Текст книги "Условия человеческого существования"

Автор книги: Дзюнпей Гамикава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 43 страниц)

13

Стены казармы раскалывались от пьяных голосов. Каждый горланил свое. Не то чтобы они были очень пьяны, нет. Солдатам никогда не дадут сакэ вдоволь. Просто они хотели опьянеть и усердно играли пьяных. Дисциплина рушилась на глазах, месяцами подавляемая энергия требовала выхода. И, не находя, выливалась в бессвязную болтовню и похабные песни. Синие вены вздувались на потных, озверевших лицах. – Мой муженек не то енот, не то барсук, мой муженек среди ночи и-и-ще-ет нору... и-ищет нору... – тянул, закатывая глаза, новобранец. Ему аккомпанировали на алюминиевой посуде. Прихлопывали в ладоши. Крик, топот, воздух, напоенный запахом пота, перепревших кожаных ремней, ружейного масла. Кадзи, Синдзе и Таноуэ прошли к своим койкам. Их пиалы были наполнены лишь до половины. На полу валялось шесть пустых бутылей. На тридцать два человека около десяти литров. Значит, не по полпиалы на нос! Но кто-то изловчился так разлить... Синдзе залпом выпил свое. Он сидел, уставившись в дно опустевшей пиалы. После вечерней переклички он скорее всего получит наряд на ночное дежурство. Всесильным "старикам" вроде Ёсиды или Банная, привыкшим к самоуправству, пара пустяков подмазаться к Хино и освободиться от наряда за счет Синдзе. Таноуэ тоже выпил все до дна. Чтоб как-то приноровиться к общему веселью, начал хлопать в ладоши. По его лицу блуждала рассеянная улыбка, но весело ему не было. Он думал о доме. Подготовлены ли семена, выделят ли ему удобрения там, в правлении колонии? А ты, Масуко, осторожнее с кормами, чтоб до покоса хватило. Трудно тебе придется одной, да ничего не поделаешь, я тебе нынешний год не помощник. Ты уж прости... Невидящими глазами Таноуэ смотрел куда-то вдаль, и перед его взором стояла одинокая лошадь на пашне без хозяина. Кадзи встретил благодарный взгляд Охары. Кадзи ответил ему равнодушным взглядом. Может, и вправду податься с Синдзе в "землю обетованную"? А существует она, земля-то эта? А Митико?.. Кадзи глянул на Охару. Красные, готовые заплакать глаза, беспомощный детский взгляд. Опять, поди, терзается из-за неладов между женой и матерью. – На, пей, – протянул он Охаре свою пиалу. – Брось расстраиваться. Все, что ни делается, к лучшему. – Без тебя Сирако ко мне подходил, – шепнул Охара, – говорит, в этом или в следующем месяце из нашего полка будут набирать пополнение туда, на юг. Так что лучше, пока не поздно, податься в вольноопределяющиеся. Кадзи усмехнулся. – Не будет этого, пока не потеплеет. – Кто сказал? – Я говорю. – Почему ты так думаешь? – Сам смекни: воинскую часть, привыкшую к условиям севера, переводят на юг, а сюда, на мороз кого? – Но могут не всех сразу, а пару полков. Охара поет с голоса Синдзе. Кадзи нахмурился. – Дальше? – Набирать будут из солдат запаса, а не из вольноопределяющихся... Сирако говорит, что зря, мол, Кадзи старается отличиться в стрельбе – снайперы загремят в первую очередь. – Не ваша забота. – Кадзи с гневом посмотрел в сторону Сирако. – Не твое это дело, Сирако, как я собираюсь выжить! Сволочь, иуда проклятый! Уступив требованиям старослужащих, Сирако пел. Голос у него был красивый. Он пел с чувством. Но вдруг в комнату ворвался ефрейтор Баннай. – Эй, Ёсида! – еще от дверей заорал Баннай и, подлетев, растолкал внимавших Сирако солдат. – Эй, Ёсида, слыхал новость? Новость первый сорт! – Он плюхнулся на койку. – Солдаты четвертого года службы с первого мая увольняются в запас! Его со всех сторон окружили "старики". – От кого узнал? – спросил Сибата, глядя Баннаю в рот. – Одного типа из моего взвода в канцелярию взяли писарем, сегодня шепнул мне на ушко... – Господин Баннай, нехорошо обманывать бедную девушку! Но шуточки Ямадзаки уже никого не смешили. Скоро умолк радостный галдеж. Солдаты четвертого года службы сразу посерьезнели. Чем заняться дома? Как быть с работой? Ведь там тоже сейчас не море разливанное... Может, в армии-то еще благодать... Нет уж, спасибо, сыты по горло, того гляди на передовую угодишь. Неожиданная весть обрадовала не только "стариков". Выжидающе притихли новобранцы. Господи! Отошли ты их поскорей! – Солдат четвертого года службы уволят, – начал Яматохиса, – это я понимаю. А с остальными что будет? – Комиссия будет, – ответил Баннай. – Новобранцев действительной службы оставят, а запасников, наверно, отошлют. – А куда, разрешите узнать? – робко поинтересовался Сирако. Новобранцы навострили уши. – Спроси его превосходительство генерала Умэдзу! – А что будет с теми, кто подавал на вольноопределение? – не отставал Сирако. – Вот еще забота! Буду я думать о господах вольноопределяющихся! На фронт вас пошлют, голубчиков! – заорал Баннай. – Солдаты второго и третьего года службы? Тоже на фронт! Пусть повоюют за нас – Баннай рассмеялся. После этих слов, сказанных таким тоном, будто сам Баннай составлял списки отправляемых на фронт, старослужащие, словно сговорившись, повернулись в сторону Синдзе. Каждому было ясно, кого пошлют первым. А Синдзе, который лежал на койке, уставившись в потолок, вдруг приподнялся и громко, чтобы все слышали, попросил у Кадзи дисциплинарный устав. Кадзи вытащил из тумбочки устав и протянул Синдзе. – Возьми себя в руки, – бросил он, – не лезь на рожон, слышишь? – А зачем тебе, Синдзе, устав? – спросил Ёсида. Но тот, словно не слышал, отвернулся к стенке и уткнулся в книжку. – Сволочь, понахватался всякого и воображает о себе невесть что, – бросил Ёсида и позвал Кадзи. – Ты сейчас что-то сказал Синдзе? – Никак нет, ничего особенного, господин ефрейтор. – Никак нет или ничего особенного? Ну вот, опять началось. – Ясно, ведь он лучше всех бросает гранату, а скоро и в стрельбе заткнет нас за пояс, – не унимался Ёсида. – Образованный, да еще и красный к тому же. Куда нам, солдатам четвертого года службы, до него! Мы ему не товарищи, другое дело – господин Синдзе, он тоже красный... Кадзи вспомнил, как этот тип вместе с Сибатой полосовали его ремнями, но странно, сердце не сжалось, когда он подумал об этой расправе, верно, он уже здорово свыкся с армией. – Я только заметил, что господин старослужащий солдат Синдзе устал и ему лучше сейчас отдохнуть, а не читать. – Слышали? – Ёсида победоносно огляделся по сторонам. – Новобранец делает замечания солдату третьего года службы! А господин Синдзе, оказывается, устали? Вот оно что. Эй, Синдзе! Теперь он нацелился на Синдзе, Кадзи был только поводом. Ёсиду бесила невозмутимость, с какой Синдзе отвернулся к стенке, не желая замечать всеобщего веселья. – Простите, что обращаюсь к вам, когда вы так утомлены. Разрешите ефрейтору обратиться к вам с вопросом, господин Синдзе? Синдзе продолжал читать устав. – Они не расслышали, – объявил Баннай, неторопливо поднимаясь. – Пойду продую ему уши. Ёсида озверел. Нет, это не пойдет. Он не позволит солдату другого взвода расправляться с Синдзе, это его, Ёсиды, дело. – Убью, собака! Красный шпион! Он схватил пиалу и швырнул ее в Синдзе. Пиала угодила в печку и разбилась вдребезги. Синдзе вскочил. Он был белее снега. – Слушай, ефрейтор Ёсида, тебе должно быть известно, что за драку наказывают обоих. Может, пойдем вместе к господину подпоручику Хино и попросим прижечь нас кочергой? Я вот как раз читаю дисциплинарный устав по совету господина унтер-офицера Соги. Изучаю, как увильнуть от службы, не попадая под статьи "оскорбление начальства" и "невыполнение приказа". Синдзе направился к двери. Едва он повернулся к ним спиной, как они набросились на него: Баннай, за ним Ёсида, затем и остальные старослужащие. – Дежурный! – крикнул кто-то. Они швырнули Синдзе на койку и накрыли одеялом. – Смирно! – еще не отдышавшись, скомандовал Ёсида. – Вольно! Дежурный офицер обошел помещение, остановился у койки Сиидзе. – Кто это? – Рядовой первого разряда Синдзе, – доложил Сибата, – вернувшись из наряда, сказался нездоровым. Я приказал ему лечь. Кадзи вздрогнул. Наглая ложь. Надо разоблачить. А Синдзе почему молчит? Впрочем, так лучше, пусть молчит. Иначе ему вообще житья не будет. Начальство никогда не пойдет против старослужащих. Синдзе – козел отпущения. – Прежде чем сказываться нездоровым, надо убрать за собой посуду, – бросил дежурный офицер, показав на осколки пиалы, и с невозмутимым видом вышел.

14

– Плохи дела, – пробормотал Саса, когда объявили результаты Охары. – Так мы без завтрака останемся. В стрельбе на триста метров у Охары не было ни одного попадания. Он вышел на рубеж последним во взводе, остальные уже отстрелялись. Чуть не каждое утро Хасидани выгонял новобранцев на стрельбище. Унтер добивался попаданий любой ценой и признавал только групповой зачет. При этом Хасидани неизменно повторял, что солдату стрелкового взвода стыдно думать о завтраке, пока он не научится как следует стрелять. А время завтрака давно прошло. Подув на замерзшие пальцы, Охара прицелился и выстрелил. Из наблюдательного окопа опять высунулся черный флаг и качнулся справа налево. – Что же ты до сих пор делал? Моргал, когда другие учились! – орал Хасидани. – Слепой, что ли? Прицел видишь? – Вижу!.. Да, он смутно видел и белеющее пятно мишени. – А если видишь и не попадаешь, значит, души не вкладываешь! Рядом, справа Кадзи с молниеносной быстротой посылал пулю за пулей. Он тренировался в скоростной стрельбе. Он укладывал их в "яблочко", словно насмехаясь над Охарой. – Целься как следует, – негодовал Хасидани, – представь, что перед тобой враг. Но вместо того, чтобы вообразить впереди себя врага, Охара думал о том, что его проклинают проголодавшиеся товарищи. Винтовка в руках Охары дрожала. Что, если он опять промажет? – Спокойно, бери чуть ниже. Придержи дыхание. Прицелился? Теперь нажимай. Охара кое-как прицелился. Но в это мгновение пуля Кадзи звонко ударила в мишень, и Охара, вздрогнув, сорвал курок. – Дурак! – Хасидани дал ему пинка. – А вы чего глазеете? – он повернулся к притихшему взводу. – Пока не отстреляется, жрать не дам, так и знайте, хоть подохните здесь! Повторить! – приказал он. – Всем взводом повторить! – Сволочь этот Охара! – бурчал Кубо, ложась на заледеневшую землю. – Всегда из-за него мучайся. Таноуэ пробормотал что-то примирительное. Кубо озлился. – Опять ты, земляной червь, встреваешь! А короткими перебежками не хочешь без завтрака-то! Кадзи стрелял легко, с удовольствием. Всегда бы так, мечтал он. Тут он сам себе хозяин, а не раб старослужащих, не щетка для чистки их ботинок. Вот его оружие – винтовка, и она беспрекословно подчиняется стрелку. Кадзи вспомнил кулачную расправу над Синдзе. Да, они с Синдзе спасовали тогда. Но разве могло быть иначе, разве они могли выйти победителями? Да скажи они тогда хоть слово – им бы костей не собрать. Дежурный офицер отлично понял, что произошло, но промолчал. То есть одобрил. В армии все построено на произволе старших, в армии бесполезно искать справедливость. Принципиальная правота одиночек, вроде Синдзе и Кадзи, в армии никого не волнует. А что было бы, если б Кадзи, скажем, взял верх и подчинил себе новобранцев? Но как? Сплоченность армии – мираж... Зачем далеко ходить за примером? Пожалуйста, Охара. Он совершенно опустошен, сломлен понуканием Хасидани. Вот и сейчас товарищи проклинают его из-за чашки риса. Ростки принципиальности, простая честность затаптываются в грязь, это и понятно, иначе структура армии и самого государства потерпит крах. Трусость, себялюбие и мелкий карьеризм прививаются здесь с первого дня. Главная задача руководства – расчленить солдатские массы, разбить их на разрозненные единицы. Усвоив обычаи казармы, новобранцы обрастают броней эгоизма, сами превращаются в разнузданную, деспотичную солдатскую верхушку и заставляют тех, кто приходит им на смену, испытать на собственной шкуре пресловутую армейскую науку. Так осуществляется в армии кровообращение. И Сибата, и Ёсида, и Баннай, и другие старослужащие прошли такой путь. Все это ясно. Неясно другое – как найти выход из этого лабиринта? На стрельбище Кадзи не раз чувствовал на себе колючие взгляды Сирако и Яматохисы. Ну что ж, он тоже избрал свой путь, правда, другой, чем Синдзе; он тоже постарается продержаться как можно дольше в этом бесчеловечном мире насилия. Он не сдастся, он будет бороться до последнего, мобилизовав всю свою выдержку, все силы. Чем сильнее Хасидани злился, тем больше Охара нервничал и мазал. – Кадзи, поди сюда и покажи ему, как надо стрелять! – Хасидани весь позеленел от бешенства. – Слепого и то легче научить, чем эту сволочь! Ну-ка, валяй вслепую! Кадзи не понял и переспросил. – Ну да, прицелься и стреляй с закрытыми глазами. Кадзи залег рядом с Охарой. Перезарядил винтовку. Для пробы прицелился. Затем, придержав дыхание, закрыл глаза. Надо доверять винтовке. Почувствовав, что завалил ее, чуть приподнял и почти одновременно спустил курок. Из наблюдательного окопа взвился показатель попадания. – Видал, Охара? Так что нечего на глаза ссылаться! Попробуй еще раз. Опять промажешь – будешь у меня брать полосу препятствий! – Успокойся, Охара, успокойся, – подбадривал его Кадзи. – Не напрягайся, держись свободно и не рви спуск... Охара выстрелил. Мимо. – Охара, такому растяпе, как ты, лучше удавиться! Во всей Квантунской армии на шестьсот тысяч не сыскать та кого, – прогремел над его головой Хасидани. У Охары по щекам побежали слезы. Кадзи стало не по себе. Его удачная стрельба вслепую вконец растравила раны Охары. Ведь вовсе не обязательно было показывать класс; он и попал-то, может, случайно, а для Охары это был полный провал. – Прочисти уши и слушай, Охара, – заорал Хасидани. – Чувство ответственности для солдата важнее жизни. Из-за тебя одного все новобранцы взвода остались без завтрака. Завтрак еще куда ни шло, а что, если весь взвод погибнет из-за твоего неумения уложить врага, из-за твоей оплошности? Поразмысли над этим, растяпа! Охара бессильно опустил голову на винтовку. Что он мог поделать? Проклятая пуля не хочет попадать в мишень. – К мишени бегом марш! Отставить! Ты пойдешь в атаку и поразишь ее с ходу. Мишень сейчас твой враг, иди и уложи его! Кадзи, ступай с ним, покажи ему штыковой выпад. Бегом марш! Они побежали. Кадзи услышал, как Охара всхлипнул. – Перестань ты, – рявкнул он, невольно перенимая тон Хасидани. Кадзи почувствовал, что и сам он захлебывается от безысходной тоски. Внезапно он ощутил себя никчемным, жалким. Слюнтяй! От такого пустяка нюни распустил! Охара бежал рядом и уже не сдерживал слез.

15

"Я, нижеподписавшийся, прошу считать это моим завещанием..." Хасидани объяснял: – В любую минуту наш полк могут отправить на передовую. А как я уже говорил вам, раз попал на фронт, нечего рассчитывать, что вернешься оттуда живым. Во втором параграфе седьмого раздела "Памятки воину" сказано: "Дух высокой жертвенности побеждает смерть. Возвысившись над жизнью и смертью, должно выполнять воинский долг. Должно отдать все силы души и тела ради торжества вечной справедливости". Вам, конечно, знакома эта заповедь защитника родины. Так вот, проникнувшись ее высоким духом, вы в течение часа начиная с настоящей минуты должны написать завещания. Они будут храниться в запечатанных конвертах и в случае вашей славной гибели на поле боя будут отправлены по указанному вами адресу. Можете писать все, что хотите сказать вашим близким. И еще. Согласно второму параграфу раздела третьего "Памятки воину" положите в конверт ноготь и прядь волос. Цитирую: "Воин всегда готов оставить свой прах на поле боя. Посему бывает, что семьи не получают праха погибшего и должны быть извещены об этом". Новобранцам выдали бумагу, конверты и оставили одних. Завещание рядового 2-го разряда Яматохисы: Высокочтимые отец и мать! Да вселит в вас радость известие о том, что ваш сын пал на поле боя во славу Императора. Пусть моя двадцатилетняя жизнь оборвалась, я все равно пребуду в извечной справедливости. Считая, что верность родине является наилучшим выполнением сыновнего долго, я неустанно нес солдатскую службу. Дорогие родители, мне нечего вам завещать. Желаю прожить отпущенный вам небом срок благополучно, гордясь тем, что ваш сын пал за императора. Завещание рядового 2-го разряда Таноуэ: Масуко, я ведь сам не знаю грамоты. Из-за меня ты, бедняжка, страдала, а когда я ушел в армию, вообще уж все трудности упали на твои плечи. Прости меня за это. Единственно, о чем я думаю, как ты осилишь всю работу. Ведь если я помру, за двоих придется трудиться. Вот ведь как. Мне-то что, вот ты будешь мучиться, Масуко, и тяжко мне, когда я думаю об этом. А у меня, верно, все муки кончатся, как помру. Но и тогда, Масуко, я буду помогать тебе из-под могильного камня. Когда осенью созреет урожай, представь, прошу, что это я вернулся домой. Каждый год осенью я буду возвращаться к тебе. Всегда буду приходить, пока ты не помрешь. Еще у тебя, Масуко, остается земля, которую поднял я. Думай, что она – это я. Береги лошадь и корову, чтобы за меня работали как следует. Завещание рядового 2-го разряда Охары. Высокочтимой матери, Простите, что вопреки сыновнему долгу отправляюсь! в вечный путь раньше вас. Пусть я умираю за императора, но мысль, что при этом я оставляю без опоры престарелую мать, мучает меня нестерпимой болью. Если бы между вами, высокочтимая матушка, и Томиэ не было неладов, поверьте, во сто раз легче сносил бы я тяготы военной службы, не так печалился б при мысли о предстоящих мне муках. Очень горько мне думать о неприязни между вами. После моей смерти единственной опорой вашей останется Томиэ. Прошу вас, призадумайтесь над этим. Знайте, что вражда между вами и женой не дает мне умереть спокойно, и постарайтесь прожить остаток своей жизни в мире и согласии с Томиэ. Томиэ! На тебя оставляю матушку и детей. Тебе, конечно, тягостно это, но такова моя последняя просьба. Пожалуйста, выполни ее. Очень сожалею, что не мог раньше поделиться с тобой своими тревогами: в обычных письмах в армии не принято писать о своих страданиях. Но это не обычное письмо, это мое завещание. Здесь можно. Ты была для меня небом данной хорошей женой, и единственное, что мне не дает умереть спокойно, это ваши нелады с матушкой. После моей смерти матушке не на кого опереться, кроме тебя. Я знаю, у тебя есть много оснований не любить мою матушку, но все же, прошу тебя, останься при ней до ее кончины. А потом уже решай сама, как тебе поступить. Я с ума схожу при мысли, что ты бросишь мать на произвол судьбы раньше, чем получишь это письмо. На что будет жить она, если ты уйдешь? После моей смерти у тебя неизбежно возникнут денежные затруднения, и при мысли, что у тебя не хватит сил их одолеть, я задыхаюсь от душевной муки. Человек, которого ты ласково называла "папой-растяпой", сейчас, прижав к груди руки, молит тебя: "Дай мне умереть спокойно, без неуемной муки и терзаний, без сознания, что я не смею умирать". Такому никчемному солдату, как я, не выжить, и я предчувствую это. Мне страшно, ведь я оставляю тебя, детей и мать без гроша. Пойми, Томиэ, с каким чувством я пишу это письмо, сколько хлопот я тебе доставлю. Умоляю, прости. Совсем не так представлял я будущее... Завещание рядового 2-го разряда Кадзи. Митико, когда этот листок попадет тебе в руки, меня уже не будет. Поэтому не хочу растравлять раны и касаться прошлого. Стараюсь призвать все свое хладнокровие, чтобы написать строго деловое письмо. 1. Фирма обязана выдать жене погибшего на фронте в знак соболезнования тридцатитрехмесячное жалованье. Это все, что я могу оставить тебе. 2. Церемоний с похоронами не устраивать. 3. Мою жалкую библиотеку продай или сожги (так лучше для тебя же, Митико – ничто не будет напоминать обо мне). Постарайся забыть нашу клятву и наше невозвратимое прошлое. Каким бы прекрасным оно ни было, нельзя думать о том, чего нет. 4. Верь, что я сделал все, что мог. 5. Сотри воспоминания и ищи свой путь в жизни. Безутешные вдовы не всегда достойны подражания. Тени прошлого – плохая компания для живых. Запомни, у тебя еще все впереди. Дыши полной грудью, ведь мы легли мертвыми ради живых. "Какая ложь!" – подумал Кадзи. И заклеил конверт. Представил, как его вскрывает Митико. Представил ее бледное, как воск, лицо, дрожащие руки, слезы, бегущие по щекам. Митико, успокойся, ты никогда не прочтешь это письмо. Ему не нужны завещания. Он вернется к Митико живым. – Кто знает, как пишется первый иероглиф в слове "сожалею"? – спросил кто-то. – А тебе есть о чем сожалеть? – загоготал Саса. – Ну и тоскливые же у вас морды, солдаты. Сирако, как ты думаешь, запасников действительно отправят на фронт? Сирако недовольно отмахнулся. – Здесь хоть спокойно, – не унимался Саса. – Пусть холодно, ну так что? Весна не за горами, поля, травка. Фронт далеко... – Заткнись ты, Саса, – бросил Яматохиса, склонившись в ад своим завещанием. Двадцать новобранцев сосредоточенно скрипели перьями. Кое-кто просто молча сидел, придавленный внезапно ставшей такой ощутимой близостью смерти. – Так никто и не скажет, как пишется первый иероглиф в слове "сожалею"?

16

– В завещании воина должна чувствоваться его готовность к бою, должно быть четко сформулировано предписание защитника родины своей семье, – объяснял Охаре командир роты. Рядом стоял подпоручик Хино. Лица обоих были непроницаемы. Охару трясло. Он чувствовал на спине холодные ручейки пота. – Что значит готовность к бою? Заикаясь, Охара ответил: – Считать блаженством принести в жертву Японии свою жизнь. – Смотри-ка, на словах он бравый солдат! – Капитан переглянулся с Хино. – И что же пишет этот солдат, на словах признающий такую жертву блаженством?! Охара стоял, опустив голову. "Во всей Квантунской армии на шестьсот тысяч не сыскать такого, как ты", – вспомнил он слова Хасидани. – Я, как твой командир, несу ответственность за твое бабье малодушие. Думаю, мы тебя не в таких настроениях воспитывали, – ледяным тоном отчитывал Кудо. – Из-за тебя, Охара, – сказал Хино, – командир комендантского взвода, помощник офицера-воспитателя Сиба и я должны отвечать перед господином командиром роты! – Виноват, господин подпоручик. – Твоя жена просила отпустить тебя на несколько дней домой, чтобы уладить семейные дела, – голос капитана становился все более жестким. – Я поинтересовался, что за неурядицы у тебя в семье, а оказывается, просто бабы между собой не поладили! – Виноват, господин капитан. – Господин командир роты не такого ответа ждет от тебя. – Твоя бабья трусость гораздо опаснее для армии, чем какие-то левые настроения. Красные, как до боя дело доходит, храбро дерутся... Хино усмехнулся. Тоже разоряется, сам еще пороха не нюхал. – Современный бой, – продолжал капитан, – начинается с артиллерийской подготовки с последующим переходом в атаку. Отвага, настойчивость – вот что такое современный бой. Так что убеждения убеждениями, но солдат должен быть полон решимости драться. А такие вот, как ты, нытики и бабы, бегут, не приняв боя! – Ну? – Хино сверлил его взглядом. – Поднять голову! Отвечать! – Какой толк от ответа, если солдат неискренен? – Капитан пожал плечами. – Заставьте его написать письмо жене, напомните, что должен воин писать домой...

17

Хино дал ему на письмо тридцать минут. Томиэ, ты глубоко заблуждаешься. – Иероглифы плясали у него под пером. – ...Разве не долг японки угождать свекрови в отсутствие мужа? Твои жалобы мешают мне успешно служить родине... Я скажу все в двух словах, прочти это внимательно и сделай выводы. Из-за этих неурядиц между тобой и матушкой я постоянно отстаю в службе от своих боевых товарищей. Если б ты знала, как меня это удручает! Итак, у меня созрело решение. Я горячо желал бы, чтобы ты служила моей высокочтимой матери, но поскольку ты этого не хочешь, уйди из дома Охары. Я, находясь на военной службе, не могу предоставить тебе другого выбора. Подумай сама, как тебе быть. Жду ответа. Когда Охара положил перо, он был растерян и ошеломлен, как человек, потерявший при землетрясении дом и близких. Томиэ прочтет это письмо, потом, недоумевая, перечитает. Как переживет она эту неожиданную перемену в его чувствах? Какое решение примет она? Прочитав письмо, Хино усмехнулся. – Господин капитан полагает, что этого достаточно. Не думаю. – Хино показал в окно. – Вон около караульной будки акация. Десять раз туда и обратно! Заодно подумай, как стать человеком. Не придумаешь – приходи ко мне, помогу. Бегать будешь с винтовкой. Штык примкнуть. Исполняйте! Двести метров туда, двести обратно. Десять раз! – Ты не налегай, беги, как можешь, – посоветовал Саса и грустно покачал головой. – Опять нарвался? – усмехнулся Кубо, складывая амуницию старослужащих. – Бестолочь, – пробормотал Сирако. – Вечно впросак попадает! Как думаешь, назад сам придет или принесут? Охара вышел, глядя прямо перед собой. Кто-кто, а уж он-то знал, что ему не пробежать и двух километров, не то что четыре...

18

Снова выпал снег. Он лежал, мягкий и легкий, как шелковая вата. Сразу потеплело, повеяло чем-то сладковатым и свежим, весна уже стояла на пороге. Командир роты капитан Кудо решил воспользоваться последним снегом и провести учения на местности с задачей: скрытное приближение к противнику. В других ротах эту тему отрабатывали в сильные морозы. Протянув до потепления, Кудо рассчитывал теперь на лучшие результаты. Напялив белые маскхалаты, носки на левую руку, чтобы снег, когда ползешь, не набивался в рукава, люди растянулись в снегу цепью. Впереди, примерно в тысяче метров, торчали две сопки. Объект атаки. Снег был глубокий. Локти проваливались. Одно резкое движение – и лицо мгновенно зарывалось в снег. Через триста метров цепь порвалась. Достигнув выемки, Кадзи решил передохнуть. Он полз наравне с Яматохисой, немного опередив остальных. Но потом вдруг подумал, что все это глупо, и привычный спортивный азарт тотчас пропал. Ему не к чему было состязаться ни с Яматохисой, ни с кем бы то ни было. Он не испытывал к этим учениям ни малейшего интереса. Он держался первым по старой спортивной привычке. Яматохиса, видно решив, что Кадзи выдохся, успокоился и пополз медленнее. Кадзи обернулся, увидел Синдзе, помахал ему рукой. Синдзе ответил и пополз к нему. – Скотина Ёсида готов, выдохся уже, – усмехнулся Синдзе, переводя дыхание. За ними по всему полю барахталась рота. – Пока доберемся до цели, все будем чуть тепленькие, какая там рукопашная! Синдзе жадно глотал снег. Глядя на его впалые щеки, Кадзи вдруг вспомнил Охару. – Хорошо, что Охара попал в лазарет. Он бы, бедняга, здесь не вытянул. А ведь благодаря Хино – вот ирония судьбы! Охара свалился тогда на третьем заходе. – Его смотрел врач, нашел белок в моче. Теперь наш Охара на диете. Ему бы лежать и радоваться, так нет, просится в роту. Синдзе слушал рассеянно. – Кадзи, ты не хочешь уйти со мной? – спросил он, – Куда? Синдзе примял кулаком снег перед собой. – Надо бежать, пока снег. Развезет – по болотам не больно побегаешь. – А, земля обетованная, – пробормотал Кадзи. – Думаешь, удастся? Они поползли рядом. – Сторожевым постам НЗ дают сухим пайком, сам возил, знаю, где прячут. Если сделать крюк, можно запастись на дорогу. – А по-русски ты говоришь? – Нет. – Ну, перейдешь границу, а дальше? – Это не от меня зависит. – Летом еще куда ни шло, – сказал Кадзи. Они молча проползли метров шестьдесят. На сопках застрочили пулеметы. Унтера стали выравнивать цепь. – Иными словами – не хочешь. – Не знаю. Я никогда серьезно не думал об этом. – А о чем же ты думал? О том, как бороться с несправедливостью в армии? – в голосе Синдзе прозвучала насмешка. – Откровенно говоря, не верю я в эту затею с побегом. – А я вот верю. – Синдзе широко улыбнулся. – И убегу. Не так уж они меня берегли-лелеяли, чтоб я хранил верность Квантунской армии. – Меня беспокоит Охара, – сказал Кадзи. Кадзи навестил его в лазарете. Охара лежал на койке, уставившись ввалившимися глазами в потолок. – Потерял он интерес к жизни... Ведь и самоубийство – форма протеста! – Хочешь сказать, что побег – трусость? – Может, это звучит дерзко в моих устах, – сказал Кадзи, – ведь меня не гоняли, как тебя. Но сам подумай, у солдата есть четыре выхода: бороться с несправедливостью, покончить с собой, похерить все надежды и покориться казарме или бежать. Так? Бежать легче всего... Покориться – значит постепенно самому стать носителем армейской морали. Если призадуматься, многомиллионная императорская армия основана на планомерном вытравлении из человека всего человеческого... – Эх, Кадзи, – улыбнулся Синдзе. – Хотелось бы посмотреть, что из тебя получится, когда дослужишься до унтера. – Постараюсь доставить тебе такое удовольствие, – отшутился Кадзи. – Всласть покомандую тобой. – Ну, меня к тому времени здесь не будет. Может, тогда я встречусь с тобой как проводник Красной Армии. Кадзи посмотрел вдаль. Когда он примчится, красный ураган? – Господину старослужащему солдату Синдзе хорошо, – пробормотал Кадзи, – он верит, верит, что по ту сторону границы обретет свободу. Мне бы такую веру... – Эй, кто там залег? – заорали справа. – Пулемет молчит. Короткими перебежками вперед! – Нам кричат. Они опять поползли. Теперь они были почти в самом хвосте. – Я не могу отрешиться от некоторых сомнений, – рассуждал Кадзи, словно обращаясь к самому себе. – Верю в идею, в убеждения. И в людей верю. Только вот жизни перебежчика не мыслю. – Почему? – продышал рядом Синдзе. – На что им нужен солдат, бежавший из Квантунской армии? Что он для них? Пешка. Служить войне, обеспечивающей мир. Это прекрасно. Но пешка есть пешка... – Вперед! Быстрей! – подгонял их сзади чужой унтер. – Первая цепь уже на рубеже атаки! Кадзи выполз вперед. – Может, передумаешь? – обернулся он к Синдзе. – Оба мы с тобой, брат, плутали, у обоих свои аргументы. Трудно так, с ходу решать, кто прав, что лучше. Надо разобраться. Но я не пойду, Синдзе. Останусь тут и испробую все. Напрягшись, Кадзи одолел лощинку. Синдзе остался позади. Кадзи догонял цепь. Хватит ли у него сил бороться в одиночку? Может, отправиться вместе с Синдзе? Когда есть цель, стоит бороться... Но как же Митико, что будет с ней? Рота пошла в атаку. Кадзи поднялся и вместе с десятком солдат бросился штурмовать пустоту, крушить воображаемого врага, Когда Кадзи добрался до своих, рота уже построилась. – Где ты копался? – задержал его Хасидани. – Перестарался вначале, поэтому через триста метров выдохся. Хасидани недоверчиво покосился на него.

19

"На такой наряд грех жаловаться", – рассуждал Синдзе. Он сопровождал артистов из города. От станции было тридцать шесть километров, колеса увязали в талом снегу. Пять человек артистов – три женщины да скрипач с декоратором, – плохонькая провинциальная труппа. Конвой состоял из унтер-офицера, ефрейтора и его, Синдзе. Синдзе чувствовал себя свободно – унтер и ефрейтор были из другой роты. Актрисы были молоденькие. Они весело улыбались, они знали, что едут к солдатам, а солдаты умирают по женщинам. Унтер-офицер, забравшись в телегу, любезничал с актрисами. Актрисы, чувствовалось, знают цену своим прелестям и не прочь обменять их на продукты из армейского пайка. Ефрейтор полулежал на телеге, ухмылялся, стараясь тоже ввернуть словечко. Один Синдзе шагал молча, не принимая участия | в беседе. И все-таки на душе у Синдзе было весело. И не только потому, что сопровождать артистов было куда приятнее, чем дежурить ночью в казарме или стоять в карауле. Синдзе, который считал, что на воле у него ничего не осталось, не совсем утратил интерес к женщинам. Если б Кадзи согласился бежать, они бы теперь были у цели или замерзли в степи. Синдзе не решился идти один. Он не боялся заблудиться, просто слова Кадзи заставили его кое о чем задуматься. Риск должна была окрылять мечта. – Вы все молчите, – обратилась к нему красивая актриса. Она свесила ноги с телеги. – Помогите мне сойти. – Дорога плохая, – сказал Синдзе, но женщина, опершись на его руку, уже спрыгнула на землю. – Как будто потеплело, – заметила она. – Да, совсем тепло. – А зимой, наверно, здесь ужасно. Морозы лютые? – Да, зимой холодно, Женщина рассмеялась, передернула плечами, словно хотела сказать: разве так разговаривают с дамой? – Вы мне кого-то напоминаете... – задумчиво протянула она. -Но кого?.. Она ждала, что он что-нибудь ответит, но Синдзе молчал. Все женщины на один лад: находят, что ты похож или на ее первую любовь, или на умершего брата. Славные они созданья. В уютном, спокойном мире, мире без казарм и маневров, ничто так не радует мужчин, как они. Они возвышают мужчину в собственных глазах, делают его сильным и великодушным, но случись с ним несчастье, неприятность, которую так просто не поправишь, им сразу становится трудно, неудобно, страшно. Так думал Синдзе, молча шагая рядом с актрисой. – Стесняетесь унтер-офицера? – шепотом спросила женщина. – Нет, я думал, кого вы мне напоминаете. Женщину, которая бросила его?.. Да и эта, покажи ей ожог от раскаленной кочерги Хино и расскажи, как он его получил, не станет щебетать, что он на кого-то похож. – Вашу возлюбленную?.. – актриса кокетливо улыбнулась. Он не ответил. – А-а. Понимаю. Солдаты часто, вспоминают своих возлюбленных? Да, есть такие, что все время вспоминают. Только и делают, что вспоминают. Их бьют, а они вспоминают. Маршируют – вспоминают. Зубрят устав – вспоминают. И Синдзе подумал, что Кадзи счастливый человек. Он перенесет любую пытку. Он просто будет думать о своей Митико. – На тот год мой младший брат пойдет в солдаты, – сказала актриса. – Говорят, что это очень тяжело – ходить в новобранцах. – Да, тяжело. Бывает, что не выдерживают, бегут даже. – Бегут?! А если поймают? – Расстрел. – Кошмар! Скажите, пожалуйста, что в армии труднее всего, что самое мучительное? Я хочу рассказать брату. – А то, что твоих доводов никто не слушает, – серьезно ответил Синдзе. – Скажите брату, что нужно прикинуться тупицей с первого дня. Если не посчитают непроходимым дураком, с которого, как говорится, взятки гладки, – нет спасенья. Если первым во всем будет, возненавидят из зависти. А невзлюбят – новобранцу крышка. Так оно чаще всего и бывает. – О, ужасно. Но, верно, этими суровыми порядками и сильна наша армия? – Сильна? Синдзе горько усмехнулся. Вера в могущество японской армии зиждется только на том, что ее бесчеловечность ошибочно воспринимается как отвага и мужество. На телеге унтер-офицер развлекал актрис, пересказывая им старые армейские анекдоты. – И все-то вы врете! – хихикали дамы. Декоратор неожиданно поинтересовался, женат ли господин офицер. – Нет, я холост, – ответил унтер. – Вот уволюсь, тогда и женюсь. Уж такую красоточку отыщу – пальчики оближешь. Отличным мужем стану. Может, ты, козочка, осчастливишь меня, как уволюсь? – унтер ущипнул одну из актрис. – Жаловаться не придется. – Долго ждать, господин унтер-офицер, а я нетерпеливая. – Если б сейчас уважили, был бы премного благодарен. – Ух, солдаты везде одинаковы, за словом в карман не лезут. Унтер окликнул Синдзе: – Эй, четвертая рота, ты так совсем уходишь даму! – Ничего, господин унтер-офицер, я с удовольствием прошлась. – И, уже обращаясь к Синдзе, она продолжала: – У меня вошло в привычку дарить первому солдату, с которым меня сводит судьба в моих поездках, "пояс с тысячью стежков". Сегодня он принадлежит вам! Погрустневшее лицо Синдзе настроило женщину на серьезный лад. – Ведь когда-нибудь вас тоже отправят на фронт. Говорят, "пояс с тысячью стежков" отводит пули. Вы не верите в талисманы? Синдзе покачал головой. Вот и эта женщина считает, что солдат непременно должен быть на фронте. Сочувствуя солдатской судьбе, она умиляется своему дару. Пусть сама будет подальше от фронта, вот что. – Благодарю, я не суеверен. Синдзе помог женщине забраться на телегу. Нет, ему это не пригодится. Он не отправится на фронт. Ему – в другую сторону, туда, где нет войны. У солдата четыре выхода, он выберет последний. Правда, он не все еще обмозговал как следует, но это дела не меняет, он уйдет.