Текст книги "Условия человеческого существования"

Автор книги: Дзюнпей Гамикава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 43 страниц)

33

Как назло, в суточный наряд были назначены новобранцы именно третьего взвода: во вторую смену – Яматохиса и Канасуги, в третью – Кадзи и Таноуэ и в последнюю – Сирако с Охарой. Солдат, вконец измотанных дневным передом, посылали на ночное дежурство не нарочно. Дежурный по части составлял списки, как в голову взбредет, а ротный командир не подумал проверить. Кадзи предложил Охаре попытаться увильнуть от наряда, но тот только покачал головой. Конечно, у Охары не было особых оснований благодарить Кадзи, который бросил его на марше, но ведь в конце концов сам виноват... – Нечего нос воротить, Охара. Не я все это устроил. Хочешь, я за тебя попрошу, чтоб освободили от наряда? Охара снова покачал головой. Кадзи едва голову донес до подушки. Но его почти тотчас разбудили – пора заступать. Обход он начал с длинного коридора, освещенного тусклой лампочкой. Со всех сторон неслись сюда храп и сонное бормотанье казармы. Тело ломило, как при ознобе. Казалось, вывихнуты руки и ноги. Он готов был растянуться прямо на полу и заснуть. Казнь в Лаохулине и расправа над Охарой переплетались в сознании, и он мучительно оправдывался перед самим собой за интеллигентскую пассивность, но как только он пытался разобраться в предпосылках, сон морил его, и бороться с ним не было сил. Сопротивляться ему было гораздо трудней, чем преодолевать тяготы похода. Кадзи заволакивало густым, непроглядным туманом, и он проваливался в бездну. А еще упивается своей выдержкой... радуясь в душе, что проклятый день позади... К Кадзи подошел Таноуэ. Поравнявшись, заразительно зевнул. – Какой ты крепкий, Таноуэ, – сказал Кадзи, прослезившись от зевка. – Не извожу себя, вот и забот меньше, господин Кадзи, – совсем по-граждански ответил Таноуэ. – А как бы ты поступил, если б тебя заставили, как Охару... Таноуэ потупил голову. – Подчинился бы, приказ есть приказ... – Не приказ, а издевательство. Издевательство над человеческим достоинством, – хотел сказать Кадзи, но сдержался. Такими оборотами он только оттолкнет от себя Таноуэ. – А ты сам-то что предлагаешь? Кадзи растерянно улыбнулся. – Разве тебя в университете не учили? – Не смейся, Таноуэ. – Да я не ради смеха. Лицо Таноуэ неожиданно посветлело. – Мое дело в земле копаться, рис растить да картошку. А что еще? А ты на моей картошке да рисе выучился, тебе и карты в руки. Кадзи совсем смешался, – Ладно, Таноуэ. Время дежурства истекало. Оставив Таноуэ возле канцелярии, Кадзи пошел будить четвертую смену. Сирако, сумевший все-таки получить "удовлетворительно" и тем сохранить свой престиж вольноопределяющегося, беззаботно спал. Не то что Охара. Когда Кадзи поверх одеяла схватил его за ногу и потряс, он слышал, как Охара тихо шмыгнул носом. Тридцатилетний мужчина, укрывшись с головой одеялом, плакал, как малый ребенок. Нет, это не простая бесхарактерность. Кадзи вспомнил, как сам плакал от жестокой несправедливости. С минуту поколебавшись, Кадзи положил руку на голову Охаре. – Выстоишь? – тихо спросил Кадзи, – А то я подневалю за тебя. Охара поднялся и, шатаясь из стороны в сторону, стал одеваться. – Да не мучь ты себя, не принуждай, я постою. Охара жалко улыбнулся, – Видно, раньше надо было принуждать себя, – прошептал он сквозь слезы. Кадзи хлопнул его по острому плечу, – Ладно. Завтра поговорим.

34

Сирако не было никакого дела до Охары. Он не обратил внимания на то, что его напарник все время нервно вздрагивает, уставившись в одну точку, бледный, как покойник. Сирано клонило в сон, а когда он на время стряхивал сонливость, то терзался мыслью что ему, как вольноопределяющемуся придется еще вдоволь натерпеться. Может, Кадзи умнее поступил. Теперь, после инспекции, он будет считаться прошедшим подготовку. Что ни говори, уже не новобранец, физическая нагрузка уменьшится. А у Сирако все это впереди, для вольноопределяющихся особая подготовка. Шесть, а то и десять месяцев еще гонять будут, с ума сойти можно. Сирако даже подумал, не уговорить ли Хино отдать ему назад заявление о зачислении в вольноопределяющиеся. К нему подошел Охара: что, если он отлучится в уборную? Сирако набросился на него. – Не валяй дурака! Вдруг дежурный офицер пройдет, тогда что? – Скажи, что я обхожу казарму снаружи. – Ну, как хочешь! Отвечать-то будешь ты, мне какое дело. Охара передумал, не пошел. Он встал у входа, поодаль от Сирако, лицом к открытой двери. Тьма стояла непроглядная. Эта бездонная, без единой звездочки, черная ночь рождала ощущение абсолютной пустоты и какой-то отрешенности, она одновременно и вырисовывала и стушевывала человеческое я. Охара стоял лицом к ночи. И вдруг ему неодолимо захотелось уйти по черной дороге в неизвестность и идти долго-долго, пока не растворишься в темноте. Сейчас ноги несли бы его сколько угодно. Он мог бы пройти десятки километров, врезаясь во мрак. Какое это блаженство – остаться наконец одному! Отдохнуть от неусыпных глаз, от бесконечных замечаний. Никто не будет заставлять его уподобляться уличной девке, и ссора двух глупых женщин перестанет терзать его. С каждым шагом он будет отдаляться от тревоги. Ни сознание долга, ни любовь к семье не спасают солдата от отчаянья. Все бросить и все забыть... Скинуть тысячетонную ношу... И у ночи есть конец. Не успеет Охара протащить свое изможденное тело и десяток километров, как станет светать. Да и не только это. Сирако гораздо раньше доложит о его исчезновении дежурному офицеру. Снарядят погоню. И десяток мужчин с крепкими, как у Кадзи, ногами загонят его насмерть. Девяносто девять шансов из ста, что его поймают. А если нет, то девяносто девять сотых из оставшегося одного, что он завязнет в болоте. Охара представил, как он медленно погружается в зловонную трясину. Нет, лучше уж все разом кончить. Охара вспомнил новобранца, который повесился в конюшне. Он с ним два сапога пара, с этим неудачником, мочившимся в постель, – такой же слабый и безвольный. Разумеется, будь у того солдата хоть капелька надежды, он никогда не решился бы на такое. То же и у него. Для чего жить, разве хоть одна звезда светит ему? Только мрак, непроглядный мрак да бесплотные миражи... Война, конечно, кончится не скоро, и их непременно пошлют на фронт. А там смерть. Первый такой поход, и он, как дважды два, выйдет из строя. Заболеет, загнется от голода или просто угодит под вражескую пулю. Как ни крути, везде смерть. Все ему враги – снаряды, старшие по чину, однокашники... Все они существуют на свете только для того, чтобы взять на измор Охару. Пощечины, ругань, бег четыре километра. Стойка на руках. Ужимки уличной девки. А потом и вовсе конец – или пуля настигнет, или танком раздавит, или пулемет прошьет... Все равно смерть. Ни малейшей надежды. Лучше покончить разом. Охара вздрогнул. Не от страха, он не боялся. Человечество ополчилось на него, он почувствовал это в армии, на воле было не так, там он жил лучше многих, а здесь сразу провалился в трясину отчаянья. К нему подошел Сирако. – Я пойду с обходом, стой здесь. Не глядя на него, Охара кивнул. – Смотри в оба, ненароком старослужащий или унтер по нужде протопает. Охара снова кивнул. Но как только Сирако скрылся, шагнул в темноту и помчался к уборной. Ни звука. На цыпочках Охара пробрался в тесный чуланчик, где хранились лопаты, лом и щетки. Прислонив винтовку к стене, нагнулся и просунул пальцы в щель между досками пола. Пошарил. Ничего. Подумал, оторвал доску. Резкий скрип испугал его. Затаив дыхание, Охара замер, выжидая. Потом снова просунул руку под оторванную доску. Теперь у него на ладони лежал патрон, найденный в березовой роще. Охара со вздохом посмотрел на него. Охара приговорил себя к смерти, подобрав этот патрон. Тирания начальства, бесконечные издевки товарищей или собственная беспомощность привели его к этой горькой минуте – это теперь не важно. Ясно одно: он избрал смерть. Некоторые полагают, что умереть очень просто, нужна лишь решимость. Ложь! Человеку, оглушенному водопадом несчастий, раздавленному и обездоленному, совершенно не по плечу такое. Охара зарядил винтовку. Какая ирония судьбы! Это будет его первое попадание. Он приставил дуло к подбородку. Это будет первое и последнее попадание Охары. Он выломал прут из бамбукового веника. Пропустив его через предохранительную скобу, положил на спусковой крючок. Теперь надо только надавить ногой. Охара дрожал. Неожиданно на него нахлынул страх, страх перед неизвестностью, перед вечным ничто. А вместе со страхом – злорадство: какой бы жестокой, слаженной машиной ни была армия, она не может запретить загнанному солдату 2-го разряда покончить с собой. Нет абсолютных приказов, и сама власть весьма относительна. Охара поправил ногой прут. Пора, не то страх восторжествует над жаждой мести. Сейчас крохотный винтик армейской машины – малодушный и храбрый новобранец Охара отойдет в вечность. Конечно, мать родила его не для того, чтобы он кончил свои дни в нужнике, но ее слепая любовь была одной из причин. Жена? Она хорошо относилась к нему. Но это она однажды ночью загнала любимого мужа в этот чулан в угол уборной и прикончила его. Армия заставила Охару окончательно извериться в себе, потерять всякий интерес к жизни, а после самоубийства объявят его преступником или чем-нибудь похуже. "Таким, как ты, лучше сразу сдохнуть!" "Слушай-ка, браток, загляни..." Больше над ним никто не сможет издеваться. Солдат 2-го разряда Охара обретает вечное блаженство. Давай нажимай! Облокотившись о дощатую стену, Охара устало сомкнул веки. Ни о чем не думать. Нажать – и все. Сосчитать до трех и нажать. Раз, два, три. Он нажал ногой на прут. Прут согнулся. Охара нажал еще раз, еще -> выстрела не последовало. Он покрылся холодным потом. Ведь, кажется, все по правилам. Нет, разве у него может что-нибудь получиться по правилам! Охара давил на прут беспрерывно, в слепом ожесточении, но он только пружинил. И тогда Охара затосковал. Томиэ, ты знаешь, чем я занят сейчас? Тебе не почувствовать моего унижения, да и незачем тебе знать об этом. Ты оставила мой дом, но я на тебя не в обиде. И ты тоже не сердись. Прости меня, Томиэ. Но больше я не могу терпеть. Одно я приемлю с радостью – смерть. Я по горло сыт жизнью. Так что забудь меня. И мать пусть угасает в одиночестве. Не спрашивайте, почему я наложил на себя руки... Я так хотел, чтобы вы встретили меня вместе, только и жил этим... Спусковой крючок не поддавался. Злосчастный прут пружинил. Господи, до чего я никчемная тварь! Даже убить себя я то не могу. А что будет, если меня накроют? Или кончай, или отложи винтовку!.. Сирако вернулся на пост. Охары не было. Он начал беспокоиться. Скоро смена. Может, этот олух заснул в уборной? ...Охара решил, что судьба не хочет его смерти. И тогда ему самому расхотелось умирать. Ведь это никогда не поздно, не обязательно идти на это здесь, сейчас. Можно завтра или еще когда-нибудь. Пока у него есть патрон, он хозяин собственной жизни и смерти. Он не сумел выстрелить – значит, это провидение. Все было решено помимо его воли. Отрывая тело от стены, он, сам того не желая, перенес всю тяжесть на ногу... Сирако совсем собрался идти будить этого олуха, когда с той стороны раздался выстрел.

35

На сыром пустыре за казармой лежал Охара', Покрытый рогожей. – Мертвого солдата не поставить по стойке "смирно"! – сказал Саса. Кадзи только мотнул головой, уставившись на торчащие из-под рогожи ноги Охары. Под носками они, верно, посинели, подумал он. – Хотя бы после смерти по-человечески... – В душе Сасы боролись жалость и страх. Самоубийцы в армии хуже преступников. Они расшатывают самые ее основы, а следовательно, это враги отечества. Опаснее дезертиров. С их трупами обращаются без воинских почестей. Завтра останки Охары обольют керосином и сожгут. Разумеется, родные не успеют прибыть, да и ротный командир не разрешит свидания. Армия отвернется от родственников самоубийцы. Кадзи молча стоял над трупом. Его все беспокоили ноги Охары. Они из-под рогожи молили Кадзи потребовать ответа за случившееся. И Кадзи мучился от того, что не мог доказать даже себе самому свою непричастность к смерти Охары. Теперь он уже не считал, что во время похода сделал для Охары все, что мог. Теперь он упрекал себя, что не выполнил по отношению к товарищу своего долга. Тяжесть, которая сейчас обрушилась на плечи Кадзи, была куда тяжелей двойной походной выкладки... – Слабый, несчастный человек, чего ты от меня хочешь? – шевелились губы Кадзи. Перед обедом Хасидани заставил всех новобранцев стоять тридцать минут на вытянутых руках, упершись ногами в землю. – Гниль, плаксивые бабы! Недоноски! Если среди вас нашелся самоубийца – значит, все вы слякоть, гниль негодная! Что, так я вас воспитывал? Ну, отвечайте! Но двадцать человек молчали, уставившись в землю. Да и спрашивал он себя, а не их. Это был крик души Хасидани, который теперь не мог смотреть в глаза начальству. Ровно через тридцать минут Хасидани вышел во двор и снял взыскание. Приказал разойтись и сам поспешно ушел. – У-у, сволочь! – сквозь зубы процедил Кубо. – Даже после смерти гадит! И все поняли, кого он имел в виду. Держать тело тридцать минут на вытянутых руках совсем не просто. Они вспотели и тяжело дышали от напряжения. – Это еще что, – вставил Сирако, – а как мне досталось из-за этого Охары. Растяпа чертова, все мы из-за него натерпелись! Никто не заметил, как Кадзи переменился в лице. Его кулак разрезал воздух, и Сирако, вскрикнув, повалился на бок. Кадзи схватил за грудь Кубо. – Я отвечу тебе за Охару. Он бил, не останавливаясь: это за Охару, а это от меня! Внутри у него прорвалась какая-то плотина. Отшвырнув Кубо, Кадзи пошел искать Хасидани. В третьем взводе он столкнулся с Синдзе. Пока он с ним разговаривал, старослужащие не сводили с них обоих настороженных глаз. Ёсиды во взводе не оказалось, он отсиживался в каптерке. – Ладно, обойдемся без твоей помощи, – бросил Кадзи, когда Синдзе заявил, что сейчас протестовать не время, что ничего хорошего из этого не выйдет, что никаких шансов добиться осуждения Ёсиды нет. Собранный, решительный, Кадзи подошел к двери унтер-офицерской комнаты. Пусть никаких шансов. Но он выполнит то, что задумал. Совесть не позволяет ему оставаться сторонним наблюдателем. Кадзи вошел, вытянулся по стойке "смирно". – Требую наказания ефрейтора Ёсиды. Густые брови Хасидани дернулись. – Требуешь? Разве так обращаются к старшему по званию? – Так точно. Господин командир взвода как-то сказал, что табуном к начальству не ходят, поэтому я пришел один. Господин командир взвода осведомлен о расправе, которой Ёсида подверг вчера Охару? – Нет. Ясно, что лжет. Отлично осведомлен, но не хочет в этом признаться. – Пусть Ёсида ефрейтор, но и ему не дозволяется чинить самосуды, – выпалил Кадзи. – Мы, солдаты второго разряда, зная, что самосуд – обычай армии, мирились с этим... Однако то, что произошло вчера, выходит за всякие рамки... – Стыдись, – позеленев, прервал его Хасидани, – доносами занимаешься! Я не стану тебя слушать! – Это не донос, господин командир взвода, а требование наказания. Ефрейтор Ёсида ответственен за самоубийство Охары. И я, несмотря на то, что я простой солдат, настаиваю на наказании. Ёсида должен получить свою меру. Охара был жалким, безвольным человеком, но это не дает права... – Прежде всего он нарушил воинскую дисциплину, – бросил свысока Хасидани, – а этому нет оправдания! – А Ёсида соблюдал воинскую дисциплину, когда заставлял несчастного, загнанного новобранца изображать проститутку? – Молчать! Хасидани залепил Кадзи пощечину. Кадзи был готов к этому. Он промолчал. Он видел, как Хасидани все поглядывал на дверь. Хасидани боится скандала. – Что бы ни сделал ему Ёсида, это не причина для самоубийства! Можешь оставаться при своем мнении, но не воображай, что я буду плясать под твою дудку вопреки воинскому Долгу! – Я и не говорю, что это единственная причина. Во многом виноват я. Но последний удар нанесли Ёсида и Баннай. Несчастный не мог снести позора... – Кадзи, слушай меня внимательно, – Хасидани понизил голос. – Ты знаешь, в тебя я вложил сил больше, чем в кого-либо другого. То, что ты находишься под наблюдением, для тебя тоже, наверно, не секрет. Я всегда заступался за новобранца Кадзи, я прочил его в правофланговые! Но не лезь не в свое дело, Кадзи, не то пожалеешь. Это говорю я, унтер-офицер Хасидани. Ну и что? Он и к этому готов. Кадзи усмехнулся. Он всегда знал, что борется негодными средствами. – Я о себе не думаю. Вернее, я все уже продумал. И Кадзи еще раз напрягся: – Если вы, господин командир взвода, не накажете Ёсиду, я обращусь к командиру роты. – У тебя голова варит? – удивился Хасидани. – Или ты первый день в армии? Поди попытай счастья, посмотрим, что получится... – Посмотрим. А если и это не поможет, – выкрикнул Кадзи, – я буду действовать сам! Кадзи в упор посмотрел на Хасидани. Ему самому хотелось узнать, насколько он готов осуществить задуманное. Откуда-то со дна живота по телу пополз страх, – То есть? Кадзи напрягся, как для прыжка. – Сам буду действовать, в одиночку, Хасидани ничего не понял. – На гауптвахту угодишь, – предупредил он. – Один на один пойду! – Кадзи вызывающе глядел на Хасидани. – Если и командир роты мне не поможет – один на один пойду. Прошу посоветовать Ёсиде не попадаться мне на глаза. Это было слишком. Кадзи и сам понял. Хасидани поднял руку, но не ударил. Сдержался. Если он сейчас ударит этого болвана, трудно ручаться за последствия. Лучше посоветоваться с Хино.

36

Хасидани напрасно опасался. Кадзи не пошел к капитану. Он решил не спешить – может, все-таки командир взвода что-нибудь предпримет. Через несколько дней приехала жена Охары. Ей разрешили увезти на родину прах мужа. Ее не удивил холодный прием, она и не ждала ничего другого. Она молча выполнила формальности и только в последнюю минуту заявила, что хотела бы поговорить с другом покойного. Очень неохотно Хино разрешил ей свидание с Кадзи – разумеется, в своем присутствии и в присутствии Хасидани. Жена Охары была крупная, костистая женщина, по манерам – школьная учительница. Было видно, что смерть мужа выбила ее из колеи. Но она держалась ровно, сдержанно, по крайней мере старалась казаться такой. – Да, действительно, ваш муж очень терзался семейными неурядицами, – сказал Кадзи под внимательными взглядами Хино и Хасидани. – Еще он очень тяготился службой, был слаб здоровьем. Вы это знаете, наверно. Со мной он говорил обычно только о семье. – Вы знали о моем последнем письме мужу? – Да, он мне прочел ваше письмо. – И оно, вы считаете... – Да, это письмо было сильным ударом для вашего мужа. – Так, значит, это я... убила Охару? – женщина впилась глазами в Кадзи и как-то сразу поникла. – Не буду этого отрицать, – сказал Кадзи. – Вы лишили его покоя... – Я поняла. Зачем только я написала это проклятое письмо! – Да, не посетуйте на правду. Ваше решение уйти и ваше письмо – одна из основных причин его самоубийства. Здесь есть и моя вина. Он упал на марше во время инспекторского смотра. Если б я потащил его на себе, если бы я не дал ему упасть – может, он был бы сейчас жив. Как вы думаете, господин командир взвода, если б я вместе с Охарой выбыл из строя? Хасидани замялся, растерянно глянул на Хино. Хино холодно произнес: – Солдат не имеет права выбывать из строя. Потерявших способность двигаться подбирают санитары. – Хотя господин подпоручик и говорит так, я все же очень жалею, что не выручил Охару. Это на него так же подействовало, как ваше письмо. – Он очень подвел остальных тем, что, как вы говорите, выбыл из строя? – спросила женщина, – Спросите об этом господина подпоручика. – Выбывший из строя – позор роты. Позор, – повторил Хино. – А самоубийство тоже позор? – Так точно, – подтвердил Хино с недоброй усмешкой. – Поступок, недостойный воина. – А если солдат выбывает из строя, его наказывают? Каждый по-своему воспринял этот вопрос, но все трое, словно сговорившись, молчали. Потом Хасидани сказал: – Ничего подобного. Просто задерживается с продвижением по службе. Кадзи молча смотрел в окно. Разве здесь выяснишь истину? Заберите прах домой и там расспросите его; он скажет вам больше, воскреснув в раскаянии. Ваш муж поведает о своем позоре... – Нет, не могу поверить, – в голосе вдовы прозвучала невыразимая горечь, – не могу поверить, – что такой мягкий, нерешительный человек мог вот так покончить с собой. Только что-то невероятное могло толкнуть его на такой шаг. Женщина оглядела их всех и наконец попросила Кадзи: – Расскажите мне правду. Кадзи встретился с ней глазами, но промолчал. А ответ рвался наружу. Хино резко отчеканил: – Что тут рассказывать? Будто вы сами не знаете! Без крепкой семьи не бывает хорошего солдата! Но женщина словно не слышала его, она не отрываясь смотрела на Кадзи. – Лучше не искать причин, – наконец выдавил он. – В армии свои законы... У вашего мужа не хватило воли, вот он и выдохся раньше времени. Все очень просто. Ваши нелады со свекровью мучили его, а я еще добавил, бросив его в походе. И потом жернова армии... – Кадзи почувствовал, как Хино и Хасидани злобно впились в него глазами. – Если бы я всегда был с ним рядом, может, он еще и пожил бы... Да, скорей всего так. Мучительное раскаяние сдавило Кадзи грудь. Пусть она возмутится и пусть ее глаза скажут: "Вы могли спасти моего мужа и не сделали этого!" Хино и Хасидани переглянулись. – Все, Кадзи, можешь идти, – бросил Хино, – Через полчаса явишься к командиру роты.

37

– Тебе, конечно, известно, что в армии запрещены драки? – спросил Кудо. – Так точно. Кадзи стоял по стойке "смирно", в тисках между Хино и Хасидани. – Однако мне сообщили, что ты, затаив личную обиду, собираешься мстить ефрейтору. Это правда? – Нет, не из личной обиды, господин капитан. – Значит, мстить ты все-таки собираешься? – Это не личная месть. – Я спрашиваю, правда ли, что ты собираешься мстить? – Да, правда, господин капитан. – Значит, ты сознательно хочешь нарушить воинскую дисциплину? Кадзи молчал. – Отвечай! – заорал Хино и пнул Кадзи в плечо. Тот повернул бледное лицо к командиру роты. – Я еще не нарушил воинской дисциплины. А ефрейтор Ёсида уже сделал это. Надо допрашивать его, а не меня. В ту же секунду на Кадзи опустился чугунный кулак Хасидани. – Как разговариваешь! – Ничего, – сказал Кудо, – пусть говорит. Удар только добавил Кадзи мужества. – Ефрейтор Ёсида глумился над ослабевшим солдатом. Это и есть причина самоубийства Охары. Почему Ёсида до сих пор не наказан? – Погоди-ка. Ты, кажется, прошел марш на "отлично"? – Так точно, господин капитан. – Как тебя встретили старослужащие? – Сердечно, господин капитан. – Ёсида не делал тебе никаких замечаний? – Нет. – А если бы ты выбыл из строя, вправе он был сделать тебе таковое? – Думаю, что да. – Значит, он решил проучить Охару за то, что тот выбыл из строя? – Так точно, господин капитан. – Что, один Охара выбыл из строя? – Нет, четверо. – А наказали одного Охару? – Нет, всех четверых. – И всех четверых наказывал Ёсида? – Нет, не только он. – И все четверо покончили с собой? – Никак нет, господин капитан. – Значит, только Охара? – Так точно. – А тогда почему ты требуешь призвать к ответу одного Ёсиду? – Потому что Охара покончил с собой. А говоря по совести, их надо наказать всех. – Молчать! – Кудо ударил кулаком по столу. – Теперь ясно. Ненавидя Ёсиду, ты хочешь воспользоваться случившимся, чтобы деморализовать роту и дискредитировать старослужащих солдат. Самоубийство этого слюнтяя только предлог! Бросая тень на Ёсиду, ты позоришь роту. Твои доводы – сплошная чепуха! – Пусть Охара был слюнтяй, но просто так он не наложил бы на себя руки, – возразил Кадзи. – Страдая от того, что он никудышный стрелок, Охара стал мнительным. Семейные неурядицы тоже сделали свое дело. Он был очень восприимчив и легко раним, потому и написал домой неподобающее солдату письмо. И был наказан за это бегом на четыре тысячи метров. Он свалился и попал в лазарет. После он нечаянно повредил винтовку. Конечно, его выбило из колеи письмо жены, но армейские порядки тоже сыграли свою роль. Подавленный, измотанный, он свалился на марше, и это было последним ударом для него. Тут и я отчасти виноват. Но доконал его Ёсида. Впрочем, Ёсида был лишь орудием, исполнителем неписаного закона казармы, позволяющего издеваться над слабыми. Я еще раз прошу наказать Ёсиду. Истинная причина смерти Охары не в семейных неурядицах. – В чем же, говори. Кадзи промолчал. Он колебался. Где-то в груди шевельнулся страх. Но Кадзи устыдился страха. – Тебе не откажешь в красноречии, – усмехнулся Кудо. – Так в чем же была истинная причина? Кадзи глубоко вздохнул. Ну что ж, если настаивают, он скажет: – Причина в самой армии. – Дерьмо! Хино с размаху ударил его. – Ему бы, дураку, молчать... – снова удар. – В ефрейторы произвели бы... – и снова удар. – И такого дурака похвалил его превосходительство господин председатель инспекторской комиссии! – Схватив Кадзи за ухо, Хино толкнул его к Хасидани. Надвинувшись на него, тот угрожающе спросил: – Ну, как мы будем с личной обидой? Кадзи облизал пересохшие губы. – Это не личная обида, господин командир взвода... ...Губы и брови Кадзи давно уже превратились в сплошное кровавое пятно, а его все били. Страх пропал. Осталось тупое безразличие. Он катится туда, откуда нет возврата. Сейчас он почувствовал это особенно сильно. Пусть он не питал к Ёсиде никакой особой злобы, теперь он уже будет стоять на своем. – Передайте ефрейтору Ёсиде, – прокричал он под градом ударов, – пусть остерегается Кадзи... Кудо приподнялся из-за стола и жестом приказал прекратить расправу. – Так вот, – он смотрел на Кадзи, – я запрещаю тебе сводить здесь личные счеты. Это приказ. Ослушаешься – призову к ответу. Ясно? – Он повернулся к Хасидани. – Проследи, иначе накажу весь взвод вместе с тобой. – Приставь к нему кого-нибудь из тех, с кем он дружит, – посоветовал Хино, – врагам он назло насолит, такой уж уродился, ничего не поделаешь. Кто с ним дружит? – Синдзе и Таноуэ. – А, Синдзе... – Хино склонил голову на бок. – Ну что ж, пусть друг за друга и отвечают, одного поля ягода – оба красные. Хино попал в цель. Он будто знал: что-что, а друга Кадзи не подведет,

38

– Что с этим типом делать? – спросил Хино, когда Хасидани увел Кадзи. – Слишком уж упрям для новобранца. Если так пойдет, скоро с ним не справишься. – Ничего, не таких обламывали, – усмехнулся Кудо. – Да и старослужащие немного подтянутся. А Кадзи работяга, стоящий парень, смотри, не обойди его при повышении. – Его? – Вот именно. Представь как отличника спецподготовки. Нашивка прибавится – повеселеет. Человек ведь та же пружина, крепче сдавишь – отдача будет сильнее. Наряды давай наравне со старослужащими, чтоб не обидно было. Не сегодня-завтра роту придвинут к границе – отличники из новобранцев понадобятся в карауле. – А как быть с этим дураком Ёсидой? – Хасидани предупредил его? – Не думаю, чтобы он сделал такую глупость. – Значит, Ёсида по-прежнему, как говорится, на коне? Хино кивнул. – Ну и отлично. Пусть первый и затеет драку. Главное, чтоб не стал обходить этого Кадзи, а то не справится. Кудо усмехнулся, но тут же посерьезнел: – Подпоручик Хино, с меня достаточно одного самоубийства в роте. Надеюсь, подобных безобразий не повторится.

39

Приказу о переброске роты на границу по-настоящему радовались только Кудо и Синдзе. Капитан надеялся отличиться. Возможностей много: ну хотя бы для начала установить, откуда запускают эти проклятые сигнальные ракеты. Стоило накануне передислоцировать один-два поста, не говоря уже о передвижении сторожевых отрядов, как в ночное небо взлетали сигнальные ракеты. Не было передвижений – небо оставалось спокойным. Кто-то из Маньчжурии посылал русским сигналы, и Кудо надеялся разгадать кто. Синдзе радовало совсем другое. Уже несколько суток подряд его не посылали в наряды. Синдзе хотелось подойти к Кадзи, поделиться новостью, но тот его сторонился. После полудня, когда уж совсем нечего было делать – учения были отменены, – Хасидани, желая чем-то занять солдат, а заодно и разнообразить скудное меню, повел их собирать лебеду. Они рассыпались по полю. Синдзе держался рядом с Кадзи. – Скоро будем в двух шагах от границы, – сказал он со знакомой улыбкой. – То, что трудно зимой, проще летом... Кадзи взглянул на него, на буро-зеленую тень впереди до самого горизонта. Не пойдет же он по дорогам, дороги охраняются. Значит, напрямик... по болотам... – Рискнешь по болотам? – спросил он. – Один? – Пойдем вместе? Кадзи покачал головой. – Из-за жены? – Нет. – Ты же хотел, а, Кадзи? Кадзи промолчал, наклонился, долго рвал лебеду. Потом резко повернулся к Синдзе: – А ты не думаешь, что, бежав от одних трудностей, встретишь там новые? – Не тот огород. Что ни говори, там страна социализма. – Ты раньше говорил: земля обетованная. – Кадзи улыбнулся, – А тебя примут в этот рай? Тебя, японца? – Сомневаешься? – Не то что сомневаюсь, просто не так наивно верю, как ты. Что такое сделали японцы, почему они везде, на всем земном шаре наталкиваются на недоверие? Тут дело не в тебе лично, – добавил он. – Ты пессимист, Кадзи. Чем я опасен русским? – А ты неразумный оптимист. Разве дело в опасности? Просто ты им не нужен. Синдзе опустил голову, на висках его нервно дергалась кожа. – Ты пойми, логика фактов. Одно то, что ты бежал из армии, которая для них враг, еще не значит, что ты им друг. Дезертир есть дезертир. – Что ты хочешь этим сказать? – А то что бежать – это трусость. Бежать только потому, что на чужой клумбе цветы красивее? Они растут не для беглецов из Квантунской армии. Еще хорошо, если они там есть, Цветы. А если нет? Разумеется, будут со временем. Почва там благодатная! Но разве со временем они не зацветут и у нас? – Брат обрадовался бы твоим словам, – горько усмехнулся Синдзе. Он машинально рвал траву и бросал ее на землю. – А чего стоит твоя теория искупляющего страдания? Кадзи пожал плечами. – Это не теория, а твоя мораль, Кадзи. Не могу не восхищаться, но разделять тем более не могу. Да, я дезертирую потому, что у меня нет больше сил терпеть. Бессмысленные, никому не нужные мучения. Война проиграна, это ясно любому. Так чего же тянуть? Я отдаю должное твоей выдержке и упорству, Кадзи, но нельзя же быть таким фанатиком, надо смотреть жизни в глаза. Кадзи тяжело вздохнул. Жаль, Синдзе опять не понял его. Как не понимали и другие. Синдзе продолжал: – Ну что ты можешь сделать, Кадзи? Самое большее – отомстить Ёсиде? Кадзи молча рвал лебеду. Синдзе мог бы этого не говорить. Он и так считал свою месть Ёсиде бросовым делом. Ну что в самом деле она даст? Поубавит спеси старослужащим – и только. Армейские-то порядки не изменятся. Армейская машина сотрет Кадзи в порошок и еще больше утвердится в своем могуществе. А если так, выходит, что вся его месть и вправду пустое дело. И все-таки он не на шутку встревожил капитана, Хино и Хасидани. Почему – об этом стоит призадуматься. Постепенно его гнев на Ёсиду сменился чисто рассудочной неприязнью. Кадзи так и не придумал, как отомстить ему, хотя оставить его подлость безнаказанной тоже не мог. Ничего, пусть начальство поволнуется; мина заложена, теперь дело только за взрывом. Кадзи смотрел в степь. Солдаты в грязно-бурых гимнастерках казались стадом коров, пощипывающих корм. От земли веяло тишиной. Завтра, когда они переберутся на границу, спокойствию придет конец. Но сейчас тихо. Мягко светит весеннее солнце. Выкупавшись в его теплых лучах, солдаты придут с охапками лебеды в казарму, польют траву соевым соусом и съедят. По вкусу лебеда напоминает шпинат. Мирная крестьянская трапеза – какое она имеет отношение к побегу Синдзе или к мести Кадзи? – Обиделся? – спросил Синдзе. – Нет. – Ёсида вроде почуял недоброе. Последние дни сам не свой. Кадзи усмехнулся. Неужели Ёсиде передали? Действительно, он все дни напролет отсиживается в каптерке. У каптенармуса, конечно, сейчас дел хватает, но с чего вдруг он рычит из-за каждого пустяка? Пусть боится. Пусть места себе не находит. Пусть вздрагивает, лишь скрипнет дверь в темном коридоре. Пусть не выходит по ночам в уборную. Пусть ходит голодным, когда Кадзи дежурит на кухне, не то наглотается лошадиных блох. Пусть на маневрах не становится впереди Кадзи. Кадзи ошибался. Ёсида ничего не знал о его намерениях. Но когда ему рассказали, как шутя расправился Кадзи с Сирако и Кубо, Ёсида звериным инстинктом почуял опасность. Он сразу озлобился, но не из-за страха перед Кадзи, а из-за того, что до сих пор не проучил его. – Если даже свалишь Ёсиду, не надейся, что справишься с остальными старослужащими, – предупредил Синдзе. – И вообще не кажется ли тебе вся эта затея пустым ребячеством? – С меня достаточно поставить на место Ёсиду. А если и начальство признает его виновным в смерти Охары, буду считать свой долг выполненным. – Ну хорошо, ты накажешь Ёсиду, но с тобой тут же расправится Хасидани! – Ну и что? Ты предлагаешь сложить оружие? – Лицо Кадзи стало суровым. – По-твоему, моя затея – ребячество. Да, я иду на риск. Но я осуществлю то, что задумал. Не знаю как, но отомщу Ёсиде. Месть – дело низменное, я знаю, но то, что мстит новобранец, да еще отличник, первый кандидат на повышение, заставит многих призадуматься. Синдзе сжал губы и больше не проронил ни слова. Кадзи импонировал ему своей прямотой и одновременно вызывал жалость. Он уже воочию видел его провал, а поражение никого не убеждает. Он ни минуты не сомневался в том, что Кадзи потерпит крах, и от этого у него было тяжело на душе. Синдзе казалось, что Кадзи его укоряет: "Я иду напролом, а ты отсиживаешься в кустах",