Текст книги "Условия человеческого существования"

Автор книги: Дзюнпей Гамикава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 43 страниц)

2

"Я начну с того, что, по-видимому, сразу же заинтересует японцев,– так начиналась рукопись Ван Тин-ли.– То есть с женского вопроса. Собственно, это не так уж важно, я мог бы начать и с другого. Например, с изобретенного японцами лозунга о единении пяти наций: японцев, китайцев, корейцев, монголов и маньчжуров. Однако с тех пор, как нас сюда привезли, а точнее, еще раньше, с того дня, когда мы были насильственно оторваны от родных мест, мы, к своему удивлению, узнали, что японцы куда больше интересуются женской проблемой, чем единением наций. Вот почему я начинаю с этого вопроса. Японцы, поставленные здесь над нами, излечили наши накожные заболевания, более того, они обеспечили нас минимальным питанием, необходимым для поддержания нашей жизни и еще более необходимым для того, чтобы мы были способны к труду. Если учесть, что в лагерях для военнопленных мы и того не имели, что ж, и это уже можно назвать счастьем. Но нам повезло еще больше. В наши бараки, огражденные колючей проволокой, однажды вошли женщины. Японцы, поставленные над нами, оказались образованными людьми: они разбираются в зоологии. Поясню свою мысль. В клетке находится подопытное животное, ему дают есть ровно столько, сколько нужно, чтобы не околеть. Постепенно оно теряет жировой покров, потом начинается истощение. Но японцев интересует теперь другой вопрос. Любопытно, теряет ли животное при таком рационе способность к размножению? И они впускают в клетку такое же животное другого пола. И что же? Случка происходит, хотя на это тратятся последние жизненные силы. Великолепно! Опыт удался! Но посмотрим, сколько раз это возможно?! О, японцы хорошо знают финал. И вот к пяти сотням самцов, разгуливающих за колючей проволокой, подпускают сорок самок. Посмотрим, как поведут себя самки, покрываемые десятки раз подряд. Неужели выдержат? Для полноты картины опишу вам, как все это происходит. Может быть, познания японцев в области зоологии пополнятся новыми сведениями. Я не знаю, занимается ли зоология вопросами стыдливости. Кажется, нет. Так вот первые сорок мужчин и сорок женщин при тусклом свете (его не выключали, надо же посочувствовать людям, пусть приглядятся друг к другу) сперва растерялись. Как приступить к такому занятию при всех? Выход был найден: пары легли не рядом, а по кругу, ногами внутрь, тогда не видно соседнюю пару. Так был побежден стыд. Не правда ли, очень любопытный способ? Как вы считаете? Впрочем, некоторые вышли из положения проще – они прикрыли лица тряпками. Пусть их видят другие, оии-то сами никого не видят, вот и создается иллюзия, что в клетке больше никого нет. Возможно, это уже из области философии, но в мире ведь все так относительно... Закройте на минуту глаза и попробуйте представить себе это великолепное зрелище, оно достойно кисти первоклассного мастера. И название картины готово – "Стыдливость". Какое великое произведение искусства осталось бы в веках! Каков же результат? Люди, находящиеся за колючей проволокой, убедились, что их больше не считают за людей, а поставленные над ними японцы получили неопровержимое научное доказательство, что человек в этих условиях не теряет способности к размножению. Не сочтите меня назойливым, если я укажу еще на одно научное открытие, честь которого также принадлежит японцам. Наш древний предок однажды в погожий день взял в руку палку и сбил ею плод. С этого мгновения человекоподобная обезьяна перестала быть животным. В другой день – думаю, что это был холодный день,– он научился добывать огонь. Можно считать, что с этого момента началась история цивилизации. Но вот пришло время, когда миром стало править золото, и все покорно склонили голову под его властью. А затем... затем пришли наши дни, над головами ни в чем не повинных людей стали взрываться бомбы и снаряды, люди начали охотиться за людьми. Это часто называлось справедливостью и цивилизацией. А по-моему, это закат цивилизации. А тут еще этот блестящий научный опыт! На превращение животного в человека потребовалось несколько сот тысяч лет. Обратная эволюция совершается быстрее, она длится не более года. Все это доказано японцами достаточно убедительно. Они отлично преуспели в производстве животных из людей. Прошу вышеизложенное считать моим личным мнением. Я излагаю его здесь исключительно из уважения к необычной увлеченности японцев естественнонаучными изысканиями. Теперь, мне кажется, следует перейти к освещению одной проблемы из области социальных наук – ведь и в этой области японцы пытаются сделать ошеломляющие открытия. У меня на родине была знакомая девушка. Ей было семнадцать лет. Семнадцать лет, воплощение красоты и скромности! У нее был жених. Они любили друг друга, но у жениха не было достаточно земли, чтобы создать семью. Тогда юноша решил накопить денег, он стал работать поденщиком. Казалось, их жизненные планы, хотя и медленно, подобно тому как весенние побеги трав пробиваются сквозь снежный покров, все же начинают сбываться. Но вот однажды в их деревню заявились два японских солдата. Кажется, они просто гуляли – их часть несла гарнизонную службу в близлежащем городке. Они увидели девушку, подошли к ней, улыбаясь,– так улыбаются добрые соседи,– и одарили ее конфетами. Затем, все так же улыбаясь, вошли к ней в дом. Но там... О эта японская улыбка!.. Ударом кулака один сбил старого отца девушки с ног, другой набросился на девушку. Девушка закричала, на крики прибежал ее возлюбленный с товарищами. Они связали насильника. Другой солдат сумел убежать. Начальник гарнизона был истым представителем японского самурайства. У него были своеобразные философские воззрения на проблему насилия. Завоеватель не должен жестоко обращаться с населением завоеванных областей. Лучше избегать грабежей и насилий. Впрочем он считал, что насилия над женщинами вовсе не преступление, а всего лишь увеселительный эпизод. Но если уж обстоятельства вынуждают к насилию, или оно почему-либо уже совершено, то его нужно доводить до логического завершения. Не правда ли, четкая концепция? По-видимому, это означает, что если его подчиненный совершил насилие, так уж лучше прикончить жертву. Так вот, выслушав доклад убежавшего солдата, начальник гарнизона тут же принял решение. Неслыханно! Китаезы захватили солдата овеянной славой японской императорской армии! Возмутительно! Раб осмелился противиться хозяину! Надо подобающим образом разъяснить ему, кто прав, а кто виноват. По его приказу вооруженный отряд окружил деревню, ворвался в нее, уничтожил всех мужчин, а женщин изнасиловал. Всех без исключения. Ту девушку насиловал весь отряд по очереди. И на все это заставили смотреть ее возлюбленного. Потом его убили. Солдат, которого он тогда связал, размозжил ему голову прикладом винтовки. И это еще не все. Потрудитесь дочитать до конца. Бывший доцент университета вернулся из города в свою родную деревню. Ему надо было немного отдохнуть и подлечиться. Его жена работала учительницей в сельской школе. Когда в деревне начались массовые насилия, доцент, беспокоясь о жене, прибежал в школу. Там уже хозяйничали японские солдаты. Доцента схватили и связали. Что он мог сделать один, да еще больной? В этот момент из окна школы во двор солдаты выбросили нагое тело жены доцента и что-то крикнули тем, что находились во дворе. Раздался дружный хохот. Видимо, они решили позабавиться еще. И вот – читайте, читайте – один из солдат, возможно в порыве возвышенных чувств, нарвал с клумбы букет цветов, посаженных учительницей, и сунул букет между ног женщины. Солдаты загоготали – какой джентльмен! Чем же закончить эту картину? Над умирающей женщиной продолжали глумиться – острый кол заменил цветы. И снова смех... Она просила скорее добить ее, смерть несла избавление от мук. Мой молодой повелитель, вероятно, понимает, почему я так подробно пишу о страданиях женщин. Психический склад у наций различен, и все же в одном они сходятся. Любой мужчина испытывает и стыд, и боль, и ненависть, когда видит, что представитель другой нации надругался над его соотечественницей. Так уже повелось исстари. И вот я спрашиваю: неужели господа японцы настолько тупоголовы, что исключают возможность подобного надругательства над японскими женщинами в будущем со стороны их завоевателей? Ведь война пока еще не исключена из жизни общества, и сегодняшний победитель завтра может оказаться в положении побежденного. Тысячелетняя история мира доказывает это достаточно убедительно. Возможно, я повторяюсь, но не могу не написать вот еще о чем. Японцы воображают себя венценосной нацией, верят или пытаются верить в "несокрушимость острова богов". Немцы упорно отрицают достоинства любой нации, кроме собственной. Американцы все свое хвастливо называют лучшим в мире. Такое чванство присуще в той или иной степени всем нациям, и об этом, пожалуй, не стоило бы говорить. Однако обратите внимание на одно обстоятельство. Японцами называют возникшее уже давно сообщество людей, воспитанное в среде, где господствовала японская политика, экономика, нравы, семейный уклад. Часть этого сообщества составляет многомиллионная армия, которая в Китае повсеместно совершала массовые насилия, убийства, грабежи. Путь вашей армии – путь преступлений. Но ведь и в других капиталистических странах в идентичной среде, которая ничем не отличается от японской, существуют такие же сообщества людей, а часть из них тоже представляет собой многомиллионные армии, опять-таки ничем не отличающиеся от японской. И вот судьба дает вам возможность представить себе, что будет когда-нибудь с вашей страной, с вашим домом, с вашей семьей, с вашей возлюбленной. Впрочем, мое предупреждение, кажется, уже запоздало. Однако вернемся в ту деревню. Деревню сожгли дотла. Разве можно было оставить это гнездо сопротивления? Несколько десятков мужчин, не оказавших, подобно мне, сопротивления, были "взяты в плен" и отправлены в лагерь. Одни из нас потом стали орудиями труда, другие заменили подопытных свинок в японских военных лабораториях. Подобные расправы творились всюду, так что "пленных" набралось много сотен. Что же было потом? Нами набили до отказа крытые вагоны. В течение многих суток мы тряслись по железным дорогам в запертых вагонах, не получая ни пищи, ни воды. Наконец мы попали в лагерь. Тут оказалось много воздуха, воды... побоев и работы. Особенно много работы и побоев. Мне кажется, что японцы почти все, без исключения, прекрасно усвоили одну особенность. Они, конечно, знали, что человек – это наиболее дешевая рабочая сила, более дешевая, чем какая-либо другая. И бык, и лошадь, когда устанут и проголодаются, перестают работать, сколько бы раз кнут ни опускался на их спины. А человек, как бы он ни устал, ни изголодался, все же работать будет, его заставляет работать страх и постоянная надежда на лучшее. И японцы это прекрасно поняли, проявив гениальную прозорливость. А если некоторые и подохнут на работе, это не важно. Ведь японцы подсчитали, что таких двуногих зверей в Китае почти полмиллиарда! И вот одни умирают от изнурения, а другие на их крови и поте жиреют, ласкают свой слух изящной музыкой, развлекаются в любовных утехах и спокойно спят. Я кончаю. В заключение расскажу один забавный случай. Однажды один мой соотечественник – имени его я не знал, он был из другого лагеря – похитил из продовольственного склада продукты и сбежал. В нашем лагере тоже объявили о побеге, сообщив, что беглеца зовут Ван Тин-ли. Меня схватили, потому что я тоже Ван Тин-ли. Допрашивавший меня нижний чин, видимо, не знал, куда девать свою энергию – фронт был далеко и проявить воинскую доблесть было не так-то просто. Он начал меня пытать. Конечно, все, в том числе и допрашивающий, знали, что не мог же я, находясь в одном месте, совершить кражу в другом, да было бы и нелепо удрать из своего лагеря, обокрасть склад в другом и снова вернуться в свой. Но это во внимание не принималось. Раз я Ван Тин-ли, значит, преступление совершил я. Вот тут я впервые на собственной шкуре испытал страшную силу формализма! Силлогизм был построен просто: преступник – Ван Тин-ли, ты носишь фамилию Ван Тин-ли, следовательно, ты и есть преступник. Что можно возразить против этого? В общем я получил столько ударов, сколько им хотелось. После этого меня опять спросили о фамилии, возрасте и профессии. Я ответил, что фамилию Ван Тин-ли я ношу уже тридцать два года, и что по должности я был доцентом университета. Тогда допрашивающий засмеялся и сказал, что я действительно Ван Тин-ли, но по профессии всего лишь вор. Меня опять избили, последний удар пришелся между ног. От этого удара я потерял сознание, но, может быть, благодаря этому и остался жив, хотя на всю жизнь превратился в евнуха. После этого меня поставили чистить выгребные ямы японцев. Сбежавшего Ван Тин-ли вскоре поймали и расстреляли, но мой "следователь" не угомонился. Как-то он подошел ко мне и, ухмыляясь, спросил: – Ты, кажется, Ван Тин-ли? Я утвердительно кивнул. – Ты был доцентом, говоришь? Я это подтвердил. – Нет, ты не доцент, ты золотарь. Мне пришлось согласиться и с этим. Тогда он добавил, что я еще и вор. Против этого я возразил, и он одним ударом сбил меня с ног. Неизвестно, где ждет тебя счастье. Однажды для работ в отдаленном районе отобрали несколько сот сравнительно еще здоровых людей. Я был худ и слаб, и меня не взяли. Потом мы узнали, что наши соотечественники сооружали какой-то военный объект, а по окончании строительства их всех уничтожили. Почему? Очень просто: они ведь знали военную тайну и могли ее разгласить. Правда, просто? Кстати, могилу они копали себе сами. Ну, пожалуй, хватит. Приношу глубокую благодарность поставленному надо мной японцу за то, что он дал мне карандаш и бумагу. Пока я держу в руках карандаш, меня, по-видимому, еще можно признавать человеком. Однако бумага уже кончилась. Может быть, это конец и моего человеческого существования?" Кадзи отправился в барак. Ван Тин-ли сидел у самой двери и палочкой чертил на земле, потом стирал. Увидев Кадзи, он поднял голову и улыбнулся. – Зачем ты все это написал? – спросил Кадзи. – Знаете, как дикий зверь...– усмехаясь, ответил Ван.– Присядет, осмотрится, увидит, что безопасно, и очищает кишечник. Жить мне все равно осталось недолго, а так хочется очиститься от пакости. Накипело... – Значит, решил, что здесь безопасно? Это как бы завещание? Ну что ж, поговорим начистоту. А все же японец, который стоит перед тобой, отличается чем-нибудь от тех, о ком ты написал? Или не отличается? – По-видимому, на этот вопрос легче ответить самому японцу,– сказал Ван, не гася усмешки.– Отрадно уже то, что господин Кадзи сам осознал разницу. А что возьмет в нем верх – это будет зависеть от него самого. Это различие либо совсем сгладится, либо, напротив, еще больше возрастет. Все в ваших руках. – А чего бы тебе хотелось? Впервые за все время Ван громко рассмеялся, обнажив обломанные зубы – следы несчетных зуботычин. – Я не для себя стараюсь. Вы прекрасно знаете: как только человек перестает заниматься самоусовершенствованием, все самые добрые начала в нем могут погибнуть. В двадцать лет человек всегда гуманист, правдолюбец, к тридцати он в большинстве случаев становится практичным, а после сорока он уже весь во власти эгоизма. А почему? Потому что не сумел развить в себе добрые начала, проявлявшиеся в нем в двадцатилетнем возрасте. – О, это уже настоящая лекция. За такие лекции большие деньги платят,– невесело усмехнулся Кадзи; в глазах его не было и тени улыбки.– Однако, Ван, вам не пришло в голову, что огонь, который лижет ваши ступни, уже опалил души многих японцев, что прежде всего подверглись агрессии от своих же соотечественников они, эти японцы. Вы сейчас за колючей проволокой, как с вышки, можете, если захотите, даже заниматься наблюдением: "Ага!.. Вон японец, вон агрессор!" Или, говоря вашими словами, можете развивать в себе добрые начала. А мне, которого подвесили над огнем, что прикажете делать? Ван медленно качал головой, словно говоря: нет, не так все это, не так! Затем он сказал: – Каждый человек склонен считать себя страдальцем. Событиям своей жизни он часто стремится придать трагическую окраску. Однако факты упрямая вещь. Нельзя, например, человека, сидящего за колючей проволокой, убедить, что он более счастлив, чем тот, кто разгуливает по ту сторону. Да убеждающий и сам этому не верит, ибо факты говорят о противоположном. Кадзи опять усмехнулся, на этот раз уже мрачно. – Мне бы хотелось посмотреть, что бы ты стал делать на моем месте... Ну ладно, как-нибудь еще поговорим. Может, мы и найдем общий язык...– С этими словами Кадзи отошел, но тут же вернулся и добавил уже другим тоном: – У вас в уборных нет даже бумаги и вы пользуетесь травой. Дадим старые газеты. До такой степени развить свои добрые начала я могу... И еще. К какой бы категории японцев, по твоим наблюдениям, я ни принадлежал, я и дальше намерен допускать к вам женщин, чтобы, как ты выражаешься, продолжать опыты. Наверно, твое перо заклеймит меня позором. Но хотелось бы знать, а сам господин доцент не участвует в этих опытах? Улыбка сошла и с лица Вана и с лица Кадзи; они холодно, испытующе смотрели друг на друга.

3

– Не могу поверить,– сказала Митико, держа в руках рукопись Вана.– Получается, что японские солдаты сущие звери. – Ну, это относится не только к японской армии,– ответил Кадзи.– Армия Чан Кай-ши при соответствующих обстоятельствах, вероятно, ведет себя так же. Может быть, та армия, к которой принадлежит Ван и его товарищи, другая... Да, она должна быть другой, потому что иначе в человека вообще не стоит верить. Я все-таки думаю, что зверствуют только завоеватели. – Но ведь и среди них должны быть люди! – Митико очень хотелось поверить, что это так, ведь она сама была японкой.– Ну вот ты, например, ведь ты не стал бы так поступать? – Взгляд ее был жалкий, просящий. – Нет,– сказал Кадзи. Нет, ни при каких обстоятельствах, слышишь, Ван! Да, я не стал бы, но все равно я буду соучастником преступлений. Если моя часть ворвется в какую-нибудь деревню и начнет насиловать женщин, что мне останется делать? Ведь не хватит же у меня смелости прекратить насилие? Вот это-то ты хотел сказать Ван. Господин Кадзи, развивайте свои добрые начала, не то вы превратитесь в гуманного ханжу! Кадзи спрятал рукопись в ящик стола. – В общем я тоже хорош! Как я вел себя, когда убили рабочего? А когда ударил Чена? И ты еще меня мучила. – Я тебя не мучила,– покачала головой Митико,– просто мне было тяжело. Правда! Так хотелось верить, что хоть ты не способен на такое. – Понимаю...– На губах Кадзи появилась неопределенная улыбка.– А ты не подумала тогда,*что я только на словах пытаюсь сохранить свою чистоту. Ну, как в тот раз, когда писал докладную записку в правление. Когда он писал злополучную записку, он не отдавал себе отчета в этом, что его предложение – это всего лишь хитроумный способ эксплуатации, так же как не думал, что под знаменем человечности может скрываться человеконенавистничество. – Я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду? – А лучше и не понимать,– сказал Кадзи устало.– Поймешь – станешь такой же, как я. А это трудно вынести.

4

– Чего ради ты опять решил пускать к ним женщин? – спросил Окидзима, облокотясь на стол Кадзи. – Считай, что нашло настроение,– ответил Кадзи.– Правда, я не очень-то поддаюсь настроениям, но тут... Помнишь, когда директор разрешил водить к пленным этих женщин, я туть не рассорился с ним, а теперь сам за это. И черт его знает, почему. Возможно, женщины и помогали побегам, но даже если это и так, что же у нас получится? Мы запретим им посещать бараки, тем самым признав, что они одурачили нас. Здорово! Нет, уж лучше... Мое решение, во всяком случае, нейтрально, его нельзя рассматривать ни как содействие побегам, ни как меру их пресечения. – Перестань нести вздор,– недовольно сказал Окидзима.– В данном случае все это имеет отношение к побегам. Но Кадзи, не обращая внимания на тон Окидзимы, продолжал: – Я не охраняю пленных. Самое большее, что я могу предпринять, это просить их не бежать. Но они бегут, и это прямое доказательство того, что моя аргументация на них не производит впечатления. Это ужасно неприятно, но женщины тут ни при чем. Зачем путать два вопроса? Сперва я думал, что это оскорбляет их человеческое достоинство. Я и сейчас думаю так же. Но разве во всем другом мы не оскорбляем их достоинство? Я хочу быть великодушным, но все, что я делаю, получается половинчатым, в общем обман один... А если так, если ничего другого для них я сделать не в силах, пусть хоть с моего разрешения удовлетворят одно свое желание, каким бы унизительным оно ни было. Может, мои рассуждения неубедительны, но... Выпуклые глаза Окидзимы засветились смехом. – Говори уж прямо, что тебя заинтересовал роман Чунь-лань. И еще одно, наверно. – Что же? – Если можно, не замарав рук, позволить им бежать, зачем лишать их этой возможности? Я угадал? Кадзи испуганно глянул в сторону Фуруя. Тот сидел с безразличной миной на лице. Понизив голос, Кадзи, сказал: – Думай, как хочешь. – Но ты не забывай, что все это отражается и на мне. Кадзи удивленно поднял на Окидзиму глаза. – Я хочу сказать,– добавил Окидзима шепотом,– что, если ты собираешься тащить груз в одной упряжке со мной, надо убедить и меня в своей правоте. – Понимаю...– пробормотал Кадзи. – Теперь, когда я буду писать донесения, я буду предпосылать им эпиграф,– сказал Окидзима, скаля зубы.– Призрак бродит по Лаохулину, призрак гуманизма... Окидзима уже отошел было от стола Кадзи, как в контору опрометью вбежал испуганный мальчик-рассыльный. – Господин Кадзи, приехала коляска. Они! – И он указал на дверь, за которой раздался рокот подъехавшего к конторе мотоциклета. Затем послышался топот тяжелых сапог, и дверь распахнулась. – Кадзи из отдела рабсилы здесь? Кадзи так и подбросило со стула. Старший унтер-офицер Ватараи с ходу угрожающе произнес: – Черт знает, что у вас творится! Совершенно распустили спецрабочих! Кадзи не ответил и показал глазами на свободный стул. Грузно опустившись на стул, Ватараи широко расставил ноги, поставил между ними саблю и положил руки на эфес. – Вы что же, уселись за столы, сложили ручки и спокойно наблюдаете за побегами? – Почему же уселись и сложили руки,– ответил Кадзи, еле сдерживаясь, чтобы не вспылить.– Все доступные нам меры приняты. -Приняты, говоришь! – Ватараи стукнул саблей о пол.– Сколько раз вам надо говорить, что пленные – это военная добыча, за которую армия расплачивается кровью. А вы тут что делаете? Они смеются над вами и тем самым оскорбляют нашу доблестную армию. Почему они бегут? – Да никаких особых причин нет,– сказал Окидзима,– просто они при любом случае хотят бежать. – А я вас спрашиваю, почему вы допускаете побеги? – крикнул Ватараи. Он встал, оперся на эфес сабли.– Отвечай! – Можете не кричать, я не глухой,– невозмутимо ответил Окидзима.– Под нашим контролем находится десять тысяч вольнонаемных рабочих. Если быть логичным, мы должны уделять основное внимание им, а не спецрабочим, которых всего шестьсот человек. А что получается на деле? За последнее время мы только и занимаемся этими вашими спецрабочими. Мы пытаемся создать им все условия, а они все-таки бегут. Чего же вы от нас хотите? Лицо Ватараи искривилось злобной гримасой. Прищурив глаза, словно прицелившись, он вдруг с размаху ударил Окидзиму по лицу своей огромной ладонью. Окидзима пошатнулся и схватился за стул, как бы желая запустить его в обидчика. Кадзи шагнул вперед. – Разрешите задать вам один вопрос? – Голос его немного дрожал.– Я ничего от вас не скрыл, направил вам соответствующий рапорт. Вы ведь только по бумагам контролируете численность спецрабочих. Предположим, я написал бы вам, что те рабочие умерли, ведь вы, вероятно, поверили бы этому? Вы что же, не хотите правдивых донесений? Ватараи снова прищурился. На этот раз он целился в Кадзи. Видали молодца? Какая наглость! Осмеливается еще рассуждать. Безобразие! И к тому же набитый дурак. Взял бы да и написал, что сдохли; меньше было бы и жандармерии хлопот. – Это так,– ответил он вслух, и губы его искривились в усмешке.– Но все это отговорки. Вы что же, и вправду не способны ничего предпринять? Ну ладно, на этот раз, так и быть, спущу вам, но смотрите, чтобы ничего подобного больше не повторилось. Если еще кто-нибудь убежит, на месте зарублю старосту. Всех предупредите. Понятно? – Понятно,– сказал Кадзи. – А если в донесениях теперь,– тут Ватараи усмехнулся,– окажутся умершие, приеду, проверю трупы. Понятно? Предупреждаю, чтоб число трупов совпадало с цифрами. А ты учти, что такие интеллигентики, как ты, не раз ломали себе шею. Кадзи отвел от Ватараи глаза. Ну и тип. Таких презирать нужно. Но одновременно в зеркале воображения он увидел себя, до отвращения испугавшегося этого жандарма. Вероятно, сейчас на его лице застыло такое же жалкое, заискивающее выражение, какое бывает у китайца-рабочего, когда он стоит перед своим повелителем Кадзи. Заметив рассыльного, испуганно выглядывавшего из-за спины Чена, Кадзи в конце концов заставил себя улыбнуться и сказать: – Принеси, пожалуйста, чаю. Мальчик встрепенулся и какой-то неестественной походкой, вызванной, видимо, животным страхом, вышел из комнаты. – А не припугнуть ли мне ваших спецрабочих? – сказал Ватараи, совершенно не обращая внимания на Окндзиму, который только и искал повода, чтобы сцепиться с жандармом. – По-моему, не стоит,– холодно ответил Кадзи.– Это принесет только вред. Ватараи нахмурился. Теперь уже Кадзи ждал пощечины. Но жандарм лишь угрожающе звякнул саблей. – Не слишком ли вы уверены в себе, что отказываетесь от нашей помощи? Ну хорошо, впредь за все отвечать будешь ты, с тебя и будем спрашивать. Это говорю я, Ватараи. – Хорошо,– нахмурясь ответил Кадзи.

5

Окидзима с решительным видом вышел из комнаты. Кадзи последовал за ним. Окидзима пересек пустырь и зашагал к баракам спецрабочих. Кадзи остановил его. – Не надо туда ходить. Окидзима не ответил, только глаза его недобро заблестели. – Ты понимаешь, что я хочу этим сказать? – Оставь меня в покое, сейчас не трогай, понял? – Не могу я оставить. Ты думаешь, что, избив кого-нибудь, ты успокоишься? Нет, от этого... Окидзима не дал ему договорить. – А ты? Когда сам разозлился, так набил морду Чену, а мне читаешь нотации? Довольно корчить из себя гуманиста. – Да, я ударил Чена,– сдержанно сказал Кадзи,– и раскаиваюсь. Ты уже второй раз мне напоминаешь об этом. Можешь продолжать в том же духе, но где тут логика? Если я ударил, значит, и тебе следует так поступать? И дело тут вовсе не в том, что я кого-то из себя корчу. Просто прошу не поддаваться настроению и не мешать моей работе. – Твоей работе? – В голосе Окидзимы прозвучали враждебные нотки. – Да, моей работе. Ведь до вчерашнего дня ты меня поддерживал, а теперь хочешь подставить мне ножку. Окидзима резко повернулся к Кадзи спиной, но тот невозмутимо продолжал: – Ты как-то сказал, что будешь мне помогать, если поймешь, чего я хочу. Я попробую тебе сейчас объяснить. Ну вот, ты изобьешь несколько человек, чтобы отвести душу. А что дальше? В глазах рабочих ты станешь вторым Окадзаки. Помнишь, когда Окадзаки убил рабочего, ты мне сказал, что работать вместе с Окадзаки противно. А сегодня я говорю тебе: хочешь подражать Окадзаки – надевай краги, бери в руки хлыст и ходи весь день, вращая белками. Окидзима медленно пошел вперед. Кадзи зашагал рядом. – Помнишь, когда я только что сюда приехал, ты мне рассказывал о своей работе переводчиком в армии. Ты приходил в ужас, когда видел беспощадную расправу с антияпонскими элементами, когда видел, как людей заживо закапывают в землю. Такие ошибки мы делали слишком часто. Не пора ли нам подумать, что повторять их больше не следует? – Ладно, хватит наставлений.– Выражение лица Окидзимы стало меняться; глаза еще сверкали злобой, но губы уже тронула кривая усмешка.– Выходит, нужно им сказать: действуйте, как вам заблагорассудится, господа хорошие. – Нет, это уж слишком, не поймут. Но кое-что все же следует сказать. Ведь говорят же в народе, что советоваться нужно даже со своими коленями.– И Кадзи, взглянув в сторону бараков, добавил: – Попробовать надо, во всяком случае...

6

На втором этаже маленькой китайской харчевни вокруг грязного столика сидели два японца и пять китайцев. – Я буду говорить с вами откровенно. Я собрал вас здесь, чтобы просить вас прекратить побеги.– Кадзи начал разговор на китайском языке.– Почему я не хочу, чтобы вы бежали? Понимайте, как хотите, это ваше дело. Кое-кто из вас решит, что я боюсь начальства, боюсь неприятных для себя последствий, подумает, что я страшусь жандармерии. Кто-нибудь, возможно, усмехнется – дескать, подкупить хочет. Может, во всем этом и есть доля истины. И все же главная причина кроется в другом. Я представитель враждебного вам государства, но лично я отношусь к вам более дружелюбно, чем другие, да и по должности своей, как лицо, ведающее рабочей силой, не питаю к вам враждебности. Разумеется, многого я не могу сделать для вас, но все же с уверенностью заявляю, что о ваших интересах забочусь больше, чем кто-либо другой. Кстати, я не думаю, чтобы мои методы управления были настолько несправедливы, чтобы заставляли вас бежать отсюда с риском для жизни. А если вдуматься поглубже... вы пытаетесь бежать от человека, который стремится преодолеть противоречия воюющих сторон и облегчить ваше положение. Неужели люди разных наций не могут понять друг друга? Вот почему я решил откровенно поговорить с вами. – Непонятно, отвлеченно как-то вы говорите,– сказал Ван Тин-ли по-японски. Это был первый случай, когда он заговорил на этом языке. – Неужели? – Кадзи добродушно рассмеялся.– Ну ладно, буду говорить конкретнее. – Не стесняйтесь, лопайте! – вмешался в беседу Окидзима, предлагая собеседникам китайскую водку и сало.– Будем ужинать и беседовать по-свойски. – Конечно, вы мне не доверяете, и для этого у вас есть основания. Когда один из ваших товарищей был убит, я не принял необходимых мер, чтобы защитить вас,– продолжал Кадзи, глядя только на Ван Тин-ли.– Я заявляю, что пекусь о ваших интересах, а сам посылаю вас на работу, требующую больших физических сил, чем у вас есть. Я говорю, что не питаю к вам никакой вражды, а кормлю вас тем, чем кормят лошадей. Я стараюсь уверить вас, что я хороший, а факты вас убеждают в обратном. Все это так. Но представьте себе, что было бы, если бы вместо меня и Окидзимы в отделе рабсилы и на производстве были одни Окадзаки. Или жандармы. Кадзи говорил и чувствовал, что слова его не достигают цели. Да, звезды руками не схватишь... Чего он, одинокий, слабый человек, может добиться? Ведь тут столкнулись сложные и противоречивые интересы двух народов, и сколько бы он ни пыжился, ничего у него не выйдет, все лопается, как мыльный пузырь. – Чем больше говоришь, тем все нелепее получается,– повернувшись к Окидзиме, горестно признался Кадзи и тут же снова горячо заговорил: – Я искренно сожалею о всех ошибках, совершенных мною до сих пор, и постараюсь их исправить... Кадзи умолк, ему показалось, что Ван Тин-ли смеется над ним: "Ну вот, господин Кадзи уже начинает развивать в себе добрые начала. Но этого еще мало. Пока это ненастоящее. Постарайтесь-ка еще чуть-чуть. И не забывайте, что за словами должны следовать дела". Но Ван молчал, спокойно и серьезно глядя на Кадзи. И Кадзи решил продолжать. – ...Постараюсь доказать делом, что я вам друг, а не враг. И докажу. Но для этого нужно время. Поэтому прошу хотя бы не ждать от меня зла, если уж вы не можете мне поверить полностью. Ведь поймите, раз вы будете меня в чем-то подозревать, все мои поступки покажутся вам подозрительными. Я кончил. Я больше ничего не скажу, не то мои самые искренние намерения могут показаться бахвальством. Хуан, усердно поглощавший сало и почти не слушавший Кадзи, вдруг удивленно посмотрел на него, раскрыв рот. Гао почти не ел, он тянул водку, не отрывая от Кадзи покрасневших глаз. Ван Тин-ли был спокоен и тих, как тень. А Хоу и Сун, продолжая слушать, смотрели поочередно то на Кадзи, то на Окидзиму. К еде они еще не притрагивались и, вертя в руках палочки, словно раздумывали, есть им или не есть. – Теперь я скажу пару слов,– вступил в разговор Окидзима,– как я думаю. Кадзи ведь теоретик, а я практик. Но сначала о моем друге Кадзи. С тех пор как теоретик Кадзи появился у нас на руднике, положение рабочих, в том числе и ваше, намного улучшилось по сравнению с тем временем, когда был здесь только я, реалист. Это факт. Теперь о вас. Опыт, приобретенный мною на фронте, подсказывает мне, что жандармерия пойдет на все самое худшее, если вы и в дальнейшем будете продолжать эти побеги. Вчера я чуть было не полез с ними в драку. Еще один побег – и жандармы попытаются расправиться и с нами. Просто обвинят в пособничестве. Не знаю, как Кадзи, но я не намерен из-за вас терять свою башку. Следовательно, у меня останется лишь один способ ее защитить – вернуть вас туда, откуда вы к нам пришли. Гуманность, о которой говорил Кадзи, мы можем проявлять только до известного предела. Понимаете? Окидзима наколол на палочку кусочек жирной свинины и, улыбнувшись своими выпуклыми глазами, продолжал: – Помните, когда вы сюда прибыли, я сказал, что не люблю жареной человечины. Но если побеги будут продолжаться, мне придется изменить свои вкусы. Вы, кажется, считаете, что придумали способ убегать, ничем не рискуя? Напрасно, мне известен ваш фокус. Да я за сутки могу заставить вас выложить все, это совсем нетрудно, но тогда запахнет жареным. Я уже хотел это сделать вчера. Но меня остановил Кадзи. Кадзи считает, что это противоречит человеческой природе, ее доброте. Но если вы будете грубо попирать эту доброту, то и я перестану признавать необходимость ее проявлять. И сюда я пришел, чтобы все это сказать. Пусть это будет последним предупреждением. Окидзима сунул в рот мясо и зачавкал. Хуан, приветливо улыбаясь, налил ему водки в чашечку. – Да разве мы хотим рисковать жизнью? – сказал Хуан. С его губ капал жир.– Но вспомнишь жену, детей – и не сидится на месте. Если бы можно было жить здесь вместе с женой и детьми, никто из семейных и не подумал бы о побеге... – Да и холостяки,– перебил Хоу товарища,– не побегут, если будут чувствовать себя в безопасности. А сейчас никто не уверен, что доживет до завтра. Ведь верно, ребята? – Верно,– сказал Сун.– Перевели бы нас на положение обычных рабочих! Если все будут уверены, что их жизнь в безопасности, если будут сидеть не за проволокой и получать плату за работу, о побеге никто и думать не будет. Кому охота получить пулю? – Можете гарантировать нам жизнь? – спросил Хоу. – А семьи выпишите? – опросил Хуан. Кадзи молчал, ему было тяжело, а тут еще эти ясные глаза Ван Тин-ли, наблюдавшие за ним. Но и молчать дальше нельзя. – Честно говоря, я не могу ничего сказать определенно,– оглядев китайцев, сказал Кадзи.– Но этот день недалек. Сейчас мы выписываем семьи обычных рабочих – по их желанию, конечно. Но вы не отчаивайтесь, потерпите немного. Для удовлетворения вашего желания нужно преодолеть много препятствий. Ведь я только этим и занимаюсь все время. Не знаю, но мне кажется, что я кое-чего уже добился. Поэтому, прошу немного подождать, я вам это серьезно говорю. – А ведь они не врут,– сказал Хуан, поглядывая на Хоу. У него было хорошее настроение от обилия еды, стоявшей на столе.– Если откровенно поговорить, обо всем можно договориться. Ван Тин-ли по-прежнему молчал, тыкая палочкой в утиное яйцо. – А доцент ничего не скажет? – спросил Кадзи, обеспокоенный его молчанием. – Здесь не университет,– ответил Ван Тин-ли и улыбнулся. Кадзи повернулся к Гао, который все время тянул водку, вперив пьяный взгляд в одну точку. – А ты, Гао, если позволят жениться, поселишься здесь до конца войны? – Хватит этих "если"! – грубо ответил Гао.– Если будешь не за проволокой, если позволят жениться, если не будешь пленным... Слишком много этих "если"! Меня не обманешь пустой болтовней. Говорил он быстро, Кадзи не понял его и переспросил Окидзиму, у которого от слов Гао перекосилось лицо. Услышав перевод, Кадзи побледнел как полотно. Хуан и Хоу забеспокоились. – Ты что несешь! Японцы хотят откровенно побеседовать, а ты их злишь! – Чего ты из себя героя строишь, подумал бы о других немного! – А что я плохого сказал?! – заорал Гао, взорвавшись.– А вы лизоблюды! Приемы японцев давно известны. Сделаем и так и эдак... А хоть раз их обещания сбывались? Этот еще, видно, из честных. Сказал, что ничего пока не может обещать. Ведь вы слышали? Ничего не может обещать! Чему же вы обрадовались? В общем, вы как хотите, а я этой болтовне не верю! Кадзи вскочил. – Ах ты скотина! – Он весь дрожал от негодования. Такое состояние должен переживать человек, который, совершив множество ошибок и подорвав всякое доверие к себе, наконец-то искренне захотел помочь людям, но они его оттолкнули, не поверили в его искренность.– Встать! Ты не понимаешь человеческих слов! Иди к Чунь-лань, поучись у нее, как нужно разговаривать. Иди! Даю тебе два часа. Если хочешь – беги, но прежде посоветуйся с Чунь-лань! Гао недоверчиво посмотрел на Кадзи. Встать! – крикнул Кадзи. Гао глянул на товарищей. – Встать, тебе говорят! – опять закричал Кадзи. Напуганные Хуан и Хоу почти в один голос сказали Гао: – Да встань же ты! – Не зли его больше! Гао нехотя поднялся. – Уходи! – Кадзи подбородком показал на дверь.– Не бойся, я не скажу, что ты сбежал. Возвращайся через два часа. Гао, все еще колеблясь, обвел налитыми кровью глазами товарищей. – Обязательно возвращайся,– тихо сказал Ван Тин-ли.– Особенно долго не разгуливай. Гао, все еще недоверчиво озираясь, медленно вышел из комнаты. Взглянув на Кадзи, Окидзима ухмыльнулся. Так вот, оказывается, какой ты гуманист! Не очень-то учтивый! Кровь отхлынула от лица Кадзи. Он не знал, что способен так вспылить. Ну а что дальше?.. В голове шевельнулась коварная мысль извлечь пользу из этой вспышки. Правда, едва он отпустил Гао, его тут же кольнуло сомнение: а вдруг этот Гао и впрямь убежит? Но отступать было поздно. – Н-да, испытанный прием воспитателей детских исправительных колоний,– пробормотал Окидзима. Кадзи обратился к Ван Тин-ли: – Теперь можно спокойно поговорить. Вы его все-таки научите элементарной вежливости. Неприятный тип! Ведь мы почти пришли к какому-то соглашению, а он... Ну ладно. Так вот, Ван, если я пообещаю выпустить вас из лагеря и предоставить вам свободу наравне с обычными рабочими, вы будете ждать, поверите мне? – Будем ждать,– тихо сказал Ван Тин-ли.– Правда, мы понимаем свободу, кажется, иначе, чем вы, но, по-видимому, как это вытекает из ваших слов, нам придется довольствоваться и этой свободой, которую к тому же еще нужно заслужить послушанием. Неужели они согласны? Если бы можно было заглянуть в душу этого Вана! Пока эти ваны будут следовать его советам, и ему, Кадзи, будет безопасней. И совесть не будет мучить... – Конечно,– добавил он,– между людьми, стоящими по разные стороны проволочной ограды, трудно заключать соглашения, но если мы хотим добиться какого-нибудь толка, нужно больше доверять друг другу, правда? – Ладно, мы поверим,– сказал Хуан, доедая жареного цыпленка и облизывая губы.– Только не соврите нам, раз мы вам поверили. Ведь китайцы очень почитают всякие добродетели, вам это известно, наверно. Беседа как будто удалась. Гао вернулся еще раньше срока. С ним пришла Чунь-лань. Гао смущенно улыбался. Окидзима, похлопав Кадзи по плечу, засмеялся: – С тебя могут брать пример воспитатели детских колоний!