Текст книги "Условия человеческого существования"

Автор книги: Дзюнпей Гамикава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 43 страниц)

7

Первым выписали Тангэ. Когда он заглянул в дезокамеру в форме, Кадзи это сразу понял. Строчка приказа – и все. Что вещи по накладной, что солдат по приказу можно отправить куда угодно. – Мне почему-то кажется, что мы еще повстречаемся, – широко улыбаясь, сказал Тангэ. – Не хочется говорить обычных фраз, – крепко сжимая руку Тангэ, сказал Кадзи. – Про сестру Токунага слышал? – неожиданно спросил Тангэ. С того самого случая в дезокамере Кадзи не видел сестры Токунага. Кадзи считал, что раз она не приходит, значит, нельзя. – Мидзугами говорил, так что, пожалуй, правда... Ее переводят в другой госпиталь, неподалеку от меня. Вместе, вроде бы, и поедем. Кадзи тупо уставился на дверь. Это из-за него женщину ссылают в глушь! – Ну что ж, хорошо, хотя бы проводишь ее... – пробормотал он. Ему хотелось броситься к старшей сестре, к этой стиральной доске, и спросить, по какому праву она распоряжается чужой судьбой. "Не торопитесь, рядовой первого разряда Кадзи! – с каменным лицом ответит она. – Вас тоже в самое ближайшее время отправят на передовую!" – Слушай, – Тангэ замялся. – У тебя было что-нибудь с этой девушкой? – Да уж лучше б, было! – с вызовом неизвестно кому ответил Кадзи. – Если б и вправду было, им бы это так с рук не сошло... Тангэ только кивнул. Она тоже пришла проститься. Кадзи как раз закрывал дверцы котла. Даже не дав ей поздороваться, он заговорил первый. – Я знаю, – сказал он. – Вы столько для меня сделали, и вот как я отплатил вам за добро! – Зачем вы так! – Она улыбнулась. – Какая разница, кто уедет первым. Пусть я. Все равно ведь пришлось бы расставаться. Кадзи стоял у своего котла и молчал. Только в смятении билось сердце. Нужно было или разом высказать все, или не начинать. Женщина держалась лучше. – Доведется ли еще встретиться? – Еще увидимся... – через силу улыбнулся он. – Так сказал Тангэ. И я буду верить, что еще встречусь с теми, кого хочется встретить... Несколько минут спустя Кадзи шагал один в опустевшей дезокамере. Хотелось сжать кулаки и что было силы бить кого-то прямо по лицу. Хотелось выбежать в коридор и громко, во всю силу кричать: подлецы, негодяи! Пинком ноги Кадзи отшвырнул деревянную скамейку. Не выключая пара, распахнул дверцы котла. Раскаленный воздух рванулся оттуда сперва прозрачной струйкой, но мало-помалу дезокамеру заволокло туманом. Туман сгущался, и вскоре все кругом потонуло в густом облаке. Температура быстро поднималась, воздух стал влажным, по лицу Кадзи побежали струйки пота. Сумасбродная выходка принесла ему своеобразное удовлетворение. Он мстил всей этой дикой, уродливой жизни и самому себе, бессильному противостоять ей. Мстил, отлично понимая всю бессмысленность своей мести... Мидзугами отворил дверь и в испуге отпрянул. Сначала он решил, что взорвался котел. Разглядев в облаке неподвижную фигуру Кадзи, ефрейтор все-таки решился и ринулся к котлу, Он закрыл дверцы. Потом распахнул окно. – Ты что, спятил, мерзавец? – Так точно, спятил, господин ефрейтор! – отчеканил Кадзи, провожая взглядом уплывавшее в окно облако пара. – Сообщите в канцелярию, чтобы поскорее определили часть, в которую меня назначают!

8

Кадзи все не выписывали. Ведь так всегда бывает в жизни: чего хочешь, то не дается, чего не хочешь – на, получай! Кадзи, правда, не рвался в часть. Солдатская жизнь осточертела ему. Казарма – одно это слово внушало отвращение. Просто он стремился переменить обстановку. После того как из его жизни разом исчезли Тангэ и сестра Токунага, дни потянулись пустые. Мидзугами не стал докладывать о его выходке и оставил Кадзи работать в дезокамере. Рядовой – удобный подчиненный, им можно помыкать, как угодно, – так решил ефрейтор Мидзугами. От тоски выручило письмо Митико. Письму пришлось долго блуждать по просторам Маньчжурии, прежде чем оно попало к адресату. Вскоре пришли еще письма, одно за другим, все с давними датами. Кадзи читал их с жадностью и решился наконец отправить ответ. Удивительное дело! Сердце было полно, но от того ли, что они с Митико слишком давно расстались или от чего другого, только чувства никак не укладывались в слова. Фразы получались сухие, холодные. Наконец пришло ответное письмо Митико – первое письмо, адресованное на госпиталь. Он не хотел волновать ее, писала она, но своим молчанием причинил только больше тревоги. Неужели ему это непонятно? – упрекала она. – Разве их клятва делить и страдание, и боль – пустые слова, случайно сорвавшиеся с уст? ...Я думала, что с ума сойду, если не подыщу себе какого-нибудь занятия, – писала Митико. – И вот уже несколько дней, как я устроилась на работу в регистратуру местной амбулатории для рабочих. Регистрирую карточки больных, иногда помогаю сестрам. Работа временная, не знаю, долго ли я смогу пробыть здесь, но ты часто ходил в эту амбулаторию, и многие тебя помнят. Китайский врач, господин Сяо, оказывается, хорошо знает тебя по твоей работе на руднике. Он часто говорит: "Вот так ходил господин Кадзи, вот так он разговаривал". Он замечательно подражает тебе, и я смеюсь от души. Доктор Сяо говорит, что ты непременно вернешься целым и невредимым. Вот видишь, оказывается, не я одна жду твоего возвращения. А ведь он хоть и родственной нам расы, но все-таки человек совсем другой национальности, другой страны, и к тому же вы даже не знакомы лично... Чем больше я думаю о тебе, тем труднее почему-то представить твое лицо. Отчего это? Все время вспоминается только, как мы расставались в той маленькой комнатушке за казармой и какой ты был тогда – в военной форме и такой бледный... Шли дни. Положение на фронтах становилось все более угрожающим. Даже сюда, в крохотный северный поселок, затерянный в глубине континента, доносились зловещие отзвуки надвигавшейся бури. Потом пришло сообщение о разгроме в Бирме. Япония терпела поражения не только на море, но и на суше. Недобрые вести неслись со всех сторон – все предвещало близкую катастрофу. Неделю спустя американцы высадились на Моротае и еще на одном из Молуккских островов. Это была прелюдия к сражению за Филиппины. И действительно, вскоре эта кровопролитная битва началась. Стояла поздняя осень, с каждым рассветом все сильнее чувствовалось приближение зимы. Тополя сбросили листья, голые ветви топорщились, словно руки скелетов. Подул холодный, пронизывающий ветер. Кадзи все работал в дезокамере. Если американцы, овладев Филиппинами и Тайванем, – зацепятся за материк и насажают здесь свои авиационные базы, Квантунская армия будет приведена в полную боевую готовность. И он снова, в который раз, думал, что рядовому 1-го разряда Кадзи гораздо безопаснее довольствоваться работой в госпитале, за тысячи миль от Филиппин, отражающих сейчас главный натиск американцев, чем попасть в какую-нибудь часть на границе. Кровь, проливаемая японскими войсками на Филиппинах, служила как бы выкупом за радость перечитывать письма любимой вдали от военной бури и, поверяя чувства перу, писать ей в ответ. ...Не хватает всего триста граммов до прежнего веса... – писал Кадзи. – Хорошо чувствовать себя снова здоровым и сильным. Питание вполне удовлетворительное. Из окна комнаты, в которой я сижу и пишу тебе, видны только верхушки тополей да серое небо. На улице, наверно, холодно, но у меня здесь тепло. Пожалуй, даже теплее, чем в других помещениях. Времени подумать, поразмыслить тоже достаточно. Короче говоря, обстановка, в которой я сейчас живу, как небо от земли, отличается от того, что ты видела. Конечно, здесь многого не хватает, но это можно возместить с помощью воображения. У меня теперь тоже есть возможность мечтать. Мы с тобой, кажется, здорово наловчились жить с помощью воображения... – Кадзи, ступай в канцелярию! – услышал он за спиной. В дверях стоял Мидзугами. Обычно, когда Мидзугами куда-нибудь посылал Кадзи, он говорил: "Будь добр, сходи..." "Ступай!" – звучало непривычно. – Пришел приказ о твоем переводе. Напросился! Кадзи медленно поднялся со скамейки. Бессмысленная, точно у слабоумного, улыбка блуждала по его лицу. Он стоял и не двигался. Только пальцы машинально рвали в мелкие клочки начатое письмо.

9

Казармы построили за городской чертой, в поле. По полю гулял ветер. Пограничный городок выглядел далеко не так романтично, как о том пелось в эстрадных песенках; грязный, насквозь продуваемый холодными ветрами, – какая тут поэзия. В домиках, выстроившихся рядами, жили японцы-переселенцы. Не было здесь ни предприятий, ни торговых заведений, кроме нескольких подозрительного вида лавчонок, рассчитанных на солдатские карманы. Улицы лежали такие пустынные, такие мертвые, что невольно брало недоумение: чем здесь, собственно говоря, живут люди, если они вообще живы? Казармы, как и все жилье в городе, строились с единственной целью: получше защититься от холода. Стены ставили толстые, окна – одно название. Внутри сумрачно и угрюмо, точно на складе. И мысли не приходило, чтобы жизнь в этих стенах могла таить в себе хоть что-нибудь светлое. За три дня, которые Кадзи провел в казарме, никто не обратился к нему, и он ни с кем не пытался свести знакомство. В просторном помещении больше половины коек пустовало. Знакомый с армейской жизнью, Кадзи рассудил, что отсутствующие, должно быть, посланы в сторожевое охранение. Впрочем, чем меньше народу в казарме, тем спокойнее. Лучше всего, когда на тебя не обращают внимания. Порой он ловил на себе неприязненные взгляды, но делал вид, что не замечает их. Как-то раз после полудня, когда в помещении почти никого не осталось, в казарму явился младший унтер-офицер и, расположившись за столом рядом с Кадзи, принялся что-то писать. Он то и дело вскакивал, выходил, опять возвращался. При этом он непрерывно напевал себе под нос: "Прощай, Рабаул, я скоро вернусь... И слезы разлуки туманят взор..." Кадзи не знал ни песни, ни того, оставила ли японская армия отрезанный от всего мира обессилевший Рабаул или еще держит. Хотя если удалось подобру-поздорову унести ноги, то петь следовало не о слезах разлуки, а о слезах радости... – Ты что, из госпиталя? – поинтересовался унтер. – Так точно. – Повезло! – Унтер засмеялся. – А часть твою тем временем угнали на фронт? – Так точно. – "Прощай, Рабаул, я скоро вернусь..." А я ведаю здесь спецподготовкой, – сообщил унтер. – Обучаю солдат основам противотанковой защиты... Ля-ля-ля... "И слезы разлуки туманят взор..." На зимние учения прикатил? – Не знаю. – Попадешь на учения – сможешь продвинуться в звании. Кадзи промолчал. – Или, может, хочешь схлопотать должность полегче? – Мне все равно. – Чего?.. Все равно, говоришь? Это верно, пока на своей шкуре не испробуешь, не угадаешь, где лучше... – Он снова запел: – "Так будь же мужчиной, сказала она..." С виду ты слабосильный. Впрочем, по нынешним временам оно, пожалуй, даже выгоднее. По крайней мере не попадешь в инструкторы по противотанковой обороне... – Унтер-офицер засмеялся. – Хочешь, поговорю со старшим писарем? Устроит тебя на нестроевую, а? Новичку, да к тому же только из госпиталя, в строю не сладко придется, а? К этим последним словам Кадзи отнесся серьезно. Унтер говорил правду – чужак, приблудный, прибывший в часть из госпиталя, не мог рассчитывать на снисходительное отношение. Неизвестно, что этот унтер, повинуясь минутному капризу, наговорил писарю, может, и вовсе ничего не говорил, но спустя несколько дней Кадзи действительно вызвали к дежурному по роте. – С завтрашнего дня заступишь денщиком к поручику Кадокуре. Явишься к нему на квартиру в девять ноль-ноль, ясно?

10

В денщики назначали солдат смирных, болезненных, в строю нерасторопных. Смирным Кадзи считаться не мог, да и вся его предыдущая биография мало подходила для этой должности, но, согласно принятым в армии представлениям, солдат, только что возвратившийся из госпиталя, еще не солдат, а так, отброс. Видимо, поэтому ротный писарь и решил сплавить новичка в денщики, благо прежнего пора было возвращать в строй. Кадзи принял новое назначение без особых переживаний. Может, оно и лучше, сказал он себе, чем попасть, например, в конюшню. Прежний денщик поручика Кадокуры встретил его неприветливо, держался недружелюбно, ничего толком не объяснил но работе. Потом все-таки разговорился. Кадзи слушал и запоминал разные мелочи, касающиеся его новых обязанностей. Денщик злился на него за то, что по милости Кадзи ему придется участвовать в зимних маневрах. Что ж, это можно было понять. Когда мороз пробирает до костей, никого не обрадует перспектива провести почти три недели в открытом поле. Под конец прежний денщик все же, как видно, смирился с неизбежным и, уже прощаясь, отозвал Кадзи на задний двор. – У здешней хозяйки характер ужас до чего подозрительный, – шепнул он. – Если что-нибудь пропадет, все готова свалить на денщика, так что держи ухо востро. Сестра поручика – красотка на загляденье. Но капризная – сил нет. Сам черт не разберет, что у нее на уме. А если бы не нрав этот поганый, так, кажется, рад бы ножки ей целовать... – А сам? – Поручик?.. Известное дело, офицер. – "Сам не знаешь, что ли?" – звучало в этих словах. – Чтобы тебя, денщика, офицер за человека считал, об этом ты и мечтать забудь. Денщик, брат, это еще похуже прислуги. Кадзи усмехнулся. – А все же здесь лучше, чем на зимних учениях? – Ну... Это уж и говорить нечего... Первое замечание от супруги господина поручика Кадзи получил в тот же день. Проступок состоял в том, что он израсходовал для ванны слишком много дров. Уголь оказался мелким, одна пыль, и, чтобы растопить поскорее, Кадзи подложил побольше поленьев. По мнению госпожи Кадокура, это свидетельствовало о том, что Кадзи "не понимает, какие трудности переживает страна". – Если будешь так относиться к службе, не бывать тебе ефрейтором! – заявила она. Оторвав взгляд от огня, Кадзи посмотрел на белое лицо с чуть тяжеловатым для женщины подбородком. Совсем еще молодая, немногим больше двадцати лет. Свежая, холеная женщина. – Впредь буду экономить, госпожа. – Да, но имей в виду, я не допущу отговорок, будто из-за экономии дров вода медленно нагревается. Солдаты вечно норовят отлынивать от работы. В моем доме это не пройдет! С этого дня от Кадзи трудно было услышать что-нибудь, кроме "слушаюсь" и "попятно". Внешне он казался усердным, работал "исправно", так что замечаний получать больше не приходилось. Но трудился он так прилежно с утра до вечера вовсе не для того, чтобы доказать свою "преданность" и "усердие", которого требовала супруга поручика. Просто он понял, что во избежание выговоров и замечаний надо проявлять инициативу и находить себе занятия одно за другим, не дожидаясь напоминаний. – Молчаливый, угрюмый, но работает хорошо, – признала госпожа Кадокура. Казалось, она довольна старательным денщиком. Но Какуко, сестра поручика, с сомнением покачала своей красивой головкой. – С виду он смирный, а что у него на душе – не поймешь... – А что? – поручик взглянул на сестру. – Мне говорили, он был на подозрении в той части, где служил раньше. Ты тоже что-нибудь заметила? – Нет, ничего определенного. Но мне почему-то кажется, что в душе он нас презирает... Даже интересно иметь такого денщика! – Что ж тут интересного? – Поручик строго посмотрел на нее. – Денщик осмеливается презирать семью офицера... Это тебе интересно, что ли? – А что? Он же не слуга, которого мы нанимаем за свои деньги. Вы тоже, братец, когда получаете приказ от командира батальона или другого начальника, тоже, наверно, думаете в душе: "Чтоб тебя черт побрал, болван!" – Никогда в жизни так не думал! Приказ есть приказ. – Нет, думаете! – девушка весело рассмеялась. – Знаете, что нельзя, а думаете! – Послушай, что я скажу, и хорошенько заруби себе на носу! Я понимаю, тебе здесь скучно. Но это не означает, что тебе позволено забывать о чести и достоинстве офицерской семьи. Никаких фамильярностей с денщиком, слышишь? – Очень нужно! Просто я сказала, что такого денщика даже интересно иметь в услужении. "Слушаюсь, госпожа!", "Понял, барышня!" А сам небось злится в душе. Денщик – тот же лакей, это Кадзи понял. И слова императорского эдикта: "Приказ командира да будет для вас моим приказом!"– тоже. А вот то, что денщик обязан выполнять не только личные поручения офицера, но и полностью обслуживать членов его семьи, – это уже выходит даже за рамки высочайшего эдикта – нерушимой заповеди армейской жизни. Человеку, ставшему профессиональным военным и получающему за это жалованье от государства, должен прислуживать без какого-либо вознаграждения другой человек, которому то же государство силой навязывает только одно – воинскую повинность! Кадзи возмущался. Кто они такие, офицеры? В чем их доблесть? Дармоеды, паразитирующие за счет казны! Так думал он. И если Какуко сумела уловить его настроение, это говорило о том, что девушка неглупа. Госпожа Кадокура называла его "денщик". Без злобы, просто с сознанием собственного превосходства. Привычное, казенное обращение. Странное дело, думал Кадзи, стоит женщине, проделав положенные формальности, заделаться офицерской женой, как она становится неизмеримо выше солдата и принимает это как должное. В свою очередь супруга господина поручика пикнуть не смеет перед женой командира батальона – и тоже воспринимает это как должное. Сестра поручика была несколько иной. Но в том, что солдата нельзя считать за равного, они сходились, Как-то раз, когда Кадзи колол дрова на заднем дворе, его окликнул соседский денщик. – Слышь, мой рассказывал утром – не мне, конечно, – что на Филиппинах дела плохи, так что после Нового года нашу часть тоже, чего доброго, перебросят на фронт. Кадзи попалось суковатое полено. Он замучился с ним. Наконец с маху расколол его надвое. – Никуда нас не перебросят. – Твой поручик сказал? – Нет, это я сам так думаю. – Чего-о? Ты-ы? – собеседник выглядел озадаченным. Кадзи засмеялся. – Моего мнения, выходит, и слушать не стоит? – Я не в том смысле... – Вот ты говоришь, перебросят на Филиппины... А как, спрашивается? Пешком или по железной дороге? Не доберешься, нет туда дороги. А на море полностью господствует противник, и все наши транспорты отправляются прямиком к Будда. На такую глупость, думаю, не пойдут. Это во-первых... Собеседник с понимающим видом кивал. – Пока переправят нас отсюда, с крайнего севера, из Маньчжурии, на Южный фронт, там, пожалуй, и бои закончатся. Это во-вторых. – А в-третьих? Колеблясь с ответом, Кадзи поставил еще одно полено и снова взмахнул топором. – Я и так уж лишнего тебе наболтал... Тебе газеты удается читать? – Иногда. Тайком от хозяйки, бывает, смотрю. А что? – Читал на днях? Сталин будто сказал, что рассматривает Японию как агрессивное государство... – Нет, не читал... А как это понимать? – А так, что сейчас между СССР и Японией имеется договор о ненападении. Не называют агрессором, если отношения нормальные, правда? Сосед снова понимающе закивал. – А тогда, брат, не до Филиппин будет. Того и гляди, здесь каша заварится... – Значит, надо так понимать, что и здесь у нас тоже бои начнутся? – Я только говорю, что сейчас отсюда войска не снимут. Разве что на Тихоокеанском театре произойдет что-нибудь совсем невероятное... А вообще-то в любом случае дело – дрянь. Если на юге станет туго, так и на севере легче не будет. Как ни верти, все крышка! – Ну, ты это... – сосед-денщик испуганно замотал головой. – А не выйдет ли приказа денщикам сопровождать офицерские семьи на родину? А там бы и демобилизоваться, а? Кадзи расхохотался. – Денщик! – позвали его с веранды. – Денщик, туфли подай! Туфли, начищенные с утра, стояли на полке для обуви в прихожей. "Рук у тебя нет, что ли!" – чуть не сорвалось у Кадзи. Какуко, озорно прищурившись, внимательно следила за ним. Чувствуя на себе этот взгляд, Кадзи с размаху вогнал топор в полено и пошел в прихожую. Она ждала его на пороге. Совсем рядом, на полке, красовались ее туфли. Кадзи взял их и аккуратно поставил перед ней, носками вперед. – Зашнуруй! – приказала девушка. Нагнувшись, Кадзи стал завязывать шнурки. У нее были стройные ноги, Кадзи почти касался их. Именно то, что они были красивые, стройные, злило Кадзи. – Отвори! – Кивком головы девушка показала на дверь. Он распахнул дверь. Девушка засмеялась. – В первый раз, поди, приходится завязывать шнурки женщине? Кадзи ответил, как всегда, ровным, бесстрастным тоном: – Других приказаний не будет? – Будут! – Голос девушки звучал все более вызывающе. – Я оставила чулки в ванной, постирай! Кадзи посмотрел на нее. – Армейские звания – шелуха, барышня! Скоро, очень скоро вдребезги разлетится весь этот порядок, при котором вы так удобно устроились наверху. Останутся просто люди, люди без погон! Что сохранится тогда от вас? Чем вы сможете похвалиться? Девушка внезапно нахмурилась, глаза сердито блеснули. Она резко повернулась и вышла. В этот день ему так и не удалось наколоть дров. Минут через пять позвала хозяйка. Кадзи поспешил на кухню. – Послушай, ты убирал здесь утром? – спросила она. – Так точно. – Здесь на полке лежали деньги, пять иен. Где они? – Не знаю. Я денег не видел. – Не видел? Странно! Я твердо помню, что положила их вот сюда. Утром, когда я расплачивалась с торговцем, не нашлось под рукой мелких денег, я пошла за мелочью в комнаты, а крупные положила сюда. Сейчас вспомнила – а их уже нет! Кроме тебя, тут никого не было! – Может быть, барышня видела? – Она не могла взять без спроса. – Кадзи прочел подозрение во взгляде женщины. – Просто руки опускаются... Всякий раз, как меняются денщики, обязательно что-нибудь пропадает... – Вы хотите сказать, что эти деньги взял я? – спросил Кадзи, стараясь говорить как можно спокойнее. – Молчать! Это еще что? – взвизгнула она. – А глядит как, скажите на милость! Я просто спрашиваю, не видел ли ты, вот и все! – Я ответил госпоже, что не видел. – Странно! Кто же мог взять эти деньги, кроме тебя? Ну хорошо, довольно. Ступай работай. Не хочется рассказывать о таких вещах мужу, но, если в доме начинают пропадать деньги, придется, как видно, сказать! Кадзи почувствовал, что бледнеет. Он хотел сдержаться, но было уже поздно. – Ваша воля подозревать меня, – сказал он. – Я солдат и получаю в месяц всего пятнадцать иен жалованья, но в ваших бумажках не нуждаюсь, будь это десять или даже пятьдесят иен! Фирма, в которой я служил до призыва, выплачивает моей семье пособие больше, чем жалованье господина поручика! Я просил бы вас впредь помнить об этом! Кадзи повернулся и вышел. Когда ледяной ветер охладил его разгоряченное лицо, он подумал, что говорил, пожалуй, слишком резко. И все-таки гнев душил его. Чтобы баба издевалась над ним, как там, в казарме, старослужащие, – это уж слишком!.. Поручик напишет на него, это ясно. А что, если набраться решимости и высказать ему откровенно все, что он думает о нем и его супруге? Складывая дрова в поленницу, Кадзи кренился, старался крепиться. Сначала госпиталь, теперь это... Он бессильно плывет по течению. А раз так, нечего бояться, пора избавиться от вечного унизительного страха.

11

– И ты выслушала все это молча? – поручик Кадокура, нахмурившись, взглянул на жену. Стоявшая перед ним бутылка сакэ – его обычная вечерняя порция – была уже наполовину пустой. – Но у меня ведь не было прямых доказательств... – она досадливо сжала губы. – Я подумала: а вдруг и вправду деньги взяла Какуко? – Понятно. Речь сейчас не об этом. – Поручик наклонил бутылку и вылил в чашку остатки. – Денщик! – крикнул он. – Подай-ка бутылку! Сегодня бури не миновать – понял Кадзи. – Можешь не греть, неси живо! Кадзи взял бутылку и, не входя в комнату, протянул ее через порог. Подносить мужу сакэ – обязанность жены. Она протянула назад руку, взяла у Кадзи бутылку и, чуть повернув голову, процедила: – Можешь идти! Кадзи еще расслышал, как поручик сказал: – Не брал он у тебя этих денег. Ты ее-то спрашивала?.. Что ж, хорошо, если так. Остальное можно не слушать. Кадзи занялся уборкой. – Никогда ты ничего не умеешь, – продолжал поручик. – Вот и получается, что тебе даже денщик дерзит. А это подрывает мой авторитет! Пойми ты, дело вовсе не в этих деньгах, а в том, что солдат говорит с тобой как с равной, больше того – тоном превосходства! Супруга поручика молчала. Поручик прихлебывал сакэ. В доме царила тишина. Вернулась Какуко, и Кадзи слышал, как поручик позвал ее, как ее спросили, не видела ли она пяти иен, оставленных на кухне. – Ах, те пять иен! – она рассмеялась. – Ну да, я воспользовалась ими заимообразно. Представить господину поручику объяснительную записку? Ну хорошо, хорошо, так и быть, согласна просить прощения. Извините... – Ну нет, на этот раз извинениями тебе не отделаться! – возмутилась супруга поручика. – Да что случилось? А то, что солдат оскорбил жену офицера! Дескать, жалованье у твоего мужа мизерное, ну и помалкивай! Какуко не столько возмутилась таким неожиданным оборотом дела, сколько загорелась нескрываемым любопытством. Поручик, словно он подавал команду перед строем, гаркнул: – Денщик! Кадзи понял, что заблуждался, считая утренний инцидент исчерпанным. Как видно, ему все-таки предстоит нахлобучка. – Войди! – приказал поручик. Кадзи вошел и опустился на пол у порога. – Ну-ка, повтори, как ты обругал госпожу. Любопытно послушать! – Я не ругал госпожу, – ответил Кадзи. – Обмолвился неосторожным словом, так? Кадзи видел, как Какуко вся насторожилась, даже подалась вперед от любопытства, как ребенок, впервые столкнувшийся с чем-то странным, невиданным. – Это меня оскорбили, обвинив в поступке, которого я не совершал, – сказал Кадзи. – Если старший по званию требует от солдата ответа в связи с возникшим подозрением, это не оскорбление! – заявил поручик. – Старший по званию? Это госпожа поручица, что ли? Кадзи невольно улыбнулся, поняв весь комизм ситуации. – Правда, что у местного населения в ходу такие прозвища для младших офицеров, как "попрошайка" и "голытьба"? – спросил вдруг поручик. Самые распространенные выражения, – подумал Кадзи. – Не слыхал, господин поручик. – Врешь. Сам, наверно, считаешь нашего брата голытьбой, у которой денег на обед не хватает! Я знаю! Мечтаешь небось вернуться на гражданку, огребать свое жалованье и посмеиваться над офицерами! Это у тебя на уме? Болван! – Поручик поставил стаканчик на стол и уставился на Кадзи. – Или ты не понимаешь, что примечание о твоей политической неблагонадежности пойдет за тобой повсюду, где бы ты ни служил? Какой же ты красный? Ты просто-напросто пустой, жалкий интеллигентишка, вот ты кто! Красные использовали тебя, пока ты был им нужен, а потом бросили на произвол судьбы, вот и все. Но клеймо, которое ты заработал, останется на тебе на всю жизнь! Можешь ты понять, что будет, если такой субъект оскорбит офицера – или будет считаться, что оскорбил, это одно и то же, – можешь ты это понять или нет? Кадзи промолчал. Что толку говорить, когда тебя не считают за человека, за равного. – Случись это в доме у какого-нибудь другого офицера, ты бы уже давно был наказан, – продолжал поручик. – А ведь на улице ох как холодно!.. Но я этого делать не стану. Я не настолько мелочен, чтобы пользоваться старшинством в звании. Вот видишь, офицер, которого ты презираешь, тебя же оберегает! А? Что ты на это скажешь? – Он поблагодарит, если у него есть совесть, – вставила жена поручика. – Можешь не благодарить! Да и не захочешь, наверно. В конце концов, ты ведь тоже мужчина. Но я еще раз напоминаю, что выгораживаю тебя не как человека, а как денщика, находящегося в моей власти. На гражданке можешь быть кем угодно – директором, важной персоной, а сейчас ты всего-навсего мой денщик! Работаешь ты как будто исправно, в этом отношении у меня к тебе претензий нет. Срок службы денщика согласно уставу знаешь? – Устав внутренней службы гласит: "Солдата разрешается использовать на должности денщика не более трех месяцев..." – Правильно. Только имей в виду, что я тебя, денщика поручика-"попрошайки", могу и до истечения срока со свету сжить, заруби себе это на носу! Не хочет отправлять его, опасаясь, как бы не подумали, что поручик Кадокура не сумел приструнить собственного денщика, соображал Кадзи. Или же боится, что Кадзи пошлют к другому офицеру и пойдут сплетни о том, что жена поручика Кадокура – подозрительная, глупая, жадная... А может, этот любитель нравоучений рассчитывает таким способом одержать моральную победу над человеком, питающим к нему враждебные чувства? Если так, то понапрасну старается! Для Кадзи служба в денщиках только средство избавиться от казармы. – Так помни же свое место и впредь попридержи язык! – торжественно закончил поручик. – Больше тебе спуску не будет! Можешь идти.

12

Закончились бои на острове Лейте, центральном участке сражения за Филиппины. Правда, в приказе командующего японскими войсками, генерала Томофуми Ямаситы, говорилось, что "японские вооруженные силы будут и впредь осуществлять в этом районе тактику перманентной обороны, создавая тем самым предпосылки для будущего контрнаступления". На деле, преодолевая разрозненное сопротивление японцев, американцы продвигались к Маниле. Сражение за Филиппины было по сути проиграно. Зона военных действий разом приближалась к Японии. В Маньчжурии, где тот же Томофуми Ямасита еще год назад командовал Пятой полевой армией, царила жестокая зима. Вторая военная зима для рядового 1-го разряда Кадзи, второй год его солдатской службы. Пограничные части Квантунской армии не знали тревог, кроме учебных. Кадзи все еще служил денщиком, когда после мощной артподготовки американцы высадили семидесятитысячный десант на острове Лусон. Снова – уже в который раз! – превосходящее материальное обеспечение американской армии развеяло в прах упования японцев, построенные на детской вере в легенды. И все-таки главная ставка продолжала военные действия, ибо не только армия, но и гражданское население слепо верило, что где-то, у какой-то определенной черты американцев остановят и отбросят назад. И мало кто при этом задумывался, что затягивание войны только наращивает масштабы трагедии. И если в то утро, когда поступило сообщение о высадке американцев на Лусоне, сердце поручика Кадокуры впервые сжалось от мрачной мысли о возможном поражении – впервые в то утро, – то объяснялось это молодостью поручика, слепой верой в силу японского оружия... И все-таки он одним из первых задумался над возможностью поражения, во всяком случае раньше многих своих сослуживцев. Что думает о положении на фронте его превосходительство генерал Тэраути? Эта мысль не давала за завтраком покоя поручику Кадокуре. Задать такой вопрос начальству он не смел, да и что те могли ответить? Начальство... Кто из офицеров, служивших на советско-маньчжурской границе, мог сказать, почему в самый разгар боев за остров Лейте генерал-полковник Тэраути перенес штаб своей армии из Манилы в Сайгон, хотя действовал при этом вопреки указаниям ставки? Откуда им было знать, какая неразбериха царила в отношениях между командованием частей, штабом армии и верховной ставкой! – Если в ближайшее время не начнется мощное наступление, потом может быть слишком поздно... – пробормотал поручик. Супруга поручика раз и навсегда взяла себе за правило не вмешиваться в обсуждение вопросов политики и войны. Она молча прислуживала мужу за завтраком. Но у бойкой Какуко на все имелись собственные суждения. – А может быть, уже и сейчас поздно! – бросила она. – Хорошо, что у нас здесь, в Маньчжурии, нет войны. Правда, братец? – Если бы здесь начались военные действия, они проходили бы не так, как на Филиппинах. Квантунская армия – самая сильная и непобедимая в мире, – сказал поручик. – Это ты так внушаешь солдатам? – Разумеется. – А как же Халхин-Гол? Он не в ответе за горькую чашу Халхин-Гола. Хотя нет никаких гарантий, что это не повторится здесь в будущем, и сознавать это неприятно. – Не болтай глупостей! Мы вовсе не терпели там поражения. Армия собиралась перейти в грандиозное контрнаступление, когда заключили это перемирие! И вообще чего ты суешь нос не в свои дела! Что ты понимаешь? Ты знаешь, насколько возросла мощь Квантунской армии после "Особых маневров"? Неужели ты не понимаешь, что именно поэтому Советы и сунуться к нам боятся! А тебе я вот что скажу: чем день-деньской бить баклуши и попусту вертеть задом, о женихе подумала бы, подцепила бы какого-нибудь офицера. – Ну уж нет, мне вовсе не хочется оставаться вдовой! – рассмеялась Какуко, но внезапно посерьезнела. – Непобедимая Квантунская армия... Ну, и до какой степени на нее можно полагаться? Сможет она действительно обеспечить безопасность всем нам, гражданским? Поручику Кадокуре хотелось знать, что сказал бы на это командующий Квантунской армией генерал Отодзо Ямада. Поручика все утро мучило желание обратиться с таким вопросом к начальству. – Я офицер боевой части, – отрывисто произнес он. – Под перекрестным огнем противника мне недосуг думать о всяких обывателях, пуще всего боящихся потерять свое барахло! Слова поручика можно было понимать как угодно – как свидетельство героизма или безответственности, но они вполне отвечали духу армии. Армия, созданная для агрессии, не может служить защитой народу, даже если волей обстоятельств вынуждена из захватнической превращаться в оборонительную. Восемь месяцев спустя Квантунская армия полностью подтвердила это. Для себя супруга господина поручика стирала сама. Вся остальная стирка входила в обязанности денщика. Кадзи стирал чуть не каждый день. Со стороны могло показаться, что он усердствует, но это только со стороны... Свое собственное белье он стирал всегда в первую очередь, хозяйское – мял ногами. Очень скоро с ног Кадзи совершенно сошли мозоли и грязь, въевшаяся в кожу чуть не с первых дней армейской службы. ...Сегодня мять белье ногами нельзя. Явилась Какуко и не уходит, стоит рядом и смотрит. Она и не собиралась проверять, как он стирает. Просто она испытывала своеобразный интерес к этому денщику. В нем было что-то непохожее на тех солдат, к виду которых она привыкла в доме брата. Он нисколько не заискивал перед ними. В прошлый раз он вежливо подал Какуко туфли и даже завязал шнурки. Она готова была объяснить эту покорность тем, что стосковавшийся по женщинам солдат рад услужить красивой девушке. Эта мысль приятно щекотала ее самолюбие, хотя в глубине души она и сама понимала, что нет ему до нее никакого дела. Посмотрим, решила она, как он будет при ней стирать ее же белье, какое у него будет при этом лицо? Кадзи с безразличным видом брал из мыльной пены одну вещь за другой, простирывал и отбрасывал в сторону. Какуко засмеялась: – Вы для своей жены тоже стирали? – Нет. – Почему же? Ведь стираете же вы белье совсем посторонней женщины! Кадзи не мог понять, что ей нужно. – У моей жены есть руки, – бросил он. – То есть как это понимать? – зрачки Какуко угрожающе вспыхнули. – Просто – как я сказал, так и понимать. – Понятно! – голос звучал тихо, но напряженно. – Вы хотите сказать, что я просто-напросто паразитка, да? Кадзи поднял голову. Ну вот, теперь она раскричится! Счастье еще, что жена поручика ушла в гости. – Отвечайте же! – упорствовала Какуко. – Дома никого нет, можете говорить, что хотите. Отвечайте, если не трусите! – Я не намерен обсуждать ваши поступки и вообще высказываться на ваш счет. Достаточно того, что вы сами понимаете... – Скажите, как он высокопарно выражается! – Теперь она подошла вплотную к Кадзи. – Вы слишком много о себе воображаете, вот что я вам скажу! Трус, только болтать умеете! У Кадзи скривились губы. Он сдерживал ярость. Ей, наверно, показалось, будто он иронически усмехнулся, потому что, схватив еще не отжатое полотенце, она замахнулась на него. Но до лица Кадзи долетели только мыльные брызги – он перехватил занесенную руку и сжал с такой силой, что она побелела. – Вот так, – сказал он и отпустил ее руку. – А в остальном вы совершенно правы. Да, я трус... – У-у, медведь! Больно... – пожаловалась она, потирая запястье. – Так бы и поколотила тебя, честное слово! – Хватит! – тихо произнес Кадзи. – Меня и так колотили достаточно, и притом без всякого повода. Вы-то не военный человек, так хоть вы меня поймите. С поручиком и его семьей я связан чисто случайно, наши отношения определяются приказом, а не человеческими чувствами. Завтра выйдет новый приказ, и мы расстанемся; вы пойдете своей дорогой, я – своей... И на этом наше знакомство, извините, закончится. – Он замолчал и принялся за стирку. Она, тоже молча, стояла рядом. Кадзи снова поднял голову и добавил, на этот раз более мягко: – Не знаю, что именно вам не нравится во мне. Я учился в институте не для того, чтобы стать денщиком, и никогда не собирался служить в солдатах... Война до основания разрушила все человеческие порядки... Она слушала, широко раскрыв глаза, не мигая. А затем сказала все-таки с вызовом в голосе, наверно, чтобы показать, что не желает сдаваться. – Ладно, я не скажу брату, что вы чуть не сломали мне руку. – Да, пожалуйста, не говорите. И больше не мучайте денщика, хорошо? – улыбнулся ей Кадзи.