Текст книги "В одном лице (ЛП)"

Автор книги: Джон Ирвинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 32 страниц)

Более искренней Джульетты, чем моя, и представить было невозможно. Теперь у Джи появилась и грудь – маленькая, но очень симпатичная, – а волосы приобрели новый глянец. А как распушились ее ресницы! Кожа у Джи стала нежнее, и прыщи полностью прошли; бедра раздались, хотя вообще-то она сбросила вес за эти три года – бедра у нее были уже женственные, хоть еще и не округлые.

Что еще важнее, каждый в академии Фейворит-Ривер знал, кто такая (и что такое) Джи Монтгомери. Конечно, отдельные футболисты еще до конца не смирились с сексуальным многообразием, которое мы пытались поддерживать в школе. В любом обществе всегда найдется пара-тройка троглодитов.

Ларри гордился бы мной, думал я. Вероятно, Ларри изумила бы моя теперешняя вовлеченность. Политическая деятельность давалась мне нелегко, но я был хотя бы немного политически активен. Я посетил несколько колледжей в нашем штате. Я общался с ЛГБТ-сообществами в Миддлберийском колледже и в Вермонтском университете. Я поддержал билль об однополых браках, который сенат штата Вермонт превратил в закон, несмотря на вето нашего троглодита – губернатора-республиканца.

Ларри от души бы посмеялся, если бы узнал, что я поддержал однополые браки: он-то отлично знал, что я думаю о браках как таковых. Ларри ехидно звал меня «Старина Моногам». Но если однополые браки – то, чего хотят юные геи и бисексуалы, то я готов поддержать этих ребят.

«Я вижу в тебе задатки героя!» – сказал мне когда-то дедушка Гарри. Я бы не назвал себя героем, но надеюсь, что мисс Фрост одобрила бы меня. По-своему я тоже защищал кого-то – я встал на защиту Джи. Я играл важную роль в ее жизни. Вероятно, мисс Фрост бы это понравилось.

Такова была моя жизнь в шестьдесят восемь лет. Я работал учителем на полставки в моей бывшей школе; вдобавок я заведовал Клубом драмы. Я был писателем и время от времени политическим активистом, защищая интересы всевозможных ЛГБТ-сообществ. Ах да, прошу прощения; терминология все еще продолжает меняться.

Один очень молодой преподаватель Фейворит-Ривер сообщил мне, что отныне сокращение «ЛГБТ» считается неприемлемым (или недостаточно содержательным) – теперь надо говорить «ЛГБТК».

– К чему тут это долбаное «К»? – спросил я. – Что оно означает, «крикливые»?

– Нет, Билл, – ответил он. – «Колеблющиеся».

– А-а.

– Я помню, как ты сам проходил через стадию колебаний, Билли, – сказала Марта Хедли. Что ж, я действительно припоминаю у себя такую стадию. Я не возражаю против того, чтобы говорить «ЛГБТК»; но в моем возрасте я иногда просто забываю про это долбаное «К»!

Марта Хедли теперь живет в Заведении. Ей девяносто лет, и Ричард навещает ее каждый день. Я прихожу повидать Марту дважды в неделю – заодно с дядей Бобом. Для своих девяноста трех лет Ракетка держится на удивление бодро – в физическом смысле. Память у Боба уже не та, что раньше, но и на старуху бывает проруха. Иногда Боб даже забывает, что Джерри и ее калифорнийская подруга – моя ровесница – уже поженились в Вермонте.

Свадьба состоялась в июне 2010 года; мы отпраздновали ее в моем доме на Ривер-стрит. Присутствовали и миссис Хедли, и дядя Боб – Марта Хедли была в инвалидном кресле. Ракетка сам возил ее по дому.

– Точно не хочешь дать мне покатать кресло, Боб? – поочередно спрашивали его Ричард, Элейн и я.

– С чего вы взяли, что я его катаю? – отвечал нам Ракетка. – Я на него просто опираюсь!

В общем, время от времени дядя Боб спрашивает меня, когда у Джерри свадьба, и мне приходится напоминать ему, что она уже состоялась.

Отчасти из-за рассеянности Боба я едва не упустил одно краткое, но по-настоящему важное событие моей жизни.

– Что ты собираешься делать с сеньором Бовари, Билли? – спросил меня дядя Боб, когда я вез его обратно в Заведение после свадьбы Джерри.

– С каким сеньором? – переспросил я Ракетку.

– Черт, Билли, – извини, – сказал дядя Боб. – Все эти дела выпускников теперь плоховато держатся у меня в голове – как будто в одно ухо влетают, в другое вылетают!

Но на этот раз речь шла не о заметке для «Вестника Ривер»; Бобу пришел запрос в его рубрику «Вопли о помощи из отдела „Куда вы подевались?“».

«Пожалуйста, передайте это сообщение юному Уильяму», – так начиналось аккуратное отпечатанное письмо.

«Его отец, Уильям Фрэнсис Дин, хотел бы знать, как дела у сына – хоть старая примадонна и не сподобится просто написать сыну и спросить его. Вы ведь знаете о прошедшей эпидемии СПИДа; поскольку юный Уильям все еще пишет книги, мы предполагаем, что он пережил ее. Но как его здоровье? Как у нас тут говорят – если вы будете так любезны спросить юного Уильяма – cómo está? И, пожалуйста, передайте юному Уильяму: если он хочет повидаться с нами, пока мы еще не умерли, ему стоит нас навестить!»

Письмо было от давнего любовника моего отца – от прыгуна по туалетным сиденьям, от читателя, от того парня, что снова встретил моего отца в метро и не вышел на следующей станции.

Он не подписался от руки, а напечатал свое имя внизу страницы:

Señor Бовари.

Однажды летом, не так уж давно, мне довелось побывать на гей-параде в Амстердаме в компании одного несколько циничного голландского приятеля; я давно уже считал, что этот город внушает надежду, и парад мне страшно понравился. Толпы мужчин высыпали на улицы – мы видели парней в розовой и фиолетовой коже, в плавках с леопардовым рисунком, мужчин в бандажах, целующихся друг с другом; одна женщина была с ног до головы покрыта гладкими, блестящими зелеными перьями и щеголяла черным страпоном. Я сказал своему приятелю, что во многих городах проповедуют толерантность, но только в Амстердаме ее практикуют – и даже выставляют напоказ. Пока я говорил, по каналу проплыла длинная баржа; на ней играла женская рок-группа, и девушки в прозрачных трико приветствовали людей на берегу. Они помахали нам искусственными членами.

Но мой голландский друг лишь одарил меня усталым (и едва ли толерантным) взглядом; он смотрел на все происходящее с таким же отсутствием интереса, как проститутки (по большей части иностранки), стоявшие в окнах и дверных проемах де Валлен, квартала красных фонарей.

– Амстердам – это уже такой прошлый век, – сказал мне приятель. – Теперь все геи Европы тусуются в Мадриде.

– В Мадриде, – повторил я по своей привычке. Я был старым бисексуалом шестидесяти с лишним лет и жил в Вермонте. Что я мог знать о новом тусовочном месте европейских геев? (Что я вообще знал о каких-либо долбаных тусовках?)

По рекомендации сеньора Бовари я остановился в отеле Санто-Мауро; это был симпатичный тихий отель в спальном районе, на улице Cурбано – от которой «пешком можно дойти до Чуэка». Что ж, дойти пешком до Чуэка, «гейского района Мадрида», как назвал его сеньор Бовари в электронном письме, действительно было можно, но идти пришлось долго. В письме Бовари, пришедшем в отдел по делам выпускников, не было обратного адреса – только электронная почта и номер мобильного телефона сеньора Бовари.

Первый контакт посредством бумажного письма и дальнейшая переписка по электронной почте предвещали любопытное сочетание старомодного и современного в характере постоянного партнера моего отца.

«Я думаю, этот чудак Бовари ровесник твоего отца, Билли», – предупредил меня дядя Боб. Из «Совы» за 1940 год я знал, что Уильям Фрэнсис Дин родился в 1924 году, а значит, моему отцу и сеньору Бовари исполнилось по 86 лет. (В том же ежегоднике я прочел, что Фрэнни Дин хотел стать «исполнителем», но что он собирался исполнять?)

Из переписки с «этим чудаком Бовари», как назвал Ракетка любовника моего отца, я понял, что отец не знает о моем приезде в Мадрид; идея принадлежала единственно сеньору Бовари, и я следовал его инструкциям. «Пройдись по Чуэка в день приезда. В первый вечер ложись спать пораньше. На второй день мы с тобой поужинаем вместе. Потом прогуляемся, дойдем до Чуэка, и я отведу тебя в клуб. Если бы твой отец узнал заранее, что ты приедешь, он бы чувствовал себя не в своей тарелке», – говорилось в письме сеньора Бовари.

«Что еще за клуб?» – подумал я.

«Фрэнни не был плохим парнем, Билли, – сказал мне дядя Боб, когда я еще учился в Фейворит-Ривер. – Он просто был малость голубоват, если ты понимаешь о чем я». Вероятно, заведение, куда собирался повести меня Бовари, принадлежало к разряду таких клубов. Но все-таки что именно это был за клуб? (Даже такой старый вермонтский бисексуал, как я, знал, что гей-клубы бывают разными.)

Большинство магазинов в Чуэка в эту тридцатиградусную жару закрылись на сиесту; однако жара была сухой – и очень даже приемлемой для человека, приехавшего в Мадрид из Вермонта, где как раз был сезон мошкары. Калье-де-Орталеса выглядела средоточием коммерческого секса; даже в сиесту она сохраняла атмосферу секс-туризма. Навстречу мне проходили одинокие пожилые мужчины и лишь изредка компании юных геев; в выходной гуляющих обоих видов будет больше, но сейчас был рабочий день. Лесбиянок было не особенно много, судя по моим наблюдениям, но я был в Чуэка впервые.

На Орталеса находился ночной клуб под названием «A Noite», стоявший почти на углу с Калье-де-Аугусто-Фигероа. Днем ночные клубы не особенно бросаются в глаза, но мое внимание привлекло неожиданно португальское название клуба – «a noite» на португальском означает «ночь» – и оборванные афиши, среди прочего рекламирующие шоу трансвеститов.

На улицах между Гран-Вия и станцией метро на Пласа-де-Чуэка было полно баров, секс-шопов и магазинов одежды для геев. «Талья», магазин париков на Калье-де-Орталеса, располагался напротив тренажерного зала. Я заметил, что здесь популярны футболки с Тинтином, а в витрине на углу Калье-де-Эрнан-Кортес увидел манекены в стрингах. (Вот одна из вещей, для которой я уже слишком стар и только рад этому – стринги.)

Сражаясь с усталостью от перелета, я пытался как-то протянуть этот день и не заснуть до раннего ужина в отеле. Я слишком устал, чтобы по достоинству оценить мускулистых официантов в кафе «Мама Инес» на Орталеса; в основном за столиками сидели мужские пары, я заметил всего одну женщину. На ней были шлепанцы и майка; у нее было худое и очень печальное лицо, ладонью она подпирала щеку. Я задумался, не подкатить ли к ней, но все же не стал. Помню, как я подумал, правда ли, что в Испании женщины сначала очень стройные, а потом неожиданно толстеют. Я уже подметил особую разновидность мужчин – тощих, но с маленьким беспомощным животиком.

Я выпил café con leche в пять вечера – что совсем для меня не характерно, в такое время уже поздновато пить кофе, но я старался не заснуть. Потом я зашел в книжный магазин на Калье-де-Гравина – он назывался «Libros». (Серьезно, книжный магазин под названием «Книги».) Там обнаружилась хорошая подборка романов на английском языке, но ничего современного – ничего позже XIX века. Некоторое время я изучал содержимое полок с художественной литературой. Наискосок через улицу, на углу Сан-Грегорио, находился популярный, по-видимому, бар под названием «Анхель Сьерра». К тому моменту, как я вышел из книжного магазина, сиеста, похоже, закончилась, поскольку бар начал заполняться.

Я прошел мимо кофейни на Калье-де-Гравина, где за столиком у окна сидели немолодые, стильно одетые лесбиянки – единственные, которых я заметил в Чуэка, и почти единственные женщины, которых я вообще видел в этом районе. Но было еще рано, а я знал, что в Испании все начинается поздно вечером. (Я уже ездил в Барселону к своему испанскому издателю, чтобы обсудить перевод моих книг.)

Покидая Чуэка – и отправляясь в долгую дорогу обратно к отелю Санто-Мауро, – я остановился у бара медведей на Калле-де-лас-Инфантас. Бар под названием «Хот» был под завязку забит мужчинами, стоявшими вплотную лицом или спиной друг к другу. Большинство посетителей были уже немолоды и в целом выглядели так, как обычно выглядят медведи – как непримечательные грузные бородачи, в большинстве своем любители пива. Поскольку дело было в Испании, многие еще и курили; я не стал там задерживаться, но атмосфера показалась мне дружелюбной. Обнаженные по пояс бармены были моложе всех присутствующих – и очень даже соответствовали названию бара.

Опрятный маленький человечек, с которым я встретился в ресторане на Пласа-Майор на следующий вечер, никак не вязался в моем воображении с юным солдатом, который, спустив штаны до щиколоток, читал «Госпожу Бовари» и скакал на голой заднице по туалетным сиденьям к моему отцу.

Белоснежные волосы сеньора Бовари были ровно подстрижены, как и короткая щетина его аккуратных усов. На нем была выглаженная белая рубашка с короткими рукавами и двумя нагрудными карманами – в одном лежали очки для чтения, из другого торчала батарея шариковых ручек. На брюках цвета хаки была безупречная складка; пожалуй, единственной современной деталью в этом старомодном образе утонченного джентльмена были его сандалии. Подобные сандалии с глубокими протекторами надевают туристы при переходе горных рек, чтобы легче преодолевать быстрые потоки.

– Бовари, – сказал он, протягивая руку ладонью вниз – так, что я не понял, ожидает ли он от меня рукопожатия или поцелуя руки (я ограничился рукопожатием).

– Я так рад, что вы со мной связались, – сказал я ему.

– Не знаю, чего дожидался твой отец, ведь твоя мать, una mujer dificil, «сложная женщина», уже тридцать два года как в могиле. Тридцать два, ведь верно? – спросил меня маленький человечек.

– Да, – сказал я.

– Скажи мне, что у тебя с анализами на ВИЧ, а я передам твоему отцу, – сказал Бовари. – Его это ужасно беспокоит, но я-то его знаю – сам он никогда не спросит. Он так и будет переживать, пока ты не уедешь домой. Он просто невозможный прокрастинатор! – с нежностью воскликнул Бовари, чуть заметно улыбнувшись мне.

Я сказал ему, что мои анализы продолжают давать отрицательный результат; у меня не было ВИЧ.

– И никаких тебе лекарственных коктейлей – вот и отлично! – воскликнул сеньор Бовари. – И у нас тоже нет вируса, если тебе интересно. Признаюсь, я занимался сексом только с твоим отцом, и – за исключением той катастрофической шалости с твоей матерью – твой отец не занимался сексом ни с кем, кроме меня. Скукота, правда? – сказал он, снова улыбаясь. – Я читал твои романы, как, разумеется, и твой отец. И если судить по твоим книгам – что ж, не могу винить твоего отца в том, что он волновался за тебя! Если хоть половина того, о чем ты пишешь, основана на собственном опыте, ты, похоже, спал со всеми подряд!

– С мужчинами и женщинами – да, со всеми подряд – нет! – сказал я, улыбаясь ему в ответ.

– Я спрашиваю только потому, что сам он не спросит. Серьезно, после встречи с отцом у тебя останется такое чувство, что некоторые твои интервью были менее поверхностными, чем то, о чем он тебя спросит или расскажет сам, – предупредил меня сеньор Бовари. – Это не значит, что ему все равно – я не преувеличиваю, когда говорю, что он всегда за тебя переживал, – но такой уж человек твой отец, верит, что в личную жизнь недопустимо вторгаться. Твой отец очень закрытый человек. Я слышал, как он рассказывает что-то о себе, лишь в одном случае.

– А именно? – спросил я.

– Не буду портить тебе представление. Нам все равно уже пора, – сказал сеньор Бовари, глядя на часы.

– Что за представление? – спросил я.

– Послушай, я не исполнитель, я занимаюсь только финансовыми вопросами, – сказал Бовари. – Ты в семье писатель, но твой отец умеет рассказать историю – даже если история всегда одна и та же.

Я последовал за ним, и довольно быстрым шагом мы прошли от Пласа-Майор до Пуэрта-дель-Сол. Видимо, Бовари носил эти особенные сандалии, потому что любил ходить; готов спорить, он обошел пешком весь Мадрид. Он был подтянутым и аккуратным; за ужином он почти ничего не ел и пил только минеральную воду.

Было часов девять-десять вечера, но народу на улицах было полно. Поднимаясь по Монтеро, мы миновали несколько проституток – «девушек на работе», как назвал их Бовари.

Я услышал, как одна из них произнесла слово «guapo».

– Она говорит, что ты красивый, – перевел сеньор Бовари.

– Может, она имела в виду вас, – сказал я; на мой взгляд, он был очень красивым.

– Нет, меня она знает, – ответил Бовари. Он держался очень деловито; господин финансовый распорядитель, подумал я про себя.

Потом мы пересекли Гран-Вия и вошли в Чуэка, миновав знаменитое высотное здание, штаб-квартиру компании «Телефоника».

– У нас есть еще немного времени, – сказал сеньор Бовари, снова посмотрев на часы. Похоже, он подумывал заглянуть еще куда-то (но потом передумал). – На этой улице есть бар медведей, – сказал он, остановившись на углу Орталеса и Калье-де-лас-Инфантас.

– Да, «Хот» – я заходил туда вчера выпить пива, – сказал я.

– Медведи в общем-то ничего, если тебе нравятся пузатые, – сказал Бовари.

– Я ничего не имею против медведей, мне просто нравится пиво, – сказал я. – Я только его и пью.

– А я пью только aqua con gas, – сказал сеньор Бовари, снова мимолетно блеснув улыбкой.

– Минеральную воду с пузырьками, да? – спросил я его.

– Похоже, нам обоим нравятся пузырьки, – ответил мне Бовари; мы двинулись дальше по Орталеса. Я не особенно смотрел по сторонам, но заметил тот ночной клуб с португальским названием – «A Noite».

Когда сеньор Бовари повел меня внутрь, я спросил:

– А, так это тот самый клуб?

– К счастью, нет, – ответил маленький человечек. – Мы просто убиваем время. На здешнее шоу я бы тебя не повел, но тут оно начинается очень поздно. Можно спокойно выпить.

У бара сидели несколько тощих юных геев.

– Зайди ты сюда один, они бы тут же на тебя насели, – сказал мне Бовари. Барная стойка была сделана из черного мрамора или, может, полированного гранита. Пока мы ждали, я выпил пива, а сеньор Бовари – свою aqua con gas.

В клубе имелись выкрашенный в синий цвет танцпол и сцена на возвышении; из-за сцены слышалось пение Синатры. Когда я осторожно использовал в отношении клуба слово «ретро», Бовари ответил только: «И это мягко сказано». Он то и дело поглядывал на часы.

Когда мы снова вышли на Орталеса, было почти одиннадцать вечера; я никогда не видел столько людей на улице. Бовари привел меня к клубу, и я сообразил, что уже проходил мимо него как минимум дважды. Этот клуб на Орталеса, между Калье-де-лас-Инфантас и Сан-Маркос, был очень маленьким, но перед ним уже стояла длинная очередь. Только сейчас я впервые заметил его название. Он назывался «Сеньор Бовари».

– А-а, – сказал я, и Бовари повел меня к служебному входу.

– Мы посмотрим шоу Фрэнни, а потом ты с ним встретишься, – объяснил он. – Если нам повезет, он не заметит тебя до конца представления – или хотя бы почти до конца.

Тощие юные геи, похожие на тех, которых я видел в «A Noite», толклись возле бара, но нам с сеньором Бовари сразу освободили место. На сцене выступала транссексуальная танцовщица – очень достоверная, никакого ретро в ней и в помине не было.

– Бесстыдная приманка для гетеросексуалов, – прошептал мне на ухо Бовари. – А, и может быть, для парней вроде тебя – она в твоем вкусе?

– Да, определенно, – сказал я ему. (И подумал, что лаймово-зеленый свет стробоскопа, освещающий сцену, несколько безвкусен.)

Это был не совсем стриптиз; разумеется, танцовщица сделала пластику груди и явно очень гордилась результатом, но стринги она не сняла. Толпа проводила ее шумными аплодисментами, когда она спустилась со сцены и прошла среди зрителей и мимо барной стойки, все еще в стрингах, держа остальную одежду в руках. Бовари что-то сказал ей по-испански, и она улыбнулась.

– Я сказал ей, что ты наш важный гость и что она определенно в твоем вкусе, – озорно шепнул мне Бовари. Когда я попытался ответить, он прижал к губам указательный палец и прошептал мне: – Я буду твоим переводчиком.

Сначала я подумал, что он в шутку предложил мне услуги переводчика на случай, если я вдруг окажусь в компании транссексуальной танцовщицы, но Бовари имел в виду, что он будет переводить слова моего отца. «Фрэнни! Фрэнни! Фрэнни!» – кричали в толпе.

В ту же секунду, как Фрэнни Дин появился на сцене, раздались восторженные охи и ахи; дело было не только в сверкающем платье с убийственным декольте, но и в том достоинстве, с которым он держался: теперь я понимал, почему дедушка Гарри питал слабость к Уильяму Фрэнсису Дину. На нем был парик – угольно-черная грива с серебряными блестками, в цвет платья. Фальшивая грудь была скромной – небольшой, как и он сам, – и жемчужное ожерелье не выглядело вульгарным; оно мягко поблескивало в бледно-голубом свете. Голубое сияние превратило весь белый цвет на сцене и в зале в жемчужно-серый – даже белоснежную рубашку сеньора Бовари.

– Я расскажу вам небольшую историю, – обратился мой отец к толпе на испанском. – Она не займет много времени, – сказал он с улыбкой; его тонкие сухие пальцы перебирали жемчужины ожерелья. – Может, вы ее уже слышали? – спросил он – а Бовари шепотом переводил мне.

– Si! — хором закричали зрители.

– Простите, – сказал мой отец. – Но это единственная история, которую я знаю. Это повесть моей жизни и единственной любви.

Я уже знал эту историю. Это была та самая история, которую он рассказал мне, когда я выздоравливал от скарлатины – только в ней было больше подробностей, чем я мог запомнить ребенком.

– Представьте, каково это – встретить любовь всей жизни в туалете! – воскликнул Фрэнни Дин. – Мы встретились в гальюне, затопленном морской водой, на корабле, затопленном блевотиной!

– Vómito! – хором повторила толпа.

Я был поражен тем, сколько зрителей уже слышали эту историю; они знали ее наизусть. В зале было много пожилых людей, мужчин и женщин; были и молодые – в основном парни.

– Звук, который издает derriere при соприкосновении с унитазным сиденьем, бесподобен – этот шлепающий звук, с которым любовь всей твоей жизни приближается к тебе, – сказал мой отец; он остановился и глубоко вдохнул, а многие молодые парни в зале спустили штаны (и трусы) до щиколоток и принялись шлепать друг друга по голым задницам.

Мой отец выдохнул и с неодобрительным вздохом произнес:

– Нет, не так, другой шлепающий звук, более утонченный.

После этой отповеди мой отец, в своем сверкающем черном платье с глубоким вырезом, снова помолчал – пока отчитанные парни подтягивали штаны и зал успокаивался.

– Представьте, каково читать в море в шторм. Каким любителем чтения надо быть для этого? – спросил мой отец. – Я всю жизнь был читателем. Я знал, что если когда-нибудь встречу любовь своей жизни, он тоже будет читателем. Но первый контакт таким образом! Щекой к щеке, так сказать, – сказал мой отец, выставив одно тощее бедро и шлепнув себя по заду.

– Щекой к щеке! – закричала толпа – или как это там по-испански. (Не могу вспомнить.) Он столкнулся с Бовари в туалете, задницей к заднице; это ли не чудо?

Вскоре рассказ моего отца подошел к концу. Я заметил, что после окончания шоу многие зрители постарше быстро ускользнули – как и почти все женщины. Женщины, которые остались, – я понял это только позже, уходя, – были трансвеститами и транссексуалками. (Остались и молодые парни; к тому моменту, как я ушел из клуба, их еще прибавилось – и еще мужчины постарше, в основном одинокие и, без сомнения, в поиске.)

Сеньор Бовари повел меня за сцену, чтобы я встретился с отцом.

– Постарайся не разочароваться, – шепнул он мне в ухо, как будто все еще продолжал переводить.

Уильям Фрэнсис Дин успел наполовину раздеться – и снять парик, – когда мы с Бовари вошли в гримерку. У него был снежно-белый ежик волос и сухое, мускулистое тело борца в легком весе или жокея. Маленькие фальшивые груди и лифчик, не больше того лифчика Элейн, что я надевал когда-то на ночь, валялись на туалетном столике вместе с жемчужным ожерельем. Платье с молнией на спине было расстегнуто до пояса, и он уже спустил его с плеч.

– Расстегнуть до конца, Фрэнни? – спросил сеньор Бовари. Отец повернулся к нему спиной, позволяя любовнику расстегнуть молнию на платье. Фрэнни Дин вышел из упавшего платья, оставшись в одном черном поясе для чулок; сами чулки он уже отстегнул и стянул их до тонких щиколоток. Сев за столик, он стащил скатанные чулки с маленьких ступней и швырнул их сеньору Бовари. (И только вслед за этим он начал стирать грим, начиная с подводки; накладные ресницы он уже снял.)

– Хорошо, что я не замечал, как ты нашептываешь юному Уильяму у барной стойки, до того, как почти закончил с бостонской частью истории, – сварливо сказал мой отец.

– Хорошо, что хоть кто-то пригласил юного Уильяма повидать тебя, пока ты еще жив, Фрэнни, – ответил ему сеньор Бовари.

– Господин Бовари преувеличивает, Уильям, – сказал мне отец. – Как сам видишь, я не умираю.

– Оставляю вас вдвоем, – обиженно сказал нам Бовари.

– Не смей, – сказал мой отец любви всей своей жизни.

– Не смею, – ответствовал Бовари с шутливым смирением. Он бросил на меня страдальческий взгляд, словно говоря: «Вот видишь, с чем мне приходится мириться».

– Какой смысл в любви всей жизни, если она не всегда рядом? – спросил меня отец.

Я не знал, что ему ответить; ничего не шло в голову.

– Будь тактичнее, Фрэнни, – велел ему сеньор Бовари.

– Вот что делают женщины, Уильям, – по крайней мере, девчонки из маленьких городков, – сказал мой отец. – Они находят что-нибудь, что им нравится в тебе, даже если их восхищает всего одна твоя черта. Например, твоей матери нравилось меня переодевать – и мне это тоже нравилось.

– Может быть, подождать с этим, Фрэнни, наверное, стоит сказать это юному Уильяму после того, как вы получше узнаете друг друга? – предложил мистер Бовари.

– Нам с юным Уильямом уже поздно получше узнавать друг друга. Этой возможности нам не оставили. Теперь мы уже те, кто мы есть, правда, Уильям? – спросил меня отец. И снова я не нашелся, что ответить.

– Пожалуйста, постарайся быть тактичнее, Фрэнни, – сказал ему Бовари.

– Итак, на чем я остановился? Вот что делают женщины, – продолжил отец. – То, что они в тебе не любят, то, что им даже не нравится, – угадай-ка, что женщины с этим делают? Они воображают, будто могут это изменить – вот что они делают! Они воображают, будто могут переделать тебя, – сказал мой отец.

– Ты знал всего одну девушку, Фрэнни, una mujer dificil… – начал мистер Бовари.

– И кто из нас теперь не тактичен? – прервал его мой отец.

– Я знал и некоторых мужчин, которые пытались меня переделать, – сказал я своему отцу.

– Не могу соперничать с тобой по части знакомств, Уильям, – конечно, я и не претендую на такой опыт, как у тебя, – сказал отец. К моему удивлению, он оказался ханжой.

– Раньше я задумывался, почему я такой, как есть, – сказал я ему. – Я размышлял о тех своих особенностях, которых не понимал – и о тех, в которых сомневался. Ты понимаешь, о чем я. Какую часть я унаследовал от матери? Я мало что замечал в себе от нее. И что я унаследовал от тебя? Когда-то я много раздумывал об этом, – сказал я ему.

– Мы слышали, ты избил какого-то мальчишку, – сказал мой отец.

– Давай об этом потом, Фрэнни, – умоляюще сказал Бовари.

– Ты избил мальчишку в школе, не так давно, верно? – спросил меня отец. – Боб мне рассказал. Ракетка тобой гордится, но я был расстроен. Склонность к насилию ты унаследовал не от меня – и агрессивность тоже. Интересно, не наследие ли это женщин из рода Уинтропов, – сказал он.

– Это был здоровенный парень, – сказал я. – Футболист, девятнадцати лет – и он ко всем цеплялся.

Но отец и сеньор Бовари смотрели на меня так, словно им было стыдно за меня. Я как раз собирался рассказать им про Джи – объяснить, что ей было всего четырнадцать, что она была на пути к превращению в девушку и этот девятнадцатилетний отморозок врезал ей по лицу, разбив нос, – но неожиданно я подумал, что не обязан ничего объяснять этим ворчливым старым голубкам. Мне было насрать на этого футболиста.

– Он назвал меня педиком, – сказал я им. Как я и предполагал, у них это вызвало разве что презрительное фыркание.

– Ох, ты слышал? – спросил отец своего возлюбленного. – Только не педиком! Можешь себе представить, что тебя назвали педиком и ты не размазал обидчика по стенке?

– Больше такта, прошу тебя, Фрэнни, – сказал Бовари, но я видел, что он улыбается. Они были милой парой, но оба были ханжами – как говорится, они были созданы друг для друга.

Отец встал и заткнул большие пальцы за тесный пояс.

– Будьте любезны, джентльмены, оставьте меня на минутку, – сказал он. – Это нелепое белье меня просто убивает.

Мы с Бовари вернулись в бар, но пытаться продолжить разговор было бесполезно; число тощих юных геев умножилось, отчасти потому, что теперь у бара было больше одиноких немолодых мужчин. На сцене в розовом свете стробоскопа играла группа, состоявшая из одних парней, и на танцполе было множество мужских пар; некоторые транссексуалки тоже танцевали, с парнями или друг с другом.

Когда отец присоединился к нам в баре, он выглядел воплощением мужественности; вдобавок к спортивного вида сандалиям (таким же, как у Бовари) на нем был бежевый спортивный пиджак с темно-коричневым платком в нагрудном кармане. Шепоток «Фрэнни» пронесся по толпе, когда мы выходили из клуба.

Мы шли по Орталеса, мимо Пласа-де-Чуэка, когда компания молодых людей узнала моего отца, даже в виде мужчины. Похоже, Фрэнни был местной знаменитостью.

– Vómito! – весело поприветствовал его один из юношей.

– Vómito! — радостно ответил ему отец; я видел, как ему приятно, что его узнают даже не в виде женщины.

По улицам, к моему изумлению, гуляли толпы людей, хотя было глубоко за полночь. Но Бовари сказал мне, что, по всей вероятности, после запрета на курение в заведениях улицы Чуэка станут еще более людными и шумными.

– Все эти мужчины будут толпиться у дверей клубов и баров, на этих узких улочках – и все будут пить, курить и стараться перекричать друг друга, – сказал сеньор Бовари.

– А представь только всех этих медведей! – сказал мой отец, наморщив нос.

– Уильям ничего не имеет против медведей, Фрэнни, – мягко заметил Бовари. Я заметил, что они держатся за руки, являя собой воплощение пристойности.

Они проводили меня до самого Санто-Мауро, моего отеля на улице Сурбано.

– Фрэнни, я думаю, ты должен признаться своему сыну, что все-таки чуть-чуть гордишься им за то, что он избил того хулигана, – сказал Бовари моему отцу, когда мы дошли до отеля.

– Действительно, приятно знать, что у меня есть сын, который может кого-нибудь избить, – сказал мой отец.

– Я его не избивал. Я всего лишь провел один прием, и он просто неудачно приземлился, – постарался объяснить я.

– Ракетка рассказывал все иначе, – сказал отец. – У меня сложилось впечатление, что ты этим сукиным сыном полы вытер.