Текст книги "В одном лице (ЛП)"

Автор книги: Джон Ирвинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 32 страниц)

Дело в том, что лицо Киттреджа отлично подходило к женскому телу и женской одежде. Элейн убедила меня, что сам Киттредж поменял лица на фотографии. Миссис Киттредж никак не могла это сделать. «У этой женщины нет ни воображения, ни чувства юмора», – сказала Элейн в своей авторитарной манере.

Я вернулся из Торонто, попрощавшись с Донной. Запах лаванды никогда не будет для меня прежним, и, думаю, вы поверите, что я нисколько не удивился, когда дядя Боб позвонил мне в дом на Ривер-стрит со свежим некрологом.

– Ты лишился очередного одноклассника, Билли, – не самого твоего любимого, если память меня не подводит, – сказал Ракетка. Как бы смутно ни было мое воспоминание о том, когда именно я узнал о Донне, я в точности помню день, когда дядя Боб позвонил мне с новостями о Киттредже.

Я только что отпраздновал свой пятьдесят третий день рожденья. Был март 1995 года; в Ферст-Систер снег еще лежал повсюду, а впереди ожидался разве что сезон грязи.

Мы с Элейн поговаривали о том, чтобы съездить в Мексику; она собиралась снять дом в Плая-дель-Кармен. Я с радостью поехал бы с ней в Мексику, но у нее возникли сложности с текущим любовником: этот ее приятель был просто упертым говнюком и не разрешал Элейн ехать куда-либо вместе со мной.

– Разве ты ему не сказала, что мы ничем таким не занимаемся? – спросил я ее.

– Сказала, но еще я сказала ему, что раньше занимались – или пытались, – уточнила Элейн.

– Зачем ты ему об этом рассказала? – спросил я.

– Я пытаюсь соблюдать новую политику честности, – ответила мне Элейн. – Я больше не придумываю истории, или хотя бы стараюсь себя ограничивать.

– И как эта политика сочетается с твоей литературной деятельностью? – спросил я.

– Билли, вряд ли я смогу поехать с тобой в Мексику – по крайней мере, не сейчас, – только и сказала она.

У меня самого недавно возникли неприятности с любовником, но стоило мне бросить его, как я влип в историю с девушкой. Это была новая преподавательница академии, молодая учительница английского. Нас познакомили миссис Хедли и Ричард; они позвали меня на ужин, и я оказался за одним столом с Амандой. При первом взгляде на нее я решил, что это одна из учениц Ричарда – такой молоденькой она мне показалась. Но выяснилось, что этой тревожной молодой женщине без малого тридцать лет.

– Мне почти тридцать, – то и дело повторяла Аманда, словно волновалась, что выглядит чересчур молодо; в результате она действительно начинала казаться старше.

После того как мы начали спать вместе, к тревогам Аманды прибавился вопрос о том, где нам этим заниматься. У нее была квартирка в одном из женских общежитий академии; если я проводил у нее ночь, об этом узнавали все девчонки в общежитии. Но большую часть ночей Аманда была дежурной по общежитию – она не могла оставаться со мной в доме на Ривер-стрит. Так получилось, что я совсем редко спал с Амандой – и это только усложняло дело. И, конечно, проблемой была и моя бисексуальность: Аманда прочла все мои романы, она утверждала, что обожает их, но то, что я был бисексуалом, тоже вызывало у нее тревогу.

– Поверить не могу, что тебе пятьдесят три! – повторяла Аманда, и это сбивало меня с толку. Я не мог понять, то ли я кажусь ей моложе, чем есть, то ли она в ужасе от того, что встречается с таким старым бисексуалом.

Марта Хедли, которой было семьдесят пять, вышла на пенсию, но все еще занималась индивидуально со студентами с «особыми нуждами» – включая проблемы с произношением. Миссис Хедли рассказала мне, что и у Аманды в этой области имеются затруднения.

– Но вы ведь не поэтому нас познакомили, правда? – спросил я Марту.

– Это была не моя идея, Билли, – сказала миссис Хедли. – Это Ричард решил познакомить тебя с Амандой, раз уж она такая поклонница твоего творчества. Я с самого начала не была уверена, что это хорошая мысль, – она для тебя слишком молода и слишком переживает обо всем. Наверняка одна мысль о том, что ты бисексуал, не дает Аманде спать по ночам. Она не может произнести слово «бисексуал»!

– А-а.

Вот что происходило в моей жизни, когда дядя Боб сообщил мне о Киттредже. Поэтому, наполовину всерьез, я и сказал, что «впереди ожидался разве что сезон грязи» – и ничего больше, кроме моей работы. (Переезд в Вермонт сказался на ней благотворно.)

Сообщение о смерти Киттреджа пришло в отдел по делам выпускников от миссис Киттредж.

– Ты хочешь сказать, что он был женат, или речь о его матери? – спросил дядя Боб.

– Киттредж был женат, Билли, но узнали мы от его матери.

– Господи, сколько же ей лет? – спросил я дядю Боба.

– Всего-то семьдесят два, – ответил дядя; Бобу было семьдесят восемь, и мой вопрос, похоже, обидел его. Элейн рассказала мне, что миссис Киттредж было всего восемнадцать, когда у нее родился сын.

По словам Боба – точнее, по словам миссис Киттредж, – мой бывший мучитель и предмет обожания умер в Цюрихе, в Швейцарии, «по естественным причинам».

– Полная херня, Боб, – сказал я. – Киттредж был всего на год старше меня, ему было пятьдесят четыре. По каким еще «естественным причинам» можно умереть в долбаные пятьдесят четыре?

– Я и сам об этом подумал, Билли, но так сказала его мать, – ответил Ракетка.

– Судя по тому, что мне известно, Киттредж наверняка умер от СПИДа, – сказал я.

– Какая мать из поколения миссис Киттредж сообщила бы об этом в бывшую школу своего сына? – спросил меня дядя Боб. (И действительно, Сью Аткинс известила только, что Том умер «после долгой болезни».)

– Значит, у Киттреджа была жена, – сказал я дяде.

– У него остались жена и сын, единственный ребенок – ну и мать, конечно, – сообщил мне Ракетка. – Мальчика назвали в честь отца – еще один Жак. А у жены какое-то немецкое имя. Ты ведь изучал немецкий, да, Билли? Что за имя такое – Ирмгард?

– Звучит точно как что-то немецкое, – сказал я.

Если Киттредж умер в Цюрихе – даже если он умер в Швейцарии «по естественным причинам», он, вероятно, был женат на швейцарке, но Ирмгард – немецкое имя. Ну и имечко! Ужасно старомодное; сразу чувствовалось, как должно сковывать обладательницу это тяжеловесное имя. Я подумал, что оно подошло бы какой-нибудь пожилой учительнице, обожающей строгую дисциплину.

Я предполагал, что их единственный ребенок, сын по имени Жак, родился где-то в начале семидесятых; это было бы точно по расписанию для ориентированного на карьеру молодого человека, каким я представлял Киттреджа в его ранние годы – учитывая йельскую степень и его первые шаги по, без сомнения, блестящей карьерной лестнице в мире драмы. В подходящий момент Киттредж сделал паузу и подыскал себе жену. Но что произошло потом? Как разворачивались события после этого?

– Вот мудак – черт бы его подрал! – заорала Элейн, когда я рассказал ей о смерти Киттреджа. Она была в ярости – как будто Киттреджу удалось каким-то образом сбежать. Она и слышать не хотела об этой ерунде про «естественные причины», не говоря уже о его жене.

– Ему так просто не отвертеться! – разрыдалась Элейн.

– Элейн, он умер. Ни от чего он не отвертелся, – сказал я, но Элейн лишь продолжала плакать.

К сожалению, это был один из тех вечеров, когда Аманда не дежурила по общежитию; она осталась у меня дома, и мне пришлось рассказать ей о Киттредже, об Элейн и обо всем остальном.

Без сомнения, в этой истории было намного больше бисексуального, и гомосексуального, и «трансгендерного» (как сказала бы Аманда), чем она ранее себе представляла, хотя Аманда не уставала повторять, как обожает мои романы, в которых, конечно, столкнулась с целым миром сексуальных «различий» (как сказал бы Ричард).

Я сам виноват, что ничего не рассказал Аманде об этих долбаных призраках в доме на Ривер-стрит; их видели только другие – меня они никогда не беспокоили! Посреди ночи Аманда встала в туалет – и я проснулся от ее воплей. В ванной комнате стояла совершенно новая ванна – не та самая, в которой застрелился мой дед, – но когда Аманда наконец достаточно успокоилась, чтобы поведать мне о произошедшем, оказалось, что, сидя на унитазе, она увидела в этой новой ванне не кого иного, как дедушку Гарри.

– Он свернулся в ванне, как маленький мальчик, – и улыбнулся мне, когда я писала! – объяснила Аманда, все еще всхлипывая.

– Прости, что так вышло, – сказал я.

– Но никакой он был не маленький мальчик! – простонала Аманда.

– Нет-нет, это был мой дедушка, – попытался успокоить ее я. Ох уж этот Гарри – никогда не мог устоять перед новыми зрителями, даже в виде призрака! (Даже в виде мужчины!)

– Сначала я не заметила винтовку – но он хотел, чтобы я ее увидела, Билли. Он показал мне ружье, а потом выстрелил себе в голову – его голова разлетелась повсюду! – причитала Аманда.

Разумеется, мне пришлось кое-что объяснить: я вынужден был рассказать ей все о дедушке Гарри. Мы не спали всю ночь. Утром Аманда отказалась идти в уборную одна – даже в любую другую ванную комнату, как я ей предложил. Я все понимал; я проявил предельную чуткость. Я в жизни не видел ни одного долбаного призрака – наверняка это очень страшно.

Видимо, последней соломинкой, как я потом объяснил миссис Хедли и Ричарду, стало то, что с утра Аманда была несколько на взводе – в конце концов, нервы у нее были не очень, и вдобавок она не выспалась как следует – и случайно открыла дверь стенного шкафа в спальне, думая, что это дверь в коридор. И обнаружила там винтовку Моссберга, принадлежавшую дедушке Гарри; я поставил старое ружье к себе в шкаф, просто прислонив к стенке.

Аманда вопила долго – боже, мне казалось, она никогда не остановится. «Ты держишь у себя то самое ружье – ты хранишь его в шкафу! Как вообще можно держать в доме то самое ружье, которым твой дед разнес себе голову по всей ванной!» – орала на меня Аманда.

– Аманда права насчет ружья, Билл, – сказал мне Ричард, когда я сообщил ему, что мы с Амандой больше не встречаемся.

– Билли, никому не нравится, что ты держишь у себя это ружье, – сказала Марта Хедли.

– Если ты избавишься от ружья, то, может, и призраки уйдут, – сказала мне Элейн.

Но мне призраки никогда не являлись; наверное, нужно иметь какое-то обостренное восприятие, чтобы видеть призраков, а я, по-видимому, просто не «восприимчив» в этом смысле. У меня есть собственные призраки – мои «ужасные ангелы», как я (не однажды) называл их про себя – но мои призраки не живут в доме на Ривер-стрит в Ферст-Систер, штат Вермонт.

В тот грязевой сезон 1995 года я поехал в Мексику один. Я снял тот дом в Плая-дель-Кармен, о котором рассказала мне Элейн. Пил много cerveza и подцепил симпатичного, бравого вида парня с тонкими усиками и темными баками; честное слово, он выглядел как один из актеров, игравших Зорро в черно-белых фильмах. Мы развлекались, снова пили cerveza, а когда я вернулся назад в Вермонт, там уже наступило что-то почти похожее на весну.

Следующие пятнадцать лет со мной мало что происходило – за исключением того, что я стал учителем. Частные школы – их полагается называть «независимыми», но я все еще позволяю себе сказать «частные» – не особенно строги к пенсионерам. Ричард Эбботт преподавал в Фейворит-Ривер до семидесяти с лишним лет и даже после ухода на пенсию продолжал посещать все постановки Клуба драмы.

Ричарда не особо радовали его многочисленные преемники – да и никто не был в восторге от этой череды унылых клоунов. На факультете английского не было никого, кто разделял бы чувства Ричарда к Шекспиру, и никого, кто хоть немного разбирался бы в театре. Марта Хедли и Ричард насели на меня, чтобы я занялся делом.

– Дети читают твои романы, Билли, – не раз повторял мне Ричард.

– А тем более, как ты понимаешь, сексуально особенные дети, Билли, – подхватывала миссис Хедли; она все еще работала с индивидуальными «случаями» (как она их называла), хотя ей было уже за восемьдесят.

Элейн была первой, кто рассказал мне, что в колледжах появились сообщества лесбиянок, бисексуалов, геев и трансгендеров. А Ричард Эбботт – ему тогда было без малого восемьдесят – сообщил мне, что даже в академии Фейворит-Ривер есть такая группа. Бисексуалу моего поколения было трудно поверить в существование таких организованных и общепризнанных сообществ. (Вскоре аббревиатура ЛГБТ станет общеизвестной. Но когда я впервые услышал обо всем этом, то просто не мог поверить своим ушам.)

Когда Элейн преподавала в Нью-Йоркском университете, она пригласила меня почитать отрывки из нового романа местному ЛГБТ-сообществу. (Я был совершенно не в теме; мне потребовался не один день, чтобы запомнить правильный порядок букв в этом сокращении.)

Шел зимний семестр 2007 года, когда миссис Хедли сказала мне, что они с Ричардом хотели бы познакомить меня кое с кем особенным. Я тут же подумал, что это новый преподаватель академии – кто-нибудь с английского факультета, хорошенькая женщина или симпатичный парень, решил я, а может, этого «особенного» человека наняли, чтобы вдохнуть новую жизнь в слабеющий, почти развалившийся Клуб драмы.

Я вспомнил Аманду и решил, что предложение Марты Хедли (и Ричарда) имеет именно такую цель. Но нет – не в моем возрасте. Осенью 2007 года мне было шестьдесят пять. Миссис Хедли и Ричард больше не пытались меня сосватать. Марта Хедли была довольно бодрой для своих восьмидесяти семи, но я знал: стоит ей однажды поскользнуться на льду – одно неудачное падение, один перелом шейки бедра – и она окажется в Заведении. (Миссис Хедли так или иначе предстояло вскоре туда переехать.) И Ричард Эбботт уже давно не был героем-любовником; в семьдесят семь лет Ричард ненадолго вышел с пенсии, чтобы вести курс по Шекспиру в Фейворит-Ривер, но сил ставить пьесы на сцене у него уже не было. Ричард просто разбирал эти пьесы с первогодками. (Этим ребятам предстояло окончить школу в 2011 году! Я даже представить себе не мог, каково это – быть таким юным.)

– Мы хотим тебя познакомить кое с кем из учеников, Билл, – сказал Ричард; мысль о том, что я мог заподозрить его (или Марту) в поиске пары для меня, возмутила его.

– Кое с кем особенным, Билли, – сказала миссис Хедли.

– У него или у нее проблемы с речью, да? – спросил я ее.

– Мы не пытаемся сосватать тебе преподавателя, Билл. Мы считаем, что тебе самому следовало бы преподавать, – сказал Ричард.

– Мы хотим, чтобы ты познакомился с одним ребенком из ЛГБТ-сообщества, – сказала мне миссис Хедли.

– Почему бы и нет? – сказал я. – Не знаю насчет преподавания, но познакомиться я готов. Это мальчик или девочка? – помнится, спросил я Ричарда и Марту Хедли. Они переглянулись.

– Э-э, ну… – начал Ричард, но миссис Хедли перебила его.

Марта Хедли взяла мои руки в свои и крепко сжала.

– Мальчик или девочка, Билли, – сказала она. – В том-то и вопрос. Поэтому мы хотели бы, чтобы ты встретился с ним, или с ней – в этом все и дело.

– А-а, – сказал я. Вот как и почему я сделался учителем.

Ракетке было девяносто, когда он переселился в Заведение; это произошло после двух операций по вставке протеза в бедро и последующего падения с лестницы в то время, когда он должен был восстанавливаться после второй операции. «Начинаю чувствовать себя стариком, Билли», – сказал мне Боб, когда я пришел в Заведение навестить его осенью 2007 года – той же осенью миссис Хедли и Ричард познакомили меня с учеником, который изменил мою жизнь.

Дядя Боб выздоравливал от пневмонии, развившейся в результате постельного режима, который ему пришлось соблюдать после падения. После эпидемии СПИДа у меня сохранились живые воспоминания о той пневмонии – от которой столько людей так никогда и не оправились. Я был рад, что дядя Боб уже встает и ходит, но он решил остаться в Заведении.

– Пускай уж они тут за мной приглядывают, Билли, – сказал Ракетка. Я понимал, каково ему: Мюриэл не было уже больше тридцати лет, а Джерри, которой было шестьдесят восемь, только что начала новую жизнь с новой подругой в Калифорнии.

Хелены (Элейн окрестила ее «леди Вагина») уже давно простыл и след. Новую подружку Джерри еще никто не видел, но Джерри написала мне о ней. Она «всего-то» моя ровесница, сообщала Джерри, как будто ее девушка еще не достигла возраста согласия.

– Не успеешь оглянуться, Билли, – сказал мне дядя Боб, – как повсюду начнут разрешать однополые браки, и Джерри женится на своей следующей подружке. Если я останусь в Заведении, Джерри придется устроить свадьбу в Вермонте! – воскликнул Ракетка так, как будто сама мысль об этом представлялась ему невероятной.

Убедившись, что дядя Боб хорошо устроился в Заведении, я отправился в Ной-Адамс-Холл, здание для занятий английским и иностранными языками в Фейворит-Ривер; мне предстояло встретиться с «особенным» учеником в кабинете Ричарда, примыкающем к его классной комнате на первом этаже. Миссис Хедли тоже должна была к нам присоединиться.

К моему ужасу, кабинет Ричарда нисколько не изменился; он был чудовищен. В кабинете стоял диван из искусственной кожи, вонявший похуже любой собачьей лежанки; еще имелось три или четыре деревянных стула с прямыми спинками и с маленькими столиками для письма на подлокотниках. Письменный стол был вечно завален; груда раскрытых книг и разбросанных бумаг покрывала всю его поверхность. Кресло у Ричарда было на колесиках, так что Ричард мог кататься по кабинету, не вставая, что и делал, к потехе учеников.

Изменения, произошедшие в Фейворит-Ривер с тех пор, как я сам учился здесь, коснулись не только девочек, но и формы одежды. Если в 2007 году и была принята какая-то форма, я не мог бы сказать, в чем она заключалась; пиджаки и галстуки точно уже не требовались. Было какое-то расплывчатое правило, запрещавшее «рваные» или «порезанные» джинсы. В столовой не разрешалось находиться в пижаме, и было еще одно правило, вечно служившее поводом для протестов: оно касалось голых животов у девочек – того, какую часть живота можно оголять. Ах да, так называемые «трещины сантехника» тоже считались неприличными – особенно, как мне разъяснили, в тех случаях, когда ими щеголяли мальчики. Оба последних правила яростно оспаривались и постоянно претерпевали мельчайшие изменения. Это сексуальная дискриминация, заявляли студенты: пупки девочек и задницы мальчиков расцениваются как «плохие».

Я ожидал, что особенный ученик Ричарда и Марты окажется каким-нибудь передовым гермафродитом – обладателем универсально привлекательной комбинации репродуктивных органов, обольстительным, как мифологическая помесь сатира и нимфы в фильме Феллини. Но в кабинете Ричарда, сгорбившись на этой его собачьей лежанке, сидел пухлый, неряшливо одетый мальчик с ярко пламенеющим прыщом на шее и лицом в крапинках подростковой щетины. Воспаленный прыщ выглядел почти так же сердито, как сам мальчик. Увидев меня, парнишка прищурился – то ли враждебно, то ли стараясь разглядеть меня как следует.

– Привет, я Билл Эбботт, – сказал я мальчику.

– Это Джордж… – начала миссис Хедли.

– Джорджия, – тут же поправил ее мальчик. – Я Джорджия Монтгомери, ребята зовут меня Джи.

– Джи, – повторил я.

– Пока что Джи сойдет, – сказал мальчик. – Но я собираюсь стать Джорджией. Это не мое тело, – сердито сказал он. – Я не то, что вы видите. Я меняюсь.

– Ладно, – сказал я.

– Я перевелась в эту школу, потому что вы здесь учились, – сказал он мне.

– Джи училась в Калифорнии, – начал объяснять Ричард.

– Я подумала, что тут могут быть и другие трансгендеры, – сказал мне Джи. – Но больше никого нет, открытых, по крайней мере.

– Его родители… – попыталась объяснить мне миссис Хедли.

– Ее родители, – поправил Марту Джи.

– Родители Джи очень либеральные, – сказала мне Марта. – Они тебя поддерживают, правда? – обратилась она к мальчику, или к будущей девочке, если верить ему (или ей).

– Мои родители действительно либеральные, и они меня поддерживают, – сказал Джи. – Но они еще и побаиваются меня, и соглашаются на все – согласились даже на то, чтобы я училась аж в Вермонте.

– Понятно, – сказал я.

– Я читала все ваши книги, – сказал мне Джи. – Вас все это довольно сильно злит, правда? По крайней мере, вы достаточно пессимистичны. Вам кажется, что толерантность к сексуальным различиям наступит еще не скоро, да? – спросил он меня.

– Я пишу художественную литературу, – напомнил я. – Если я пессимист в книгах, это не значит, что я такой же в реальной жизни.

– И все же вы явно злитесь, – настаивал мальчик.

– Надо оставить их вдвоем, Ричард, – сказала Марта Хедли.

– Ага, дальше давай сам, Билл, – сказал Ричард, хлопнув меня по спине. – Джи, попроси Билла рассказать тебе об одной его знакомой транссексуалке, – уходя, сказал Ричард этой будущей девочке.

– Трансгендере, – поправил его Джи.

– Не для меня, – сказал я. – Я знаю, что язык меняется, и знаю, что я стар и несовременен. Но для меня она была транссексуалкой. В то время именно так ее и называли. Я говорю «транссексуалка». Если хочешь услышать эту историю, придется тебе к этому привыкнуть. Не надо исправлять мой язык, – сказал я парнишке. Он сидел на вонючем диванчике и таращился на меня. – Я тоже либерал, – сказал я ему. – Но я не на все готов согласиться.

– Мы читаем «Бурю» на уроках Ричарда, – сказал Джи, как мне показалось, ни к селу ни к городу. – Жаль, что мы не можем ее поставить, – прибавил мальчик. – Но Ричард раздал нам роли для чтения на уроках. Я Калибан – ну то есть чудовище.

– Я когда-то был Ариэлем, – сказал я ему. – Я видел, как мой дедушка играет Калибана; он играл его как женщину, – сказал я будущей девочке.

– Правда? – спросил меня парнишка; он впервые улыбнулся, и внезапно я увидел. У него была чудесная девичья улыбка; она пряталась в мальчишеском лице, и неказистое тело мальчика тоже сбивало с толку, но я увидел в нем ее.

– Расскажите о вашем знакомом трансгендере, – попросил он.

– Транссексуалке, – сказал я.

– Хорошо, пожалуйста, расскажите о ней, – поправился Джи.

– Это долгая история, Джи – я был в нее влюблен, – сказал я ему – нет, сказал я ей.

– Хорошо, – повторила она.

Потом мы вместе пошли в столовую. Ей было всего четырнадцать, и она умирала с голоду.

– Видите качка вон там? – спросила меня Джи; я не понял, на кого именно она указывает: за столом сидела целая толпа мальчишек – футболистов, судя по их виду. Я просто кивнул.

– Он называет меня Тампоном, или иногда просто Джорджем, не Джи. И, понятное дело, не Джорджией, – сказала она, усмехнувшись.

– «Тампон» звучит отвратительно, – сказал я девочке.

– Вообще-то лучше так, чем Джордж, – сказала мне Джи. – Знаете, мистер Эй, вы могли бы поставить «Бурю», правда, – если бы захотели? Так мы сможем сыграть Шекспира на сцене.

Никто еще не называл меня мистером Эй; пожалуй, мне это понравилось. Я уже решил, что если Джи так хочет стать девочкой, то должна ей стать. И поставить «Бурю» мне тоже хотелось.

– Эй, Тампон! – крикнул кто-то.

– Пойдем пообщаемся с футболистами, – сказал я Джи. Мы подошли к их столу; они тут же перестали есть. Они видели перед собой неудачника, пытающегося затесаться (как они, наверное, думали) в трансгендеры, а меня, в мои шестьдесят пять, они могли принять за одного из преподавателей (каковым я вскоре и стану). В конце концов, для отца Джи я был староват.

– Это Джи, так ее зовут. Запомните, – сказал я им. Они не ответили. – Кто из вас назвал Джи «Тампоном»? – спросил я; ответа снова не последовало. (Чертово хулиганье; большинство из них трусы.)

– Если кто-то перепутает тебя с тампоном, Джи, кто будет виноват, если ты не возразишь? – сказал я девочке, которая пока что выглядела как мальчик.

– Я, – ответила Джи.

– Как ее зовут? – спросил я футболистов.

Все, кроме одного, отозвались: «Джи!». Тот, что промолчал, самый здоровенный, снова начал есть; когда я обратился к нему, он не поднял голову от тарелки.

– Как ее зовут? – снова спросил я; вместо ответа он указал на свой полный рот.

– Я подожду, – сказал я ему.

– Он не учитель, – сказал здоровяк своим товарищам, когда прожевал еду. – Он просто писатель из города. Всего-то старый гей, который тут когда-то учился. Он не может нам указывать, что делать – он тут не работает.

– Как ее зовут? – спросил я его.

– Спринцовка? – спросил меня футболист; теперь он улыбался, как и другие парни.

– Джи, теперь ты понимаешь, почему я «злюсь»? – сказал я ей. – Это тот самый, который зовет тебя Тампоном?

– Да, это он, – сказала Джи.

Футболист, который знал, кто я такой, встал из-за стола; парень был очень крупным, дюйма на четыре повыше меня, и явно на двадцать-тридцать фунтов потяжелее.

– Исчезни, педик старый, – сказал мне здоровяк. Я подумал, что лучше бы мне удалось вынудить его назвать Джи педиком. Я знал, что тогда ему некуда будет деваться; может, форма в Фейворит-Ривер и стала посвободнее, но появились и другие правила – те, которых еще не было, когда я учился здесь. Вылететь из академии за «тампон» или «спринцовку» было нельзя, но слово «педик» относилось к категории ненавистнических. (Как и «ниггер» или «жид», слово «педик» могло доставить немало неприятностей.)

– Ебаные футболисты, – услышал я голос Джи; так когда-то говорил Херм Хойт. (Борцы презирают футболистов, свято уверенных в собственной крутизне.) Этот юный трансгендер, похоже, прочитал мои мысли!

– Чего ты сказал, мелкий педик? – спросил здоровяк. Он применил грязный прием – врезал Джи в лицо основанием ладони. Должно быть, было больно, но я видел, что Джи не собирается отступать; из носа у нее пошла кровь, но тут я встал между ними.

– Хватит, – сказал я здоровяку, но он попер на меня грудью. Я предвидел правый хук и принял его на левое предплечье – как показывал мне Джим Как-его-там, в том боксерском зале на четвертом этаже Нью-Йоркского спортивного клуба. Футболист явно удивился, когда я взял его в шейный захват. Он с силой оттолкнул меня; парень был тяжелым и оперся на меня всем весом – именно это вам и нужно от противника, если вы можете провести более-менее сносный нырок со сбросом.

Пол столовой был куда тверже борцовского мата, и вдобавок здоровяк неудачно приземлился, так что весь его вес (и большая часть моего) пришелся ему на плечо. Я был практически уверен, что он вывихнул плечо или сломал ключицу – или и то и другое. Пока что он просто лежал на полу, стараясь не шевелить плечом и рукой.

– Ебаные футболисты, – повторила Джи, на этот раз обращаясь ко всему столу. Все видели, что кровь у нее из носа пошла еще сильнее.

– И в четвертый раз спрашиваю, как ее зовут? – спросил я у здоровяка на полу.

– Джи, – ответил тот парень, что звал ее тампоном и спринцовкой. Потом выяснилось, что он уже окончил академию, но остался играть в футбольной команде. В результате вывиха плеча или сломанной ключицы он пропустил конец футбольного сезона. Его не исключили из-за слова «педик», но дали испытательный срок. (Мы с Джи надеялись, что ее нос окажется сломанным, но наши надежды не оправдались.) Здоровяка выгнали из школы следующей весной за то, что он назвал «лесбухой» девушку, отказавшуюся переспать с ним.

Когда я согласился преподавать в Фейворит-Ривер, я поставил условием, что академия постарается обучать новичков, а тем более выпускников, либеральной культуре в своих стенах – разумеется, я имел в виду принятие сексуальных различий.

Но тогда, в столовой, в сентябре 2007-го, я не стал дальше просвещать этих футболистов.

Однако у Джи, моей новой протеже, нашлось что сказать парням, все еще сидевшим за столом.

– Я собираюсь стать девушкой, – храбро сказала она. – Однажды я стану Джорджией. Но пока я просто Джи, и вы можете увидеть меня в «Буре» в роли Калибана.

– Возможно, постановка будет в зимнем семестре, – предупредил я футболистов, хотя, разумеется, не ожидал, что кто-нибудь из них придет посмотреть. Мне просто пришло в голову, что на подготовку юных актеров потребуется время; все ученики, которым Ричард преподавал Шекспира, были первогодками. Я собирался открыть прослушивание для всей академии, но боялся, что больше всего пьесой заинтересуются новички (такие, как Джи).

– И вот еще что, – сказала моя протеже футболистам. Из носа у нее сочилась кровь, но я видел, что Джи только рада этому. – Мистер Эй – не старый гомосексуал – он старый бисексуал. Поняли?

Меня впечатлило, что все футболисты кивнули. Ну, разве что за исключением здоровяка на полу; тот просто лежал, не двигаясь. Жаль только, что мисс Фрост и тренер Хойт не видели меня. Не хотелось бы себя перехваливать, но все же у меня получился довольно неплохой нырок – мой единственный прием.

Глава 14. Учитель

Все это произошло три года назад, когда Джи только поступила в академию. Видели бы вы ее в начале последнего учебного года, осенью 2010-го – в свои семнадцать лет эта девушка была сногсшибательной. К выпускным экзаменам Джи исполнилось восемнадцать, и она окончила академию, как и планировала, летом 2011-го. Я просто хочу сказать: видели бы вы ее в тот год. Миссис Хедли и Ричард оказались правы. Джи была особенной.

В первом семестре 2010 года мы ставили «осеннего Шекспира», по выражению Ричарда. Премьера «Ромео и Джульетты» пришлась на краткий промежуток между Днем благодарения и рождественскими каникулами.

Как преподаватель могу сказать вам, что это ужасно неудачное время. Детям, увы, совсем не до театра: у них экзамены, им надо сдавать задания – и вдобавок на смену осенним видам спорта приходят зимние. Появляется много новых дел, но и старых не убавляется; все кашляют и все раздражены.

Последний раз Клуб драмы академии Фейворит-Ривер ставил «Ромео и Джульетту» зимой восемьдесят пятого, двадцать пять лет назад. Я помнил, как Ларри предложил взять на роль Джульетты мальчика. (Ларри считал, что Шекспир был бы в восторге.) Но Ричард спросил его: «Где я возьму парня, у которого достанет мужества сыграть Джульетту?». И даже Лоуренс Аптон не нашелся с ответом.

Теперь я знал мальчика, у которого мужества было достаточно. У меня была Джи, и – как девочка – она подходила практически идеально. Мужество, а вернее, мужские половые признаки у нее пока тоже были на месте. Она проходила всевозможные психологические обследования, посещала психолога и психотерапевта, – это было обязательным для молодых людей, серьезно настроенных изменить пол. Не уверен, что к тому моменту она уже удалила волосы на лице электролизом; возможно, Джи была еще маловата для этой процедуры, но точно не могу сказать. Однако я знал, что с разрешения родителей и врача Джи начала инъекции женских гормонов; если она будет по-прежнему уверена в своем выборе, ей предстоит принимать эти гормоны до конца жизни. (Я не сомневался, что Джи, будущая Джорджия Монтгомери, никогда не изменит своего решения.)

Что там сказала когда-то Элейн о Киттредже в роли Джульетты? Мы с ней согласились, что из этого ничего бы не вышло. «Джульетта ничего не стоит, если она не искренна», – сказала Элейн.