Текст книги "Условия человеческого существования"

Автор книги: Дзюнпей Гамикава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 43 страниц)

3

На щите объявлений в восемь часов значилось: минус тридцать два градуса. А столбик термометра продолжал падать. Под резким северным ветром гудели провода. Порой этот гул перерастал в глухие рыдания, и тогда бумага в окнах вздрагивала и начинала протяжно гудеть. Унылая, леденящая сердце музыка. Кадзи растянулся на койке, расслабил тело. Долгий, противный был день. Но все, что полагается, он, кажется, сделал по правилам. Вроде нет никаких огрехов, ничего такого, к чему могли бы придраться старослужащие. Как сказал Синдзе, нельзя ни на секунду терять бдительность. Чистка винтовки? Мытье посуды? Ботинки? Уборка помещений? Стирка мелочей старослужащим солдатам? Печка? Пожарная бочка? Заучивание наизусть "Высочайшего эдикта воинам" и "Руководства"? Все сделано. Если так, все в порядке и надо поскорее заснуть. Завтра не за горами, завтра он должен быть бодрым. Кадзи не мог заснуть, все ворочался с боку на бок... Ноги были ледяными. Видно, озяб, когда скалывал лед на плацу у казармы. Растирая ногой ногу, Кадзи прислушивался к вою ветра. Он казался каким-то обиженным, жалобным. Навязчивые звуки врывались сквозь тонкие стены, несли с собой лавину воспоминаний. Вначале расплывчато, где-то на краю сознания, возникла Митико. Как она далеко! Их разделяет степь, полторы тысячи километров, занесенных снегом. И кажется, это расстояние увеличивается с каждым днем. Рано или поздно будет отдан приказ о переброске его роты на фронт, на юг. И может, оттуда уже не будет возврата, не будет встречи с Митико. "Я никогда не забуду двести дней нашего счастья в Лаохулине, – писала Митико. – Пожалуйста, пиши мне чаще, чтобы я могла делить с тобой твои горести..." Воспоминания порождали нестерпимую тоску. Из всего сказанного подпоручиком Хино Кадзи запомнил только одно: "Наворотил тут кучу всяких причин, а сам, верно, только и думаешь, как бы драпануть из армии и завалиться спать с женой". Да, так точно, господин подпоручик. Домой хочу. Спать с женой хочу. Хочу вдохнуть ее тепло. Может, и Митико сейчас прислушивается к ветру? Что ей снится? Он пытался вспомнить ее всю, женщину, изливавшую на него поток счастья... Но образ уже исчезал, растворялся, и только попусту бурлила кровь, а за окном ухали разрывы, похожие на пушечные залпы; это трещал лед на болоте. Кадзи глянул на соседнюю койку. Охара тоже не спал. Его маленькое лицо, казавшееся в тусклом свете ночника болезненным, по временам тихо вздрагивало. Подслеповатые глаза, такие странные без очков, блуждали по перекладинам потолка. Охара тяжело вздыхал. Этот человек всего на два-три года старше Кадзи. В прошлом корреспондент провинциальной газеты. Он остро передаивал нелады между женой и своей престарелой матерью. "Я у нее единственный сын, что называется, маменькин сынок. Последние годы мать все охала, совсем, мол, состарилась, женился бы ты поскорей... Сама настаивала, а теперь жене жить не дает, видит в ней врага кровного, – пожаловался как-то Охара. – Когда меня призвали, я утешал себя – дескать, без меня они поладят". Однако надежды Охары не сбылись. В письмах жена и мать обливали друг друга грязью. Хилому Охаре служба в армии была явно не по силам. Он таял на глазах, а тут еще они донимали его своими плаксивыми жалобами. Как-то он сказал Кадзи: "Мне все кажется, что я не выдержу все это, заболею и умру". Это было похоже на правду. – От дум голова пухнет, – пробормотал Кадзи. Он сказал это себе самому. Охара чуть заметно кивнул. Но сколько ни думай, от этого ничего не изменится. И в один прекрасный день эту подозрительную тишину пограничного района, где по ночам лишь рыдает ветер и трещит лед, нарушит сигнал тревоги – и тут уж всем крышка. Наверно, потому такой смысл приобретают воспоминания, которые ворошишь по сто раз на дню. Старослужащие громко храпели. Во сне скрипел зубами Саса, бывший лакей второразрядного отеля, развлекающий солдат грязными анекдотами. "Этот не падает духом, этому терять нечего, – подумал Кадзи. – Каждый живет, как может; этот сохраняет свое благополучие с помощью анекдотов". После вечерней поверки Саса вместе с новобранцами колол лед. Он сыпал остроты, бодрился, стараясь не отставать от молодежи, хотя по всему было видно, что лом ему не под силу. А уже в казарме Саса осклабился всем своим сморщенным лицом и, хитро подмигнув Кадзи, извлек из внутреннего кармана мундира маленький бумажный пакет и, приложив его к щеке, пробормотал: – Ну, спокойной ночи. Не мешай мне спать. Казалось, ему не терпится развернуть пакет, но посторонние взгляды и обычная перед отбоем сутолока мешали. Лишь снимая ботинки, он снова склонился над пакетом. Его обступили новобранцы. – Хоть сегодня бы дали поспать как следует, – огрызнулся он. – Что ты колдуешь, Саса? – Ничего, просто повторяю заклинание. Без него не уснуть. – И Саса доверительно взглянул на Кадзи. Когда они наконец остались вдвоем, Саса смущенно спросил: – Ты, наверно, думаешь, – чудит старик? Кадзи покачал головой. Нет, он совсем этого не думает, а, напротив, завидует тому, что Саса во что-то верит. – Я не вижу тут ничего чудного, – сказал Кадзи, – только не очень-то показывай другим, а то талисман потеряет силу. – И то правда. Он спрятал заветный пакет в карман мундира. Волосы его жены. Уходя на войну, он придумал себе талисман. То есть решил, что если возьмет это с собой, то вернется целым и невредимым. Застывшие ноги никак не согревались. Может, лучше подняться и почитать в унтер-офицерской комнате "Руководство"? В коридоре стукнули прикладом. Ежевечерний обход отделения дежурным ефрейтором. Эту неделю дежурил Баннай. Бывший скотобоец, прославившийся своей грубостью. Кто-кто, а этот умел придраться. Авось пронесет! Только бы все сошло благополучно! Кадзи шепнул Охаре: – Идет.

4

Распахнулась дверь. Сначала показался ружейный приклад, потом в тусклом свете ночника выросла фигура дежурного. – Притворяемся? Как же, пойдет к вам сон до моего прихода! Баннай зажег свет и, выстукивая прикладом по каждой доске пола, начал проверку. Новобранцы ежились под своими тонкими одеялами, дрожали от этого стука. Баннай это прекрасно знал, ибо сам был новобранцем четыре года назад. Тогда тоже, неизвестно зачем, его подымали с постели среди ночи, заставляли вставать на четвереньки и били по заду ружейным прикладом. Совершил ты какой проступок или нет, но раз бьют, значит, за дело. Это вроде пошлины, она будет взиматься с тебя до тех пор, пока ты не перейдешь в категорию старослужащих. И сосчитать невозможно, сколько ударов вынесло могучее тело скотобойца. И не забыло их. А армия – такое место, где удары не вернешь тем, кто их наносил. И потому, как только ты избавляешься от обязанности принимать удары, ты возвращаешь свою долю сторицей тем, на кого эту обязанность возложили. Баннай возился подозрительно долго. Кадзи начинал беспокоиться. Чуть приоткрыл глаза. Баннай стоял возле печки. – Пр-р-рекрасно! Вот он опять стукнул прикладом об пол. – Новобранцы, подъем! Двадцать новобранцев почти одновременно сели на койках. – Становись! Двадцать человек выстроились у своих коек по стойке "смирно". Лицо Банная на мгновение осветила озорная улыбка. – Сжать зубы, расставить ноги! Затем, размахивая руками, Баннай начал наносить удары с точностью механизма. Левой рукой – слева, правой рукой – справа. Движение этого механизма на мгновение приостановилось, когда с носа Охары слетели очки. Они были, если можно так выразиться, его настоящим зрением, и поэтому Охара поспешил поднять их. На Сасе Баннай промазал. Осоловевший со сна Саса чуть подался назад, и кулаки Банная в первый раз метнулись туда и обратно впустую, так что Баннаю пришлось повторить. Талисман не помог Сасе. Не обделив никого, Баннай, порозовевший от удовольствия, весело спросил: – За что я бил, все знают? Нет, они не знали. Кадзи напряженно думал. Кажется, он весь день был начеку. Вроде все было учтено. – Может, ты знаешь? Баннай вопросительно уставился на солдата 2-го разряда Таноуэ, стоявшего ближе всех к печке. – Нет, нам это неизвестно. – А ну-ка, повтори еще разок! Таноуэ тут же спохватился. Здесь нельзя говорить, как на гражданке, здесь нужно отвечать "никак нет" или "так точно". Но для него обращение по форме было мукой. Он не мог к нему привыкнуть – и все тут. – Никак нет, не понимаю! – гаркнул он. – Не понимаю! – скривив рот, передразнил Баннай. – Ничего, сейчас поймешь. И Баннай, склонившись над пожарной бочкой, вытащил оттуда что-то и показал на вытянутой ладони солдатам. – Это что такое? На багровой ладони Банная лежал разбухший от воды окурок. – Кто разрешил использовать пожарную бочку как пепельницу? Отвечайте! Вам не передавали приказа господина дежурного, что противопожарная вода должна содержаться в чистоте? Отвечайте! Столкнувшись глазами с Баннаем, новобранец действительной службы Ямагути, заикаясь, прошептал: "Не... не... не... передавали!" – Дежурный по отделению, шаг вперед! Испуганно взглянув на Кадзи, Охара вышел вперед. Когда Баннай тяжело, по-медвежьи подошел к Охаре, Кадзи заметил, что у того дрожат ноги. – Снять очки! Охара повиновался. Теперь уже все его тело била мелкая дрожь. Первый удар повалил его навзничь. – Вонючка, что, тебя ноги не держат? Встать! Зажав разбитую губу, Охара, пошатываясь, встал. Кадзи знал: будь у Охары хоть сто оправданий, он все равно не откроет рта – страх словно сковал его. Кадзи не выдержал: – Перед ужином Охара сменил воду в бочке. – Это была правда, они вместе меняли воду. – Пепельницу я собственноручно вычистил перед отбоем. Баннай перевел взгляд на новую жертву. – Так ты хочешь сказать, что это старослужащие курили после отбоя? Кадзи не ответил. Скорее всего, так оно и было. Именно так. Пока он ходил мыть пепельницу, кто-то закурил. А близорукий Охара этого не заметил. Да и другие новобранцы тоже, верно, не заметили. – Значит, ты обвиняешь старослужащих солдат? – не унимался Баннай. В его голосе Кадзи почувствовал нарастающую угрозу. Кадзи увидел, как на койке приподнялся ефрейтор Ёсида и еще несколько старослужащих. Разгорался скандал. Почти машинально Кадзи взглянул на койку Синдзе, который чуть приподнялся. Синдзе поймал его взгляд и снова улегся: ничего не поделаешь, Кадзи. – Никак нет, я только хотел сказать, что это не халатность Охары, – ответил Кадзи. – То есть как это "хотел сказать"? – Под ногами Банная скрипнула половица. Раньше чем услышать этот скрип, Кадзи инстинктивно уперся обеими ногами в пол. Резкий удар в лицо, но Кадзи устоял на ногах. – Господин ефрейтор Баннай, это упущение рядового второго разряда Охары! – Вот так-то! Сразу надо было по форме! Баннай обернулся к Охаре и наотмашь ударил его. – Виноват! – Поздно догадался! – И опять удар. – Тьфу, скоты! – сонно проворчал один из старослужащих. – Нет вам покою. – Человек только свою милашку обнял, так на тебе, разбудили! На соседней с Ёсидой койке солдат 2-го разряда действительной службы Яматохиса начал одеваться. – Куда ты, приятель? – спросил Ёсида. – Воду переменить. – Ладно, лежи уж... Яматохиса, расторопный малый, всегда прислуживал Баннаю. За это он пользовался некоторыми льготами. У начальства он был на хорошем счету и в недалеком будущем надеялся получить повышение. – Эй, тыловые крысы! – гаркнул Ёсида, оглядев новобранцев-запасников. – Эй, Охара, ко мне! Охара приблизился. Ёсида с размаху хватил его по лицу. И когда он покатился по полу к койке Кадзи, тот даже не решился помочь ему подняться, а только прошептал: – Охара, встань! Сейчас же встань! Сразу подымешься – будут бить. Замешкаешься – достанется вдвое. – Позоришь отделение, – орал Ёсида, – получаешь замечания от дежурного! Из-за тебя скоро нас всех мордовать будут. Как стоишь? Ёсида поискал глазами койку младшего унтер-офицера Сибаты, ответственного за новобранцев. – Эй, унтер, дрыхнешь? Гляди, как я за твоими окурки убираю. – Ефрейтор Баннай, воду сменим, – доложил Ёсида. – Прошу поручить это дело мне. – Ладно, – ответил Баннай. – А ты после придешь – доложишь, – бросил он Охаре и, переводя взгляд на Кадзи, добавил: – И ты тоже! Стукнув об пол прикладом, Баннай ушел. – Кадзи, иди-ка сюда, – позвал Ёсида. Он сидел на койке, скрестив ноги. Когда такая собачья стужа и не дают соснуть, одна радость – покуражиться над новобранцами. – За вас отвечает унтер. Правда, он сегодня что-то помалкивает, это его дело. Но расхлябанности я вам не спущу – дудки! – Службу нести – не с женой валяться, – поддакнул кто-то. – Понятно? – Так точно, – прохрипел Охара. Ёсида покосился на Кадзи. – Ты вот университет кончил, верно, мнишь себя важной птицей. Тебе ли беспокоиться о пожарной бочке! Эй, Сирако, ты, верно, тоже такой? – Никак нет, господин ефрейтор, – поспешно ответил из своего угла огромный солдат лет тридцати, и все увидели, как вздулись вены у него на лбу. – Рядовой Сирако постоянно заботится о противопожарной воде. Сирако немедленно переменит ее. – Вот так-то. Смотри у меня! Ёсида презрительно усмехнулся. – Подумаешь – образованные! Мы таких субчиков живо на место ставим. В армии не дозволяются пререкания. Ясно? Вы, конечно, надеетесь пролезть в вольноопределяющиеся и вскарабкаться наверх. Коленки обдерете! В армии звездочки и полоски ничего не решают. Запомнили? Сирако, можешь дрыхнуть, остальные тоже. Теперь Ёсида взялся за Кадзи. – Поспорить, значит, решил с ефрейтором? Пыль в глаза пустить? Бунтовать вздумал? Ишь какой смелый! В таких случаях полагалось отвечать: "Виноват, буду внимателен". Кадзи промолчал. – Я не спорил, – сказал он наконец. – Охара действительно сменил воду. Я только это и сказал. – Сменил или не сменил – не о том речь. – Кадзи получил увесистую оплеуху. – Ты дерзок со старшими по чину, вот я о чем говорю. Лицо Ёсиды посинело от гнева. Важничает этот Кадзи очень, потому что университеты кончал. А он, Ёсида, служил мальчиком на побегушках. Ну хорошо, он его проучит. Узнает щенок, что с Ёсидой шутки плохи! "Дурак этот Кадзи, – подумал Сирако, забираясь под одеяло. – Какой толк от его упрямства? Здесь армия". Яматохиса с нетерпением ждал расправы над Кадзи. Охара вызывал у него смутную жалость, но унижению Кадзи он радовался. – Ты, Кадзи, презираешь старослужащих солдат! – распалял себя Есида. – Ну кого из нас ты уважил? Хоть один из нас любит тебя? Ну, отвечай! Положение становилось безвыходным. Скажи Кадзи, что действительно нет, никого никогда не уважил, выйдет, что Ёсида прав, и тогда не миновать расправы. А назови он, к примеру, Синдзе, весь гнев обрушится на приятеля. Если же указать на кого-нибудь другого, тот непременно откажется, скажет, что терпеть не может интеллигентных молокососов вроде Кадзи. Наслаждаясь растерянностью новобранца, Ёсида недобро улыбнулся. Но тут неожиданно вмешался младший унтер-офицер Сибата: – Слушай, Ёсида, дай парню выспаться. Завтра соревнования. У Ёсиды вытянулось лицо. Успех роты на соревнованиях – немаловажное дело. Как ни хотелось Ёсиде проучить Кадзи, но тут пришлось отступиться. – Ладно, так и быть. – От досады у него дернулись веки. – Сегодня прощаю. Но смотри, еще раз попадешься – держись! А теперь смените с Охарой воду в бочке. Из унтер-офицерской комнаты выглянул старший унтер Хасидани. Он определенно был в курсе событий, но виду не подал. Лицо его было непроницаемым. – Кадзи, почему не спишь? – спросил он. – Ложись! И тут же захлопнул дверь. Ежась под пристальным взглядом Ёсиды, Кадзи торопливо одевался. Наклонившись к нему, Охара чуть слышно шепнул: – Я один схожу. Однако его растерянные глаза молили из глубины очков: пожалуйста, пойди со мной. Кадзи раздраженно отмахнулся. – Не болтай! Живее! Если он, повинуясь Хасидани, сейчас уляжется, скандала не избежать. Он ни на минуту не должен забывать о неприязни к нему "стариков" и зависти новобранцев, которые только и ждут случая, чтобы напакостить ему. Да и самому Хасидани, бесспорно, не так уж по сердцу Кадзи. Он, поди, не раз досадовал, что этот тип с клеймом "красного" попал именно в его отделение. Кто-кто, а Хасидани-то знал о красных галочках в его бумагах. Кадзи терпят до поры до времени. То, что он прекрасный спортсмен и отличный стрелок, для Хасидани было немалым козырем. Кадзи понимал все. Он оделся, и они вместе с Охарой пошли менять воду в пожарной бочке.

5

Пять шагов – и немеет лицо. Безжалостный ветер хлестал по глазам и выдавливал слезы, которые тут же на лице замерзали. Губы окаменели и утратили чувствительность. – Звезд не видать? – спросил Кадзи и тут же сообразил, что задавать такой вопрос Охаре глупо. Откуда Охаре знать, если стекла его очков совсем оледенели. Охара не смотрел на небо, его лицо было обращено к промерзшей, сиявшей металлическим блеском земле. – И звезды замерзли, не мигают, – прошептал Кадзи, – или наши глаза ничего не видят... Он подумал, что напишет Митико об этом лютом морозе. Пусть тело ноет, пусть его пронизывает северный ветер – сердце еще хранит тепло. Оно не окоченеет в стужу, оно не хочет смерти. Оно славит жизнь, любовь. Митико прочтет это между строк. – Я думаю, окурок бросил Сибата, – тихо проговорил Охара – я видел, как он курил у печки. Он и Ёсида. – Если видел, почему молчал? – разозлился Кадзи. – За водой так и так потащились бы, а затрещин перепало бы меньше. – Ради бога, не сердись, – взмолился Охара. – Я думал, обойдется, лень было тащиться на мороз, ведь только вечером наливали. – Понятно, что лень! – Кадзи выплеснул во мрак свой гнев, и тут же в легкие ворвалась струя ледяного воздуха. – Все равно ведь идем, да еще с побитой мордой! – Прости, Кадзи, умоляю тебя. Несколько шагов шли молча. – Ты что трясешься? Успокойся, Охара. Я тебе друг, – уже совсем другим голосом сказал Кадзи. Эх, вернуться бы сейчас в казарму и дать пинка унтеру Сибате. И спросить бы его, как он ухитряется смотреть за новобранцами, храпя на койке? Его бы отправить сейчас за водой! Такой мороз доконал бы господина старослужащего... Хватит валять дурака, подымайся! И ты, злобный пес Ёсида, тоже! Ноги коченели в фетре ботинок. Кадзи и Охара шли к колодцу. Руки, сжимавшие коромысла, ничего не чувствовали. Мороз пробрался в рукавицы. Ветер пронизывал до костей. – Шевели пальцами, Охара, не то отморозишь. Спускаясь с горки, Охара поскользнулся и уронил ведро. Оно покатилось вниз, прыгая на ходу. Охара пополз за ним. Он напоминал медведя, пробирающегося к проруби. Кадзи услышал, как он бормочет: – Ничего не вижу! Кадзи, помоги! Вот недоносок! Неужели не может один справиться? Мороз жжет нестерпимо. Кадзи поднял ведро. – Возьми себя в руки, Охара, ведь ты не принцесса! До колодца еще далеко. Нужно тащиться через все расположение. Колодец без сруба. Края ямы заледенели. Поскользнешься – конец. И не дай бог оборвать смерзшуюся цепь! Тогда до утра чини, не то будут бить смертным боем. Новобранцы в голос рыдали, когда обрывалась злополучная цепь. Навес из оцинкованной жести посвистывал под ледяным ветром. – Наберем? – усомнился Охара. Голос его дрожал. Кадзи молчал. Он решил стоять и смотреть. Не вмешиваться. Ведь Охара дежурный. Это его дело – набирать воду. Будь Кадзи на его месте, он и в буран пошел бы один. Вечером он ему уже помог. Просто так, посочувствовал. Этот недотепа мог, чего доброго, уронить очки в колодец. Но сейчас все равно темень. Пусть снимает очки и действует. Охара топтался на месте. Он уже не раз поскользнулся, чуть было не упал. Потом встал на колени, подполз к колодцу и попытался ухватить цепь. Но руки его ничего не чувствовали, цепь выскользнула, и ведро загремело о заледеневшие стенки. – Руки не слушаются... Кадзи чуть не плюнул с досады. Славный, добрый, но совершенно неприспособленный человек. Принцесса на горошине! Да, Охара, тяжко тебе в армии. Что и говорить, набрать воду из обледеневшего колодца куда труднее, чем пописывать статейки о кино, греясь у печки. Там, на воле, прежде чем взяться за что-нибудь, пусть за самое трудное, ты мог двадцать раз подумать. А сейчас раздумывать некогда. Пришел за водой – будь добр, набери воду. А не наберешь, будут бить смертным боем. Здесь никто не будет считаться с твоими желаниями. Армия есть армия. – Отойди! – резко сказал Кадзи. – Я наберу. Думаешь, у меня руки не замерзли? Кадзи стало не по себе. Ну а будь на месте Охары женщина?! Кадзи, конечно, без всяких разговоров черпал бы сам. А если так, чего он злится? Чем этот белоручка отличается от женщины? Что ж делать, придется набирать. Вот и получается, что он, Кадзи, бесхарактерный интеллигент и только. Улегшись на живот у края колодца, Кадзи схватил заледеневшую цепь. – Держи за ноги! Покрепче! Колодец был глубокий. Пока ведро, пробив ледяную корку, проваливалось в черную дыру, у Кадзи онемели пальцы. А когда руки ощутили тяжесть, повисшую на цепи, Кадзи показалось, что пальцы сейчас оторвутся от ладоней. А если он отморозит руки? Что тогда? Обмораживание, если это случилось не на ученьях, вменяется в вину солдату, и прежде, чем отправить в лазарет, его порют. И все же, если он сейчас упустит цепь, второй раз ему не ухватить. Здесь можно выжить, если только даже в таком бессмысленном занятии, как ночное хождение за водой, быть упорным и настойчивым. Наконец показалось ведро. Когда Охара, желая помочь Кадзи, потянул его за край, ведро накренилось и из него полилась вода. – Дурак! Что ты льешь на руки! Рукавицы намокли. Они затвердели, стали как жестяные. Кадзи сбросил их и с силой бил онемевшими кистями по льду. Скотина! Руки! Руки, которые так нужны будут ему завтра... Перепуганный Охара стал стягивать свои рукавицы. – Не снимай! – простонал Кадзи. – Никто тебя не винит. А ну-ка, забирайся на меня и бери ведро. Ну! Воды в ведре осталось только на донышке. Охара все бормотал свои извинения. Спустив ведро в колодец, Кадзи положил руки на лед. – Наступи, ногами потопай! Охара замялся. Кадзи настаивал, и он наступил коленками ему на руки. – Подохнуть лучше мне, – стонал Охара. – Какой из меня боевой товарищ? Боевой товарищ? От ноющей боли в руках Кадзи чуть не расплакался. Двое людей, дотоле никогда не видевшие друг друга, встретились на краю света, спят бок о бок на соломенных матрацах. Их роднит неутолимый душевный голод. Но разве не то же творится с унтером Сибатой, с ефрейтором Ёсидой? Нет, между теми и таким, как этот Охара, нет ничего общего. Свой душевный голод те утоляют потом и слезами новобранцев. Армия это позволяет. – Охара, – прохрипел Кадзи, вытаскивая ведро, – посмотрели бы на нас сейчас наши жены, а? – Что это тебе взбрело вдруг? – Да просто вспомнил, что где-то далеко-далеко, в теплой гавани, где распускаются цветы, человека ждет жена. Кадзи потряс цепь. – А мы здесь... Кто мы? Солдаты! Хуже скотов они. За лошадьми, например, в армии ухаживают тщательно, существуют даже "Правила ухода за лошадьми". А как с людьми? С солдатами 2-го разряда? В них вколачивают целый свод правил, как убивать людей, но как с ними обращаться – не учат. – Охара, тебе не кажется странным, что у солдата второго разряда может быть жена? Кадзи посмотрел на Охару. Губы Кадзи скривила горькая улыбка. Охара не мог увидеть ее в темноте. В эту минуту Кадзи ничего не хотел – только выжить. Он забыл о тех пятистах китайцев во главе с Ваном, из которых скотское существование не вытравило духа протеста. – Жена все говорила, – дрожащим голосом сказал Охара, – будь внимательней, не то тебе не поздоровится, ведь ты форменный недотепа... Форменный недотепа каждое воскресенье писал жене: "...твой покорный слуга усердно несет военную службу, не беспокойся, все в порядке". – Да, хорошо, что они нас сейчас не видят... Кадзи рванул цепь с такой яростью, словно не ведро вытягивал со дна, а свою беспросветную, чугунную тоску. Да, больше всего на свете Кадзи не хотел, чтобы Митико увидела его жалким, несчастным солдатом 2-го разряда. Но хотел, чтобы она всегда была рядом. И сейчас, вот здесь. На этом льду.

6

Участники соревнований по метанию гранат во главе с командиром взвода и его помощником направились к штабу полка. Старослужащие ушли по нарядам. Короткое время до команды "сбор" новобранцы были предоставлены самим себе. Их сейчас не сверлили ничьи злобные глаза. Это было блаженство. Пока не пришли эти ненасытные дьяволы, старослужащие. Правда, один дьявол остался. Ефрейтор Ямадзаки, работавший в швейной мастерской, прошил иглой палец. Из лазарета вернулся веселый – дали освобождение. Усадив подле себя Сасу, он потребовал анекдотов. Бывший лакей Саса, стараясь угодить Ямадзаки, вспоминал вольную жизнь. Вспоминать было приятно. Он прибыл сюда всего два месяца назад, а прошлое уже расплывалось в теплом розоватом тумане. Сколько клиентов развел он за последние годы по номерам? Мужчины и женщины, словно не замечая войны, занимались любовью и оставляли в его потной ладони банкноты. "Пожалуйста, прошу вас, отдыхайте сколько душе угодно!" Малограмотный, но расторопный, Саса имел от своей работы немалые доходы. Несравнимо большие, чем у людей с образованием. Его жена и дети ни в чем не нуждались. Он был мастер гульнуть, но жену любил. Она была, что называется, доброй бабой. Она закрывала глаза на все, лишь бы муж приносил деньги. Недаром, уходя в армию, он захватил талисман, всегда напоминавший о ней. Жена все понимала и все прощала. Дети, которых она беспрестанно носила и легко рожала, росли здоровыми и крепкими. Отец должен приносить подарки – это было в порядке вещей. Когда он уходил в армию, младшая дочь, держась за подол матери, пролепетала: "А какой ты привезешь мне подарок?" А действительно, какой? До сих пор он как-то не думал об этом. Может, извещение о его смерти... Ведь жизнь солдата 2-го разряда Сасы лишь условно принадлежит ему. Одним росчерком пера командующего Квантунской армией или кого-нибудь из его штаба он, Саса, может быть немедленно отправлен в преисподнюю. Какая-нибудь авантюра безусого штабного юнца может стоить ему жизни. Лучше уж не думать об этом! И Саса усердно принялся потчевать Ямадзаки альковными историями. Тот все больше оживлялся и слушал Сасу с открытым ртом. Ямадзаки уже всерьез желал, чтобы проколотый палец распух, чтобы его, Ямадзаки, отправили в Дунъань – в госпиталь. Уж там он не оплошает, его из борделя за ноги не вытащишь! – У-у, сволочи! Не видеть бы мне этих рож! Чертова граница! Зимой сугробы непролазные, а летом болота – вот и вся радость. Гады! Три года без увольнительных. А бабы – только эти, офицерские. Чуть тронь их, вопят: "Дежурный, дежурный!" У солдат, восхищенно слушавших Сасу, разгорелись лица. Они, еще не обтершиеся, как Ямадзаки, в армии, и не помышляли о борделе. Они просто слушали, затаив дыхание. "Опять завели канитель", – с досадой подумал Сирако. Он вспомнил свою жену, свою неудачную женитьбу. Жена его, удивительно непривлекательная женщина, отличалась тем не менее редкой надменностью, потому-то и засиделась в девицах. Отец ее был заведующим отделом фирмы. Сирако был у него в подчинении. Из-за карьеры Сирако женился на его дочери. Папаша так расчувствовался, что сразу же сделал его столоначальником. Сирако, понятно, надеялся, что тесть убережет его и от мобилизации. Но вышло по-другому: тесть получил повышение, а Сирако пришлось отправиться в эту глушь, на край света. Тесть заявил, что мужчина не должен избегать военной службы. Небось этот мордоворот – его дражайшая супруга – спит и видит себя рядом с офицером при шпаге. "Ну, с богом, милый! Постарайся стать офицером. Не бойся, если тебя захотят отправить на фронт, я поговорю с папой. Как только станешь офицером, выхлопочи казенную квартиру, я тут же приеду". Романтические настроения женщины милитаристского государства! Сирако считал, что в данных обстоятельствам единственно разумное – поскорее стать интендантским офицером и с помощью тестя перебраться в какой-нибудь город, чтобы тем самым избавиться от тяжкой солдатской службы. Охара размышлял, как бы приспособить крышку так, чтобы, в бочку для противопожарной воды не бросали окурков. Еще одна-две такие ночки, как вчера, и он протянет ноги. "В этом году надо, пожалуй, вполовину уменьшить посевы кукурузы, не то Масуко не справится, – с грустью думал солдат 2-го разряда Таноуэ. – Что может сделать одна женщина? Ведь и колонисты-мужчины в горячую пору, бывает, не справляются". Совсем недавно, закончив обработку запущенной земли, Таноуэ купил корову гольштейнской породы; наконец-то он стал самостоятельным землевладельцем, хозяином целого гектара пашни! Теперь бы только и поработать, а ему вместо плуга пришлось взять в руки винтовку. Ноги его, вместо того чтобы разминать мягкий, теплый навоз, ступали по этой мертвой, заледенелой земле. Неграмотный, нескладный, Таноуэ отлично разбирался в сельском хозяйстве, был хорошим хозяином. А его заставляли вытягиваться по стойке "смирно" и нараспев заучивать: "Верность – первейший долг воина..." Он должен был бегать на учениях по заснеженным полям, а вдогонку неслись гневные окрики командира взвода Хасидани и унтера Сибаты: "Чего ты мешкаешь, Таноуэ? Будешь копаться – убьют". Сколько раз он думал, что лучше уж смерть от вражеской пули, чем такие мученья. Он никак не мог уразуметь, что такое высшие государственные соображения и какое он, Таноуэ, имеет к ним отношение. Сказали, надо поднять целину в Манчжурии, он поехал. А теперь говорят: "Таноуэ, возьми-ка винтовку!" По нему, собери он лишний пуд картошки, и то для государства больше пользы. "Нынешний год погода такая, что надо непременно сажать скороспелку, не то вовсе ничего не уродится. Не забыть бы в воскресенье попросить у Кадзи открытку и черкнуть об этом Масуко". Таноуэ вспомнил потрескавшиеся руки жены, представил себе, как она катает шарики из навоза и угольной пыли, и ему стало нехорошо. Небось перечитывает его солдатские письма и причитает: "Когда ж ты вернешься, Таноуэ? Ох, тяжко мне без тебя..." Раздался сигнал сбора и вслед звучный голос Банная: – Форма одежды зимняя, повседневная: ботинки, обмотки, шуба, ушанка. Уши поднять, новобранцам – бегом! Новобранцы были готовы. Унтер Сога окинул их придирчивым взглядом. – К штабу полка бего-ом... Новобранцы, как игрушечные солдатики, одновременно прижали руки к бокам. – ...марш! – скомандовал он. Боевая дистанционная граната взрывается через четыре секунды, поэтому солдат должен успеть за четыре секунды подготовить ее к бою и метнуть. Зазеваешься – подорвешься сам, поторопишься – противник может швырнуть ее тебе обратно. Поговаривали, что в Красной Армии солдаты мечут гранату на сорок метров. Поэтому в пограничных сторожевых отрядах гранатометанию придавалось особое значение. От каждой роты в соревнованиях участвовало по десять солдат. За каждый метр дальше тридцати засчитывалось очко, а общая их сумма определяла показатели. Командир победившей роты ежегодно получал от начальства ценный подарок, а каждому солдату выдавалось по пачке папирос. Неплохо придумано! Кадзи метал последним. На этом настоял Хасидани, приберегавший его под занавес. Общие результаты роты были пока на уровне остальных. Когда очередь дошла до Кадзи, Хасидани сказал: – Все решит твой бросок, ты уж постарайся. – Есть постараться! Кадзи обморозил руки. Пальцы плохо сгибались. Боевую гранату полагалось бросать, держа за короткую цилиндрическую рукоятку. Но в таком случае Кадзи ни за что не бросить ее негнущимися пальцами на шестьдесят четыре метра – на расстояние своего рекорда. – Плохи дела, – сказал он в то утро Синдзе, разминая пальцы. – Если метать по правилам, не доброшу. Руки не держат. Если б вот разрешалось ухватить ее за корпус... Синдзе рассмеялся. – Эх, ты, новобранец. "Войну выигрывает находчивость", – знаешь? Встретившись глазами с унтером, в которых была и надежда и угроза, Кадзи решился. Он нарушит правила. Он опустился правым коленом на линию огня. "Провалюсь – мне больше не жить, то, что было вчера, – только цветочки. Старики меня живьем съедят. О Митико, помоги мне!" Взяв гранату по всем правилам, за цилиндрическую часть, Кадзи поднялся на ноги и, готовясь к броску, незаметно перехватил ее, зажав под капсулу. Ну, лети! Рука разрезала воздух. Кадзи стоял по стойке "смирно". Граната предательски вращалась в воздухе, только бы не заметили... – Шестьдесят семь метров! – крикнул судья. Ему ответил дружный рев всей роты. Кадзи повторил: – Четвертая рота, рядовой второго разряда Кадзи, шестьдесят семь метров. Расплывшись в довольной улыбке, Хасидани дубасил Кадзи по спине. – Ну и дал же ты, Кадзи! Молодец! В каждой роте были свои чемпионы, но рекорд остался за четвертой. Перевес незначительный – всего в несколько очков. – Отлично, – прохрипел командир роты. – Наши солдаты переплюнули красных. Пусть это послужит примером остальным. Мы должны неустанно совершенствовать мастерство гранатометания, чтобы успешно отбивать атаки противника. Со стороны могло показаться, что участники соревнования внимательно слушают своего командира. Но это только казалось. Солдаты, внимательно глядя в лицо командиру, думали о своем. Метать гранаты в красных? Сегодня Кадзи пошел на рекорд исключительно в целях самозащиты, для спасения своего шаткого положения. Тут не было даже спортивного азарта. Он метнул гранату не по правилам и сделал это сознательно. Роту отвели в казарму. Получив свою пачку папирос, старослужащие подобрели. Хасидани сиял. Сегодня Кадзи был героем роты, сегодня вряд ли кто решится съездить ему по морде. – Начальство, верно, приметило Кадзи, – сказал кто-то из молодых. Пусть бы лучше не примечали, а отпустили домой! На мгновение Кадзи перенесся на полторы тысячи километров. Там еще сохранилось то, что именуется жизнью, и хотя там тоже все права у сильных, а удел слабых – страдание, какие-то уголки души человека принадлежат ему одному. Во всяком случае, там твое существование не зависит от того, на сколько метров ты бросаешь гранату. Другое дело здесь, среди этих снегов и обманчивой пограничной тишины. Здесь человека готовят только для войны.