягко поддалось знакомое, затрепетало под грубой его ладонью...

2

Не скоро свернула в сторону от леса гроза, а когда свернула, в окно брызнуло предзакатное солнце, высветило убогую обстановку избы, щелястые стены, щербатый, много раз скобленный ножом пол.

Покашляв за дверью, Гребешок так же, как и уходил, бочком, пригнувшись, втиснулся в избу.

Боярин сидел на лавке хмурый, шевелил пальцами босых ног. Стараясь не глядеть на мужа, Дунеха убирала со стола, время от времени бросала на Одноока удивленные взгляды.

«Да, стар ты стал, Одноок, – с досадой думал о себе боярин. – Эко разохотился. Куды конь с копытом, туды и рак с клешней».

Взглянув на жену, Гребешок все понял, заулыбался, не скрывая торжества. Голубые глаза его смотрели безмятежно и ласково.

Притворно зевнув, Одноок сказал мельнику:

– Ты исподнее-то подай.

Гребешок принес от печи порты, рубаху и верхнее платье. Боярин оделся, с трудом просунул ноги в ссохшиеся сапоги. Исподлобья взглянул на повернувшуюся к нему, лукаво прищурившую глаза мельничиху.

– Ишшо на обратном пути наведаюсь, – предупредил он, стараясь казаться строгим.

– Приезжай, боярин. Завсегда рады будем, – приветливо отвечал мельник.

Дунеха вторила ему:

– Приезжай, батюшка. Облагодетельствуй.

«Ишь, вы, лешие», – без злобы подумал о них боярин, выходя на двор.

Отроки, сбившись в кружок, стояли у коней, тихо разговаривали друг с другом, завидев боярина, замолчали, заулыбались угодливо.

– Чо зубы скалите? – сердито спросил их Одноок. Пряча глаза, отроки засуетились, двое подбежали к боярину, подхватили его под руки, заученно помогли вскарабкаться на коня.

На дворе было сухо, изжаждавшаяся земля впитала обильную влагу. От мокрых кустов и деревьев подымался теплый пар.

Отъехав немного от мельницы, боярин попридержал коня, прислушиваясь: сквозь шорох листьев позади снова послышалось мерное скрежетанье жерновов.

Дальше, до самых Потяжниц, дорога бежала лесной опушкой, а на подъезде к деревне – берегом небольшой речки, поросшей на мелководье приземистым камышом и жесткой осокой.

Небо было ясное, тишина и покой царили вокруг, боярин подремывал в седле, с досадой и щемящей сладостью вспоминая податливую Дунеху. «Ничо, – думал он. – Заломить было ветку да поставить метку. Никуды от меня не денется».

Поближе к деревне услышал Одноок на полях непонятный шум и бабьи стенанья.

– Нешто помер кто? – равнодушно спросил он отроков.

Те тоже прислушивались, привставали на стременах. Один из них поторопил коня плеточкой, выехал на пригорок. Постоял там, потом развернулся, подъехал к боярину.

– Батюшка боярин, кажись, в деревне беда.

– Да что стряслось-то?

– Издаля не разглядишь, а только сдается мне, крик не напрасный...

Забеспокоившись, Одноок дернул поводья – конь побежал шибче. На склоне к реке, за плетнями, начинались огороды. От огородов к мосткам бежали мужики, размахивая кольями. Не видя боярина, кричали, разевая обросшие волосами рты. Издали все они были на одно лицо. Вот передние призадержались, набычились, сшиблись с теми, что были позади. Гвалт, треск, вопли.

Отроки вырвались вперед, врезались на конях в бушующую толпу, замахали плетками. Часть мужиков отпрянула, кинулась в воду. Двое парней сворачивали за спину руки третьему, другие пинали его ногами, стараясь угодить в лицо.

Чуя беду, Одноок подъехал, прикрикнул на дерущихся:

– Эй, кто тут за главного?

Из толпы выкатился неказистый мужичок, сдернул шапку, обнажая плешивую голову.

– Кто таков?

– Староста я... Колосей.

– Куды глядишь, Колосей? Почто боярина не встречаешь?

У Колосея лицо перекосилось от страха.

– Батюшка боярин, – упал он ему в ноги. – На оплошку нашу не гневись, а вели слово молвить.

– Говори.

– Ждали мы тебя, хлебом-солью встречали. Бабы, ребятишки малые тож... Вышли за околицу, а тут енти – с кольями да засапожниками. Беда. Еле отбились, а попа, окаянные, прирезали. Сунулся он со крестом, а его в ту самую пору ножичком и полоснули... Кончается поп, положили его на паперти. Худо.

Староста обернулся к лежавшему на земле окровавленному мужику:

– Вот ентот и полоснул... Куды с ним вожжаться? Конобея, боярина соседского, холоп. Тихой был, в гости к нам из-за реки хаживал, за девку нашу сватался... Ишь, как глазищами-то стрижет – злой, ровно гадюка. Кусается...

Холодея сердцем, Одноок резко оборвал Колосея:

– Из конобеевских, говоришь?

– Холоп-то? – заморгал выгоревшими ресницами староста.

– Убивец – из конобеевских, спрашиваю, что ли?

– Из конобеевских, из чьих же еще, – подтвердил староста.

Боярин спешился, отдал поводья отроку, шагнул в расступившуюся толпу. Окровавленный мужик попытался встать, но ноги не держали его – висел на вытянутых руках, запрокинув лицо, глядел затравленно, как подраненный волк. Дышал тяжело, со всхлипом.

Одноок склонился над ним, черенком плети тронул за подбородок. Налитая злобой толпа сомкнулась снова, за спиной боярина слышались голоса:

– Чо глядеть, в реку его – пущай ершей кормит.

– Душегубец!..

– Нехристь поганой.

– Житья в деревне не стало... Днесь всю рожь за болоньей потоптали. Бабы в лес по ягоды ходить опасаются...

– Защити, боярин.

– Заступись..

«Сучий сын Конбоей, – подумал Одноок. – Эка чего выдумал...» Был он в сильном волнении, вспомнил, как ходил сватать Звездана, как поссорился с боярином. Однако, на что уж сам был он коварен, а от Конобея такого не ожидал. «Не будь я Однооком, – рассуждал он, выходя из толпы и садясь на коня, – если за ущерб и разорение не поплатится Конобей!»

– Погодь-ко, боярин, – остановил его староста. – Про мужичка-то ничего нам не сказал. В реку его али как?

– В реку сунуть недолго, завсегда успеется. А покуда заприте его в погребе. Да зорко стеречь, дабы не утек.

– У нас не утечет, – заверил Колосей и велел тащить мужика в деревню.

Толпа побежала в гору за отъехавшим боярином.

Перво-наперво направил своего коня Одноок к церкви – взглянуть на попа.

Бабы встретили его у паперти громкими причитаниями:

– Отдышался батюшка, помер... Отнесли его в избу. Плачут все, матушка шибко убивается...

Поп лежал в горнице на столе – длинный и бескровный. Одноок перекрестился, постоял возле покойника. Чувствуя, что кружится голова, вышел на свежий воздух.

Мужики сидели на лавочке перед поповой избой, возбужденно обсуждали случившееся. Сплевывали себе под ноги, крестились, вздыхали. Не замечая стоящего на крыльце боярина, говорили смело:

– Конобей-то из чужих, ему всё едино. А нам и от свово лихо.

– Жаден Одноок. За потоптанную-то землицу небось с нас же и взыщет...

– Куды податься, где правду искать?

– Чья сильнее, та и правее...

– Тише вы, Колосей идет.

– Не попу бы – был он доброй и беззлобивой, – а Колосею ножик под ребро.

– Как же. Когда схватились с соседскими, дык он сбоку. А как приехал боярин – напереди всех оказался.

– Кшить вы! Холоп на холопа послух, аль того не знаете?

Только тут заметили мужики боярина. Стоит себе в тенечке, краем уха к разговору прислушивается. Слышал не слышал, бог весть, а от греха подальше стали мужики помаленьку разбегаться в разные стороны.

– Ну, погодите, – сквозь зубы выдавил Одноок. – Ужо доберусь я и до вас. Ужо попрыгаете.

– Иди-ко сюды, – подозвал он остановившегося на почтительном расстоянии старосту.

Колосей приблизился, встал на нижнюю приступочку крыльца, взгляд боится поднять на боярина.

– Ты тут потряси кой-кого, повыспрашивай: у себя ли Конобей?

– Не, – сказал староста. – Конобея здесь нет. У него Ивач, тиун зловредный, всему заправщик.

– А тебе-то отколь знать?

– Свекор мой в ихней деревне. Он и сказывал.

– А что же, у Ивача у того две головы, что ли?

– Отчего же? Голова у него одна, а – забубенная...

«Ничего, – подумал Одноок о Конобее. – За тиуна не спрячешься. Ко князю пойду – всё наружу вылезет».

Бессонной была ночь в Потяжницах. Крепко расстроился боярин – до самого утра мучился животом. Выбегал на зады избы, сидя в укромном местечке, тоскливо поглядывал на звезды. Жалко ему было вытоптанной землицы, щемила протяжная боль в груди: сколь кадей ржи осенью-то недосчитаешься... Отвернулось от Одноока переменчивое счастье. С той поры, как посмеялся над ним Веселица, прохода не стало ему на улице: всяк, кому не лень, кинет камень, в долг перестали брать, резы помене пошли, прибытку почти никакого. А ежели и Конобею спустить, то завтра он не то что землю вытопчет – все леса порубит вокруг... Мягко стлал, да жестко спать. А еще мечтал породниться – хорошего свата пустил бы к себе на двор. Благо, пресвятая богородица уберегла, свершиться злу не дала, надоумила...

Сидел Одноок в укромном местечке, глядел на небо, слал проклятия на Конобееву голову.

Утром велел он старосте привести убивца:

– Очухался?

Мужик еще не твердо держался на ногах, но глядел осмысленно. Ветхая сермяга на нем была вся в запекшейся крови, под глазом темнел синяк, на голове кожа содрана с волосами, свисает грязным лоскутом.

– А разукрасили тебя мои потяжинцы, – подначил его Одноок.

– Ничо, – сказал обретший голос мужик. – Брат брату головой в уплату. За то мне ответ держать.

Набычился боярин:

– Дерзишь, раб!

– Тебя, боярин, гневить не хочу, – повинился му

жик. – Да не я всему, что было, виной. Не по своей воле за реку шел, тебе ведомо.

– Отколь же мне ведомо?

– Колосей небось все рассказал.

– Колосей-то рассказал, да от тебя слышать хощу...

– Вот те хрест, не хотел я убивать попа, – запинаясь, стал оправдываться мужик. – А мне што? Мне ничего. Поп тут ни при чем... Невеста у меня в Потяжницах, девка справная – нынче мне ее не видать. А попа бить я не хотел, сам под руку подвернулся – ножичек-то не ему назначен. Тут он с крестом. В драке разве разберешь?.. Эх-ха, пропала моя головушка. То ведомо, боярин, ты меня не пощадишь, на волю не пустишь. А я мужик смирной. Ей-ей, не хотел за реку ходить. И рожь я не зорил... А тут бес попутал. Ивач тако сказывал: не пойдешь, я тебя сгною. Строг наш тиун, зело строг. И pyка у него тяжелая, ох, тяжелая... А я чо? Я ничо. Что хошь, делай, твоя воля, боярин...

– Нынче ласково ты запел, – сказал Одноок. – А вчера насмерть бился с моими мужиками...

– Дык оно ведомо. Кому ж охота? Коли не я, дык они бы меня – кольями-то. Сам видел. А дружки мои за реку утекли – их не догнать...

Лишние разговоры – пустая суета. Подумав, решил Одноок везти мужика с собою во Владимир, там Конобею его предъявит, а ежели понадобится, то и князю. Всеволод вспыльчив, но справедлив – спуску Конобею не даст. То-то попляшет боярин, когда кликнут ответ держать. Чужой беде хорошо смеяться, посмейся своей...

3

– Здравствуй, Конобей.

– Здрав будь, Одноок.

– Почто в терем не кличешь? Али гость незван? – у Одноока в прищуре глаз поблескивали лукавые искринки. Кожух на нем праздничный, широкий пояс вышит золотыми нитями, сапоги новые – с загнутыми носами, с серебряными кисточками на голенищах.

«Чего это с ним? Не за дочь ли вдругорядь свататься пришел?» – удивился Конобей, жестом пригласил соседа – проходи, гость дорогой, не стой на пороге.

– Пришел я, – улыбнулся Одноок, – не един, Конобей. За воротами еще гости ждут.

Невдомек боярину, в толк никак не возьмет, что Одноок задумал, кого за собою привел.

– Гостям стол, а коням столб, – отвечал озадаченный Конобей. – Зови, кого с собою привел, терем у меня просторный и на угощенье не поскуплюсь.

Хитро придумал боярин – кого хошь, а такого гостя Конобей не ждал. Сползла улыбка с толстого лица соседа, отвисла борода.

А сделано было все, как наказал Одноок: перво-наперво въехали отроки, а за ними на худой кобыле – мужичок: головой назад, руки связаны за спиной.

– Вот и подарочек мой, Конобей, – ласково сказал боярин. – Слава богу, довез в сохранности. Принимай, не огорчай отказом...

– Да мужик-то мне на что? – быстро оправился Конобей. – От подарка не откажусь, чтобы тебя не обидеть, а только ума не приложу, на что намекаешь...

– Не лукавь, боярин, – усмехнулся Одноок. – Как привез я тебе подарочек, так ты и в лице переменился. С чего бы это?

– А с того, что шутки эти доброму соседу не пристали. Не токмо я, кто хошь такому подарочку подивится. То, что в ссоре мы с тобою были, то давно прошло. Али снова что недоброе задумал?

Конобея не просто сбить, скоро он и вовсе оправился, стал покрикивать на Одноока, животом подталкивать ко всходу: дескать, откуда пришел, туда и возворачивайся, а на моем дворе тебе не место.

О нраве его напористом хорошо знал Одноок, потому и не поддался соседу – сила-то была на его стороне. Сила-то его – мужик на худой кобыле. Ежели что, он через весь Владимир с ним пройдет, на каждом углу кричать будет, хулить Конобея.

– Ты голоса-то на меня, боярин, не подымай, – сказал Одноок с ухмылкой. – Разговора-то у нас ишшо не было, разговор-то ишшо будет. А во дворе слуги бродят, отроки мои опять же – как бы слухи не поползли...

Образумился Конобей. И впрямь, ославит его сосед на весь город, с него всё станется. Верно, сила на его стороне.

– Что ж, входи, – отступил он от порога.

Вошли бояре. Мужичка вслед за ними впихнули в терем, вышли за дверь отроки.

– Садись к столу, – пригласил Конобей.

Одноок сказал:

– Вот и ладно.

Сел, расправил на груди бороду, руку положил на столешницу. Молчал.

Конобей тоже молчал, изредка бросал косые взгляды на мужичка. Тот втягивал голову в плечи, виновато глядел в пол.

Ключница принесла в братине холодного меду, жареного гуся, поставила посреди стола блюдо с крупно нарезанным хлебом.

– Пей, дорогой гостюшко, ешь, хозяина не обижай, – с притворной лаской в голосе потчевал Одноока Конобей.

Ели с аппетитом, пили во здравие друг друга, догладывать кости бросали мужику.

– Тоже божья тварь, – говорил Конобей.

– Какой-никакой, а подарочек, – кивал Одноок.

Наелись, напились, мужика попотчевали, срыгнув, приступили к серьезной беседе.

– Твой это мужик? – спросил Одноок.

– Впервой вижу, – отвечал Конобей.

– Видишь, может, и впервой, а мужик-то из твоей деревни...

– Из моей ли, не из моей – того не ведаю.

– Эй ты! – окликнул мужика Одноок. – Боярина свово признаешь ли?

– Как не признать, – ощерился мужик и поклонился Конобею. – Как благодетеля не признать?.. Конобей это.

– А ежели побожишься?

– И побожиться могу...

Мужик поискал глазами икону, перекрестился:

– Пропасть мне на этом месте, ежели это не Конобей.

Клятва перед иконой – дедо серьезное. Одноок кивнул и снова уставился на соседа. Конобей растерянно смахнул пот с лица.

– Приехал я вчера в свои Потяжницы, – медленно заговорил Одноок, – а там – беда. Мужички твои – в моей деревеньке озоруют. Рожь потоптали, попа прирезали, насильничают, – ну ровно поганые... Что на это скажешь, боярин?

– У мужиков одно на уме – как поозоровать, – ушел от прямого ответа Конобей. – Спасибо тебе, Одноок. Слова твои попомню – завтра же кликну тиуна, велю расправу чинить.

– Э, куды как ловко повернул ты, боярин, – засмеялся Одноок. – Да у меня силки крепкие. Просто так ты от меня не уйдешь. Эко выдумал – расправу чинить... А мужиков кто наставлял?

– Ивач все это, – подал голос мужик. – С тиуна все и пошло...

– Цыц ты! – выдав себя, налился багровой кровью Конобей.

Верх взял Одноок, сердце запело у него петухом.

– Как же рядиться будем, боярин? Али ко князю с челобитьем идти?

Как сказал Одноок про князя, тут и совсем оробел Конобей. Дело простое, и послуха имать не надо – свой же мужик донес, от него не отмашешься. Придавил бы его, яко клопа, да не в силах боярин. Улыбнулся Конобей, как мог, приветливее:

– Почто же ко князю идти? Небось и сами урядимся...

Долго рядились, Одноок на темном деле свою выгоду искал:

– Ты мне за рожь-то потоптанную свою землицу возле россечи отдашь. Да за попа, да за то, что ко князю не пойду.

– Эко сколь нагреб, – пробормотал Конобей. – А не много ли будет?

– Да за мужика твово, – не слушал его Одноок, – за мужика сколь дашь?

– За мужика не дам ни ногаты... На что мне мужик?

– Разговорчивой он...

Все продумал Одноок, крепенько прилип к его паутине Конобей. Куда ни повернись боярин – везде пропал.

– А помнишь ли, как приходил я к тебе свататься? – наседал Одноок.

– Как не помнить...

– Срамил ты меня.

– Ничего не забыл...

– Да как позабыть-то? Должок за тобой, должок за тобой так и остался, боярин.

Почти нежно ворковал Одноок, еще крепче опутывал Конобея своею паутинкой.

– Ты вот что, боярин. Ты мне всю деревеньку-то откажи... Она у тебя подле моих Потяжниц одиноко стоит.

Конобей вытаращил глаза:

– Еще чего захотел!

– А ты не шибко поспешай, – охладил его Одноок. – Ты ладком подумай да пораскинь умом. А за то я тебе откажу лесное угодье за рекой...

– Осина там да болонья, мне ли про то не знать.

– Да разве осина не дерево? Лыко опять же на лапти – вона твой мужичишко совсем разут, смотреть тошно, на коробья там да на лукошки... Осина – дерево тож. Не упрямься, боярин.

Ай-яй-яй, сник Конобей, слова в горле застряли, рот разевается без звука. Сперло ему дыхание, глаза вот-вот вылезут из орбит. Жаль отдавать ему деревеньку, а видно по всему, что придется.

– Ты бы мне в ином месте угодье-то... Соснячок там какой али ельник.

– И, чего захотел! – помотал головою Одноок. – Бога не гневи, соглашайся, покуда, не передумал.

– Ладно.

Били бояре по рукам, договор свой скрепляли клятвою, попа звали, целовали крест.

Уехал Одноок от Конобея, радовался: ловко обошел соседа – и землицы себе прирезал, и за мужика получил откупное.

– Так, – сказал Конобей, сидя обескураженный у себя в тереме на лавке. – Нынче ты, Одноок, сверху, а завтра я.

– Так, – повторил он зловеще, обращая взоры свои к мужику, все еще стоявшему перед порогом на коленях. – С тобой-то что делать мне? Куды тебя подевать?..

Понял мужик, что не будет ему пощады. Заюлил перед боярином, подполз к нему на четвереньках, облизал сапоги.

– Помилуй, боярин, – просил без надежды.

– Куды там! Осрамил ты меня, а милости ждешь.

– Не по своей ведь воле...

– Попа резал ты, не мой был на то указ.

– Не хотел я попа-то...

– Того, что сделано, не вернешь. Подь ты!

Смазал боярин мужичонку сапогом по губам. Отполз мужичонка на прежнее место, кровь размазывает по лицу. Совсем тошно сделалось боярину

Затухала в нем злоба – трезвые мысли приходили на ум. Стал Конобей прикидывать, как бы на чем другом Одноока обойти. Никак не мог он смириться с потерей. И так вертел и эдак, но ничего путного не придумал.

Тогда кликнул он дворского:

– Холопа вот мово прихвати. Поезжай на Клязьму подале куды. Камень ему на шею – да в воду.

4

Возвращаясь от Конобея, встретил сына своего Звездана на улице Одноок. Не вдруг признал, посторонился перед дружинниками, ехавшими во всю ширину улицы. Словишу сразу приметил – плечист, светловолос, улыбчив, да и конь под ним особой масти – тонконогий, высокий боевой конь. Выторговал его Словиша у византийских купцов, что возвращались в прошлом году от булгар. Много дал он им соболей и лисьих шкур – две недели про то шли суды да пересуды по городу. Когда проезжал он мимо, выходили взглянуть на Словишиного коня стар и млад.

Раньше-то, бывало, боярин едет – все перед ним расступаются; нынче побаивался лишний раз соваться княжеским милостникам на глаза. Обнаглели бывшие холопы и каменщики, а после того, как высмеял Одноока Веселица, и вовсе отпала у него охота показываться дружинникам.

Свернул Одноок на обочину, глаза долу опустил. Только когда сам наехал на него Словиша, когда сам закричал: «Здорово, Одноок! Аль старого знакомца своего не признал?!» – воспрянул боярин.

Тут только и увидел боярин рядом со Словишей Звездана, заколотилось сердце – растрогался старик, подъехал ближе. Звездан тоже пришпорил своего коня, привстал на стременах, вытянув шею, вглядывался в лицо отца. Перегнувшись с седел, поздоровались они, коснувшись друг друга руками.

– Сколь уж времени прошло, а не кажешь носа ко мне на двор, – упрекнул сына Одноок.

Не хотел обижать его Звездан, отвечал невнятно:

– Служба княжеская – не ежедень пир.

– Аль и минутки свободной не выдалось?

– Так и не выдалось...

– Обижаешь меня, сын. На весь город ославил, а мне каково?

– Снова ты, батюшка, взялся за старое. Сколь раз говорено было – на твоей усадьбе я человек подневольный, а здесь – сам себе хозяин. У князя служба хоть и тяжела, а – почетна.

– Служи у князя, кто ж тебе не велит? Вона сколь боярских сынов у него в дружине.

– Однооков сын я один.

– Нешто род наш не знатен? Нешто мы хуже других?

– Род родом, а честь честью. Не вернусь я к тебе, и не проси.

Приблизившийся Словиша попытался их примирить:

– Как погляжу я на вас: вместе тошно, а розно скучно. Что снова распетушились?

Боярин отвел глаза:

– Кому скучно, да не Звездану. Никак не пойму, чем приворожил ты его, Словиша?

– Не сладким пряником, не красной девицей...

Дружинники, сдерживая коней, посмеивались издалека:

– Живем – не тужим, меды пьем – не хмелеем. Шибче уговаривай, боярин, сына...

Махнул Одноок рукой, печально тронул коня:

– Прощай, Звездан.

– Прощай. Не поминай лихом...

Разъехались. Оглянулся Одноок, не утерпел. Оглянулся и Звездан. Скрестились они взглядами – простились тихо.

Ехал Одноок в свою усадьбу без прежней радости. Думал, как встретит его конюший, как будет осаживать коня, похлопывая его по холке. Потом подержит стремя, помогая выпростать ногу, заглянет услужливо в лицо, побежит впереди, чтобы помочь на всходе. Покряхтывая, поднимется боярин на крыльцо, войдет в терем. Отдуваясь, сядет на лавку. Отрок стянет с него сапоги, ключница выставит на стол высокий жбан с холодным квасом. Всё заведено от веку, всё так и будет впредь. Ничего не изменится в жизни Одноока, и с утра всё потечет своим чередом...

Да чередом ли? Да тем ли же заведенным порядком?.. Ой, не хитри, боярин, зря себя не успокаивай. Не забудешь ты Звезданова прощального взгляда. Не привык ты, боярин, к потерям: всю жизнь всё к себе да к себе. А тут оторвалась родиночка, покатилась во чисто поле – не поймать. Никаким золотом не вернуть, не соблазнить никакими посулами.

Когда умирала жена у Одноока, он локотков не кусал, рук не заламывал, – ждал кончины спокойно. Сам же в могилу ее свел; заказав богатую домовину жалел, что потратился, но не потратиться все равно не мог – боялся наговоров: и так прошла о нем худая молва. А сына отрывал от себя с мясом. Кажется, поступился бы и заветным ларем — ничего не пожалел бы, чтобы снова видеть его в своем терему...

Но снова солгал себе Одноок. Ларем-то он бы не поступился: для того ли всю жизнь складывал в него ногату к ногате, гривну к гривне – серебром ли, золотом ли?..

У заветного ларя только и отмякало Однооково сердце.

Остановился боярский конь перед могучими, красной медью обитыми воротами. Отроки спрыгнули, распахнули тяжелые створы. Хозяйским глазом окинул боярин свой двор: всё ли ладно? Всё ли на прежних местах?..

Ничего не скроется от его взгляда. С коня далеко глядит Одноок, спешиваться не торопится.

Конюший суетливо подсеменил к нему – не слишком ли поспешно? Глаза прячет под бровями – почто?

Нахмурился Одноок, покашлял в кулак, огляделся по сторонам. У ключницы, стоявшей возле подклета, подкосились ноги.

– Подь сюды, – не слезая с коня, подозвал ее боярин.

Не сразу подбежала ключница, замешкалась – и это приметил Одноок. Не по себе ему сделалось.

– Ты сюды, сюды на меня гляди, – сурово сказал боярин.

Всплеснула руками ключница, но ослушаться побоялась, встала у самого седла. Глаза у нее красные, руки дергают за концы старенький убрусец.

– Что затаила, старая? Почто на меня не глядишь?

– Беда, боярин...

Вот оно – не обмануло вещее.

– Да что случилось-то, что? – заволновался Одноок.

– Жеребеночек, твой любименький, Сажарка-то... – пустила слезу, бестолково суетясь, ключница.

– Дура баба, быстрей сказывай.

Конюший смотрел на боярина с ужасом.

Назад к карточке книги " Большое гнездо"