Текст книги "В одном лице (ЛП)"

Автор книги: Джон Ирвинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)

Даже Элейн перестала выражать непрестанные опасения. «Билли, твое тело изменилось – ты ведь это заметил? Я не говорю, что ты из тех качков, кто занимается этим для красоты, – я знаю, что у тебя есть другие причины, – но ты начинаешь выглядеть несколько устрашающе», – сказала она.

Я знал, что никого я не «устрашаю». Но когда десятилетие закончилось и начались восьмидесятые, я стал замечать, как меня оставляют застарелые страхи.

Напомню вам: Нью-Йорк восьмидесятых не был безопасным местом; по крайней мере, даже близко настолько «безопасным», как сейчас. Но лично я чувствовал себя в большей безопасности – или был спокойнее насчет того, кто я есть, – чем когда-либо прежде. Я даже начал думать, что мисс Фрост напрасно боялась за меня, или, может, она слишком долго прожила в Вермонте; вероятно, в Вермонте ее опасения были бы обоснованными, но не в Нью-Йорке.

Были моменты, когда мне не хотелось идти на тренировку, но Артур и остальные из кожи вон лезли, чтобы я чувствовал себя в клубе как дома. Я не хотел их разочаровывать, но все чаще спрашивал себя: для чего тебе уметь защищаться? От кого тебе защищаться?

Я даже был на пути к официальному членству в клубе; сейчас я едва помню этот процесс, но он был очень запутанным и занимал долгое время.

– Пожизненное членство – отличная идея. Ты ведь не собираешься уезжать из Нью-Йорка, да, Билли? – спросил меня Артур; он был моим поручителем. Назвать меня знаменитым романистом можно было разве что с натяжкой, но – с четвертым романом, готовящимся к печати, – я был, по крайней мере, известен.

С деньгами проблем тоже не возникло. Дедушка Гарри радовался, что я «не бросаю борьбу» – я догадывался, что Херм Хойт поговорил с ним. Гарри сказал, что с удовольствием оплатит мне пожизненное членство.

– Не надо надрываться из-за меня, – ты уже и так много сделал, – сказал я Артуру. – Мне нравится в клубе, но не хотелось бы, чтобы друзья тебя сторонились из-за меня.

– Тебя примут без проблем, Билли, – сказал мне Артур. – Ничего страшного, что ты гей.

– Я би… – начал я.

– Да, то есть бисексуал – никаких проблем, Билли, – сказал Артур. – Времена изменились.

– Похоже на то, – сказал я, и так оно и выглядело в конце 1980 года.

Я не представлял, как одно десятилетие может незаметно перетечь в другое, но для меня этот переход оказался отмечен смертью Нильса Боркмана – и последовавшим за ней самоубийством миссис Боркман.

– Они оба покончили с собой, Билл, – прошептал в трубку дедушка Гарри, как будто боялся, что телефон прослушивают.

Нильсу было восемьдесят восемь лет – исполнилось бы восемьдесят девять, доживи он до 1981 года. Незадолго до Рождества 1980 года, в сезон охоты на оленей с огнестрельным оружием, Нильс снес себе затылок выстрелом из ружья калибра .30-30 на спортивной площадке академии. Ученики уже разъехались на каникулы, и Нильс позвонил своему старому недругу Чаку Биби – тому самому егерю, который возражал против того, чтобы Нильс и дедушка Гарри превращали охоту на оленей в биатлон.

– Браконьеры, Чак! Я видел их собственноглазно – на площадках Фейворит-Ривер. Я, как мы говорим, отправляюсь на них поохотиться! – возбужденно прокричал в трубку Нильс.

– Чего? Эй! – крикнул ему Чак. – Какие браконьеры в сезон, из чего они стреляют, из пулеметов, что ли? Нильс? – спросил егерь. Но Нильс уже повесил трубку. Позже Чак обнаружил тело; по всей видимости, ружье выстрелило, когда Нильс вытягивал его из-за спины. Чак с готовностью объявил это несчастным случаем, он ведь был давно убежден, что способ охоты Нильса и дедушки Гарри небезопасен.

Нильс прекрасно знал, что делает. Обычно он охотился на оленей с винтовкой калибра .30-06. Более легкий карабин калибра .30-30 был, как говорил дедушка, «ружьем на вредителей». (Гарри охотился с ним на оленей: он утверждал, что они и есть вредители.) У карабина был более короткий ствол; Гарри знал, что Нильсу легче было выстрелить себе в затылок из такого ружья.

– Но почему Нильс решил застрелиться? – спросил я дедушку Гарри.

– Ну, Билл, – Нильс был норвежцем, – начал дедушка Гарри; лишь через несколько минут он сообразил, что забыл мне сказать, что у Нильса нашли неоперабельную раковую опухоль.

– А-а.

– Миссис Боркман уйдет следующей, Билл, – театрально возвестил дедушка Гарри. Мы вечно шутили насчет ибсеновской женщины, но миссис Боркман действительно застрелилась в тот же день. «Как Гедда, из пистолета в висок!» – с восхищением сказал дедушка Гарри, перезвонив мне спустя недолгое время.

Я не сомневаюсь, что потеря Нильса, партнера и старого друга, ускорила угасание дедушки Гарри. Конечно, Гарри потерял еще и жену и обеих дочерей. Так что вскоре нам с Ричардом предстояло заняться подготовкой к переселению дедушки Гарри в Заведение, где его «неожиданные» появления в женской одежде спустя короткое время истощат гостеприимство обитателей. И – кажется, еще в начале восемьдесят первого года, как мне помнится, – мы с Ричардом перевезем дедушку обратно в дом на Ривер-стрит и наймем ему сиделку. Сиделку звали Эльмирой; она не только сохранила теплые воспоминания о Гарри в женских ролях на сцене (Эльмира тогда была еще маленькой девочкой), но даже принимала участие в выборе нарядов для дедушки Гарри из обширных запасов одежды, оставшейся от бабушки Виктории.

Где-то в начале того же года мистер Хедли бросил миссис Хедли; как выяснилось, он сбежал со свежеиспеченной выпускницей академии Фейворит-Ривер. Девушка только поступила в колледж – не помню, в какой именно. Она бросила учебу, чтобы начать семейную жизнь с мистером Хедли, которому исполнился шестьдесят один год – он был ровесником Марты Хедли. Миссис Хедли, ровесница моей матери, была на жуткие десять лет старше Ричарда Эбботта, но по-видимому, Элейн не напрасно подозревала, что ее мать всегда любила Ричарда. (Как правило, догадки Элейн оказывались верными.)

– Какая мелодрама, – устало сказала Элейн, когда – уже летом восемьдесят первого года – миссис Хедли и Ричард стали жить вместе. Пусть Марта Хедли и была старой хиппи, она отказалась повторно выходить замуж, а Ричард (я уверен) был счастлив просто находиться в обществе безропотной миссис Хедли. Зачем бы Ричарду понадобилось жениться во второй раз?

Кроме того, оба понимали, что если они не поженятся, их попросят покинуть Бэнкрофт-холл. Может, восьмидесятые и наступили, но Ферст-Систер был маленьким городком в штате Вермонт, и в Фейворит-Ривер были свои правила. Неженатая пара, живущая в преподавательской квартире в школьном общежитии – ну нет, такого там позволить не могли. И миссис Хедли, и Ричард были по горло сыты мужским общежитием; в этом у нас с Элейн не было сомнений. Вполне вероятно, что Ричард Эбботт и Марта Хедли решили, что пожениться было бы сумасшествием; выбрав сожительство во грехе, они сбежали из общежития!

У миссис Хедли и Ричарда было все лето, чтобы найти жилье в городе или, по крайней мере, рядом с Ферст-Систер, – какой-нибудь скромный домик, который был бы по карману двоим школьным преподавателям. Они отыскали дом, стоявший буквально через несколько домов по Ривер-стрит от здания, что когда-то было публичной библиотекой Ферст-Систер – а теперь дало приют историческому обществу. Этот дом за последние годы прошел через руки нескольких владельцев; он нуждался в ремонте, как несколько сбивчиво сообщил мне Ричард по телефону.

Я услышал сомнение в его голосе; если ему нужны были деньги, я радостью дал бы сколько смог, но я был удивлен, что Ричард не попросил сначала дедушку Гарри. Гарри всегда любил Ричарда, и я знал, что дедушка дал Ричарду свое благословение на сожительство с Мартой Хедли.

– Отсюда не больше десяти минут пешком до дома дедушки Гарри, Билл, – сказал Ричард по телефону. Я чувствовал, что он что-то недоговаривает.

– Ричард, в чем дело? – спросил я.

– Это старый дом Фростов, Билл, – сказал Ричард. Учитывая, сколько в этом доме побывало неблагонадежных жильцов, мы понимали, что никаких следов мисс Фрост там остаться не могло. Мисс Фрост исчезла – и мы с Ричардом это знали. И тем не менее «старый дом Фростов» был проблеском во тьме – во тьме прошлого, подумал я тогда. Я еще не разглядел предвестников будущей тьмы.

Что касается второго предупреждения о скором приходе чумы, я просто проглядел его. В 1980-м году рождественская открытка от семейства Аткинсов не пришла; я этого не заметил. Помню, как, все же получив – с большим запозданием – поздравление с праздниками, я удивился, что Том не приложил отзыв на мой четвертый роман. (Книга еще не вышла, но я отправил Аткинсу копию гранок; я подумал, что такой преданный поклонник моего творчества заслуживает взглянуть на нее одним из первых. В конце концов, никто другой не сравнивал меня с Флобером, да еще и в мою пользу!)

Но никаких записок не прилагалось к открытке, пришедшей в феврале восемьдесят первого года – да, вроде бы в феврале. Я заметил, что дети и собака выглядят старше. Поразило меня то, насколько старше выглядел бедный Том; как будто между двумя Рождествами он постарел на несколько лет.

Фотография, как я предположил, была сделана во время семейной лыжной поездки – все были одеты в лыжные костюмы, а на Аткинсе была лыжная шапочка. Они взяли собаку на лыжный курорт! – восхитился я.

Дети выглядели загорелыми – и жена тоже. Помня, каким светлокожим был Том, я подумал, что он, наверное, старается загорать осторожно; поэтому я не увидел ничего странного в том, что сам он не загорел. (Зная Аткинса, я предположил, что он наверняка внимательно изучил симптомы рака кожи и всегда пользуется солнцезащитным кремом – в юности он очень трепетно относился к своему здоровью.)

Но в цвете кожи Тома сквозило что-то серебристое – хоть мне и не удалось толком рассмотреть его лицо, потому что дурацкая лыжная шапочка закрывала ему брови. Однако и по видимой части лица бедного Тома было заметно, что он похудел. Довольно сильно похудел, отметил я, но в этом лыжном костюме сказать наверняка было невозможно. Может, у Аткинса всегда были немного ввалившиеся щеки.

И все же я долго еще разглядывал эту запоздавшую открытку. На лице жены Тома было выражение, которого мне не приходилось видеть прежде. Как вообще можно в одном выражении передать страх одновременно перед известным и неизвестным?

Выражение лица миссис Аткинс напомнило мне строчку из «Госпожи Бовари» в конце шестой главы. (Эта фраза бьет в сердце, как дротик в яблочко: «И вот теперь она никак не могла убедить себя, что эта тихая заводь и есть то счастье, о котором она мечтала».) Жена Тома выглядела не просто напуганной – она была в ужасе! Но что могло ее так испугать?

И где вечная улыбка, которую тот, знакомый мне Том Аткинс никогда не мог долго сдерживать? У Аткинса была дурацкая манера улыбаться с открытым ртом – так что видны были зубы и язык. Но на этой фотографии губы бедного Тома были плотно сжаты – как у ребенка, пытающегося спрятать жвачку от учителя, или как у человека, который знает, что у него плохо пахнет изо рта.

Почему-то я решил показать семейную фотографию Аткинсов Элейн.

– Ты же помнишь Аткинса, – сказал я, вручая ей запоздавшую рождественскую открытку.

– Бедный Том, – на автомате сказала Элейн; мы оба рассмеялись, но смех Элейн оборвался, когда она взглянула на фото.

– Что с ним такое – что у него во рту? – спросила она.

– Не знаю, – ответил я.

– Билли, у него что-то во рту – и он не хочет, чтобы это было заметно, – сказала Элейн. – А с детьми что?

– С детьми? – переспросил я. Я не заметил, чтобы с детьми было что-то не так.

– Они выглядят так, как будто плакали, – объяснила Элейн. – Господи, такое ощущение, что они постоянно плачут!

– Дай посмотреть, – сказал я, забирая у нее фотографию. Мне дети показались нормальными. – Аткинс раньше то и дело ударялся в слезы, – сказал я Элейн. – Он был тем еще плаксой – может, его дети это унаследовали.

– Брось, Билли, – тут что-то не так. Я имею в виду, с ними со всеми что-то не так, – сказала Элейн.

– Собака вроде выглядит неплохо, – сказал я. (Я просто дурачился.)

– Я не о собаке говорю, Билли, – ответила Элейн.

Если в годы президентства Рейгана (1981–1989) вам не пришлось быть свидетелем того, как кто-то из ваших знакомых умирает от СПИДа, то вы не помните эти годы (и Рональда Рейгана) так, как помню их я. Ну и десятилетие – и большую его часть всем заправлял второсортный актер, игравший ковбоев! (За семь или восемь лет своего президентства Рейган ни разу не произнес слова «СПИД».) Эти годы уже затянуло дымкой времени, и я сознательно и бессознательно вытеснил из памяти худшие подробности. Одни десятилетия стремглав проносятся мимо, а другие тащатся неспешно; восьмидесятые тянулись целую вечность, потому что вокруг меня умирали мои друзья и любовники – и так до девяностых и дальше. К девяносто пятому году в одном только Нью-Йорке от СПИДа умерло больше американцев, чем погибло во Вьетнаме.

Прошло несколько месяцев после того февральского разговора с Элейн о семейной фотографии Аткинсов – я помню, что был все еще восемьдесят первый год, – когда заболел Расселл, юный любовник Ларри. (Мне было ужасно стыдно, что я презрительно называл Расселла парнем с Уолл-стрит и рифмоплетом.)

Я был снобом; я воротил нос от меценатов, которыми окружил себя Ларри. Но Ларри был поэтом – а поэты не зарабатывают денег. Почему бы поэтам и художникам не иметь покровителей?

Множество смертей было на счету ПЦП, пневмоцистной пневмонии (Pneumocystis carinii). В случае юного Расселла, как и во многих других, пневмония была лишь первым проявлением СПИДа – молодой и в остальном здоровый, казалось бы, парень ни с того ни с сего начинал кашлять (или задыхаться), у него поднималась температура. А вот рентген его выглядел не очень хорошо – говоря языком врачей и рентгенологов, на нем появлялась «белая мгла». Однако в самом начале определить болезнь было невозможно – сначала выяснялось, что антибиотики не помогают, а затем биопсия (или бронхоскопия) показывала, что причина – ПЦП, коварная пневмония. Обычно от нее прописывали «Бактрим»; его и принимал Расселл. Расселл был первым больным СПИДом, чье угасание мне пришлось наблюдать, – и не забывайте, что у него были деньги и Ларри.

Многие писатели, знавшие Ларри, считали его испорченным и самовлюбленным – даже напыщенным. Со стыдом вынужден причислить и себя к блюстителям нравов Лоуренса Аптона. Но Ларри оказался одним из тех людей, которые в кризис раскрываются с лучшей стороны.

– Это должен был быть я, Билл, – сказал мне Ларри, когда я впервые зашел навестить Расселла. – Я уже прожил жизнь, а у Расселла она только начинается.

Расселлу устроили хоспис в его собственном роскошном особняке; у него была личная сиделка. Все это тогда было для меня внове: то, что Расселл отказался от искусственной вентиляции легких, позволило ему остаться дома. (Интубация в домашних условиях проблематична; в больнице легче подключить человека к ИВЛ.) Потом я увидел и запомнил этот комок ксилокаинового геля на конце эндотрахеальной трубки, но не в случае Расселла; интубацию ему не делали – не в домашних условиях.

Помню, как Ларри кормил Расселла. Я видел похожие на сыр кусочки грибка Candida на его деснах и обложенный белым язык.

Расселл когда-то был красивым юношей; вскоре его лицо изуродовала саркома Капоши. Фиолетовая опухоль свисала с одной из бровей Расселла, напоминая мясистую мочку уха, почему-то оказавшуюся не на своем месте; еще один багровый нарост болтался у него под носом. (Он так выдавался, что потом Расселл начал прикрывать его банданой.) Ларри сказал мне, что Расселл называет себя «индюком» – из-за этих наростов.

– Почему они такие молодые, Билл? – постоянно спрашивал меня Ларри, когда «они», новые и новые молодые парни, умирающие в Нью-Йорке, заставили нас понять, что Расселл был только началом.

Мы наблюдали, как Расселл постарел всего за несколько месяцев – волосы его поредели, кожа посерела, он то и дело покрывался прохладной пленкой пота, и лихорадка не отпускала его ни на минуту. Candida спустилась ему в горло, в пищевод; Расселлу было трудно глотать, губы его потрескались и покрылись белой коркой. Лимфоузлы на шее раздулись. Он едва мог дышать, но отказывался от искусственной вентиляции (и от больницы); в самом конце он перестал принимать «Бактрим» – Ларри потом нашел разбросанные таблетки у него в постели.

Расселл умер у Ларри на руках; я уверен, что Ларри хотел бы, чтобы все было наоборот. («Он почти ничего не весил», – сказал Ларри.) Мы с Ларри уже навещали своих друзей в больнице Святого Винсента. Как и предсказал Ларри, вскоре в Святом Винсенте будет столько народу, что невозможно будет прийти навестить друга или бывшего любовника и не столкнуться с кем-нибудь знакомым. Случайно заглянешь в дверь, а там лежит кто-то, о чьей болезни ты даже не знал; не однажды, как заявлял Ларри, он видел знакомых, о которых даже не знал, что они геи!

Женщины обнаруживали, что их мужья встречаются с мужчинами – только когда мужья умирали. Родители узнавали, что их юные сыновья умирают, еще до того, как выясняли (или догадывались), что они гомосексуалы.

Из моих знакомых женщин заразились лишь немногие. Я страшно боялся за Элейн; я знал, что некоторые ее любовники были бисексуалами. Но два аборта научили Элейн настаивать на презервативах; она считала, что больше ничто на свете не способно помешать ей забеременеть.

Мы уже обсуждали вопрос презервативов; когда началась эпидемия СПИДа, Элейн спросила меня: «Ты ведь все еще сторонник презервативов – так, Билли?». (С шестьдесят восьмого года, сказал я ей.)

– Я должен был умереть, – сказал Ларри. Он не подхватил вирус; он был совершенно здоров. Я тоже не заболел. Мы держали пальцы крестиком.

В том же восемьдесят первом году, ближе к его концу, произошел тот случай с кровотечением в борцовском зале Нью-Йоркского спортивного клуба. Не уверен, знали ли все борцы, что вирус СПИДа передается через кровь и сперму, поскольку одно время даже работники больниц боялись заразиться от кашля или чихания, но в тот день, когда у меня пошла носом кровь, все уже знали достаточно, чтобы перепугаться до смерти.

Во время борьбы такое случается сплошь и рядом: не чувствуешь, что у тебя идет кровь, пока не увидишь ее следы на противнике. Я работал с Сонни; увидев кровь на его плече, я отстранился.

– У тебя кровь… – начал я; и тут я увидел его лицо. Он смотрел на меня не мигая. Я дотронулся до лица и увидел кровь – на пальцах, на груди, на мате. – А, это у меня, – сказал я, но Сонни уже вышел – выбежал – из зала. Раздевалка и тренерская были на другом этаже.

– Билли, сходи за тренером и скажи ему, что у нас тут кровь, – сказал Артур. Остальные перестали бороться; никто не хотел дотрагиваться до крови на мате. Кровотечение из носа прежде не было чем-то особенным; мы просто вытирали кровь с мата полотенцем. Раньше кровь в борцовском зале никого не пугала.

Сонни уже позвал тренера; тот явился в резиновых перчатках и принес полотенца, вымоченные в спирте. Через несколько минут я увидел, как Сонни стоит под душем в раздевалке – прямо в форме, не сняв даже обуви. Я вытащил все вещи из своего шкафчика, прежде чем принимать душ. Я хотел дать Сонни время, чтобы он закончил мыться, прежде чем я зайду в душевую. Я готов был спорить, что Сонни не сказал тренеру, что у «писателя» пошла носом кровь; скорее всего, Сонни сказал ему, что кровь пошла «у гея». Я знаю, что в то время я сам сказал бы именно так.

Артур увидел меня, когда я уже выходил из раздевалки; я принял душ, оделся и предосторожности ради сунул в ноздри ватные шарики – ни капли крови не было видно, но я нес зеленый пластиковый мешок со всем содержимым моего шкафчика. Я взял мешок у парня в комнате со снаряжением; ну он и обрадовался, узнав, что я ухожу!

– Ты в порядке, Билли? – спросил меня Артур. Этот вопрос мне предстояло слышать следующие четырнадцать-пятнадцать лет.

– Я отзову свою заявку на пожизненное членство, Артур, – если ты не возражаешь, – сказал я. – Дресс-код тут неудобен для писателя. Я не надеваю пиджак и галстук, когда сажусь писать. А приходя сюда, я должен быть в пиджаке и при галстуке, просто чтобы попасть внутрь – и тут же их снять перед тренировкой.

– Полностью тебя понимаю, Билли. Надеюсь, с тобой все будет хорошо, – сказал Артур.

– Не могу я посещать клуб с таким строгим дресс-кодом. Для писателя это никуда не годится, – сказал я ему.

Некоторые другие борцы начали возвращаться в раздевалку после тренировки – среди них Эд, и Вулфи, и Джим, мои бывшие партнеры по борьбе. Все видели пластиковый зеленый мешок у меня в руках; мне не нужно было сообщать им, что это была моя последняя тренировка.

Я вышел из клуба через заднюю дверь. В районе Централ-Парк-Саут человек с мусорным мешком в руках выглядит странновато. Я вышел из Нью-Йоркского спортивного клуба на Западную Пятьдесят восьмую улицу, от которой отходит несколько узких аллеек, ведущих к служебным входам отелей. Я знал, что здесь найдется мусорный бак, куда я смогу выкинуть свой мешок, а с ним и все, что составляло мою жизнь начинающего борца на заре эпидемии СПИДа.

Вскоре после бесславного кровотечения, которым завершилась моя борцовская карьера, мы с Ларри ужинали в центре города, и он рассказал мне, что слышал, будто у пассивов больше шансов заболеть, чем у активов. Я знал и активов, которые заразились вирусом, но заболевших пассивов и правда было больше. Никогда не понимал, как Ларри удавалось «слышать» обо всем, но в основном услышанное им соответствовало истине.

– При минете риск не особенно высокий – просто чтоб ты знал, Билл.

Ларри был первым, кто сообщил мне об этом. Конечно, он знал (или предполагал), что количество сексуальных партнеров тоже имеет значение. Забавно, что я не услышал от Ларри ничего о презервативах.

После смерти Расселла Ларри принялся помогать всем своим умирающим знакомым; мне же, в отличие от него, не хватало самообладания, чтобы посещать больных СПИДом в больнице Святого Винсента и хосписах. Я чувствовал, что пытаюсь отгородиться от происходящего, и осознавал, что люди сторонятся меня – и не только бывшие соратники по клубу.

Рейчел сбежала сразу же. «Наверное, она думает, что может заразиться от твоего творчества, Билли», – сказала мне Элейн.

Мы с Элейн поговаривали о том, чтобы уехать из Нью-Йорка, но проблема с теми, кто хоть немного прожил в Нью-Йорке, состоит в том, что большинство ньюйоркцев не в состоянии себе представить, как можно жить где-либо еще.

По мере того как все больше наших друзей заболевали, мы с Элейн начали воображать у себя разные оппортунистические инфекции, сопутствующие СПИДу. У Элейн началась ночная потливость. Я просыпался, представляя белые язвочки Candida, наползающие на мои зубы. (Я признался Элейн, что часто просыпаюсь по ночам и разглядываю свои десны – с фонариком!) Был еще себорейный дерматит, жирные хлопья, появляющиеся на бровях, коже головы, на крыльях носа. На губах расцветал герпес; язвы просто не заживали. А еще встречались высыпания контагиозного моллюска, похожие на оспу, – они покрывали лицо целиком.

Волосы, слипшиеся от пота и примятые подушкой, приобретают особый запах. И дело не только в том, какими прозрачными они выглядят и как странно пахнут. В результате непрекращающейся лихорадки и непрестанного потоотделения соль высыхает и затвердевает на лбу; слизистые забиваются спорами грибка. Появляется запах – дрожжевой, кисловатый и в то же время фруктовый – так пахнет творог, или плесень, или мокрые собачьи уши.

Я не боялся умереть; я боялся вечно мучиться виной за то, что не умираю. Я не мог смириться с тем, что у меня есть шанс избежать смерти от СПИДа просто потому, что доктор, которому я не понравился, велел мне пользоваться презервативами, или потому, что мне повезло оказаться активом. Я не стыдился своей сексуальной жизни; я стыдился того, что не хочу поддерживать умирающих.

– У меня это плохо получается. В отличие от тебя, – сказал я Ларри; я имел в виду не только держание за руку и ободряющие беседы.

Криптококковый менингит вызывается грибком; он поражает головной мозг, но диагностируется пункцией спинного мозга. У больного начинается лихорадка, головные боли и помутнение сознания. Встречалась еще и отдельная болезнь спинного мозга, вызывавшая нарастающую слабость – отказывали ноги, начиналось недержание. Называется она вакуолярная миелопатия, и лекарства от нее нет.

Я наблюдал, как Ларри выносит утку за одним из наших друзей, страдающим этой жуткой миелопатией; я искренне поражался, глядя на Ларри – он превратился в святого, – когда неожиданно осознал, что у меня нет сложностей с произнесением слова миелопатия или любого другого, связанного со СПИДом. (К примеру, пневмоцистная пневмония – это я мог произнести. Саркома Капоши, эти жуткие наросты – никаких проблем; я мог выговорить «криптококковый менингит», как будто он значил для меня не больше, чем обычная простуда. Я без запинки произносил «цитомегаловирус» – основную причину слепоты при СПИДе.)

– Надо бы позвонить твоей матери, – сказал я Элейн. – Похоже, у меня прорыв в произношении.

– Это просто потому, что ты дистанцируешься от этой болезни, Билли, – сказала Элейн. – Ты вроде меня, тоже воображаешь, будто наблюдаешь за ней откуда-то издалека.

– Надо бы позвонить твоей матери, – повторил я, но я знал, что Элейн права.

– Давай послушаем, как ты скажешь «пенис», Билли.

– Так нечестно, Элейн, это совсем другое дело.

– Давай, скажи, – сказала Элейн.

Но я знал, как прозвучит это слово. Он был, есть и будет пенифом во веки веков; некоторые вещи не меняются. Я не стал и пробовать.

– Хрен, – сказал я ей.

Не стал я и звонить миссис Хедли насчет своего прорыва. Действительно, я старался отдалиться от болезни – даже когда эпидемия только начиналась. Я уже чувствовал вину за то, что не заболел.

В 1981 году открытка от семьи Аткинсов пришла вовремя. В этот раз никаких запоздавших поздравлений с праздниками, просто обычная открытка «Веселого Рождества», пришедшая, как и полагается, в декабре.

– Ой-ёй, – сказала Элейн, когда я показал ей фотографию. – А где Том?

Аткинса не было на фотографии. Имена членов семьи были напечатаны на карточке небольшими заглавными буквами: Том, Сью, Питер, Эмили и Жак Аткинс. (Жаком звали лабрадора; Аткинс назвал собаку в честь Киттреджа!) Но Том на семейный снимок не попал.

– Может, он чувствовал себя не очень фотогеничным, – сказал я Элейн.

– Цвет лица у него на прошлой фотографии был так себе, помнишь? И он так похудел, – сказала Элейн.

– А еще из-за лыжной шапочки у него не было видно ни волос, ни бровей, – добавил я. (Я отметил, что Том Аткинс так и не прислал отзыв на мой четвертый роман. Однако я сомневался, что он изменил свое мнение относительно «Госпожи Бовари».)

– Черт, Билли, – сказала Элейн. – Это еще что такое?

Сообщение, написанное от руки на обороте рождественской фотографии, было от жены Тома. Оно было не очень содержательным и не особенно рождественским.

«Том говорил о вас. Он хотел бы с вами увидеться. Сью Аткинс».

– Я думаю, он умирает, – сказал я Элейн.

– Я поеду с тобой, Билли, Тому я всегда нравилась, – сказала она.

Элейн была права – бедный Том всегда восхищался ей (и миссис Хедли), – и, почти как в старые времена, в компании Элейн я чувствовал себя храбрее. Если Аткинс умирал от СПИДа, то его жена наверняка уже знала все о том лете, которое мы с Томом провели в Европе.

Тем вечером я позвонил Сью Аткинс. Оказалось, что Тому устроили хоспис в его доме в Шорт-Хиллс, штат Нью-Джерси. Я понятия не имел, чем занимался Аткинс, но его жена сообщила мне, что Том был исполнительным директором в страховой компании; он работал в Нью-Йорке, пять дней в неделю, больше десяти лет. Видимо, ему так и не захотелось пригласить меня пообедать вместе, но, к моему удивлению, Сью Аткинс считала, что ее муж виделся со мной; очевидно, были вечера, когда Том Аткинс запаздывал домой к ужину.

– Он встречался не со мной, – сказал я миссис Аткинс. Я упомянул, что Элейн тоже хочет повидать Тома – если мы не «напрашиваемся», как я выразился.

Прежде чем я объяснил, кто такая Элейн, Сью Аткинс сказала:

– Да, конечно, я много слышала об Элейн.

(Я не стал спрашивать миссис Аткинс, что она слышала обо мне.)

Элейн преподает в этом семестре – ей нужно выставить оценки за экзамены, объяснил я по телефону. Мы могли бы приехать в Шорт-Хиллс в субботу; тогда поезд не будет так забит жителями пригорода, подумал я про себя.

– Дети будут дома, но Тома это устраивает, – сказала Сью. – Питер, конечно, знает, кто вы такой. Та поездка в Европу… – ее голос прервался. – Питер знает, что происходит, и он предан отцу, – начала миссис Аткинс заново. – Но Эмили, наша младшая… Я не представляю, сколько на самом деле знает Эмили. Мало что можно поделать с тем, что дети слышат в школе от других детей – особенно если твои дети не говорят тебе, что именно они услышали.

– Сочувствую, вам столько всего пришлось пережить, – сказал я жене Тома.

– Я всегда знала, что такое может случиться. Том не скрывал своего прошлого, – сказала Сью Аткинс. – Я только не знала, что он снова вернулся к этому. И эта ужасная болезнь… – она снова замолчала.

Пока мы говорили, я разглядывал рождественскую открытку. Я не очень хорошо умею угадывать возраст маленьких девочек. Я не был уверен в возрасте Эмили; я просто видел, что она младшая. Я прикинул, что мальчику, Питеру Аткинсу, должно быть лет четырнадцать или пятнадцать – примерно как бедному Тому в тот день, когда я встретился с ним и мысленно окрестил его неудачником за то, что он не мог даже выговорить «время». Аткинс сказал мне, что начал звать меня Биллом, а не Билли, потому что заметил, что Ричард всегда называет меня Биллом, а всем было очевидно, как я люблю Ричарда.

Бедный Том также сознался мне, что услышал возглас Марты Хедли, когда я сидел у нее в кабинете, а он дожидался своей очереди. «Билли, Билли, ты ни в чем не виноват!» – воскликнула миссис Хедли, достаточно громко, чтобы Аткинс расслышал ее через закрытую дверь. (Я рассказывал Марте Хедли о своих влюбленностях в мужчин и мальчиков, включая угасающую влюбленность в Ричарда и гораздо более разрушительную влюбленность в Киттреджа.)

Как признался бедный Том, он подумал, будто у меня роман с миссис Хедли! «Я правда думал, что ты только что эякулировал у нее в кабинете или вроде того, и она пытается убедить тебя, что ты ни в чем не виноват».

«Ну ты и кретин!» – сказал я ему тогда; теперь мне стало стыдно за себя.

Я спросил Сью Аткинс, как чувствует себя Том, – я хотел узнать о тех оппортунистических болезнях, в которых уже кое-что понимал, и о том, какие лекарства он принимает. Когда она сказала, что от «Бактрима» у него появилась сыпь, я понял, что бедного Тома пытались лечить от пневмонии. Поскольку Том лежал дома, об ИВЛ речи не шло, а значит, дыхание у него будет шумным и трудным – об этом я тоже уже знал.